Текст книги "Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь"

Глава 9
Огни

Первую зиму в Мэй-Го мы провели поочередно то окутываемые тьмой, то ободряемые светом. Не успели мы оглянуться, как деревья обнажились, их хрустящее оранжевое одеяние было сброшено на землю, а затем подернулось блестками инея. Лао-Лао начала присылать нам почтой колючие свитера, которые вязала на своем вечном посту перед телевизором. Ее посылки пахли нафталином – запах, который я привыкла связывать с домом Лао-Лао, – и я любила подносить эти свитера к носу и ощущать, как их царапучие щупальца, запахи семьи, карабкались в мои дыхательные пути и вползали в легкие. Иногда посылки от Лао-Лао приходили вскрытыми, надорванными, а затем заклеенными скотчем; письма – с частично вымаранными иероглифами – помятыми. Бока посылок были покрыты оттисками резиновых печатей, указывающими, что они получили одобрение совета по цензуре и им было разрешено покинуть Чжун-Го и прилететь сюда.

Обогреватель в нашей комнате включался нечасто, и, выдыхая, мы видели перед собой пар собственного дыхания. Приходя домой, я забиралась в постель задолго до того, как готова была уснуть. Бодрствуя, мы перекладывали одеяла с обеих кроватей на одну, чтобы было теплее. Перед тем как залезть под них, я натягивала один на другой все свои свитера, а на ноги – все носки. Когда обогреватель включался, от радиатора исходил явственный металлический запах, за которым следовало шипение. Заслышав этот звук, который всегда раздавался лишь поздним вечером, я спешила к радиатору, вытянув вперед руки, и пальцы мои плясали, пока я прыгала с ноги на ногу. Едва ощутив, как тепло начинает распространяться из кончиков пальцев вверх по рукам, я бежала вниз, в кухню, чтобы привести Ма-Ма – ее потребность оттаять после суши-цеха была так отчаянно сильна, что она целыми часами сидела у плиты, снова и снова кипятя в кастрюле воду из-под крана.

– Ма-Ма, Ма-Ма, лай я!

По розовому румянцу на моих щеках и огню в глазах она понимала, что тепло наконец добралось и до нашей маленькой комнатки, и тогда мы неслись вверх по лестнице, точно две белки в беззаботной погоне друг за другом. Забежав внутрь, я притягивала все еще дрожащие руки Ма-Ма к радиатору и расцветала улыбкой.

В такие моменты в глазах Ма-Ма появлялось нечитаемое выражение: и радость, и печаль, и любовь, и отчаяние – все разом. Только глядя на эти сцены через призму взрослости, я вижу в трещинках ее лица сладкую му`ку, какую Ма-Ма, верно, ощущала в эти мгновения. Благодарность за ту малость, которая у нее была. Сердечную боль от того, что ей это нужно. Растерянность при виде того, во что превратилась наша жизнь.

* * *

Посреди одной морозной зимней ночи мы проснулись от глухого удара, писка и нескольких шлепков прямо у двери нашей комнаты. Это было не сухое постукивание тараканьих лапок, к которому мы уже привыкли. Нет, эти звуки издавал какой‑то более крупный, более внушительный объект в коридоре снаружи.

– Тсс. Я пойду.

Ба-Ба взвился в прыжке, вот он уже у окна, а потом у двери. В полосе уличного света я увидела на лице у него выражение, какое он надевал, как маску, чтобы казаться храбрым, тогда как на самом деле был напуган. Я видела его, когда Ба-Ба пошел со мной кататься на колесе обозрения в Пекине: его глаза не смели ни опуститься вниз, ни оглядеться по сторонам, ни посмотреть на меня, зато лицо превратилось в маску храбрости.

Я села в постели, а Ма-Ма подкралась к двери и встала за спиной Ба-Ба. Он отворил скрипнувшую дверь и просунул в щель голову. Поток света, хлынувший затем во все щели, подсказал мне, что он осмелился нажать на выключатель в коридоре. Одновременно с этим раздался писк.

– Э! Ван шэн![60]60
  Эй! Здесь, наверху!


[Закрыть]

Это был усталый голос нашей миниатюрной квартирной хозяйки. Я вскочила и подбежала к родителям, стоявшим у двери, просунув голову между их телами. Хозяйка, дама восьмидесяти с чем‑то лет, стояла на верхней площадке стремянки в шесть ступеней, прислоненной к стене, которая отделяла нашу комнату от коридора. Ее морщинистые руки с цилиндрическими выпирающими венами лежали на контрольной панели обогревателя, на самом верху, там, где стена встречалась с потолком.

– Что вы делаете? Вам помочь? – Ба-Ба сделал пару шажков вперед. Вопросы он задавал вполголоса, чтобы не тревожить наших многочисленных соседей.

– Лоу шан кай да чуан я. Бэби хао цзин ку я![61]61
  Наверху окно открыто. Его так тяжело закрыть!


[Закрыть]

Ее речь, состоявшая из невообразимой смеси мандарина, кантонского и английского – которой, как я теперь понимаю, мешали еще и зубные протезы, – всегда была не вполне внятной, но посреди ночи стала и вовсе неразборчивой.

– О…

Напускная храбрость слетела с лица Ба-Ба. Ее место заняло напускное понимание.

– Мэй ши ле, мэй ши ле.

Она стала спускаться с лестницы, один маленький шажок за другим, ее обтянутые носками ступни елозили в отделанных кружевом шлепанцах, которые, в свою очередь, скользили на деревянных ступеньках. Едва очутившись на полу, хозяйка принялась передвигать стремянку по стене в сторону ванной комнаты, рядом с которой я видела всегда закрытую дверь: теперь она впервые была распахнута настежь. Хозяйка решительно отпихнула Ба-Ба в сторону и замялась всего на пару секунд, прежде чем засунуть стремянку в чулан.

– Мэй ши ле, мэй ши ле, – продолжала повторять она свою мантру, со скрипом спускаясь по лестнице на первый этаж.

Махнув рукой, Ба-Ба позвал нас обратно в комнату и захлопнул дверь. Едва успев запереть замок, расхохотался.

Я тоже начала хихикать, радуясь тому, что впервые вижу Ба-Ба таким веселым с тех пор, как мы встретились в Мэй-Го. Это снова был он – Ба-Ба из прошлого, молодой мужчина, который еще никогда не выезжал из Китая, мужчина, чей характер был легче на целую вселенную, потому что он еще не столкнулся с ежедневной травлей, еще не гнался за голым пациентом по коридорам психиатрической больницы.

Ма-Ма непонимающе посмотрела на нас обоих и спросила:

– Ни сяо шэн ме?[62]62
  Почему вы смеетесь?


[Закрыть] – а потом ей в рот тоже попала смешинка.

– Она сказала… она сказала, что ей придется выключить обогреватель, потому что… слишком жарко! – изнемогая от смеха, Ба-Ба едва сумел выговорить это между приступами хохота. – Она сказала, что младенцу на третьем этаже приходится тяжело, потому что слишком жарко. Родители даже открывают окна!

Семейство, жившее на третьем, было самым богатым в доме. На самом‑то деле это ни о чем не говорило, но мне оно казалось очень даже гламурным. Они тоже были пуэрториканцами, как и многие наши соседи, но у них была самая светлая кожа из всех, кто на тот момент жил рядом с нами. Как по мне, их вполне можно было считать белыми богачами: они снимали весь верхний этаж с двумя спальнями, гостиной и своей собственной ванной комнатой. Когда мне случалось разминуться с матерью семейства в коридоре или кухне, я во все глаза смотрела на ее запястья и шею, гадая, уж не благодаря ли отдельной ванной ее кожа выглядит настолько белее, настолько лучше, чем моя.

– Можете себе представить! Можете себе представить… – с этими словами Ба-Ба, не чуждый театральности, поднес ладонь к подбородку и дунул в воздух. Его горячее дыхание сконденсировалось в туманное облачко перед нашими глазами. – Вот это вот – слишком жарко!

Не знаю, было ли дело в ночном холоде, который уже доходил до серьезных температур, или в том, как мы изголодались по радости, но мы все втроем вернулись в тепло одеял и продолжали смеяться до тех пор, пока у нас не заболели животы, а из глаз не потекли слезы. Было слишком холодно выпрастывать руки из-под одеяла, чтобы вытереть лицо. Так я и заснула оставив слезы высыхать, как придется.

На следующее утро, проснувшись со стянутой солью кожей вокруг глаз, я услышала, как бледнолицый отец с верхнего этажа бродит по коридору под контрольной панелью обогревателя, бормоча:

– Вот сука старая, тупая коммунистка! На улице гребаные минус семь, а она отключает отопление!

Остаток зимы мы провели, дрожа под нашими двумя пуховыми одеялами, прислушиваясь к еженощным стукам и скрипам. И каждый раз, заслышав их, тихонько заговорщицки посмеивались.

* * *

Рождество вскоре стало моим любимым временем в Мэй-Го. В День благодарения мне только по нашему крохотному телевизору удалось посмотреть, как праздновали лао-вай: ели мертвых индеек, которые были упитаннее иного китайского младенца, с напиханными внутрь животов хлебными крошками и овощами. Мы и мечтать не могли о любом из этих блюд.

Однако в праздновании Рождества мне довелось поучаствовать. Однажды в декабре я вошла в класс и увидела миз Тан в красном платье, а на ее столе стояло маленькое колючее пластиковое зеленое деревце.

– Сегодня, – объявила она, – начинаем готовиться к Рождеству!

Миз Тан нажала кнопку на классном бумбоксе, и из него полилась жизнерадостная музыка. Затем она пустила по кругу в классе две коробки. Я наблюдала, как мои одноклассники рылись в коробках, которые все приближались и приближались ко мне. Однако я не видела, что вытаскивал из них каждый ребенок. Когда одна из коробок доплыла до меня, я поняла, что она полна крохотных игрушек, и у каждой нитяная петелька: сверкающие шарики, танцующие балерины, толстые бородатые мужчины в красном одеянии. Я так долго делала свой выбор, что как раз в тот момент, когда остановила его на пушистом котенке с мотком пряжи, Джейни выхватила коробку из моих рук.

А потом мы вставали с места, один стол за другим, чтобы повесить свои игрушки на деревце. Иголки у него были грубо сработанными, с неровными торчащими ребрами из прозрачного пластика. Ветки были слишком слабо закреплены в стволе – настолько слабо, что некоторые отвалились, пока мы вешали игрушки. Я повесила свое украшение с особенным тщанием, стараясь прикасаться как можно легче, чтобы ничего не испортить – ни котенка, ни деревце, ни свою самую первую встречу с Рождеством.

Пока маленькое деревце обрастало все более тяжелой ношей, миз Тан рассказывала нам о празднике. Она говорила, что в Рождество американцы, где бы они ни были, проявляют свою любовь, даря подарки, как делал Санта-Клаус, и совершая добрые поступки. Это означало, что мы тоже этому научимся – организовав «тайного Санту» в классе. Поскольку идея была главным образом не в подарках, а в любви, миз Тан сказала, что мы не должны тратить на подарок больше десяти долларов. Эти слова меня одновременно воодушевили и заставили понервничать. Я не могла поверить, что получу подарок, который будет стоит целых десять долларов. Однако в то же время мне пришлось задуматься, каким образом я смогу купить такой подарок для кого‑то другого.

Когда по кругу пошла вторая коробка – на этот раз для того, чтобы выбрать имена детей, которым мы должны вручить свои подарки, – мне досталась Дженнифер Тань, самая богатая девочка в нашем классе. Она жила в многоквартирном комплексе, примыкавшем к нашей школе, что в моих глазах делало ее королевой. Всего пару дней назад я закатывала глаза, слыша, как она рассказывала своей подруге, красивой Джулии Хуань, что на Рождество поедет в парк «Мир Диснея». Когда Дженнифер заметила, что я грею уши, она дружелюбно улыбнулась мне. Это побудило меня повернуться к Джейни и фыркнуть: «“Мир Диснея” – какое ребячество!» Однако вместо того чтобы ответить мне, Джейни повернулась к Дженнифер и сказала: «Я тебе завидую – ты такая везучая!»

О верности в Мэй-Го и слыхом не слыхивали.

На следующей неделе я вывернула в школьный рюкзак коробку с монетками, которые Ба-Ба и Ма-Ма позволяли мне оставить себе после смен в «потогонке». Потом после уроков, звеня мелочью в рюкзаке, я пошла по Восточному Бродвею в свой любимый канцелярский магазинчик. К тому времени я уже хорошо его изучила: была там частой посетительницей, хотя так и не перешла в категорию покупателей. Я подошла к ряду, в котором были выставлены механические карандаши, которые я не один месяц пожирала глазами. Там я выбрала карандаш, который вожделела особенно сильно: розовый, с круглым белым ластиком на конце и весь в картинках с белой кошечкой – Hello Kitty. Он стоил самую малость меньше трех долларов, и я упивалась сознанием того, что смогу провести с ним целых двенадцать часов до момента обмена подарками. Стоявший за стойкой мужчина с добрым лицом положил карандаш в маленький коричневый бумажный пакетик, и я с улыбкой высыпала свои монетки на стойку, выбежала из магазина на улицу и бегом поднялась по лестнице офисного здания, в котором работал Ба-Ба. Я не останавливалась до тех пор, пока не добралась до ступенек, на которых обычно сидела, и там, затаив дыхание, вытащила карандаш и с упоением щелкала им, пока серый грифель не показал свой кончик из маленького розового ротика. Нежно, едва нажимая, я стала выводить свое имя на коричневой бумаге пакетика. Грифель по ощущению казался более твердым, более долговечным, чем тот, что был в заточенных желтых карандашах, которые я брала из конторы Ба-Ба. С таким стержнем, как я уже знала из наблюдений за своими одноклассниками, не было необходимости бросать недоделанное дело, совать карандаш в точилку и затачивать грифель о лезвие. Нет, этот грифель был надежным, не таким капризным.

Я упивалась этой роскошью, выводя свою фамилию, а потом убрала сокровище обратно в бумажный пакетик и засунула поглубже в рюкзак, пряча от себя искушение. Но, увы, в тот день и вечер оно вновь появлялось оттуда несколько раз – так часто на самом‑то деле, что мне пришлось на следующее утро остановиться у входа в школу и оттирать розовым ластиком одного из моих собственных карандашей коричневую бумагу, которая теперь была вся в смазанных отметинах.

* * *

Обмен подарками обернулся мучительным стыдом. Как оказалось, все остальные упаковали свои подарки в оберточную бумагу и блестящие пакеты всех цветов – красные, зеленые, золотые, – и, хотя невозможно было узнать, сколько потратил каждый из моих одноклассников, их свертки были намного больше размером, чем мой, весь покрытый смазанными пятнами от ластика, маленький коричневый пакетик, в котором лежал совсем уж крохотный карандаш. Мое лицо пылало от смущения, пока одноклассники раскрывали свои подарки: Льюису достался водяной пистолет; Джулии – красивая заколка для волос, отделанная стразами; и даже мне вручили моего первого американского плюшевого медвежонка. Наконец, настала очередь Дженнифер: перед умолкшим классом она развернула помятый, испачканный пакетик и достала из него карандаш.

Я не могла позволить себе купить открытку или подарочную карточку, поэтому просто написала на самом пакетике: «Счастливого Рождества, Дженнифер! С любовью, Цянь». До этого момента я была уверена, что словами «с любовью» в Америке подписывают вообще все, но, судя по смешкам и шепоткам в классе, после того как Дженнифер прочла вслух надпись, я была неправа. Мое лицо расцвело душным румянцем, сравнявшись по цвету с поросячье-розовым карандашом, который я по собственной глупости преподнесла в дар. И от каждого слова, которое благородная Дженнифер произнесла, чтобы скрыть свое разочарование, мне становилось только хуже.

Стыд опутал меня силками, угнездился в моем теле и жил там до тех пор, пока я не легла вечером спать, обвив руками плюшевого медвежонка, с которого так и не сняла ярлычки. Он был мой, целиком мой, так же как и унижение того дня.

* * *

Больше всего в Рождество мне нравилась Пятая авеню. Однажды в воскресенье Ма-Ма надела на меня два самых толстых свитера, связанных Лао-Лао, а сверху натянула мою единственную куртку, замотав мне шею и щеки своим единственным кусачим шарфом.

– Я не могу дышать, Ма-Ма, – просипела я в вязаное полотно, чувствуя, как теплое влажное дыхание оседает на подбородке и губах.

– Мы не можем позволить тебе заболеть! Ну, идем.

Ма-Ма повела меня к той же станции метро, что и всегда, но потом мы пересаживались с одной линии на другую, и каждый новый поезд был помечен буквами, числами и цветовой маркировкой, которых я раньше никогда не видела на вагонах.

Когда мы вышли из подземки, я была потрясена, увидев, что солнце уже село. Но я заметила это не сразу, поскольку мы оказались в разливанном море огней. Мы прошли несколько кварталов, двигаясь в толпе настолько плотной, что казалось, будто мы вернулись в Пекин. Потом Ма-Ма подвела меня к основанию ствола самого большого, самого яркого дерева, какое я только видела в своей жизни. Дерево было окружено зданиями, идеальные силуэты которых вырисовывались на фоне вечернего неба. Как и все ему подобные, это дерево было увешано гирляндами, шарами и всевозможными фигурками. Одни светились изнутри, как хэллоуинские украшения, другие были усыпаны блестками, третьи сияли только за счет собственной яркой окраски. Я подошла к одному из украшений, золотому шару, такому сверкающему и огромному, что в нем целиком отразилось мое лицо. Глаза моего отражения сверкнули мне в ответ искрой, которую я носила в своем существе до самого конца вечера.

Ма-Ма еще много чего хотела мне показать и повела меня на широкие улицы с табличками, которые сообщили нам, что мы находимся на Пятой авеню. Это была самая чистая и красивая улица из всех, что я видела в Мэй-Го. Витрины магазинов были просторными и высокими, у дверей стояли мужчины в костюмах – в основном белые, несколько чернокожих, но ни одного китайца. Мы остановились посреди толпы прохожих, любуясь витриной магазина, которую украшали светящиеся гирлянды. Перемигиваясь и вспыхивая, эти огни сообщали, что вот-вот начнется шоу. Я затаила дыхание и ждала, вцепившись в руку Ма-Ма. Краем глаза поймала ее улыбку, когда зазвучала музыка, заполнив всю улицу. Поначалу едва-едва, а потом вдруг все разом загорались новые огни, один огонек рождал другой, тот – третий, и вот они уже расползлись по всему зданию, и каждая лампочка танцевала в такт музыке. И хотя никогда раньше я не слышала этой мелодии, вскоре мы с Ма-Ма уже начали двигаться вместе с покачивавшейся толпой, мягко подрагивая в такт музыке, ощущая вибрировавшую в нас радость. Весь мир танцевал – и мы танцевали. Мы снова обменялись улыбками, и я не могла понять, как так получилось – при всех байках о мощенной золотом Мэй-Го и опасной Мэй-Го, – что никто в Китае не знал об огнях Америки, о том, что они настолько великолепны, что могут остановить нас прямо посреди улицы, посреди нашей жизни и наших забот, посреди толпы незнакомцев, живущих своей жизнью, – все лишь для того, чтобы наполнить музыкой и надеждой.

Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что это был тот самый момент, когда я влюбилась в Америку. Это был первый раз, когда я увидела красоту и блеск этой страны и на самом‑то деле города Нью-Йорка – хотя в то время для меня страна и город значили одно и то же. Огни и радость в толпе в тот вечер показали мне все, чем этот город был и чем мог одарить: лицо Америки, совершенно иное, нежели то, которое мы успели узнать. Наконец‑то имя Прекрасной страны обрело для меня смысл.

Посреди толпы незнакомцев, в чьих глазах отражались огни всех зданий вокруг, мы продолжали шагать вперед, а освещенные фигуры людей и животных в витринах магазинов танцевали и смеялись. Мы с Ма-Ма наткнулись на улицу, на левой стороне которой был фонтан. Справа стояло здание со множеством флагов на фасаде. Прошли через территорию, заросшую деревьями и зеленью, – я и не знала, что в Америке такие есть. Вдоль края этой территории выстроились лошади: белые, черные, в яблоках – все в красных головных уборах, гармонировавших по цвету с упряжью и бархатной обивкой сидений экипажей. Я не отводила глаз от лошадей, пока Ма-Ма не затащила меня в большое здание, у дверей которого стоял очередной серьезный мужчина в костюме.

Магазин был огромным и ярко освещенным. Приветствуя нас, в центре на троне восседал толстый старый Санта-Клаус, а на коленях у него сидел маленький мальчик. У мальчика были прилизанные волосенки и глаза, в которых возбуждение мешалось со страхом. Недалеко от Санты начиналась очередь из радостных детей и утомленных взрослых, которая змеей вилась по магазину.

Я потащила Ма-Ма прочь от очереди, слишком стесняясь приблизиться к этому огромному белому мужчине. Держась за нее одной рукой, я шла вперед, ряд за рядом, протягивая другую руку и прикасаясь к мягкому и пушистому, нажимая на пластиковое и звучащее, встряхивая одно и хватая другое. Столько игрушек я не видела ни разу с тех пор, как мы сели на самолет в Пекине. Я была странницей, которая, добредя до границы пустыни, могла, наконец, позволить себе признать жажду, томившую ее месяцами.

Когда многоцветье торговых рядов сменилось лестницей, я, не медля ни секунды, стала подниматься по ней. Ма-Ма шла за мной по пятам. На лестничной площадке от увиденного у меня перехватило дыхание, которое и так уже было учащенным от возбуждения. Передо мной протянулась гигантская клавиатура, занимавшая целый отдел зала. Я видела ее по телевизору всего пару недель назад, и тогда на ней танцевал белый мужчина, создавая собственную музыку. При виде этого я невольно встала и придвинулась к нашему маленькому телевизору поближе, так близко, что экран затуманился от моего горячего дыхания в холодной комнате.

Но здесь, сейчас между мной и гигантским роялем не было никакого тумана. Он был тут, совсем рядом, и я могла танцевать и играть на нем – совершенно бесплатно. Мне даже не верилось. Когда я подошла, по клавиатуре уже топали несколько детей, в основном белых. Я подалась назад, опасаясь помешать им. Посмотрела на Ма-Ма, которая стояла у лестничной площадки.

– Ни цюй я[63]63
  Давай, иди.


[Закрыть], – подбодрила она меня.

Я снова пошла вперед, с каждым шагом чуть увереннее, и к тому времени как добралась до клавиш, дальнейший маршрут уже сложился у меня в голове: я прыгала с белой клавиши на черную, а потом обратно – искусство игры возвращалось ко мне вместе с громкими нотами. Это была моя собственная мелодия, и, закрыв глаза, я возвращалась в то время, когда мне даже в голову не приходило сомневаться, место ли мне там. Я снова видела себя в нашем дворе, где пела и танцевала перед полукругом очарованных зрителей, не тревожась и не опасаясь, что пою мимо нот, танцую не в такт или выступаю вне очереди. Та маленькая сцена принадлежала мне – как сейчас принадлежала эта.

Когда мы уходили из магазина, я не стала спрашивать Ма-Ма, можно ли купить мне игрушку. Я вернула себе маленький кусочек своей прежней жизни, своего прежнего «я». Мое сердце теплилось ровным светом, когда мы с Ма-Ма шли, держась за руки, мимо огней, возвращаясь обратно в тени.