Текст книги "Прекрасная незнакомка"

Они улыбнулись друг другу, и ему пришлось приложить огромное усилие, чтобы не поцеловать ее прямо здесь и сейчас.

Все время, пока они прогуливались, он раздумывал над тем, как сделать ей предложение, и не сошел ли он вообще с ума, помышляя об этом.

– Рафаэлла, а ты никогда не думала о том, чтобы поступить в колледж в Штатах?

Они медленно брели вдоль Сены, и она задумчиво отрывала лепестки с цветка, который держала в руках. Посмотрев на него, она покачала головой:

– Не думаю, что смогу это сделать.

– Но почему? Твой английский безупречен.

Она снова медленно покачала головой и печально взглянула на него.

– Моя мама никогда не позволит мне. Это… это так отличается от ее образа жизни. К тому же это слишком далеко от дома.

– Но ты хочешь этого? Образ жизни твоего отца также отличается от ее образа жизни. Будешь ли ты счастлива в Испании?

– Не думаю, – откровенно призналась она, – но не уверена, что у меня есть выбор. Я думаю, папа всегда намеревался обучить Жюльена банковскому делу, а что касается меня, полагалось, что я буду жить с матерью в Испании.

Мысль о том, что до конца дней она будет окружена дуэньями, возмутила его. Даже как ее друг он хотел для нее большего. Он хотел видеть ее свободной, оживленной, смеющейся и независимой, а не похороненной в Санта-Эухенья, как ее мать. Это будет ненормальная жизнь для такой девушки. Он всем сердцем чувствовал это.

– Я не думаю, что ты должна делать это, если ты этого не хочешь.

Она улыбнулась ему, и в ее юных глазах отразилось смирение, смешанное с мудростью.

– В жизни у всех есть обязательства, мистер Филлипс.

– Не в твоем возрасте, малышка. Конечно, у тебя есть обязанности. Учиться в школе. И до определенной степени прислушиваться к родителям. Но ты не обязана выбирать тот образ жизни, который тебе не нравится.

– А что еще мне остается? Я ничего другого не умею.

– Это не оправдание. Ты счастлива в Санта-Эухенья?

– Иногда. А иногда нет. Иногда я нахожу всех этих женщин утомительными. Хотя моя мать любит их. Она даже берет их с собой в путешествия. Они путешествуют толпами, в Рио и Буэнос-Айрес, в Уругвай и Нью-Йорк. И даже когда она приезжает в Париж, она берет их с собой. Они всегда напоминают мне школьниц, они кажутся такими… – она сконфузилась, – такими глупыми. Разве нет?

Он кивнул:

– Может быть, немного. Рафаэлла…

В этот момент она резко остановилась и повернулась лицом к нему, бесхитростно, совершенно не подозревая о том, насколько она красива. Ее стройное грациозное тело чуть приблизилось к нему, и она посмотрела ему в глаза с такой доверчивостью, что он побоялся сказать что-нибудь лишнее.

– Да?

И тут он больше не смог сдерживать себя. Просто не смог. Он должен был…

– Рафаэлла, дорогая, я люблю тебя.

Эти слова были лишь шепотом в неподвижном парижском воздухе, и его красивое, покрытое легкими морщинками лицо склонилось к ней в нерешительности, прежде чем он поцеловал ее. Его губы были нежными и мягкими, а язык ласкал так страстно, изголодавшись по ней. И она тоже крепко прижалась губами к его губам, обняла за шею и прильнула к его телу. Он осторожно отстранил ее, не желая, чтобы она почувствовала его возбуждение.

– Рафаэлла… Я так давно хотел поцеловать тебя…

И он снова поцеловал ее, на этот раз более нежно, и она улыбнулась ему довольной чисто женской улыбкой.

– Я тоже, – она опустила голову, как школьница, – я влюбилась в тебя с нашей первой встречи, – она храбро улыбнулась, – ты так красив.

На этот раз она сама поцеловала его. Потом взяла его за руку, чтобы идти дальше по берегу Сены. Но Джон Генри покачал головой и взял ее руку в свои.

– Нам сначала нужно поговорить. Ты не хочешь присесть?

Он указал на скамейку, и она последовала за ним.

Рафаэлла вопросительно взглянула на него и увидела в его глазах нечто, что озадачило ее.

– Что-нибудь не так?

Он медленно улыбнулся:

– Нет. Но если ты думаешь, что я привел тебя сюда, чтобы просто поворковать, ты заблуждаешься, малышка. Я хочу спросить тебя кое о чем, и я весь день боялся это сделать.

– Что это?

Внезапно ее сердце стало бешено колотиться в груди, а голос прозвучал очень тихо.

Он долго смотрел на нее, приблизив к ней лицо и сжимая ее руку в своей.

– Ты выйдешь за меня замуж, Рафаэлла?

Он услышал, как у нее перехватило дыхание, а потом закрыл глаза и снова поцеловал ее. Когда он поднял голову, на ее глазах сверкали слезы, и она улыбалась так, как никогда не улыбалась раньше. Она медленно кивнула:

– Да… Я выйду за тебя…

Бракосочетание Рафаэллы де Морнэ-Малль и де Сантос и Квадраль и Джона Генри Филлипса VI отличалось непревзойденной пышностью. Оно состоялось в Париже, и в день заключения гражданского брака был устроен завтрак на двести персон и ужин на сто пятьдесят членов семей и их близких друзей. А на следующее утро на венчание в Нотр-Даме собралось более шестисот человек. Антуан арендовал весь Поло Клуб, и все согласились, что и свадебная церемония, и торжественный прием превзошли все, что они до этого видели. Удивительным было и то, что они смогли договориться с прессой, что, если Рафаэлла и Джон Генри будут позировать для фотографий в течение получаса и ответят на вопросы, после этого их оставят в покое.

Репортажи об этой свадьбе были напечатаны в журналах «Вог», «Уименз Веар Дейли» и следующем номере «Тайм». Во время интервью с прессой Рафаэлла почти с отчаянием цеплялась за руку Джона Генри, и ее темные глаза казались невероятно огромными на ее белом как снег лице.

И в этот момент Джон Генри поклялся себе в будущем ограждать ее от любопытных папарацци. Он не хотел, чтобы ей приходилось сталкиваться с чем-нибудь, что могло бы заставить ее испытывать неловкость или огорчение. Он прекрасно знал, как тщательно ее оберегали всю ее жизнь. Но проблема состояла в том, что Джон Генри привлекал внимание прессы с пугающей частотой, и, когда он женился на девушке моложе его на сорок четыре года, его жена также оказалась в центре внимания. Огромное состояние Джона Генри было почти неслыханным, а восемнадцатилетняя девушка, дочь маркизы и знаменитого французского банкира, была слишком хороша, чтобы быть настоящей. Все это было похоже на волшебную сказку, а ни одна волшебная сказка не обходится без прекрасной принцессы. Но благодаря усилиям Джона Генри Рафаэлла оставалась в тени. Им удавалось сохранять анонимность, которую многие сочли бы невозможной. Рафаэлла ухитрилась даже проучиться два года в университете Калифорнии, и все прошло гладко. Никто не имел понятия, кто она такая, в течение этих двух лет. Она даже отказалась от услуг шофера, и Джон Генри купил ей маленькую машину, на которой она ездила в университет.

Это было так захватывающе – не отличаться от других студентов и в то же время иметь секрет и мужчину, которого она обожала. Потому что она по-настоящему любила Джона Генри, и он был нежным и любящим мужем. Он чувствовал себя так, словно ему сделали настолько дорогой подарок, к которому боишься прикасаться. Он был безмерно благодарен за свою новую жизнь, которую он разделил с этой ослепительно прекрасной и утонченной девушкой. Во многих отношениях она была еще ребенком и доверяла ему всей душой. Ему пришлось испытать горькое разочарование, обнаружив, что не сможет иметь детей, предположительно по причине серьезной болезни почки, которую он перенес десять лет назад. Он знал, как страстно она хотела иметь детей, и мучился чувством вины из-за того, что лишил ее исполнения этой мечты. Когда он сказал ей об этом, Рафаэлла заверила его, что это не имеет значения и что в Санта-Эухенья достаточно детей, которых она могла баловать, развлекать и любить. Она обожала рассказывать им сказки и покупать им подарки. У нее был длинный список всех их дней рождения, и она часто отправлялась в центр города, чтобы отослать какую-нибудь потрясающую новую игрушку в Испанию.

Но даже его неспособность зачать ребенка не смогла разорвать тесную связь между ними за все эти годы. Это был брак, в котором она боготворила его, а он обожал ее, и если разница в возрасте вызывала у окружающих пересуды, она никогда не беспокоила их самих. Почти каждое утро они играли в теннис, иногда Джон Генри делал пробежки по Пресидио или по берегу залива, и Рафаэлла бегала за ним, как щенок, не отставая от него ни на шаг, смеясь и поддразнивая. А иногда после пробежки они шли в полной тишине, держась за руки. Жизнь Рафаэллы была заполнена Джоном Генри, учебой и письмами в Париж и Испанию. Она вела очень замкнутое, старомодное существование и была очень счастливой женщиной. Скорее, счастливой девушкой, пока ей не исполнилось двадцать пять лет.

За два дня до своего шестьдесят девятого дня рождения Джон Генри должен был слетать в Чикаго, чтобы заключить очень важную сделку. Уже несколько лет он поговаривал о выходе на пенсию, но, как и отец Рафаэллы, не собирался делать этого в обозримом будущем. Он слишком любил мир больших финансов, управление банками, приобретение новых корпораций, покупку и продажу крупных пакетов акций. Ему нравилось осуществлять сделки с крупной недвижимостью, как та, самая первая, которую они реализовали вместе с отцом Рафаэллы. Пенсия была не для него. Но когда он отправился в Чикаго, у него разболелась голова, и несмотря на таблетки, которые утром заставила его принять Рафаэлла, головная боль усилилась.

Его перепуганный помощник нанял самолет и вечером вылетел вместе с Джоном Генри из Чикаго. Когда они приземлились, тот был почти без сознания. Рафаэлла увидела его бледное посеревшее лицо, когда его выносили из самолета на носилках. Он испытывал такую мучительную боль, что почти не мог говорить с ней. Однако, когда они ехали в карете «Скорой помощи» в больницу, он несколько раз пожал ее руку. Рафаэлла смотрела на него с ужасом и отчаянием, с трудом сдерживая слезы, комом стоявшие в горле. Внезапно она заметила, как что-то происходит с его губами. А спустя час его лицо странно исказилось, и вскоре после этого он впал в кому, из которой не выходил несколько дней. У Джона Генри Филлипса случился инсульт, как сообщили в вечерних новостях в первый же день. Пресс-релиз подготовили в его офисе, как всегда избегая упоминания о Рафаэлле, чтобы уберечь ее от жадных до новостей папарацци.

Джон Генри провел в больнице почти четыре месяца и перенес еще два микроинсульта, прежде чем его выписали. Когда его привезли домой, у него не действовали правая рука и нога, моложавое красивое лицо было перекошено, а некогда окружавший его ореол силы и власти исчез. Джон Генри Филлипс внезапно превратился в старика. Он был разбит морально и физически, но еще семь лет жизнь теплилась в нем.

Он больше не покидал стен своего дома. Сиделка вывозила его на коляске в сад, чтобы он мог побыть на солнце, а Рафаэлла часами сидела рядом с ним. Но его мозг уже не был таким ясным, а его жизнь, в свое время такая активная, деятельная и насыщенная, коренным образом изменилась. От него осталась одна лишь оболочка. И с этой оболочкой Рафаэлла жила, преданно и с любовью. Она читала ему, разговаривала с ним, утешала его. В то время как сиделки круглосуточно заботились о его немощном теле, Рафаэлла пыталась укрепить его дух. Но его дух был сломлен, и временами ей казалось, что и ее дух сломлен тоже. Прошло уже семь лет после первого инсульта. С тех пор случилось еще два, которые ухудшили его положение. Он уже не мог ничего делать, кроме как сидеть в своей коляске и большую часть времени смотреть в пустоту, думая о том, чего уже больше нельзя было вернуть. Он все еще мог говорить, правда, с трудом, но большую часть времени, казалось, ему нечего было сказать. Это была жестокая шутка судьбы, сделавшей человека, полного жизни, таким бессильным и жалким. Когда Антуан прилетел из Парижа повидаться с ним, он вышел из комнаты Джона Генри, не скрывая катившихся по щекам слез. И он ясно дал понять дочери, в чем состоит ее долг. До того момента, когда смерть разлучит их, она должна быть опорой человеку, который любил ее и которого она тоже любила, достаточно, чтобы выйти за него замуж. Она не должна позволять себе никаких глупостей, не ныть, не уклоняться от своих обязанностей и не жаловаться. Ее долг должен быть совершенно ясен ей. Так оно и продолжалось, и в течение семи долгих лет она не уклонялась от своих обязанностей, не ныла и не жаловалась.

Единственным светлым пятном в ее мрачном существовании были поездки летом в Испанию. Теперь она проводила там две недели вместо четырех. Но Джон Генри категорически настаивал на том, чтобы она ездила туда. Его мучила мысль о том, что девушка, на которой он женился, стала такой же пленницей его болезни, как и он сам. Одно дело было прятать ее от любопытных глаз окружающих, занимая и развлекая ее днем и ночью. И совсем другим делом было запереть ее в доме вместе с ним, в то время как его тело медленно умирало. Если бы он мог, он покончил бы с собой, чтобы освободить их обоих, как он часто говорил своему врачу. Однажды он упомянул об этом в разговоре с Антуаном, который был возмущен одной только мыслью об этом.

– Девчушка обожает тебя! – закричал он, и его голос эхом отразился от стен спальни его друга. – Ты не имеешь права так поступить с ней!

– Но я не могу продолжать так жить, – его слова были едва различимы, – это преступление по отношению к ней. Я не имею права так с ней поступать. – В его голосе зазвенели слезы.

– Ты не имеешь права оставлять ее одну. Она любит тебя. Она любила тебя семь лет до того, как это произошло. И такое в одночасье не меняется. И ничего не изменилось из-за того, что ты заболел. Что было бы, если бы заболела она? Стал бы ты меньше любить ее?

Джон Генри с горечью покачал головой:

– Она должна выйти замуж за молодого мужчину и рожать детей.

– Ей нужен ты, Джон. Ее место рядом с тобой. Она повзрослела у тебя на глазах. Без тебя она будет чувствовать себя потерянной. Как можешь ты думать о том, чтобы оставить ее раньше, чем это неизбежно произойдет? Ты можешь прожить еще много лет!

Антуан сказал это, чтобы подбодрить его, но Джон Генри смотрел на него с отчаянием. Много лет… И к тому моменту сколько лет будет Рафаэлле? Тридцать пять? Сорок? Сорок два? Она будет совершенно не подготовлена к тому, чтобы начать новую жизнь. Эти мысли терзали его, и в его глазах отражалась мука и глубокая печаль. Но он мучился не из-за себя, а из-за нее. Он настаивал, чтобы она уезжала из дома как можно чаще, но она чувствовала себя виноватой, оставляя его, и, уезжая, не испытывала облегчения. Все ее мысли были о Джоне Генри.

Но Джон Генри настоятельно требовал, чтобы она чаще покидала свою тюрьму. Стоило ему узнать от Рафаэллы, что ее мать собирается прилететь в Нью-Йорк на несколько дней по пути в Буэнос-Айрес или Мехико, или еще куда-нибудь в сопровождении обычной толпы сестер и кузин, он моментально начинал уговаривать жену присоединиться к ним. И неважно, прилетали они на два дня или на десять, – он всегда хотел, чтобы она встретилась с ними, вышла в люди хоть ненадолго, к тому же он знал, что в этом обществе она будет в безопасности, защищена и не оставлена ни на минуту в одиночестве. Единственными моментами, кода она была одна, были ее перелеты в Европу или в Нью-Йорк. Шофер Джона Генри всегда сажал ее в самолет в Сан-Франциско, а по прибытии ее ждал арендованный лимузин. Рафаэлла по-прежнему вела жизнь принцессы, но волшебная сказка коренным образом изменилась. Ее глаза стали теперь казаться еще больше и непроницаемей, и она могла часами сидеть в молчаливой задумчивости, глядя на огонь в камине или в окно на залив. Звук ее смеха стал не более чем воспоминанием, а когда он внезапно раздавался, это казалось ошибкой.

И даже когда она присоединялась к своей семье на их кратковременные визиты в Нью-Йорк или еще куда-нибудь, создавалось впечатление, что она находится где-то далеко от них. За годы болезни Джона Генри Рафаэлла все больше уходила в себя, пока не стала почти не отличаться от мужа. Ее жизнь казалась такой же оконченной, как и его. Единственным различием было лишь то, что ее жизнь толком и не начиналась. И только в Санта-Эухенья она, казалось, снова оживала, держа на коленях чьего-нибудь младенца, в то время как трое или четверо малышей собирались вокруг нее, слушая, как она рассказывает им чудесные истории, заставлявшие детей смотреть на нее с восхищением и благоговейным трепетом. Только с детьми она забывала свою боль, свое одиночество и безграничное чувство утраты. Со взрослыми она всегда была сдержанной и молчаливой, словно сказать ей уже было нечего, а участвовать в их забавах она считала непристойным. Рафаэлле казалось, что она присутствует на похоронах, которые тянутся уже половину ее жизни, а точнее, семь лет. Но она слишком хорошо знала, как Джон Генри страдает и какое чувство вины испытывает за свое состояние. Поэтому, когда она бывала с ним, в ее голосе звучали только нежность и сострадание. И ласковые интонации, и еще более ласковые прикосновения рук. Но то, что он видел в ее глазах, мучительной болью пронзало его сердце. Не потому, что он чувствовал приближение смерти, а потому, что он убил очень молодую девушку, превратив ее в печальную одинокую молодую женщину с прелестным лицом и огромными затравленными глазами. Это он создал эту женщину. Это то, что он сделал с девушкой, которую любил.

Быстро спускаясь по покрытой толстым ковром лестнице на нижний этаж, Рафаэлла бросила взгляд вниз на длинный холл и увидела, что слуги уже вытирают пыль с длинных антикварных столов. Дом, в котором они жили, построил еще дедушка Джона Генри, когда приехал в Сан-Франциско после окончания Гражданской войны. Дом пережил землетрясение 1906 года и сейчас превратился в одну из наиболее живописных архитектурных знаменитостей в Сан-Франциско со стремительными линиями и пятью этажами, прилепившимися на холме рядом с Пресидио и выходящими окнами на залив. Дом был также необычен витражной крышей, одной из самых красивых в городе, и тем, что он все еще оставался в руках семьи, первоначально поселившейся здесь, это было большой редкостью. Но это был не тот дом, в котором Рафаэлла могла быть теперь счастлива. Он казался ей скорее музеем или мавзолеем, а не домом. Он был холодным и недружелюбным, так же как и штат слуг, которые уже работали на Джона Генри, когда она поселилась здесь. И у нее не было времени поменять интерьеры некоторых комнат. Дом остался таким, каким он и был прежде. Четырнадцать лет Рафаэлла была хозяйкой в этом доме, но всякий раз, уезжая, она чувствовала себя сиротой со своим чемоданчиком.

– Еще кофе, миссис Филлипс?

Пожилая женщина, которая служила у Филлипсов горничной уже тридцать шесть лет, в упор уставилась на Рафаэллу, как она делала каждое утро. Рафаэлла видела ее лицо пять дней в неделю в течение четырнадцати лет, и все равно женщина, которую звали Мари, была ей чужой, и так будет всегда.

Но на этот раз Рафаэлла покачала головой:

– Только не сегодня. Я спешу, спасибо.

Она посмотрела на простые золотые часы на своем запястье, положила на стол салфетку и встала. Расписанный цветами фарфор фабрики Споуда принадлежал первой жене Джона Генри. В доме было множество подобных вещей. Все, казалось, принадлежало кому-то еще. Первой миссис Филлипс, как называли это слуги, или матери Джона Генри, или его бабушке. Иногда Рафаэлла думала о том, что, если в дом заглянет посторонний человек, интересующийся артефактами, картинами или даже незначительными безделушками, не найдется ни одной вещи, о которой смогут сказать: «О, это принадлежит Рафаэлле». Ничто не принадлежало Рафаэлле, кроме ее одежды, ее книг и огромной коллекции писем от детей из Испании, которую она хранила в коробках.

Каблучки Рафаэллы быстро простучали по черно-белому мраморному полу буфетной. Она сняла трубку телефона и нажала кнопку внутренней линии. Через мгновение утренняя сиделка подняла трубку на третьем этаже.

– Доброе утро. Мистер Филлипс уже проснулся?

– Да, но он еще не совсем готов.

Готов. Готов к чему? Рафаэлла почувствовала тяжесть в душе. Как могла она испытывать недовольство из-за того, в чем не было его вины? Но в то же время как такое могло случиться с ней? Первые семь лет были такими чудесными, такими идеальными… Такими…

– Я хотела бы заглянуть к нему, прежде чем уеду.

– О дорогая, вы уезжаете сегодня утром?

Рафаэлла снова взглянула на часы:

– Через полчаса.

– Хорошо. Тогда дайте нам пятнадцать или двадцать минут. Вы сможете повидаться с ним несколько минут перед тем, как уехать.

Бедный Джон Генри. Десять минут, а потом ничего. Никто не навестит его, пока она будет отсутствовать. Ее не будет всего четыре или пять дней, но она все равно раздумывала, что, может быть, ей не стоит оставлять его. Вдруг что-нибудь случится? Что, если сиделки не уделят ему достаточно внимания? Она всегда чувствовала себя так, когда покидала его. Беспокоилась, мучилась, испытывала чувство вины, словно у нее не было права посвятить себе самой хоть несколько дней. И сам Джон Генри, ненадолго выходя из состояния оцепенения, уговаривал ее уезжать почаще, чтобы заставить ее хотя бы на время вырваться из того кошмара, в котором они существовали так долго. Хотя это уже нельзя было назвать кошмаром. Это была пустота, забвение, коматозное существование, в то время как их жизнь бесцельно текла дальше.

Сообщив сиделке, что она зайдет повидать мужа через пятнадцать минут, Рафаэлла поднялась на лифте на второй этаж и направилась в свою спальню. Подойдя к зеркалу, она долго и пристально смотрела на свое отражение, потом пригладила свои шелковые черные волосы, свернутые в тугой узел у основания шеи. Открыв шкаф, она достала оттуда шляпу. Это было прелестное дизайнерское творение, которое она купила год назад в Париже, когда шляпы снова вошли в моду. Надев ее, она тщательно выбрала идеальный угол наклона и на секунду задумалась, зачем она вообще ее купила. Кто обратит внимание на ее прелестную шляпку? Ее украшала крошечная черная вуалетка, которая придавала таинственность миндалевидным глазам, и по контрасту с черной шляпой, волосами и черной вуалеткой кожа Рафаэллы казалась еще более белоснежной.

Рафаэлла аккуратно нанесла тонкий слой яркой помады на губы и надела жемчужные серьги. Она оправила свой костюм, подтянула чулки и заглянула в сумочку, чтобы убедиться, что наличные деньги, которые она всегда брала с собой в поездки, были спрятаны в боковом кармашке черной сумочки из шкурки ящерицы, которую ее мать прислала ей из Испании. Стоя около зеркала, Рафаэлла казалась воплощением элегантности, красоты и стиля. Такие женщины ужинают у «Максима» и посещают скачки в Лоншане. Их видят на приемах в Венеции и Риме, Вене и Нью-Йорке. Они ходят в театры в Лондоне. Это не могло быть отражением той девочки, которая как-то незаметно превратилась в женщину и которая была теперь женой парализованного и умирающего семидесятишестилетнего старика. Рафаэлла взяла в руку сумочку и печально улыбнулась, все больше сознавая, насколько внешность может быть обманчивой.

Она пожала плечами, выходя из спальни, перебросив через руку длинную роскошную темную норковую шубку, и направилась к лестнице. Для Джона Генри установили лифт, она большей частью предпочитала ходить пешком. И сейчас тоже она поднялась по лестнице на третий этаж, где уже давно располагались покои ее мужа, к которым примыкали три комнаты для сиделок, посменно дежуривших возле него. Это были степенные женщины, довольные своим жильем, своим пациентом и своей работой. Им щедро платили за их услуги, и, как и та горничная, которая обслуживала Рафаэллу за завтраком, они каким-то образом ухитрялись все эти годы оставаться безликими и неприметными. Рафаэлла часто скучала по темпераментным и зачастую невыносимым слугам в Санта-Эухенья. Большей частью они были безупречно послушными, но время от времени по-детски бунтовали. Они служили семье ее матери многие годы, некоторые даже из поколения в поколение. Они могли быть воинственными и ребячливыми, любящими и добросердечными. Они то смеялись, то впадали в ярость, но были преданы людям, которым служили, в отличие от этих хладнокровных профессионалов, которые работали на Джона Генри.

Рафаэлла тихо постучала в дверь, ведущую в комнаты, которые занимал ее муж, и оттуда мгновенно высунулась голова.

– Доброе утро, миссис Филлипс. Мы уже готовы.

Мы? Рафаэлла кивнула, вошла внутрь и по короткому коридору прошла в спальню, к которой, как и к ее собственной, этажом ниже, примыкали будуар и маленькая библиотека. Джон Генри лежал в своей кровати, глядя на огонь, уже горевший в камине. Рафаэлла медленно подошла к нему, но он, казалось, не слышал ее шагов, пока наконец она не села в кресло, стоявшее рядом с его кроватью, и не взяла его за руку.

– Джон Генри… – после четырнадцати лет, проведенных в Сан-Франциско, она все еще произносила его имя с легким акцентом, но ее английский был безупречен многие годы. – Джон Генри…

Не поворачивая головы, он медленно перевел на нее взгляд, но потом пошевелился, чтобы ему было удобнее смотреть на нее, и на его изборожденном морщинами, усталом лице появилось подобие улыбки.

– Привет, малышка, – его речь была невнятной, но Рафаэлла понимала его, а улыбка, ставшая после инсульта искривленной, неизменно болью отдавалась в ее сердце, – ты прекрасно выглядишь, – последовала долгая пауза, – много лет назад у моей матери была такая же шляпка.

– Мне кажется, на мне она выглядит глупо, но… – Она передернула плечами, как истинная француженка, и слабо и нерешительно улыбнулась. Но улыбались только ее губы. До глаз улыбка доходила очень редко. А его глаза и вовсе больше не улыбались, разве только в редких случаях, когда он смотрел на нее.

– Ты сегодня уезжаешь?

Он выглядел встревоженным, и она снова подумала, что, может быть, стоит отменить поездку.

– Да. Но, дорогой, ты хочешь, чтобы я осталась дома?

Он покачал головой и снова улыбнулся:

– Нет. Ни за что. Я хочу, чтобы ты уезжала почаще. Это идет тебе на пользу. Ты встречаешься с…

На мгновение взгляд его стал отсутствующим, словно он силился что-то вспомнить, но это воспоминание ускользало от него.

– …с моей мамой, тетей и двумя кузинами.

Он кивнул и закрыл глаза.

– Тогда я уверен, что с тобой все будет в порядке.

– Со мной всегда все в порядке.

Он снова кивнул, очень устало, и она поднялась с кресла, наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, и осторожно выпустила его руку из своей. На мгновение ей показалось, что он стал засыпать, но внезапно он открыл глаза и встретился с ней взглядом.

– Береги себя, Рафаэлла.

– Обещаю. И я буду звонить тебе.

– Это не обязательно. Почему бы тебе не забыть обо всем и не развлечься немного?

С кем? С ее матерью? С тетей? Она подавила вздох.

– Я очень скоро вернусь. И все знают, где меня найти, если я тебе понадоблюсь.

– Ты мне не понадобишься… – Он улыбнулся. – Во всяком случае, не настолько, чтобы испортить тебе поездку.

– Ты никогда бы не смог испортить что-то для меня, – прошептала она и наклонилась, чтобы снова поцеловать его, – я буду скучать по тебе.

На этот раз он покачал головой и отвернулся:

– Не нужно…

– Любимый…

Ей пора было уходить, чтобы успеть на самолет, но почему-то ей казалось неправильным вот так оставлять его. Эти сомнения всегда терзали ее. Была ли она вправе оставлять его? Может, стоило отложить поездку?

– Джон Генри… – Она дотронулась до его руки, и он снова повернулся лицом к ней. – Мне пора уходить.

– Все в порядке, малышка, все в порядке, – в его взгляде читалось прощение, и на этот раз он обхватил ее молодую руку своими искривленными пальцами, которые когда-то были такими нежными и сильными, – удачной тебе поездки.

Он попытался вложить в эти слова как можно больше убежденности и покачал головой, увидев слезы на ее глазах. Он знал, о чем она думала.

– Иди. Со мной все будет в порядке.

– Обещаешь?

Ее глаза были влажными от слез, и он очень нежно улыбнулся ей и поцеловал ее руку.

– Я обещаю. А теперь будь хорошей девочкой и иди. Постарайся развлечься. Обещай мне купить себе что-нибудь эпатажное и необыкновенно красивое в Нью-Йорке.

– Например?

– Меховую шубку или потрясающую драгоценность, – на мгновение в его глазах отразилась тоска, – что-нибудь, что ты хотела бы получить от меня в подарок.

Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся.

Она покачала головой; по ее щекам катились слезы. Но это делало ее еще красивее, а черная вуалетка придавала таинственности взгляду.

– Я никогда не смогу быть такой щедрой, как ты, Джон Генри.

– Тогда приложи все старания, – он попытался прорычать эти слова, и на этот раз они оба рассмеялись. – обещаешь?

– Ну хорошо, обещаю. Но только не очередную шубку.

– Тогда что-нибудь сверкающее.

– Я подумаю.

Но где она будет носить это? В доме в Сан-Франциско, сидя у камина? Она понимала никчемность этой затеи, но улыбнулась ему, стоя в дверях, и помахала рукой на прощание.