Текст книги "Свой круг"
Автор книги: Данил Корецкий
Жанр: Криминальные боевики, Боевики
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Ладно! – Она беспечно махнула рукой и поднялась со скамьи. – Ну его к черту! Давайте отправимся ко мне, чаем угощу.
Марочникова улыбалась и смотрела весьма обещающе. В согласии она не сомневалась и привычным жестом попыталась взять меня под руку.
– Спасибо, – я отстранился. – Танца вполне достаточно.
– Достаточно? – удивилась она. – Для чего?
– Для выговора! – отрезал я и пояснил: – Как-никак, я следователь, а вы – свидетельница по делу, от этого никуда не уйдешь. Да и вообще…
– Неужели вы такой зануда? По крайней мере проводите даму!
– Дама, уверен, дойдет сама. До свидания.
– Вот тебе раз! – Марочникова была в полном недоумении. Очевидно, в ее представлении совсем не так должен себя вести мужчина в подобной ситуации. – Вы же не бросите меня одну? Мне так тоскливо!
Я вспомнил разговор с Лагиным, когда он предостерегал меня от поджидающих следователя искушений. Правда, он не имел в виду плотские…
– Я не гожусь на роль утешителя.
Искушение не овладело мною, так что даже не с чем было бороться. Слишком многое стояло между нами.
– Вам надо найти хорошего друга, и все войдет в норму. И держитесь подальше от Золотова.
Банальные слова. И вообще – самое бесполезное дело давать советы как жить: умному они не нужны, а дурак все равно не сумеет использовать.
Я пошел к подземному переходу. Каблуки Марочниковой застучали в противоположную сторону. Дул холодный неприятный ветер.
У входной двери я оглянулся. Золотов мог просто-напросто пойти за мной от прокуратуры и вон с того угла пронаблюдать, куда я зашел.
Дома было тепло, уютно. Не зажигая света, я прошел в спальную комнату, поцеловал Асю в щеку, она что-то по-детски пробормотала во сне.
Мне спать не хотелось. Вышел на кухню, поставил на газ чайник, достал принесенную Вальком книгу. Надо дочитать и отдать, неудобно.
«…Трехпалый Охотник был прав – мелкие детали трансформируются в последнюю очередь. Всякие второстепенные косточки, хрящики, нервные окончания… Все эти мелочи, незаметные по отдельности, в совокупности дают хорошо описанный Карпецким „эффект псевдоса“, на который я и среагировал, хотя, нажимая спуск, и не отдавал себе в том отчета – механический рисунок походки: неживые, плохо согласованные движения конечностей, будто движется большая заводная кукла. Ему нужны были еще три-четыре абсорбации. С учетом сложной психической структуры Горик мог заменить две… И я две… Так вот почему эта мерзость решила напасть днем и сразу на двоих! Слишком лакомые, жирные, вкусные кусочки, жалко упускать!
И будь он на ступень развитее – не упустил бы. Не стал бы рисковать, рассчитывая на правдоподобное обличье, затаился бы за камнем, как низкоразрядные твари, у которых другого способа-то и нет, пропустил нас, и все…
Меня передернуло, по телу пробежал озноб, я отошел в сторону и сел на землю рядом с Гориком. Он как увидел звериные уши да заглянул в глаза, так и замолк, втиснул между лязгающими челюстями антистрессовую таблетку и ждал, пока она подействует. Мы просидели молча минут десять, потом набежала тень, и, подняв голову, я увидел ребят из аварийной группы.
Следующие дни были до предела заполнены анализом полученных материалов.
Видеозапись происшедшего автоматически произведена индивидуально носимыми камерами с разных ракурсов, что позволило воссоздать объемную модель нападения и хронологически совместить ее с нашими ментограммами. На ментограмме Горика имелся отчетливый провал в момент зацепа. На моей – крохотная выщерблинка секундой позже, когда зафиксированный мощной оптикой фиолетовый луч пропорол надвздошье оборотня.
Впоследствии эксперты придут к выводу, что нападение на двух человек не было тактической ошибкой недостаточно развитого псевдоса – он оказался вполне способен абсорбировать обоих, просто не учел быстроты реакции существа со сложной психоструктурой и наличия чрезвычайно быстро действующего оружия.
В его опыте подобных сведений быть, естественно, не могло, потому что он складывался из опыта и знаний простых леданцев, которых эта тварь вначале подстерегала ночью в засадах и одновременно с абсорбацией раздирала на куски, чтобы утолить физический голод; потом, по мере трансформации и увеличения радиуса зацепа, оборотень подходил все ближе к жилью, выслеживал свои жертвы уже и днем, перестроившаяся система питания не побуждала терзать добычу, он просто убивал их после абсорбации – беспомощных и нежизнеспособных…
Почти против своей воли я подошел к прозрачной камере холодильника и как загипнотизированный смотрел на безобидного фермера в треугольной шапке, грубом кожаном жилете, лопнувшем между животом и грудиной.
Встреча с нами прервала чудовищную эволюцию, и в специальное хранилище Чрезвычайного Совета он так и попадет псевдосом четвертой ступени. А иначе…
Достигнув третьей ступени, он бы стал маскировать убийства, а на первой делал бы это изобретательно и изощренно. К тому времени исчезли бы сто сорок три отличия от организма обычного леданца, которые мы обнаружили при внутреннем и лабораторных исследованиях, а абсорбация из необходимой потребности развития превратилась бы в обыденную периодическую подпитку награбленного интеллекта. А если бы в его «копилку» попали сущностные свойства наших с Гориком личностей, он бы превратился в суперпсевдоса, не только недосягаемого для разоблачения, но и осведомленного о Трехпалом Охотнике с его простыми, но действенными методами, обо всех помогавших мне леданцах…
Мне стало нехорошо, как будто я действительно предал их всех, но потом стало еще страшнее: он узнал бы о возможностях, открываемых абсорбацией землян, и код тревожного вызова, и шифр входного люка корабля, и способ включения программы аварийного, в автоматическом режиме, возвращения на Землю…
Никогда в жизни я не испытывал такого ужаса! Эти мысли не давали покоя не только мне. Горик, оправившись от шока, долго стоял у саркофага с оборотнем, после заперся в каюте и целый день прослушивал мои записи, которые раньше называл бредом сумасшедших, а Трехпалого Охотника слушал много раз подряд, потом спросил: мог ли псевдос трансформироваться в землянина и достигнуть первой ступени уже по нашему уровню? И неужели ничем бы не отличался от человека? И рентгеновские снимки, и анализ крови, и энцефалограмма?
Что ему ответить?
И психологические тесты, и компьютерная томография, и сканирование! Бесполезны любые способы инструментального исследования. Разве что… Псевдос не способен к творчеству – награбленный интеллект холоден и неподвижен, как камень, на который он взобрался, чтобы сравняться с окружающими. Но каким прибором измеришь этот дефект?
– Но тогда он может просочиться куда угодно…
Я пожал плечами и ничего не сказал.
Запись про старосту Средней деревни, вокруг которого за последний год произошло восемь загадочных убийств, самоубийств, несчастных случаев и за которым Трехпалый Охотник безуспешно следит несколько месяцев, я убрал из общей кассеты и отдам только Председателю Чрезвычайного Совета…»
Закончил читать я около двух часов ночи. Разогрел остывший чайник, натрусил в чашку заварку, залил кипятком. Ожидая, пока чай заварится, откалывал старинными щипчиками от ноздревато-серой сахарной головы острые, искрящиеся на сколах кусочки. Эту мою привычку Золотов, конечно, не мог вплести в свою правдоподобную ложь. Теперь понятно, почему Валек назвал его псевдосом! На первую ступень бульдогообразный фанфарон не потянет, но в остальном…
Псевдочеловек Валерий Золотов
В отличие от большинства себе подобных, Золотов знал, что он не такой, каким должен быть настоящий человек, что различие между его истинным содержанием и внешней, для посторонних глаз, оболочкой таит постоянную угрозу разоблачения.
Началось это еще в раннем детстве. Вечно занятый, раздраженный оглоедами, норовящими прокатиться за чужой счет, отец, иногда вдруг вынырнув из водоворота вечных неотложных дел, почитал необходимым заняться воспитанием и, выпытав у матери все его прегрешения: разбитую чашку, опрокинутый суп, измазанный пластилином стол – сажал на жесткую неудобную табуретку напротив себя, глаза в глаза (обязательное условие, взгляд отводить не разрешалось) и усталым монотонным голосом втолковывал, какой он гадкий и никчемный мальчишка, способный только пакостить и сводить к нулю все старания отца навести в доме дисциплину и порядок для благополучия самого же маленького неблагодарного негодяя, но раз он неисправим, то отец перестанет гробить свое здоровье и отдаст его в детский дом, о чем уже договорено, и не позднее чем завтра за ним придет эвакуатор.
В конце отец кричал, Валера начинал плакать и молить о прощении, но напрасно, ночь проходила в слезах, беспокойном метании по родной кроватке, с которой предстояло навсегда расстаться, но утром отец объявлял, что дает последнюю попытку исправиться, он бурно радовался и обещал себе стать хорошим мальчиком, но ничего не получалось: разливался клей, из авторучки неожиданно выскакивали на скатерть чернила, падала на кафель эмалированная кастрюля, грехи накапливались, ожидая очередного пробуждения у родителя педагогического рвения.
Он привык ощущать себя преступником, но, когда раз в год семья Золотовых выезжала в красивый приморский город к деду на летний отдых, все вдруг менялось совершенно волшебным образом!
Отец не уставал повторять, какой хороший мальчик Валерик, как послушно он себя ведет, как любит рисовать и как замечательно учит стихи – расскажи дедушке свой самый любимый, про море и кораблик…
Зубрежка «любимых» стихов была обязательным элементом подготовки к поездке, так же, как посещение лучшей в городе детской парикмахерской, где отца все знали, а потому улыбались сыну и давали на время неприятной процедуры стрижки играть каким-нибудь замысловатым флаконом; как поход в ателье, где отца тоже знали и быстро, вне очереди, шили Валерику морскую форму и бескозырку с ленточками – на них бронзовой краской изображали всегда одно и то же название: «Отважный» – так назывался крейсер, на котором дед командовал во время войны огневой частью.
Поскольку в перерывах между поездками с Валериком никто не занимался, зубрежка «любимых» стихов была самым мучительным из подготовительных мероприятий: приходилось получать пощечины и подзатыльники, стоять на коленях в углу, сидеть в темном чулане. Но скорее не эти меры из педагогического арсенала Золотова-старшего, а предвкушение сказочной жизни у дедушки помогали непослушным строчкам уложиться в памяти.
И когда подходил момент, он читал любимые стихи с выражением, бодрым, веселым голосом – это тоже было обязательным, заранее оговоренным условием, – про штормы и бури, ветры и грозы, сквозь которые идут упорные корабли с бесстрашными матросами.
Дед светлел лицом, разглаживались суровые морщины, он подхватывал внука на руки, целовал и спрашивал: «Кем ты будешь, когда вырастешь?»
А он без запинки отбарабанивал: «Конечно, моряком, как дедушка!»
И взлетал к потолку, кося глазами на отца: все ли правильно, не ошибся ли, не напутал чего? Потому что ошибка – он это отчетливо понимал – была бы самым страшным преступлением, искупить которое невозможно ничем. Но отец весело улыбался, озорно подмигивал сыну и бодро выкрикивал что-то про морскую династию Золотовых…
Быстро бежала сказочная летняя жизнь. Поездки в большой черной машине, за рулем которой сидел настоящий веселый матрос, дававший примерить огромную, сползающую с головы бескозырку, катание на глиссере по гладкому зеркальному морю, ночевка на берегу в похожем на пряничный теремок домике…
Но и в прекрасные мгновения этой замечательной жизни он боялся: вдруг дедушка, веселый водитель и другие матросы, отдающие дедушке честь у входа в штаб, как-нибудь узнают, что на самом деле он вовсе не хороший, послушный, любящий морские стихи и мечтающий стать моряком мальчик, а гадкий, подлый, неисправимый негодяй, из которого не выйдет ничего путного и к которому уже много раз протягивал огромные волосатые руки страшный эвакуатор!
Вдруг отец рассердится и расскажет все этим замечательным, поверившим закоренелому преступнику людям?! Его охватывал такой страх и тоска, что он готов был броситься в море и утонуть, а в случае разоблачения решил так и сделать.
Когда дедушка приводил его к себе в штаб, показывал огромную карту с двигающимися силуэтами кораблей, огромный глобус, утыканный красными треугольными флажками, и многие другие диковинки: модели крейсеров и эсминцев, настоящие мины и торпеды, деревянный со множеством ручек штурвал – он так радовался, что вконец растроганный дед, не подозревающий об истинной причине ликования, махнул рукой на запреты и пообещал показать настоящий корабль, после чего Валерик принялся в полном восторге скакать по огромному кабинету. В основе этой восторженной эйфории лежал железный порядок: дед никогда не брал отца «куда не положено», а значит, в штабе и на корабле угроза разоблачения отсутствовала. Если только дедушка сам не разглядит под нарядной матроской его мерзкую натуру…
Постоянный страх переставал терзать его, лишь когда дивный летний месяц заканчивался и он снова становился самим собой – гадким мальчишкой, правда о котором была скрыта, только чтобы не волновать дедушку. Но в следующий раз…
Став постарше, он понял: отцу выгодно, чтобы в глазах дедушки внук всегда оставался отличным, смышленым, целеустремленным парнем, каким не получился сын. Он распознал, что дедушка не жалует отца, считает его ленивым бездельником, не имеющим в жизни настоящей мужской цели. И напрасно тот заискивает, заводит «умные» разговоры, бросает многозначительные намеки и даже выбегает по росе в сад – делать зарядку под окнами дедовой спальни, не эти примитивные уловки помогают сохранить до предела натянутые родственные связи, а он сам – Валерик Золотов, последняя надежда, продолжатель морских традиций.
И когда однажды во время очередного летнего отдыха он, тогда уже ученик третьего класса, сообщил отцу, что собирается рассказать дедушке про пощечины, темный чулан и эвакуатора, у того отвисла челюсть и пропал дар речи. Он как раз уговаривал готовящегося к уходу в отставку деда перебраться к ним в город, построить или купить в зеленой зоне дачу, а впоследствии имел план организовать обмен полученной пенсионером флота квартиры и провернуть целый ряд других выгодных операций.
Довольный произведенным эффектом, Валерик добавил, что расскажет, как отец ругал дедушку дураком, который при такой должности не получил адмиральского звания исключительно из-за своего ослиного упрямства и солдафонской прямолинейности. Память у него была хорошая, и он в точности воспроизводил неосмотрительно употребленные в его присутствии слова и обороты.
Отец стал что-то лепетать, уговаривая, обещать, лицо покрылось красными пятнами, вспотело, но Валерик помнил эвакуатора и не испытывал ни малейшей жалости.
– И что жадиной обзывал, расскажу, за то что денег мало давал, – мстительно выпевал он, упиваясь внезапно появившимся могуществом и легкостью от свалившегося наконец бремени постоянного страха и опасений.
Придя в себя, отец попытался угрожать, но быстро сдался и перешел к задабриванию, пообещав купить настоящий футбольный мяч, а Валерик со сладенькой улыбкой выторговывал спортивный велосипед. Родитель скрежетал зубами и вслух сожалел, что десять лет назад не стал на одну ногу мерзавцу, а за другую не дернул, но Валерик уже не боялся, он в полной мере вкусил эффективность и безопасность обоснованного шантажа. Это открытие, да еще сделанное в столь раннем возрасте, во многом определило направление дальнейшего развития его характера.
В разгар торга к воротам подъехал черный лимузин, и отец сразу капитулировал – будет тебе велосипед, только смотри не проболтайся!
Статный, подтянутый, в безупречно подогнанном мундире дед ловко подхватил на руки Валерика, с презрением осмотрел медузой растекшегося по скамейке потного краснолицего отца.
– Да ты пьян?! – брезгливо бросил он.
– Нет-нет, что ты! – еще больше испугался родитель. – Я вообще никогда не пью!
А счастливый Валерик, на лету схвативший новую возможность, повернул к нему возбужденное лицо и бесшумно, одними губами выпевал:
– И неправда, и неправда…
Отец понял, запнулся, у него задрожали губы, как у маленького Валерика, которого он пугал эвакуатором.
Дед этого не видел, потому что уже шагал к дому, а Валерик, обхватив его сильную не по возрасту шею и положив подбородок на покалывающий звездочками погон, смотрел внимательно и жадно.
Во время послеобеденного отдыха он вспомнил и классифицировал грехи отца, а вечером, гуляя с бабушкой по набережной, попросил купить в киоске Союзпечати записную книжку и набор карандашей. Выбирая время, украдкой делал записи разными цветами, книжку старательно прятал в подушке, под наволочкой.
Несколько раз подходил к отцу и таинственно шептал:
– А помнишь, как ты с работы пьяный пришел? А как с дядей Петей напился? То-то!
И не слушая возражений, требовал купить часы, бутсы, аквариум…
По мере того как заполнялась записная книжка в зеленом ледериновом переплете, Валерик все больше входил во вкус, являлось понимание, как надо воспринимать окружающую жизнь, какую роль могут играть давно сказанные слова и когда-то совершенные поступки, главное – не забыть их, не дать затеряться, и в один прекрасный момент, при определенном стечении обстоятельств, они обретут чудесную силу, сделав того, кто ими владеет, могущественным и непобедимым.
Выводы, к которым приходил, Валерик тут же испытывал на практике. У отца пропал аппетит, он похудел, осунулся, перестал появляться на пляже и кататься на глиссере, вечером сидел дома, ссылаясь на недомогание. Дедушка озаботился, настаивал на визите к врачу, но отец объяснил, что перегрелся на солнце и вдобавок отравился несвежей колбасой в пляжном буфете, поэтому ему просто нужен покой.
Несколько вечеров Валерик гулял с мамой и бабушкой, старшие Золотовы сидели дома, играли в шахматы, беседовали за чашкой чая, отношение Ивана Прохоровича к Федору Ивановичу заметно потеплело, и он дал согласие через годок-другой переехать к ним, обзавестись дачей и сделать из Валерика настоящего мужчину, будущего моряка.
Как раз в это время Валерик вспомнил высказывание родителя, что круглый год в море могут болтаться только законченные кретины, а последний рубщик мяса на рынке получает больше первого помощника капитана. Он записал каракулями сокращенно: «Про крит. в мор. ры.», затем потребовал у отца электрическую железную дорогу – совершенную диковину по тем временам, стоившую баснословную, опять же по тем «старым» деньгам, сумму – триста рублей, и поэтому же много месяцев невостребованно стоявшую в витрине центрального магазина игрушек.
Отец схватился за сердце и отказался, заявив, что немедленно по приезде домой сдаст эту маленькую сволочь эвакуатору, а если она хоть слово скажет деду, то оторвет голову прямо здесь, не откладывая.
Тогда Валерик в присутствии отца стал предлагать дедушке спросить у любимого внука, кем он собирается стать, когда вырастет, дедушка спросил, и Валерик, привстав на носочки, принялся вытягивать: «Ру-у-у… Папа, скажи, кем? – и опять: – Ру-у-у…»
– Рулевым, – вымученно улыбнулся Федор Иванович. – Так и быть, куплю тебе дорогу…
– Ура! – деланно обрадовался Валерик, который был с самого начала уверен в успехе.
Но потом уточнил – купит ли отец все, что обещал: и мяч, и велосипед, и часы, и бутсы, и аквариум, и железную дорогу? Отец подтвердил: да, куплю, и отвел взгляд.
Но Валерик не поверил, ибо понимал – на все попросту не хватит денег, да и глаза у родителя были злыми и ничего хорошего не сулящими. Скорее всего начнет драть еще в поезде, а дома рассчитается сполна за месяц страха и унижений. Надо было срочно застраховаться. И Валерик придумал, как это сделать.
На вокзале, обнимаясь с дедушкой, громко сказал:
– Давай с тобой переписываться! Я буду в школе письма писать, а по пути домой отправлять. Ладно?
Умиленный Иван Прохорович кивнул и отвернулся, чтобы скрыть блеск в глазах – признак, как он считал, старческой сентиментальности. Но внук смотрел не на него, а на своего отца. И остался доволен тем, что увидел.
Федор Иванович пальцем Валерика не тронул. Купить, правда, тоже ничего, кроме футбольного мяча, не купил. Книжку в зеленом переплете отобрал, внимательно осмотрел, но разобраться в каракулях и сокращениях не сумел и только спросил:
– Это все про меня или еще про кого?
– Все про тебя, – честно ответил Валерик.
– А почему разными цветами?
– Чтоб удобней, – пояснил сын. – Красным – то, что дедушке рассказывать, синим – что маме.
– А черным? – мрачно поинтересовался родитель. – Это для кого?
– Не знаю. На всякий случай, вдруг пригодится…
Федор Иванович задумчиво взвешивал зеленую книжицу на ладони, потом разодрал в клочки и выбросил в мусорное ведро. Перекурив, подозвал Валерика, глянул по-новому, с интересом:
– А у тебя голова ничего… Варит. – Говорил по-новому, как со взрослым. – Только на своих не приучайся катать… Не дело!
Похлопал по плечу, улыбнулся каким-то потаенным мыслям, вынул из потертого кошелька трехрублевку.
– На, купишь, чего захочешь…
Такого отродясь не случалось, и Валерик понял, что с этого дня отношения отца и сына коренным образом переменились. И точно – ни наказаний, ни упреков; бесследно и навсегда растаял образ зловещего эвакуатора.
Так закончился первый страх Валерика Золотова.
Он было хотел купить новую книжку, да передумал: память у него отличная, а отец под боком, весь на виду.
Правда, лет через пять, в восьмом классе, пришлось-таки завести общую тетрадь (он почему-то снова выбрал зеленый переплет), аккуратно разграфить листы и привезенной дедом из Италии четырехцветной шариковой ручкой – невиданным никелированным чудом, приводившим в изумление соучеников, – вести учет их провинностей. Мера была вынужденной: удержать в памяти сведения обо всех тридцати одноклассниках Валерик просто не мог.
Учился Валерик неровно: то легко повторит запомнившееся на предыдущем уроке и получит пятерку, то проваляет дурака и, поскольку дома учебников обычно не открывал, так же легко схлопочет двойку. Точные науки вообще не осиливал, не скрывал этого, даже кокетничал – дескать, у меня гуманитарный склад ума! Общественные дисциплины тоже не учил: нахватывался вершков из газет и радиопередач, умел подолгу разглагольствовать и считал, что этого достаточно. Некоторым учителям импонировала его манера держаться, говорить уверенно и свободно, не соглашаться с доводами учебника, затевать дискуссии. Другие искали глубоких знаний, не находили и, раздражаясь, считали его демагогом, пустышкой с хорошо подвешенным языком. В результате Золотов выглядел фигурой противоречивой: двойки соседствовали с пятерками, иногда в учительской вспыхивали вокруг его фамилии мудреные педагогические споры.
Самому ему нравилось выделяться из однородной ученической массы, может, поэтому и сделал ставку на спорт. В девятом классе подходил к первому взрослому разряду, стал одной из достопримечательностей школы: грамоты, кубки, статьи в местной газете.
Несмотря на все достижения, друзей или просто хороших товарищей не было ни одного: одноклассники предпочитали держаться на расстоянии. Золотов злился, про тетрадку в зеленом переплете никто не знает, да и не ведет он ее давно, занят, а главное – необходимости нет… Как же они просвечивают его насквозь? Обидно!
Заподозрил: все дело в Фаине. Как-то он припугнул ее любимчика Берестова, напомнив после пропажи классного журнала, что в прошлом году тот грозился сжечь его к чертовой матери. Видно, нажаловался, а она смекнула, что к чему… Смотрит презрительно, губы поджимает, будто намекает: подожди, выведу тебя на чистую воду! Вот дрянь! Надо что-то делать…
Думал, думал и решил применить испытанный способ: достал свою тетрадочку, да завел листок на Фаину. Тут как раз у отца на работе неприятности приключились: сожрать его хотели, да подавились – пришел довольный, как таракан, полез в сервант и хоп! – вынимает толстенную амбарную книгу, бух на стол, чуть ножки не сломал. «Спасибо, говорит, сынок, что надоумил, а то бы схарчили, как пить дать! Ан нет!»
Раскрыл папахен книгу, а там то же самое: фамилии, графы и записи – черным, красным, синим, зеленым. Только порядка больше: странички прошиты, пронумерованы, записи в рамочках аккуратных, с какими-то стрелочками, условными значками и пояснениями.
– Все они тут! – торжествовал папахен, размахивая кулаком. – Кто попрет против Федора Ивановича Золотова?! Нет, захребетники, кишка тонка!
И дал на радостях сыну пятерку – уже новыми деньгами.
Вообще они с папашей хорошо жили, дружно. Вместе ездили дачу выбирать, вместе письма к деду, будто от Валерика, составляли. На досуге толковали серьезно о том о сем: как много сволочей кругом, так и норовят кусок из руки вырвать да еще палец оттяпать. Свое, кровное, и то просто так не получишь – надо изо рта выдирать, из глотки. В основном отец рассказывал, Валерик иногда вставит чего про Берестова, про Фаину, папахен внимательно слушает, выругает их, сволочей, да они еще не страшные, скажет, вот послушай…
Душа в душу жили. Два мужика в доме, хозяева – как же иначе? Поддерживать надо друг дружку! И мать – серую тихую мышку приструнивать, без этого порядка в доме не будет!
Времена переменились, теперь Валерик мог ее грехи собрать: как болтала с тетей Маней два часа, вместо того чтобы стирать, как упустила ложку в молоко и рукой вылавливала, как котлеты сожгла, добро в мусор пришлось выбрасывать…
Если обо всем докладывать, она бы каждый день ревела: папахен любил и ее напротив сажать, поучать, рассказывать, кто она такая есть, только что эвакуатором не пугал.
Но зачем мать закладывать, родной человек все-таки… Сам ей указывал, поправлял, она попервой возмущалась: молод еще, мало я от отца наслушалась! Даже слезу раз пустила. Да потом ничего, попривыкла. Федя, Валерик, Валерик, Федя… С одинаковым почтением к обоим. И правильно: поняла, что к чему.
Жил не тужил, мало ли что у кого внутри прячется. Кому какое дело? На Фаину за проницательность злился, но с ней все ясно: графа заведена, с физруком они взглядами прямо облизываются – остальное дело времени.
Главное, страха не было, он потом появился и сны кошмарные: кто-то страшный, бестелесный тычет огненным перстом, обличает, и открываются глаза у окружающих, перекашиваются рты, клыки вылазят, пальцы когтистые в кожистые кулаки сворачиваются, сейчас крикнет кто: «Ату его!» – и раздерут в клочья, бежать надо – двинуться не может, проснуться – тоже не получается.
«Вия» он не читал, много лет спустя в кино посмотрел и удивился – точно его сон!
А началось это в выпускном классе, когда раздули не стоящее выеденного яйца дело о несчастных двадцати рублях, на которые он собирался сводить ту тварь в ресторан.
Комедия собрания: наученные Фаиной (жалко, не успел с ней разделаться) серенькие посредственности торопливо, пока не забыли, выплевывали заемные слова осуждения.
Потом педсовет, бюро комитета комсомола, комиссия по делам несовершеннолетних, прокуратура… Судилище за судилищем, каждый раз его, затравленного волчонка, распинали на позорном столбе и исключали, исключали, откуда только возможно. Нашли преступника! Будто не двадцать рублей, а миллион, и не хотел украсть, а украл.
– Так всегда бывает, – сочувствовал отец. – Кто больше других орет и изобличает, тот сам по уши выпачкан…
А прокурор – толстый боров с астматической одышкой, когда огрызнулся волчонок на вопрос о возрасте: «Шестнадцать с копейками!», аж посинел весь, ногами затопал, заверещал, будто его уже закалывают:
– Ничего святого! Все мерит на деньги! В колонию, только в колонию, иначе его ничем не исправишь!
За этот огрызон папаша выступил сильнее, чем за все остальное, даже замахивался, правда, не ударил – или побоялся сдачи получить, или просто отвык по щекам лупцевать. Но орал зато как резаный, не хуже того борова-прокурора!
– Попал, так сиди и не чирикай! Кайся, на коленях ползай, прощения проси, чтоб раскаяние на роже написано было!
Папахен бегал по комнате из угла в угол, никогда в жизни Валерик не видел его таким возбужденным. Он даже немного растрогался: из-за него все-таки переживает.
– Адвокат что сказал: шестнадцать лет есть, вполне могут под суд отдать! Но скорей всего пожалеют – законы у нас гуманные. Соображаешь? Могут и так решить, и этак. А ты огрызаешься!
Отец плюхнулся на стул, отдышался и продолжил уже спокойно, с жалостливой ноткой:
– Если ты загремишь в колонию, от деда не скроешь, он опять за меня возьмется – плохо воспитывал, разбаловал, от жиру беситесь! И чик – ни дачи, ни квартиры, ни наследства…
У каждого свои заботы.
В колонию не отправили, бродил по улицам, в кино бегал, к школе приходил с независимым видом: мол, вы, дураки, учитесь, а я гуляю! Кому лучше? На самом деле чего хорошего: неприкаянный, никому не нужный, одинокий, как взбесившийся волк, – даже свои не подпускают. И времени вагон, не знаешь как убить – раз в кино, два, три, а потом что?
Комиссия определила на завод – с ранними сменами, ржавыми заготовками, острой стружкой да вертящимися станками, которые не только руку, как предупреждали, но голову запросто оторвут.
Да, плохо было, но тогда он ничего не боялся, наоборот – нашла такая злая бесшабашность: черт с вами со всеми, мотал я ваши души, что захочу – то и сделаю! Как раз познакомился с Ермолаевым – худой, кожа да кости, мордочка лисья, глаза быстрые, прищур блатной, кепочка блинчиком, сигаретка висячая на слюнявой губе, тусклые фиксы – тот еще типчик! Чуть не утащил с собой на кривую дорожку: словам жаргонным учил, вином угощал, песни пел лагерные, заунывные… Брехал все, сволочь: какая там, в зоне, дружба, какие парни-кремни, своего в обиду не дадут, из любой передряги выручат. И он, Ермолай, там в авторитете. Ежели новенький скажет – друг Ермолая, будет ему не жизнь, а лафа – от работы отмажут, на почетное место посадят, и дуйся целый день в карты да обжирайся салом с колбасой из посылок фраеров.
А попадет туда фуфлыжник, который ни одного авторитета не знает, – хана ему, будет из параши жрать. «И очень просто, – цедил Ермолай, по-особому кривя губы, – я сам заставлял сколько раз… Вывалишь ему в парашу обед – и жри, набирайся ума-разума! Жрут, как миленькие, там чуть что не так – и на ножи!»
Врал, гад, страшно, до холода под ложечкой, и противно, до тошноты, не очень заботясь о правдоподобии, потому что если сложить срока, которые он якобы размотал, то получалось, что за решетку он угодил в пятилетнем возрасте.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?