Текст книги "Прекрасная незнакомка"

– Не очень хорошо. – Он улыбнулся. – Но я собираюсь изменить это, несмотря на ее мать, тетю, кузин и дуэний.

– А что ты скажешь по поводу ее мужа?

Казалось, в него выстрелили. Его глаза широко раскрылись, и он уставился на мать. Потом он снова прищурился с выражением недоверия.

– Какого мужа?

– Алекс, ты знаешь, кто она?

– Она наполовину испанка и наполовину француженка, живет в Сан-Франциско, не работает, ей тридцать два года, как я выяснил сегодня, и зовут ее Рафаэлла Филлипс. Я только что выяснил ее фамилию.

– И тебе это ни о чем не говорит?

– Нет, и бога ради, хватит играть со мной в эти игры!

Его глаза метали молнии, и Шарлотта откинулась на спинку кресла и вздохнула. Значит, она была права. Фамилия подтвердила все ее подозрения. Она не знала почему, но она запомнила это лицо, хотя и не видела ее фотографий в газетах уже очень давно. Последний раз это было лет семь или восемь назад, когда она покидала госпиталь после первого инсульта Джона Генри Филлипса.

– Что ты, черт возьми, хочешь сказать мне, мама?

– Что она замужем, дорогой, и за очень известным человеком. Имя Джон Генри Филлипс говорит тебе о чем-нибудь?

На секунду Алекс закрыл глаза. Он думал о том, что сказанное его матерью не могло быть правдой.

– Но он же умер, разве нет?

– Нет, насколько мне известно. У него было несколько инсультов за последние годы, и ему, должно быть, что-то около восьмидесяти лет, но я уверена, что он жив. Мы, безусловно, узнали бы, если бы он умер.

– Но что заставляет тебя думать, что она его жена?

Алекс выглядел так, словно его ударили по голове.

– Я помню, что читала об этом, и видела фотографии. В то время она была так же прекрасна. Меня сначала шокировало то, что он женится на такой молоденькой девушке. Ей было семнадцать или восемнадцать, точно не вспомню. Дочь очень важного французского банкира. Но когда я увидела их вместе на пресс-конференции, на которую я пошла с приятелем-журналистом, и просмотрела некоторые фотографии, я изменила свое мнение. Знаешь ли, в то время Джон Генри Филлипс был необычным человеком.

– А сейчас?

– Неизвестно. Я слышала, что он прикован к кровати и сильно изменился после инсультов, но я не думаю, чтобы кто-нибудь знал больше этого. Рафаэллу всегда прятали от досужей прессы, поэтому я не сразу поняла, кто она. Но это лицо… Его не так легко забыть. – Их глаза встретились, и Алекс кивнул. Он тоже не смог забыть это лицо и знал, что никогда не забудет. – Я так понимаю, что она тебе не рассказывала об этом. – Алекс снова покачал головой. – Надеюсь, она расскажет, – голос матери был ласковым, – она должна сделать это сама. Может быть, мне не стоило…

Она замолчала, и он снова кивнул и с несчастным видом уставился на женщину, бывшую его самым старым другом.

– Почему? Почему она вышла замуж за эту старую развалину? Он ей в дедушки годится, и он практически уже мертв.

Эта несправедливость разрывала его сердце на части. Почему? Почему Рафаэлла принадлежит ему?

– Но он еще жив, Алекс. Я не понимаю, какие у нее на тебя планы. Скажу тебе честно: я думаю, она сама сбита с толку. Она не понимает, что делает с тобой. И ты не забывай, что она живет очень уединенно. Джон Генри Филлипс почти пятнадцать лет скрывал ее от публики. Я не думаю, что ей приходилось встречаться с дерзкими молодыми адвокатами или заводить случайные романы. Может быть, я ошибаюсь на ее счет, но мне так не кажется.

– Я тоже думаю, что ты права. Господи! – Он откинулся на кресле с глубоким несчастным вздохом. – И что теперь?

– Ты собираешься снова с ней встретиться?

Он кивнул:

– Сегодня вечером. Она сказала, что хочет поговорить со мной.

У него возникло предчувствие, что она все ему расскажет. И что дальше?

Алекс сидел, уставившись в пустоту, и размышлял о том, что Джон Генри Филлипс может прожить еще двадцать лет. К тому времени Алексу будет почти шестьдесят, а Рафаэлле – пятьдесят два. Целую жизнь ждать, когда же наконец умрет старый человек.

– О чем ты думаешь? – тихо спросила его мать.

Он медленно встретился с ней глазами.

– Ни о чем приятном. Ты знаешь, – медленно сказал он, – я однажды ночью видел ее на ступеньках рядом с их домом. Она плакала. После этого я целыми днями думал о ней, пока не встретился с ней в самолете по пути сюда. И мы разговаривали… – Он уныло посмотрел на мать.

– Алекс, ты едва знаешь ее.

– Ты ошибаешься. Я знаю ее. Я чувствую себя так, словно знаю ее лучше всех на свете. Я знаю ее душу, ее ум и ее сердце. Я знаю, что она чувствует и как она одинока. И теперь я знаю почему. И еще я знаю кое-что. – Он пристально посмотрел на мать.

– Что именно, Алекс?

– Что я люблю ее. Я знаю, это кажется сумасшествием, но это правда.

– Ты не можешь этого знать. Слишком быстро. Она почти полностью посторонний человек.

– Нет, не посторонний, – он достал кредитную карточку, расплатился по чеку, посмотрел на мать: – что ж, мы что-нибудь придумаем.

Но Шарлотта Брэндон только кивнула, считая, что им это не удастся.

Когда Алекс распрощался с ней на Лексингтон-авеню, в его взгляде она прочитала решимость. Наклонив голову навстречу резким порывам ветра и быстро шагая на север, он укреплялся в своей решимости завоевать Рафаэллу, чего бы это ему ни стоило. Он никогда прежде не желал ни одну женщину так, как ее. А его борьба за нее только началась. И Алекс Хейл не собирался проигрывать.

Глава 7

Без пяти минут одиннадцать, после быстрой прогулки по Мэдисон-авеню, Алекс Хейл повернул направо на 76-ю улицу и вошел в «Карлайл». Он зарезервировал столик на двоих в кафе «Карлайл», рассчитывая поболтать часок с Рафаэллой, а потом посмотреть ночное шоу Бобби Шорта. Он был одним из самых одаренных музыкантов в Нью-Йорке, и Алекс мечтал о том, как они будут слушать его с Рафаэллой до поздней ночи. Он сдал пальто в гардероб, направился к их столику и просидел десять минут, надеясь, что она вот-вот придет. В пятнадцать минут двенадцатого он начал беспокоиться, а в половине двенадцатого начал размышлять, не позвонить ли ей в номер. Но он понял, что это невозможно. Особенно сейчас, когда он узнал о ее муже. Он решил дожидаться ее тихо, не привлекая к себе внимания.

Без двадцати двенадцать он увидел ее, стоявшую по ту сторону стеклянных дверей с таким видом, словно она собирается сбежать. Он пытался поймать ее взгляд, но она не видела его и, внимательно осмотрев зал, исчезла.

Алекс вскочил со своего места, поспешил к дверям и выскочил в вестибюль как раз в тот момент, когда она удалялась по коридору.

– Рафаэлла, – тихо позвал он, и она обернулась.

Ее глаза были огромными и испуганными, а лицо очень бледным. На ней было изумительное, ниспадающее свободными складками вечернее платье из атласа цвета слоновой кости. На левом плече была приколота большая изысканная брошь с огромной, неправильной формы жемчужиной в центре, окруженной ониксами и бриллиантами. В ушах сверкали серьги из этих же камней. Общее впечатление было ошеломляющим, и Алекс в очередной раз поразился, насколько она красива. Она остановилась, когда он окликнул ее, и осталась стоять неподвижно, пока он смотрел на нее серьезным взглядом.

– Не убегайте пока. Давайте выпьем и поговорим.

Его голос был очень мягким; ему хотелось достучаться до нее, но он не посмел даже дотронуться до ее руки.

– Я… я не должна. Я не могу. Я пришла сказать вам, что… мне очень жаль… уже слишком поздно… я…

– Рафаэлла, еще нет и полуночи. Можем мы поговорить хотя бы полчаса?

– Но здесь так много народу…

Она явно чувствовала себя неловко, пока они стояли в коридоре, и внезапно он вспомнил находившийся рядом бар «Бемельманс». Ему жаль было пропускать выступление Бобби Шорта, но гораздо важнее было поговорить с ней.

– Здесь поблизости есть еще один бар, где мы сможем поговорить в более спокойной обстановке. Идемте.

И, не дожидаясь ее ответа, он взял ее под руку и повел к бару, находившемуся напротив кафе «Карлайл». Здесь они устроились на банкетке за маленьким столиком, и Алекс посмотрел на нее, медленно улыбнувшись, но счастливой улыбкой.

– Что вы будете пить? Вино? Херес?

Но вместо ответа она только покачала головой, и Алекс видел, что она все еще очень расстроена. Когда официант отошел от них, Алекс повернулся к ней и тихо спросил:

– Рафаэлла, что-то случилось?

Она медленно кивнула, глядя на свои руки, и Алекс не мог оторвать взгляда от ее точеного профиля, выделявшегося в полумраке зала.

Потом она взглянула на него, и в ее глазах он увидел пронзительную боль. Выражение печали на ее лице было таким же, как в тот первый раз, когда он увидел ее плачущей на ступенях.

– Почему бы нам не поговорить об этом?

Она тихо вздохнула, все еще не сводя с него глаз.

– Я должна была поговорить с вами об этом раньше, Алекс. Я была… – она помедлила, подбирая слова, – нечестна с вами. Я не понимаю, как это случилось. Думаю, я сама была увлечена. В самолете вы были таким милым. И ваша мать просто очаровательна. Но я была чудовищно неискренна с вами, мой друг… – Ее глаза заволокла печаль, и она нежно коснулась его руки. – Я создала впечатление, будто я свободна. Я не имела права так поступать. И я должна попросить у вас прощения, – она печально посмотрела на него и убрала руку, – я замужем, Алекс. Я должна была сказать вам это с самого начала. Я не знаю, почему я втянулась в эту игру с вами. Но это было очень, очень плохо с моей стороны. И я больше не могу встречаться с вами.

Рафаэлла обладала высоким чувством чести, и Алекс был тронут до глубины души искренностью, с которой она смотрела на него. На кончиках ее ресниц дрожали слезинки, глаза были огромными, а лицо смертельно бледным.

Он заговорил с ней очень серьезно, тщательно подбирая слова, как он разговаривал с Амандой, когда та была еще маленькой девочкой.

– Рафаэлла, я глубоко уважаю вас за то признание, которое вы только что сделали. Но должно ли это влиять на нашу… нашу дружбу? Я понимаю и принимаю ваши обстоятельства. Разве мы не можем видеться, невзирая на это?

Это был жизненно важный вопрос, и он не собирался дать ей уйти от ответа.

Она печально покачала головой:

– Я была бы рада видеться с вами… если… если была бы свободна. Но я замужем. И это невозможно. Это будет неправильно.

– Почему?

– Это будет нечестно по отношению к моему мужу. А он такой… – она запнулась, – такой хороший человек. Он был таким… добрым… внимательным ко мне…

Она отвернулась, и Алекс заметил, как слеза скатилась по нежной матовой щеке. Он потянул руку, чтобы кончиками пальцев коснуться атласной кожи ее лица, и внезапно ему тоже захотелось заплакать. Она не могла иметь это в виду. Она не могла собираться хранить верность мужу до конца его жизни. Алекс начал понимать весь ужас этой ситуации, глядя на ее лицо.

– Но, Рафаэлла… вы не можете… Той ночью, когда я увидел вас на ступеньках… вы были несчастливы. Я знаю это. Почему бы нам не встречаться и не радоваться хотя бы тому, что у нас есть?

– Потому что я не имею права. Я не свободна.

– Но, господи… – Алекс собирался сказать ей, что ему все известно, но она остановила его, вытянув перед собой руку, словно защищаясь от нападения. Одним легким движением она вскочила на ноги и посмотрела на него сверху вниз. Слезы продолжали катиться по ее лицу.

– Нет, Алекс, нет! Я не могу. Я замужем. И мне очень, очень жаль, что наша игра зашла так далеко. С моей стороны было бесчестно отправиться на обед с вашей матерью…

– Прекратите исповедоваться и сядьте. – Он нежно взял ее за руку и притянул на сиденье рядом с собой, и по причине, неясной ей самой, она позволила ему это сделать. А потом он рукой вытер слезы с ее щек. – Рафаэлла, – он говорил очень тихо, чтобы никто не мог их услышать, – я люблю вас. Я знаю, что это звучит как безумие. Мы едва знакомы, но я люблю вас. Я долгие годы искал вас. И вы не можете вот так просто уйти. Только ради того, что еще сохранилось между вами… и вашим мужем.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что, со слов моей матери, ваш муж очень стар и очень болен уже много лет. Признаюсь, я не знал, кто вы такая, когда мы встретились. Это моя мать узнала вас и рассказала мне о вас и о вашем… вашем муже.

– Значит, она все знала. Должно быть, она считает меня ужасной. – Рафаэлла выглядела глубоко пристыженной.

– Нет, – решительно сказал Алекс, и его голос прозвучал настойчиво, когда он склонился к ней. Он почти чувствовал тепло ее кожи и никогда прежде не испытывал такого желания. Но сейчас было не до страсти. Он должен говорить с ней, убеждать ее, взывать к ее разуму. – Как кто-нибудь может счесть вас ужасной? Вы были верны ему все эти годы, разве не так?

Это был риторический вопрос, но она медленно кивнула и вздохнула:

– Так. И нет причин нарушить верность ему сейчас. Я не имею права вести себя как свободная женщина, Алекс. Я не свободна. И у меня нет права вносить путаницу в вашу жизнь или обременять вас своими печалями.

– Причина, по которой ваша жизнь так одинока, кроется в том, как вы ее проживаете. Одна, с больным престарелым человеком. Вы имеете право на большее.

– Да. Но это не его вина, что все так обернулось.

– Но это и не ваша вина. Должны ли вы наказывать себя из-за этого?

– Нет. Но я не могу наказывать его.

То, как она это произнесла, сказало ему, что он снова проигрывает битву, и сердце его упало. Рафаэлла решительно встала:

– Мне пора идти.

Его глаза молили ее остаться.

– Я должна идти.

И не сказав больше ни слова, она нежно поцеловала его в лоб и быстрым шагом направилась к выходу. Он сделал было движение, чтобы последовать за ней, но она покачала головой и подняла руку. Алекс понял, что она снова плачет, но он понял и то, что на этот раз проиграл. Преследовать ее – это значит сделать ее еще более несчастной, к тому же он знал, что ничем не может помочь. Он почувствовал это, когда слушал ее. Она связана с Джоном Генри Филлипсом узами брака и чести, и эту связь Рафаэлла не готова оборвать или даже слегка ослабить, тем более ради совершенного незнакомца, человека, с которым познакомилась накануне в самолете.

Алекс заплатил за выпивку в баре, совершенно забыл о зарезервированном столике в кафе «Карлайл» и вышел на Мэдисон-авеню. Поймав такси, он сел на заднее сиденье. Шофер посмотрел на него в зеркало заднего вида и от удивления крепче сжал зубами сигару.

– Должно быть, на улице сильно похолодало, приятель?

Это было единственное разумное объяснение тому, что по щекам Алекса катились слезы.

Глава 8

Алекс и его племянница долго стояли и смотрели вниз на элегантно кружащихся фигуристов в Рокфеллер-центре. Они только что закончили ужинать в кафе «Франсэ», и Алексу нужно было доставить Аманду домой к восьми часам, если он хотел успеть на свой самолет.

– Я хотела бы провести так всю свою жизнь, дядя Алекс.

Хрупкая изящная девочка с голубыми глазами и мягким ореолом светлых кудряшек с улыбкой посмотрела на дядю.

– Как именно? Катаясь на коньках?

Он улыбнулся ее словам, глядя на крошечную фигурку, стоявшую рядом с ним. Они прекрасно провели вечер, и, как всегда, одиночество этой хорошенькой девчушки разрывало его сердце. Она не была похожа ни на кого в их семье. Ни на мать, ни на отца, ни на бабушку, ни на самого Алекса. Она была тихой и любящей, нежной, одинокой и преданной. На самом деле она напоминала ему Рафаэллу. Возможно, потому, что они обе настрадались в жизни, и, глядя на племянницу, он подумал, что они были почти в равной степени одиноки. Он также весь вечер пытался понять, что у девушки на уме. Она казалась присмиревшей и обеспокоенной, а теперь смотрела на катающихся на коньках с тоской, как очень голодный ребенок. Алексу внезапно захотелось отменить свой ночной полет в Сан-Франциско и провести больше времени с Амандой. Может быть, они смогли бы даже взять в аренду коньки. Но он уже заказал билет и выехал из своего номера в отеле.

– В следующий мой приезд мы придем сюда и покатаемся.

Она улыбнулась ему:

– Знаешь, я теперь действительно прилично катаюсь.

– Да? – с усмешкой спросил он. – И как это случилось?

– Я все время хожу кататься.

– Сюда?

Он с удовольствием посмотрел на свою стройную племянницу. И снова пожалел, что у него нет времени дать ей возможность продемонстрировать ему, насколько «прилично» она катается.

Но в ответ она лишь покачала головой:

– Не сюда. Я не могу себе этого позволить на мои карманные деньги.

Это показалось Алексу абсурдным. Ее отец был одним из ведущих хирургов на Манхэттене, а Кей, несомненно, уже тоже накопила приличную сумму.

– Я катаюсь в парке, дядя Алекс.

Она редко называла его так.

– Одна? – Он был в ужасе, а она высокомерно улыбнулась:

– Иногда. Знаешь, я уже большая девочка.

– Достаточно большая, чтобы на тебя не напали?

Он очень рассердился, а она покачала головой и рассмеялась.

– Ты говоришь совсем как бабушка.

– А она знает, что ты ездишь кататься на коньках в Центральный парк одна? И, кстати, твоя мама знает об этом?

Кей вернулась в Вашингтон до его приезда, и на этот раз он не виделся с ней.

– Они обе знают. И я очень осторожна. Если я катаюсь допоздна, я ухожу из парка с другими людьми, чтобы не бродить там в одиночестве.

– А откуда ты можешь знать, что эти «другие люди» не причинят тебе зла?

– Да зачем им это?

– О господи, Мэнди, ты отлично знаешь, что здесь случается. Ты прожила в Нью-Йорке всю свою жизнь. Должен ли я объяснять тебе, чего здесь делать нельзя?

– Детей это не касается. Почему кто-то должен напасть на меня? Что они получат? Три бакса и мои ключи?

– Возможно. Или, – ему даже не хотелось говорить это, – они могут получить нечто более ценное. Они могут причинить тебе вред. – Алекс не хотел произносить слово «изнасилование». Только не этой невинной девочке, смотревшей на него с улыбкой. – Послушай, сделай мне одолжение. Не делай больше этого.

Нахмурившись, Алекс достал из внутреннего кармана портмоне и вынул из него хрустящую стодолларовую купюру. Он с серьезным видом протянул ее Аманде, и ее глаза расширились от удивления.

– Что ты делаешь?

– Это твой фонд для катания на коньках. Я хочу, чтобы впредь ты каталась только здесь. А когда у тебя закончатся деньги, я хочу, чтобы ты сообщила мне об этом, и я пришлю тебе еще. Это останется между мной и тобой, юная леди. Но я не хочу, чтобы ты больше каталась в Центральном парке. Это ясно?

– Да, сэр. Но, Алекс, ты сумасшедший! Сто долларов! – Она широко улыбнулась и снова стала похожа на десятилетнюю девочку. – Вау! – Она приподнялась на цыпочки, обняла своего дядю, громко чмокнула его в щеку и засунула купюру в свою маленькую джинсовую сумочку. Он почувствовал облегчение, когда она взяла деньги. Знай он, как часто она ходит на каток, что этих денег ей хватит всего на несколько недель, он страшно бы обеспокоился. И она постесняется попросить его прислать ей еще денег. Такой у нее характер. Она была нетребовательна. И всегда была благодарна за то, что получала, не прося большего.

Алекс с неохотой взглянул на часы, а потом на Аманду. Его огорчение мгновенно отразилось на ее лице.

– Боюсь, юная леди, что нам пора уходить.

Аманда кивнула и ничего не сказала, размышляя про себя, когда же она снова увидит его. Его визиты всегда были для нее лучиком солнечного света. Встречи с дядей и время, которое она проводила с бабушкой, делали ее жизнь немного более сносной и намного более стоящей. Они с Алексом медленно поднимались к Пятой авеню, и, когда они вышли на улицу, Алекс остановил такси.

– Ты не знаешь, когда опять приедешь, Алекс?

– Не знаю. Но довольно скоро.

Он всегда испытывал чувство боли и угрызения совести, когда прощался с ней. Словно он должен был сделать для нее что-то большее. И он упрекал себя за то, что ничего не предпринимал. Но что он мог поделать? Как можно заменить одного занятого только собой родителя и другого, лишенного всяких чувств? Как можно компенсировать ребенку все, чего ей недоставало почти семнадцать лет? И, несмотря на свой небольшой рост, она уже больше не была ребенком, даже Алекс не мог игнорировать этот факт. Она была необычайно красивой девушкой. Было поразительно, что сама она пока еще об этом не догадывалась.

– Ты приедешь на День благодарения?

– Возможно, – он увидел ее умоляющий взгляд. – хорошо. Я постараюсь. Но определенно обещать не могу.

В этот момент они подъехали к ее дому, и Алекс прижал ее к себе, поцеловал в щеку и крепко обнял. Он видел, что на ее глазах блестели слезы. Но когда он отъезжал на такси, она храбро помахала ему рукой, и ее улыбка была полна надежд и предвкушений, свойственных шестнадцатилетним. Алексу всегда было грустно расставаться с ней. Она напоминала ему об утраченных возможностях, о детях, которых у него не было. Он был бы счастлив, если бы Аманда была его дочерью. И эта мысль всегда вызывала у него негодование. Его сестра не заслуживала такого чудесного ребенка.

Он дал водителю адрес своего отеля, забрал у швейцара свой багаж и устроился на заднем сиденье, снова взглянув на часы и устало вздохнув.

– Аэропорт Кеннеди, пожалуйста.

Он внезапно осознал, как приятно будет снова очутиться дома. Он провел в Нью-Йорке всего два дня, но они истощили все его силы. Разговор с Рафаэллой накануне вечером оставил в нем лишь чувство уныния и одиночества. Со своим бизнесом он разобрался весьма удачно, но по мере того, как они подъезжали к аэропорту, его все больше охватывали эмоции. Он все меньше и меньше думал об Аманде и все больше и больше – о Рафаэлле. Ему было жаль ее, но в то же время он испытывал злость. Почему она настаивала на сохранении верности мужу, который годился ей в дедушки и был уже наполовину мертв? В этом не было смысла. Сумасшествие… Он вспомнил выражение ее лица, когда она уходила от него накануне ночью. Вчера. Он видел ее только вчера. И вдруг с неожиданно охватившей его яростью он спросил себя, почему он должен быть таким понимающим, почему он должен мириться с ее решениями. По сути, она сказала ему «уходи». Но он внезапно решил остаться. Вот так, под влиянием минуты.

– Водитель, – Алекс стал озираться по сторонам, словно неожиданно проснулся, они ехали по 99-й улице, – отвезите меня в «Карлайл».

– Сейчас?

Алекс решительно кивнул:

– Сейчас.

– Не в аэропорт?

– Нет.

Катись все к дьяволу. Если он опоздает на последний рейс на Сан-Франциско, он всегда сможет переночевать у матери. Сама она уехала в Бостон на уикенд на презентацию своей новой книги. Стоило попытаться хотя бы увидеть Рафаэллу. Если она все еще здесь. Если согласится спуститься, чтобы встретиться с ним. Если…

В своем номере в «Карлайле» Рафаэлла лежала, вытянувшись на огромной кровати, одетая в розовый атласный банный халат и кружевное белье кремового цвета. Впервые за долгое время, казавшееся ей столетиями, она осталась одна. Она попрощалась с матерью, тетей и кузинами, которые сейчас находились в аэропорту, садясь в самолет до Буэнос-Айреса. Сама Рафаэлла улетит в Сан-Франциско завтра утром, но сегодня вечером она может расслабиться в гостинице и абсолютно ничего не делать. Ей не нужно быть обаятельной, приятной, терпеливой. Ей не нужно больше выступать переводчицей для своей семьи в дюжине модных бутиков. Ей не нужно заказывать им еду или бегать по городу по магазинам. Она может просто лежать здесь с книгой и отдыхать, а через несколько минут ей принесут ужин в номер. Она сможет поесть в упоительном одиночестве, в гостиной номера, в котором она всегда останавливалась. Она огляделась по сторонам со смешанным чувством усталости и удовольствия. Как было приятно не слышать их болтовню, не изображать радость и не притворяться счастливой каждую минуту. С самого появления в гостинице у нее не было ни одной свободной минуты для себя лично. На самом деле так было всю ее жизнь. Так было положено. Она не должна была оставаться в одиночестве. Никогда. Женщина должна быть окружена людьми, опекаема и охраняема. За исключением, может быть, случая, когда она одна остается переночевать в гостинице, чтобы утром отправиться в Сан-Франциско. Она не будет выходить из своих апартаментов, закажет ужин в номер, а утром поедет в аэропорт в лимузине.

В конце концов, нужно быть осторожной, цинично напомнила она себе, в противном случае может случиться всякое. В тысячный раз за последние сорок восемь часов ее мысли вернулись к Алексу. Вот оно и случилось: она вспоминала его лицо, выражение его глаз, широкие плечи, мягкие волосы. Знакомишься с попутчиком в самолете. Потом отправляешься с ним на обед. Потом идешь с ним выпить. Забываешь свои обязательства. И влюбляешься.

Она еще раз напомнила себе о своем решении, утешаясь тем, что это был правильный поступок. Затем она заставила себя обратиться мыслями к другим предметам. Не было больше смысла думать об Алексе Хейле, сказала она себе. Никакого смысла. Она больше никогда его не увидит. И никогда не узнает его ближе. А его признание прошлой ночью было лишь мимолетным увлечением очень неразумного мужчины. Неразумного и бесцеремонного. Как он смел рассчитывать увидеться с ней еще раз? Что заставило его думать, что она готова завести с ним роман? Лежа на кровати, она еще раз представила его лицо, и внезапно ей стало любопытно, не случалось ли что-нибудь подобное с ее матерью? Встречала ли она кого-нибудь вроде Алекса? Или те женщины, которых она знала в Испании? Казалось, они были полностью удовлетворены своей изолированной жизнью, когда они могли постоянно тратить деньги, покупать драгоценности и меха и модные туалеты, посещать приемы, но при этом жить в окружении других женщин, за тщательно охраняемой стеной. Так что же случилось с ней? Почему ее неожиданно стали раздражать эти обычаи? Другие женщины, с которыми она была знакома в Париже, Мадриде и Барселоне, посещали праздники, вечера и концерты, и так протекала их жизнь.

И у них были дети… Дети… Ее сердце всегда сжималось от боли, когда она думала о детях. Долгие годы она не могла пройти мимо беременной женщины, не испытывая желания разрыдаться. Она никогда не говорила Джону Генри, насколько обделенной она чувствует себя, не имея детей. Но она всегда подозревала, что он знает об этом. Из-за этого он всегда был таким щедрым, так сильно баловал ее и с каждым днем, казалось, любил ее все сильнее.

Рафаэлла заставила себя закрыть глаза и села в кровати в своем банном халате, злясь на себя за то, что позволила своим мыслям принять такой оборот. Она свободна от этой жизни еще целую ночь и целый день. Ей не нужно думать о Джоне Генри, о его боли, о его инсультах, о том, что будет с ней до тех пор, пока он не умрет. Она не хотела думать о том, чего лишалась и чего уже была лишена. Какой смысл думать о вечеринках, на которые она никогда не попадет, о людях, с которыми она никогда не познакомится. О детях, которых у нее никогда не будет. Так сложилась ее жизнь. Это была ее судьба, ее путь, ее долг.

Тыльной стороной ладони она смахнула слезу со щеки и заставила себя взять в руки книгу, лежавшую рядом с ней на кровати. Это был роман Шарлотты Брэндон, который она купила в аэропорту. Ее книги всегда отвлекали ее от подобных мыслей. Пока она читала ее, она была полностью поглощена сюжетом и не думала больше ни о чем. Эти романы были единственным спасением уже много лет. Со вздохом удовлетворения она снова открыла книгу, благодаря Шарлотту Брэндон за то, что она все еще способна писать по две книги в год. Время от времени Рафаэлла перечитывала их. Она прочитала большинство ее романов по меньшей мере по два или три раза. Иногда она читала их на разных языках. Но она успела прочитать только две или три страницы, когда зазвонил телефон и вернул ее к действительности.

– Алло?

Было странно, что кто-то звонил ей. Ее мать должна была уже находиться в самолете. Из Сан-Франциско ей никогда не звонили, если не случалось что-нибудь ужасное. А она сама звонила Джону Генри этим утром, и сиделка подтвердила, что с ним все в порядке.

– Рафаэлла?

Сначала голос показался незнакомым, но затем сердце ее заколотилось в груди.

– Да?

Он едва расслышал ее.

– Я… я прошу прощения… я… я думал, может быть, мы сможем увидеться с вами? Я понимаю, что прошлой ночью вы все объяснили мне, но просто мне показалось, что, если мы обсудим это в более спокойной обстановке, то… возможно, мы сможем быть просто друзьями.

Его сердце колотилось так же сильно, как и ее. Вдруг она скажет, что больше не хочет видеть его? Внезапно он осознал, что не сможет вынести даже мысли о том, что они больше никогда не встретятся.

– Я… Рафаэлла… – Она не отвечала, и он с ужасом подумал, что она повесила трубку. – Вы слышите меня?

– Да. – Казалось, она едва могла говорить. Зачем он это делает? Зачем звонит ей сейчас? Она уже смирилась со своими обязательствами, со своим долгом, так почему он так жестоко настойчив? – Я здесь.

– Могу я… можем ли мы… могу я увидеть вас? Я… на пути в аэропорт. Я просто решил остановиться и заскочить к вам. – И это было единственное, чего он хотел. Поговорить с ней еще раз, прежде чем успеть на последний рейс.

– Где вы? – слегка нахмурилась она.

– Внизу. – Он сказал это таким смущенным и извиняющимся тоном, что она рассмеялась.

– Здесь? В отеле? – она улыбнулась. Он был таким смешным, как маленький мальчик.

– Что вы на это скажете?

– Алекс, я не одета. – Но это было неважно. Внезапно оба поняли, что он выиграл. Пусть всего на несколько минут. Но выиграл.

– Ну и что? Мне все равно, даже если вы просто завернуты в полотенце… Рафаэлла?.. – последовала долгая пауза. И вдруг он услышал звонок в дверь номера. – Это ваша мать?

– Маловероятно. Она только что улетела в Буэнос-Айрес. Я думаю, это мой ужин.

Спустя секунду дверь номера открылась, и официант вкатил в комнату громоздкий сервировочный столик. Рафаэлла подписала чек и снова взялась за телефон.

– Итак, как мы поступим? Вы спуститесь вниз или я поднимусь наверх и стану барабанить в дверь вашего номера? Или я могу притвориться официантом. Как вам это понравится?

– Алекс, достаточно, – она снова сделалась серьезной, – я сказала все прошлой ночью.

– Нет, не сказали. Вы не объяснили мне, почему вы так решили.

– Потому что я люблю своего мужа, – она крепко зажмурилась, заставляя себя не думать о том, что уже начинает чувствовать к Алексу, – и у меня нет выбора.

– Это неправда. У вас множество вариантов. Как и у всех. И я понимаю и уважаю ваши чувства. Но можем ли мы хотя бы поговорить? Послушайте, я буду стоять в дверях. И не дотронусь до вас. Обещаю. Я просто хочу видеть вас. Рафаэлла… пожалуйста…

Слезы выступили у нее на глазах, и она сделала глубокий вдох, собираясь сказать ему, что он должен уйти, что он не должен так поступать с ней, что это нечестно, но неожиданно, сама не зная почему, кивнула: