Текст книги "История полковника Джека"

Я сразу же собрал свой небольшой экипаж на совет, чтобы решить, каким путем идти обратно; помощник капитана был того мнения, что нужно гнать корабль против ветра и подняться к Ямайке, но поскольку у нас было слишком много добра, чтобы подвергнуть себя риску, и нам следовало избрать самый безопасный путь, я и капитан корабля полагали, что лучше всего плыть по заливу вдоль побережья и, не теряя берегов Флориды из виду, войти кратчайшим путем в пролив, направиться к берегам Каролины, зайти в первый порт, куда нас пустят, и дождаться там любого английского военного судна, которое совершает плавание вдоль побережья и сможет сопровождать нас до Флориды.

Курс был выбран на редкость удачно, так что путешествие наше прошло совершенно благополучно, если не считать того, что около мыса Флорида и в проливе, пока мы не поднялись до широты Сент-Огастина, к нам несколько раз приближались испанские крупные и малые барки с намерением захватить нас, но одних смущал наш испанский флаг, а других удерживал на почтительном расстоянии внушительный ряд пушек у нас на борту. Таким образом, мы прибыли целые и невредимые, и хотя раз или два штормовой ветер чуть не выбросил нас на мель, повторяю, мы благополучно вошли в Чарлсривер в Каролине.

Отсюда мне удалось послать домой письмо, в котором я рассказал жене о моих успехах, а затем, получив сообщение, что в прибрежной полосе нет пиратов, я отважился, хотя поблизости не было ни одного военного судна, пуститься в плавание. Вскоре мы без каких-либо происшествий вошли в Чесапикский залив, то есть приблизились к берегам Виргинии, а через несколько дней, пробыв в отъезде три месяца и четыре дня, я вернулся к себе домой.

Никогда еще никому не удавалось совершить в этих краях плавание столь быстро и с таким барышом: ведь, по самым скромным подсчетам, я получил наличными двадцать пять тысяч фунтов стерлингов чистой прибыли, и это с учетом всех расходов, связанных с путешествием в Новую Англию.

Казалось, для меня настало время утихомириться, но человеку не хватает мудрости успокоиться на достигнутом. Моя благоразумная жена настойчиво старалась убедить меня, что я должен угомониться и умерить свой деловой пыл. Я же воображал, что передо мной открыт путь к несметным богатствам, что я могу повернуть золотые реки Мексики в сторону моих виргинских владений и иду на неизбежный в таких случаях риск. Я смотрел на жизнь совсем по-иному, чем моя жена, и не мог думать ни о чем другом, кроме наживы. Вопреки доводам разума, я поспешно готовился к новому путешествию и старался раздобыть и запасти побольше разных товаров для продажи. В Новую Англию я на сей раз не поехал, так как за несколько месяцев до этого послал доверенного человека в Англию и теперь располагал прекрасными английскими товарами; таким образом, мой товар, согласно составленной мною накладной, стоил более десяти тысяч фунтов и был так умело подобран и выгодно куплен, что я рассчитывал выручить за него гораздо больше, чем прошлый раз.

Теша себя подобными надеждами, мы в апреле, то есть почти через пять месяцев после возвращения из первого путешествия, отправились во второе, но на этот раз удача изменила нам с самого начала, и хотя мы, чтобы не встретиться с пиратами, отошли от берега почти на шестьдесят лиг, уже на пятый день нас атаковали и обстреляли две пиратские шхуны, которые держали курс на север, то есть к берегам Ньюфаундленда; они отняли у нас всю провизию, боевые припасы, ружья и пистолеты, так что мы оказались в плачевном положении. Поскольку это произошло близко от дома, мы сочли разумным повернуть назад к Виргинии и там поправить свои дела и пополнить запасы; для этого нам потребовалось около десяти дней, после чего мы вновь пустились в плавание. Что же касается груза, который мы везли, то его пираты не тронули, потому что все товары были увязаны в громоздкие тюки, а если бы пираты их и взяли, то не знали бы, что с ними делать.

С нами не случилось ничего достойного упоминания, пока мы, держась того же курса, не вошли в Мексиканский залив, где на нас и обрушилось первое несчастье: огибая Кубу и направляясь к побережью Юкатана, мы увидели испанскую эскадру, которая обычно ходит из Картахены[168]168
  Картахена – порт в Колумбии (Южная Америка), до 1819 г. принадлежавший Испании. Расположен в Карибском море.


[Закрыть] или Порто-Белло в Гавану, а оттуда в Европу. Она состояла из одного брига и трех фрегатов; из них два пустились за нами в погоню, но, так как уже смеркалось, мы вскоре потеряли их из виду и, взяв курс на север, пересекли Мексиканский залив, как бы направляясь к устью Миссисипи; таким образом, мы скрылись от них и через несколько дней спустились в нижнюю часть залива, где находился наш порт назначения.

Как обычно, мы ночью подошли к берегу и подали условный знак нашим друзьям, но, вместо того, чтобы как прежде, сообщить о своей готовности прибыть к нам, они оповестили нас, что наше судно замечено в заливе и известие об этом отправлено в Веракрус и другие места; несколько фрегатов уже разыскивают нас, а еще три будут крейсировать в поисках нашего шлюпа завтра утром.

Мы недоумевали, как это могло случиться, но впоследствии нам рассказали, что эти три фрегата, потеряв нас ночью из виду, подошли к берегу и забили тревогу, что, мол, появились морские разбойники.

Как бы там ни было, а нам надлежало немедленно решить, что делать дальше; совет, который подали нам испанские купцы, был весьма разумен, если бы мы ему последовали, – той же ночью перевезти на берег на нашей шлюпке и в их челноках как можно больше тюков, а утром побыстрее двинуться к северной части залива и положиться на судьбу.

Моему шкиперу, то есть капитану, совет этот очень понравился, но когда мы принялись за его выполнение, нас обуяли смятение и паника, и как только стало светать, мы, не успев переправить и шестнадцати тюков, подняли паруса. Но тут капитан предложил новый выход – чтобы я в готовой к отплытию лодке, нагруженной еще пятью тюками, поехал на берег и остался там при условии, что испанские купцы согласятся спрятать меня, а он уйдет в море и попытает там счастья.

Испанские купцы охотно взялись спрятать меня, тем более что я мог сойти за настоящего испанца; они отвезли меня на берег вместе с двадцатью одним тюком, а мой шлюп ушел в море. Мы с капитаном договорились, что если он заметит преследователей, то ночью непременно приведет шлюп к берегу. Мы без устали высматривали его, но тщетно, потому что, как оказалось, его обнаружили два фрегата и бросились за ним в погоню. Мой шлюп, отличавшийся быстроходностью, набрал такую скорость, что фрегаты отстали и наши непременно к ночи ушли бы от них; но, несмотря на все принятые меры, от моего судна никак не отрывался маленький разбойничий корвет, который два или три раза пытался ввязаться в бой, помогая, таким образом, другим судам нагнать наше. Однако шлюп не замедлял хода, и они были вынуждены преследовать его трое суток, пока на свежем юго-западном ветре он не подошел к Рио-Гранде, или Миссисипи, как называют эту реку французы, и капитан, не видя другого выхода, посадил шлюп на мель недалеко от принадлежавшей тогда французам крепости Пенсакола. Мой экипаж провел бы судно в речной порт, но поскольку не было лоцмана, а шли они против сильного течения, пришлось посадить судно на мель, а людям спасаться в шлюпках, кто как может.

Положение, в котором я теперь оказался, было двойственным – с одной стороны, мне очень повезло, ибо я попал к истинным друзьям, настолько преданным, что они пеклись обо мне не меньше, чем о самих себе; кроме того, спокойствию моему способствовало и то, что благодаря их совету и содействию все мои товары остались при мне, а стоимость этого груза была столь велика, что я мог прожить здесь безбедно, сколько потребуется; в случае же надобности, как заверил меня первый купец, которого я навестил, он даст мне в долг двадцать тысяч пиастров. С другой стороны, я был ввергнут в пучину отчаяния из-за невозможности снестись с женой и сообщить ей, что я вышел живым и невредимым из всех злоключений и нахожусь среди своих доброжелателей.

Но этому горю ничем нельзя было пособить, кроме единственного проверенного средства от всех неизлечимых страданий – терпения. К тому же, если бы я ведал, что грозило мне, попади я в руки испанцам, мне бы следовало не только исполниться терпением, но и питать глубокую благодарность к судьбе, ибо я избежал ссылки на рудники, а может быть, что много страшнее, – суда инквизиции. А если бы мне и удалось ускользнуть от испанцев, меня ожидала бы участь моего экипажа, испытавшего еще более ужасные бедствия, опасности и страдания. Скитания забросили их к дикарям, а затем к французам, оказавшимся свирепее дикарей, потому что они не только не облегчили им страдания и не оказали помощи, а, напротив, ободрали их как липку. Скитания эти, которые сами по себе заслуживают отдельного рассказа, закончились, лишь когда они добрались до юго-западной части Южной Каролины. Так вот, повторяю, если бы все это было мне известно, я должен был бы в моем положении не только исполниться терпением, но и быть благодарным судьбе, считая себя счастливцем.

Как уже говорилось, здешний купец – мой покровитель – оказывал мне княжеские почести, проявлял особую заботу о моей безопасности; и в то время, когда мы со страхом ожидали, что мой шлюп захватят и приведут в Веракрус, он прятал меня глубоко в лесу в домике, при котором был прекрасный птичник со всякого рода американскими птицами, часть которых он ежегодно отправлял в Испанию в подарок своим друзьям.

Без такого убежища я не мог бы обойтись хотя бы потому, что, если бы мой шлюп захватили и привели в Веракрус, а матросов взяли в плен, их вынудили бы признаться, что я их хозяин, и указать место, где я высадился и выгрузил двадцать один тюк груза. Что касается этого груза, то мой покровитель о нем отлично позаботился: все тюки были вскрыты, товары осмотрены, а потом вместе с другими европейскими товарами, которые прибыли на галеонах, заново упакованы и отправлены различным негоциантам в Мексику; так что никто, даже прознав о существовании моего груза, не смог бы его обнаружить.

В таких обстоятельствах, обуреваемый беспокойством о судьбе моего шлюпа, я прожил в этом загородном доме, или, как его здесь называют, «домике в долине», около пяти недель. Мне дали в услужение двух негров, из коих один выполнял обязанности поставщика и повара, а второй – камердинера. Мой друг, хозяин усадьбы, навещал меня каждый вечер, мы вместе ужинали и посещали птичник, прекраснее которого я нигде не видывал.

В конце пятой недели моего уединения мой покровитель получил наконец точные известия о судьбе моего судна – два фрегата и шлюп гнались за ним до тех пор, пока оно не наскочило на мель около форта Пенсакола; преследователи видели, как оно разбилось и разлетелось на части под ударами волн, а матросы спаслись в шлюпке. По-видимому, экипаж упомянутых фрегатов доставил эту новость в Веракрус, куда и отправился мой друг с намерением все разузнать и где капитан одного из фрегатов поведал ему эту историю.

Известие о том, что судно мое и весь груз погибли, но команда выбралась на берег и спаслась, было много приятнее для меня, чем если бы я узнал, что груз цел, а экипаж попал в руки испанцев, ибо только теперь я чувствовал себя в безопасности, – ведь случись все по-другому, матросов вынудили бы открыть мое местопребывание, мне пришлось бы бежать и даже с помощью моих друзей было бы чрезвычайно трудно скрыться.

Теперь же я обрел полное спокойствие, а мой друг, полагая, что больше нет надобности укрывать меня в «домике в долине», открыто привез меня к месту своего постоянного пребывания, где выдал меня за негоцианта, который недавно прибыл из Испании в Мексику, а оттуда приехал к нему погостить.

Меня нарядили в костюм знатного испанца, дали мне в услужение трех негров и стали называть доном Фердинандом де Мереса из Кастилии.

Делать мне здесь было нечего, – я лишь совершал прогулки, ездил верхом в лес и возвращался домой, где меня ожидало отрадное уединение и покой, ибо никто на всем свете не живет в такой роскоши и не располагает такими огромными богатствами, как здешние купцы.

Живут они, как я уже говорил, в усадьбах (villas), на своих ingenios, или, как называли бы их в Виргинии, плантациях, где производится индиго и сахар; кроме того, эти купцы владеют домами и складами в Веракрусе, куда ездят дважды в год, когда туда прибывают галеоны из Испании и когда эти галеоны загружают и отправляют в обратный путь. Приехав как-то с ними в Веракрус, я был поражен, когда увидел, какую громадную партию товаров получили они от своих поверенных в Испании и как ловко они с ней справились: как только ящики, узлы и тюки с европейскими товарами поступали к ним в кладовые, носильщики и упаковщики, то есть их слуги – негры и индейцы, вскрывали всю упаковку и укладывали товары по-другому, после чего новые тюки и отдельные свертки отправляли на лошадях в Мексику и распределяли там между несколькими купцами, а остаток привозили домой, то есть в усадьбы, где, повторяю, жили хозяева груза; усадьбы же находились примерно в тридцати английских милях от Веракруса, так что дней через двадцать их кладовые вновь оказывались порожними. По окончании всех дел в Веракрусе они вместе со слугами тотчас уезжали домой, не оставаясь там долее, чем требовалось, так как воздух в тех краях вредоносный.

Не меньше поражала меня и та точность, с которой мексиканские купцы расплачивались за купленные товары серебром и золотом, так что уже через несколько месяцев кладовые моих хозяев до потолка были набиты сундуками с пиастрами и серебряными слитками.

Узкие рамки настоящего повествования не дают возможности подробно рассказать, как точно и исправно, но без всякой спешки и путаницы происходило все это дело, как быстро завершались переговоры о предметах весьма трудных и касающихся больших ценностей, как стремительно вновь упаковывались товары, составлялись фактуры и все отправлялось к назначенным лицам; примерно через пять недель у моих хозяев не оставалось и следа товаров, прибывших на галеонах из Европы, причем товары эти записывали в расчетную книгу, чтобы хозяин точно знал, кому каждый из них отправлен; затем все дела поступали в ведение бухгалтеров, которые составляли фактуры и писали письма, хозяину же оставалось только прочитать и подписать их, а другие работники переписывали их в особые книги.

Мне трудно оценить стоимость товаров, которые прибывали к ним на этих торговых судах, но я помню, что когда галеоны отправились в обратный путь, они увезли с собой один миллион триста тысяч пиастров наличными, да еще сто восемьдесят тюков или мешков кошенили[169]169
  Кошениль – красная краска кармин, вырабатываемая из высушенных насекомых кошениль, которые водятся в Мексике.


[Закрыть] и около трехсот тюков индиго; при этом испанцы скромно утверждали, что все это предназначено для них самих и их друзей; на самом же деле несколько мексиканских купцов поручили им перевезти на судах и препроводить соответственно их распоряжению большие количества драгоценных слитков, и мне известно также, что при этом им был определен куртаж и они даже таким образом получили немалую прибыль.

Я побывал с ними в Веракрусе, а после возвращения оттуда они расплатились со мной за двадцать один тюк, которые я в свое время выгрузил на берег. По представленному мною счету, к которому были приложены образцы всех товаров и где была обозначена их окончательная цена, мне причиталось восемь тысяч пятьсот семьдесят пиастров; эту сумму мой друг, а иначе я не могу его теперь называть, уплатил наличными, приказав своим слугам-неграм сложить все деньги в углу моей комнаты; таким образом, несмотря на пережитые несчастья, я все еще был весьма богат.

Еще в Виргинии я велел один тюк упаковать особо; в нем лежали товары, выписанные мною из Англии – в основном тонкое английское сукно, шелк, шелковый бархат и очень тонкое голландское полотно – и предназначенные на всякий случай для подарков; как я ни торопился, переправляя двадцать один тюк товаров на берег, этот тюк я не забыл захватить, и при продаже всех остальных товаров я сказал, что в этом тюке упакована моя одежда и другие вещи личного обихода и поэтому открывать его не следует; это было выполнено, и тюк принесли ко мне в комнату.

В этом тюке было упаковано несколько свертков, которые я приказал сложить так, чтобы в случае необходимости иметь возможность сделать нужный подарок. Все вещи были, однако, довольно ценными; я полагаю, что весь тюк обошелся бы мне в Англии не дешевле двухсот фунтов стерлингов. Хотя в моем положении мне следовало несколько умерить свою щедрость, я чувствовал себя настолько обязанным, особливо моему доброжелательному и великодушному испанцу, что счел необходимым, открыв два меньших свертка, соединить вместе их содержимое и преподнести подарок, достойный как моего благодетеля, так и того уважения, которое он мне выказал. Когда я сложил вместе те товары, которые находились в этих двух свертках, получилось следующее:

Две штуки отменного тонкого английского сукна, самого лучшего из того, что можно было достать в Лондоне; подобно сукну, которое я преподнес губернатору в Гаване, одно сукно было прекрасного малинового, весьма стойкого цвета, так как окрашено оно было в пряже, а второе – отличного черного цвета.

4 штуки тонкого голландского полотна, которое стоило в Лондоне от семи до восьми шиллингов за эл.

12 штук прекрасного шелкового драгета[170]170
  Драгет – полушерстяная, полульняная ткань.


[Закрыть] и вельвета для мужского платья.

6 штук широкого шелка, из них две – камки[171]171
  Камка – ткань типа дамаста: на гладком фоне вытканы узоры.


[Закрыть] и две – шелка для мантилий.

Коробка лент и коробка кружев, причем последняя стоила в Англии около сорока фунтов стерлингов.

Я разложил эти чудесные вещи у себя в комнате и как-то утром привел туда испанца, якобы для того, чтобы, как это частенько бывало, выпить по чашке шоколаду. Когда мы, пребывая в веселом расположении духа, попивали шоколад, я в разговоре заметил, что, хотя я продал ему почти весь мой груз и получил с него за это деньги, мне, по сути дела, следовало бы не продавать ему товары, а сложить их у его ног, ибо только благодаря его покровительству я спас хоть что-нибудь из моего имущества.

Приветливо улыбаясь, он ответил, что взять у меня товары без денег было бы то же, что обобрать потерпевшего кораблекрушение, а это еще хуже, чем ограбить больницу.

В конце концов я объявил, что имею к нему две просьбы, в которых мне нельзя отказать. Затем я сообщил ему, что приготовил для него небольшой подарок и он не может не принять его по причине, которую я потом изложу, и что вторую просьбу я поведаю ему после того, как он выполнит первую. Он ответил, что, не потерпи я бедствия, он принял бы от меня подарок, но теперь поступи он так – это было бы грубо и невеликодушно. Но, возражал я, необходимо, чтобы он выслушал, по какой причине он обязательно должен принять подарок. И тогда я сообщил ему, что этот сверток был собран в Виргинии моей женой и мною для него лично и что на метках, прикрепленных к свертку, обозначено его имя, после чего я показал ему эти метки, – которые в самом деле были лишь на одном из свертков, куда, как уже упоминалось, я вложил содержимое второго, – добавив, что все это принадлежит ему. Короче говоря, я так убеждал его принять эти вещи, что он поклонился в знак согласия, а я без лишних слов приказал моему негру, то есть, вернее, его негру, который прислуживал мне, унести все, кроме двух коробок, в покои хозяина, который, таким образом, был лишен возможности обстоятельно рассмотреть подарок.

Мой друг удалился, но минут через пятнадцать ворвался ко мне в страшном гневе, чуть не с бранью, однако я без труда приметил, что в самом деле он весьма доволен; он заявил мне, что если бы успел раньше подробно рассмотреть подарок, то ни за что не позволил бы себе принять его, и закончил свою речь теми же словами, что и губернатор в Гаване, сказав, что такой подарок подобало бы вручить вице-королю Мексики, а не ему.

Успокоившись, он прибавил, что помнит о моих двух просьбах и о том, что я собирался изложить ему вторую после того, как будет исполнена первая; при этом он выразил надежду, что я попрошу у него нечто такое, что даст ему возможность достойно отблагодарить меня.

Мне известно, признался я, что в Испании не принято, чтобы посторонний человек преподносил дамам подарки, и я нисколько не сомневаюсь, что он доставляет женщинам из его семьи все, что, по его мнению, им нужно. Однако в свертке оказались две коробочки, на которых моя супруга собственноручно пометила, что они предназначены для передачи его родственницам, и я убедительно прошу, чтобы он лично вручил их по назначению от имени моей жены; я же являюсь всего лишь посыльным и поступил бы бесчестно, если бы не выполнил доверенного мне поручения.

Речь шла о двух коробках с лентами и кружевом, которые я, ведая, сколь изысканным вкусом обладают испанские дамы и сколь требовательно относятся к подобным вещам сами испанцы, велел жене сложить и собственноручно, как же упоминалось, надписать, кому они предназначены.

Он улыбнулся и подтвердил, что у испанцев не принято предоставлять женщинам такую свободу, как это водится у других народов, но все же, добавил мой друг, он надеется, я не воображаю, что испанцы считают своих женщин потаскухами или непременно ревнуют своих жен. Что же касается моего подарка, то, поскольку он согласен принять его, было бы желательно, чтобы я указал, какую именно часть отдать его супруге и какую – дочерям, ибо у него три дочери.

Тут я вновь стал изощряться в учтивости, заверяя его, что ни в коем случае не могу давать подобного указания и молю его лишь о том, чтобы он собственными руками преподнес своей донне, то есть супруге, подарок, посланный ей моей женой, и не забыл бы сказать, что это от моей жены, обитающей ныне в Виргинии. Он был весьма доволен моей щепетильностью; и я сам видел, как он преподносил своей супруге этот подарок, исполнив все, что я просил, и в какой восторг она пришла, когда открыла коробки, что вполне естественно, ибо здесь подобные изделия стоят больших денег.

Хотя ко мне и раньше относились на редкость дружелюбно, лучше и желать нельзя было, все же признательность, которую я проявил, преподнеся им столь великолепный подарок, не осталась незамеченной; и, по-видимому, вся семья ощутила ее; из чего я заключаю, что сделанные таким образом подношения не пропадают даром, если обеими сторонами не движет корыстолюбие.

В предоставленном мне убежище, хоть и был я здесь вроде бы узником, жилось приятно и удобно; я мог вкушать любые удовольствия и получать все, что мне заблагорассудится, кроме одного – возможности вернуться домой; и, наверно, именно поэтому моим единственным желанием было уехать отсюда, ибо нередко тоска по одной утраченной радости может омрачить все прочие услады мира.

Здесь я испытал мгновения, которых ранее не знавал, – я хочу сказать, что здесь я оглянулся назад, на свою долгую жизнь, и понял, что мог бы не погрязать в грехе, а обращать себе на пользу несметные блага ее; и здесь я постиг, что честные размышления о прошлом являют собой высшую благодать, ниспосланную человеку.

Здесь написал я эти воспоминания и должен заметить, что искренности размышлений моих о минувшем немало способствовал жестокий приступ подагры, которая, как многие полагают, прочищает мозги, восстанавливает память и наделяет нас способностью оценить собственные деяния глубоко, чистосердечно и с пользой для себя.

Делая эти записи, я, конечно, не мог предвидеть, что под влиянием духа времени в Англии станет модно сочинять жизнеописание и что читать их будут с удовольствием; если кто-нибудь, прочитав мое повествование, сочтет за благо предаться тем искренним размышлениям, кои, признаюсь, должны были бы давно овладеть мною, может быть, он извлечет из моего опыта больше пользы для себя, чем я сам. Превратности судьбы, которые испытывает заурядный человек на протяжении быстротекущей жизни своей, явно свидетельствуют, что жизнеописания могут во многих отношениях быть полезными и поучительными для тех, кто прочтет их, если авторы уделят должное внимание размышлениям о нравственном и религиозном совершенствовании.

Хотя повествование мое близится к концу, многие злоключения, выпавшие мне на долю, следовало бы описать более подробно, что споспешествовало бы искренним размышлениям, к завершению коих я сам еще не пришел. Особенно хотелось бы мне отметить, что, перебирая в памяти все превратности моей жизни, я постиг, что нашими поступками руководит, наши устремления ограничивает и всеми свершениями в жизни нашей повелевает непобедимая и всемогущая сила – указующая десница всевышнего.

Это откровение помогло мне уразуметь, сколь справедливо то, что именно всевышнему возносим мы хвалу за все сущее, что коль скоро он не только управляет связью причин и следствий, коей строго повинуется вся природа, но и сотворил эту связь, то его – властелина и творца всего сущего – надлежит нам возблагодарить за все свершения и за все следствия тех причин, коим он положил начало.

Я, живший до сих пор поистине без бога в сердце, научился теперь глубже проникать мысленным взором в суть подобных явлений; и это в конце концов заставило меня постичь, сколь нечестивой была моя жизнь. Правда, никто не внушил мне ни религиозных, ни нравственных убеждений; впервые я приобщился к ним, когда вел недолгую мирную жизнь в Шотландии, где отвращение к безнравственности моего названного брата – Капитана и общение с благонравными и набожными людьми, с которыми свела меня судьба, внушили мне некоторое представление о добре и зле и показали, сколь прекрасна умеренная и богобоязненная жизнь; но я уехал из этой страны и все позабыл. Во второй раз праведные мысли пробудились во мне под влиянием мягких увещаний и справедливых рассуждений моего управляющего, которого я величаю наставником, человека поистине благочестивого и искренне раскаявшегося в былых заблуждениях. Горе мне! Ведь если бы я, подобно ему, чистосердечно покаялся в совершенных мною дотоле проступках, мне не пришлось бы потом в течение двадцати четырех лет влачить беспутное и нечестивое существование.

Теперь, как говорил я выше, у меня нашлось свободное время, чтобы поразмыслить и раскаяться, вспомнить минувшее и с глубоким отвращением к самому себе изречь, подобно Иову: «Я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».[172]172
  …изречь, подобно Иову: «Я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле». – Библия, Книга Иова, XLII, 6.


[Закрыть]

Вот какие мысли и чувства владели мною, когда я писал историю моей жизни. Мне хочется, чтобы всякого, кто вознамерится прочесть ее, охватил бы при чтении дух раскаянья. Покаянные мысли бывают особенно благотворны, когда предаешься им у себя дома, где царят покой, изобилие и свобода, ниспосланные провидением. Много хуже бывает тем людям, которые, как это пришлось супруге моей и наставнику, живут на чужбине в положении невольников. Тяжкие страдания выпали также и на долю капитана моего шлюпа, который, как мне рассказали, скончался, испытывая глубокое раскаяние, во время скитаний по горам и долам, где он блуждал, пытаясь добраться через Каролину домой – в Виргинию; матросы же мои добрели туда, изведав безмерные лишения и муки. Нелегко было каяться и мне, ибо, находясь в благоприятных обстоятельствах, я все же был пленником, оторванным от семьи, увидеть которую я долгое время даже не надеялся.

Итак, повторяю, человек, обретший покой, располагает возможностью предаться благотворному раскаянию. Но сколь невелико число тех, кто решается поглубже заглянуть себе в душу, раньше чем на их жизненном пути возникнут непреодолимые препятствия!

Наконец, повторяю, и для меня приспело время покаяться; не мне судить, угодно ли господу покаяние наше, когда он ниспосылает нам возможность раскаяться. Удовольствуюсь тем, что посоветую читателям моего повествования вспомнить о моей судьбе, столкнувшись на своем жизненном пути с обстоятельствами, подобными моим, и спросить себя: а не настало ли время покаяться? И да откликнется на это их душа!

Мне остается лишь поведать, что мой добрый друг – испанец, не располагая иной возможностью помочь мне вернуться в Виргинию, получил для меня разрешение отправиться под видом испанского купца на галеонах в Кадикс. Я прибыл туда в целости и сохранности и вдобавок привез с собой все деньги, потому что мой друг не дозволил мне, гостю, потратить ни одного пиастра. Вскоре я из Кадикса переправился на борту английского торгового судна в Лондон, откуда послал жене подробный отчет о моих приключениях; а через пять месяцев она приехала ко мне, спокойно оставив все наше хозяйство в тех же верных руках, что и раньше.

КОНЕЦ