Текст книги "Божественная комедия. Самая полная версия"

Иллюстрации Гюстава Доре как самостоятельное произведение искусства

Проиллюстрировать «Божественную комедию» Данте пытались многие. Но ни один из мастеров не оставил такого неизгладимого следа в нашем коллективном воображении, как Гюстав Доре. Гравюры французского художника к поэме великого флорентийца – несомненная творческая удача в истории мирового искусства, явившая миру уникальную «встречу» двух талантов – художника и поэта.

В одном из французских журналов XIX века вскоре после публикации «Иллюстрированного Инферно», гравюр Доре к первой части «Божественной комедии» Данте, было написано: «Мы склонны полагать, что концепция и интерпретация поэмы исходят из одного и того же источника. Перед нами мистический и торжественный диалог Данте Алигьери и Гюстава Доре об инфернальных тайнах потустороннего, открывшихся их проницательным душам во время этого сложного исследовательского путешествия».

Гюстав Доре. Искушение Христа

Гюстав Доре. Андромеда

Знаменитая аллегорическая поэма в современном восприятии неразрывно связана именно с иллюстрациями великого Доре. Даже сегодня, более чем полтора века спустя после первой публикации его гравюр, интерпретация «Божественной комедии», предложенная французским художником, все еще определяет наше видение поэмы.

Гюстав Доре. Шотландский пейзаж

Гюстав Доре родился в Страсбурге 6 января 1832 года. Мать его, урожденная Александрина Плюшар, происходила из зажиточной буржуазной семьи. Его отец, Пьер-Луи Доре, был сыном офицера наполеоновской армии, погибшего при Ватерлоо.

Квартира семьи Доре находилась в старом доме с высокой крышей на одной из улиц, выходивших к готическому собору. Узкие улицы, высокие старинные дома с двумя-тремя слуховыми окнами, увенчанные черепичными крышами, – вот типичный облик Страсбурга первой половины XIX в.

От детских впечатлений о величественном соборе у взрослого Доре чувство необъятности пространства. Так возникла романтическая любовь к архитектуре прошлых веков, что позднее скажется в его творчестве, и особенно сильно в ранних работах – иллюстрациях к Рабле и Бальзаку.

В 1841 г. Семья Доре переезжает в Бур, куда переводят отца – инженера-мостостроителя.

Бур, окруженный со всех сторон громадами Вогез и сосновыми лесами, извилистые улочки города, монастыри, старинный собор – все будило воображение юного художника. Гюстав рисовал все свободное время, покрывая стены и полы рисунками. Отец с тревогой следил за артистическими упражнениями сына – он хотел, чтобы Доре поступил в политехническую школу. Чтобы отвлечь его от рисования, отец покупает ему скрипку, но это только способствовало выявлению другого дара Гюстава – музыкального. До конца своих дней он виртуозно владел скрипкой.

Во время одной из поездок в Париж мать показала некоторые из рисунков сына знаменитому художнику Орасу Берне, который отметил талантливость юного Гюстава.

В 1847 15-летний Доре вместе с родителями приезжает в Париж.

Втайне от них юноша отправился к издателю Шарлю Филипону и показал свои рисунки. Филипон сразу же угадал в нем многообещающее разностороннее дарование и посоветовал родителям оставить сына в Париже. Но только через несколько месяцев, после скоропостижной кончины отца, Доре вместе с матерью переселяется в Париж. Юный художник сразу же отправился к Филипону с новой серией рисунков «Подвиги Геркулеса». Филипон принимает его в число сотрудников газеты «Карикатюр».

Гюстав Доре. Красная шапочка

Работа карикатуриста помогла Доре глубже изучить жизнь. Несомненно, что работая у Филипона, он овладел изумительным мастерством в изображении массовых сцен. Гюстав Доре обладал поразительной способностью зримо представлять слово. Созданный им образ не рабски следовал за текстом, но приобретал самостоятельную ценность, обусловленную высоким художественным качеством. Художник владел даром мгновенной импровизации, способностью настраиваться на ту тональность, которая была характерна для иллюстрируемого им автора.

Гюстав Доре. Паоло (Малатеста) и Франческа да Римини

У Доре была феноменальная зрительная память, позволявшая ему легко справляться с любой технической трудностью. «Я припоминаю» – было девизом художника. Биограф проводит следующий факт. Однажды друг Доре фотографировал собор, а художник пристально этот собор рассматривал. Затем уже дома, в то время, пока проявляли фотографию, Доре нарисовал его по памяти. Сравнение рисунка и фотографии обнаружило – к изумлению фотографа, – что в рисунке не упущено ни одной детали.

В 1853 году Доре добивается одобрения своего издателя на иллюстрирование сочинений Рабле (согласно договору, Доре имел право рисовать только карикатуры), которые должны были выходить в виде серий. Так, в 1854 году появляется дешевое издание «Сочинений Рабле с иллюстрациями Гюстава Доре». «Это была, – вспоминал позже художник, – первая моя вещь, которая произвела сенсацию».

Вслед за этими листами Доре создает циклы гравюр к «Озорным рассказам» Бальзака, к «Дон Кихоту» Сервантеса, «Сказкам» Перро, которые сразу же выдвинули его в число ведущих мастеров иллюстрации XIX века.

В 1855 году Гюстав Доре начинает работу над серией иллюстраций к «Божественной комедии» Данте Алигьери, открыв тем самым грандиозный творческий проект «Шедевры литературы». Гюставу было тогда всего 23 года. Помимо «Божественной комедии» в список Доре вошли также Гомер, Оссиан, Байрон, Гете, Расин и Корнель. То, что Данте оказался в начале этого списка, отражает популярность итальянского поэта во французской культуре середины XIX века.

Первоначально интерес французских читателей к «Божественной комедии» ограничивался эпизодами «Паоло и Франческа» (Ад. V) и «Уголино» (Ад. XXXIII).

В ХIХ веке поэма Данте приобретает все большую популярность: возникают многочисленные переводы комедии на французский язык, в газетах и специализированных журналах появляется серия критических исследований. Но и это еще не все. Между 1800 и 1830 годами возникает более 200 произведений живописи и скульптуры, посвященных знаменитой поэме.

Приступая к работе над иллюстрациями к поэме Данте, Доре, несмотря на свою молодость, уже был самым высокооплачиваемым иллюстратором во Франции и имел за плечами популярные издания Франсуа Рабле и Оноре де Бальзака. Однако убедить своего издателя Луи Ашетта профинансировать столь амбициозный и дорогостоящий проект он все-таки не смог. Поэтому публикацию первой книги 1861 года финансировал сам художник.

Выход «Иллюстрированного Инферно» в 1861 году сопровождался огромным успехом. Луи Ашетт вызвал Доре срочной телеграммой: «Успех! Давай быстрее! Я осел!»

Вскоре, опираясь на растущую популярность Гюстава Доре, издательский дом «Ашетт» опубликовал иллюстрации к двум другим частям «Божественной комедии» – «Чистилище» и «Рай» – в одном томе. Популярность поэмы Данте во Франции еще более возросла.

Впоследствии гравюры Доре к «Божественной комедии» появились примерно в 200 изданиях, а переводы с итальянского оригинала стали доступны на нескольких языках.

Иллюстрируя поэму Данте, французский художник отыскал интересное и оригинальное сочетание стилей. В его гравюрах переплетаются черты ренессансного стиля (прежде всего Микеланджело) с элементами северной пейзажной традиции и современной Доре французской поп-культуры.

О, не забудь ты и меня: я Пия!

Позднее художник проиллюстрировал множество других книг – от Библии до «Ворона» Эдгара По. Тем не менее его звездным часом все-таки была «Божественная комедия» Данте.

Большую роль в жизни и творчестве Доре сыграла поездка в Англию в конце 1860-х гг., результатом которой явился цикл гравюр к альбому «Лондон». Работа над этим циклом была прервана в 1870 г. из-за начавшейся франко-прусской войны. Большинство работ, созданных Доре в эти годы, составляют аллегорические картины на библейские и антивоенные темы.

Гюстав Доре. Биллинсгейтский рынок после открытия. Из серии Лондон

Творческая активность не покидала Доре до конца его жизни. В течение последнего десятилетия он создавал не только графические листы и иллюстрации, но и полотна колоссальных размеров, гигантские скульптуры, среди которых наиболее интересен памятник Александру Дюма, выполненный в 1882 г. и торжественно открытый в1884 г. в Париже. Дюма изображен сидящим в кресле: на одной стороне цоколя представлена группа людей, читающих книги Дюма, на другой изображен Д’Артаньян.

Умер Доре в 1885 году от апоплексического удара в возрасте 51 года.

Перевод Мина и царская цензура

При первой публикации полного перевода «Ада», которая пришлась на годы «мрачного семилетия», переводчик и его издатель столкнулись с серьезными цензурными препятствиями.

Посылая в Петербург перевод «Ада», председатель Московского цензурного комитета в рапорте от 27 сентября 1852 г. излагал свои сомнения:

«Во всей поэме господствует смешение понятий христианских с языческими, постоянное сближение мифологических вымыслов с истинами христианской религии и изъявление равной веры и равного уважения как к тем, так и к другим. Так, напр., во второй песне сошествие в Ад и Рай Энея принимается поэтом за такую же истину, как и восхищение на небо Апостола Павла <…> посему, согласно с заключением Комитета <…> поэма Данта не может быть напечатана без разрешения Главного Управления Цензуры».

21 октября 1852 г. Главное управление направило рукопись перевода цензору Н. Родзянко, который в своем отзыве высказывает мнение, что произведение Данте вполне допустимо к чтению. Однако рецензент отметил в рукописи перевода несколько «неуместных выражений,», к которым он там же «присовокупил замечания», почему именно считает их «неудобными к печатанию».

Главное управление, рассмотрев этот отзыв определило допустить к печати представленный перевод «с изменением или пропуском более резких и неблагопристойных мест по усмотрению Московского цензурного комитета», и рекомендовало «обратить внимание цензора на места, отмеченные в рукописи». В результате 20 терцин оказалось изъятым в напечатанном переводе.

Получив цензурное разрешение, Погодин должен был начать печатание «Ада» заново, и на протяжении 1853 г. в «Москвитянине» был опубликован весь перевод. Закончив публикацию в журнале, Погодин решил издать перевод Мина отдельной книгой. В связи с этим С. П. Шевырев обратился 1 февраля 1855 г. к министру просвещения Норову с просьбой «разрешить публикацию изъятых из перевода строк под его просвещенное покровительство».

А. С. Норов, большой почитатель итальянской литературы, разрешил печатать запрещенные ранее терцины, отметив, что «они могут быть одобрены к напечатанию, во внимание к древности и высокому достоинству означенной поэмы…».

Шевырев передал ответ министра Погодину, но издатель уже не успел воспользоваться этим разрешением. Книга была сверстана по готовому набору из «Москвитянина» (цензурное разрешение на ее издание подписано 25 февраля), и вскоре она вышла в свет с теми же купюрами в тексте.

В настоящем издании все изъятые цензурой стихи и терцины восстановлены по списку, сделанному рукой Мина, который прилагался к письму Шевырёва.

Несмотря на появление во второй половине XIX в. еще нескольких стихотворных переводов «Ада», миновский перевод оставался лучшим, о чем свидетельствует и высказывание Валерия Брюсова в 1905 г. Высоким признанием труда Мина явилось и присуждение его переводу «Божественной комедии» в 1907 г. премии имени А. С. Пушкина.

Ад

Перевел с итальянского размером подлинника Дмитрий Мин

Песнь I

Содержание. Уклонившись в глубоком сне с прямой дороги, Данте пробуждается в темном лесу, при слабом мерцании месяца идет далее и перед дневным рассветом достигает подошвы холма, которого вершина освещена восходящим солнцем. Отдохнув от усталости, поэт восходит на холм; но три чудовища – Барс с пестрою шкурою, голодный Лев и тощая Волчица, преграждают ему дорогу. Последняя до того устрашает Данта, что он уже готов возвратиться в лес, как внезапно появляется тень Виргилия. Данте умоляет ее о помощи. Виргилий, в утешение ему, предсказывает, что Волчица, так его испугавшая, скоро погибнет от Пса, и для выведения его из темного леса предлагает ему себя в провожатые в странствии через Ад и Чистилище, прибавляя, что если он пожелает взойти потом на Небо, то найдет себе вожатую, стократ его достойнейшую. Данте принимает его предложение и следует за ним.

 
1 В средине нашей жизненной дороги,
  Объятый сном, я в темный лес вступил,
  Путь истинный утратив в час тревоги.
 
 
4 Ах! тяжело сказать, как страшен был
  Сей лес, столь дикий, столь густой и лютый,
  Что в мыслях он мой страх возобновил.
 
 
7 И смерть лишь малым горше этой смуты!
  Но чтоб сказать о благости Небес,
  Все расскажу, что видел в те минуты.
 
 
10 И сам не знаю, как вошел я в лес:
    В такой глубокий сон я погрузился
    В тот миг, когда путь истинный исчез.
 
 
13 Когда ж вблизи холма я пробудился,
    Где той юдоли[1]1
  Юдо́ль: 1) устар. – долина, равнина; 2) устар. – жизненный путь с его заботами, трудностями и печалями; 3) устар., перен. – место, где страдают, мучаются, терпят нужду; 4) устар., перен. – жребий, удел, участь кого-либо (обычно печальные).


[Закрыть] положён предел,
    В которой ужас в сердце мне вселился, —
 

И сам не знаю, как вошел я в лес

 
16 Я, вверх взглянув, главу холма узрел
    В лучах планеты, что прямой дорогой
    Ведет людей к свершенью добрых дел.
 
 
19 Тогда на время смолк мой страх, так много
    Над морем сердца бушевавший в ночь,
    Что протекла с толи́кою тревогой.
 
 
22 И как успевши бурю превозмочь,
    Ступив чуть дышащий на брег из моря,
    С опасных волн очей не сводит прочь,
 
 
25 Так я, в душе еще со страхом споря,
    Взглянул назад и взор впери́л туда,
    Где из живых никто не шел без горя.
 
 
28 И отдохнув в пустыне от труда,
    Я вновь пошел, и мой оплот опорный
    В ноге, стоящей ниже, был всегда.
 
 
31 И вот, почти в начале крути горной,
    Покрытый пестрой шкурою, кружась,
    Несется Барс и легкий и проворный.
 
 
34 Чудовище не убегало с глаз;
    Но до того мне путь мой преграждало,
    Что вниз сбежать я помышлял не раз.
 
 
37 Уж день светал, и солнце в путь вступало
    С толпою звезд, как в миг, когда оно
    Вдруг от любви божественной прияло
 
 
40 Cвой первый ход, красой озарено;
    И все надеждою тогда мне льстило:
    Животного роскошное руно,
 

…Несётся Барс и лёгкий и проворный

 
43 Час утренний и юное светило.
    Но снова страх мне в сердце пробудил
    Свирепый Лев, представший с гордой силой.
 
 
46 Он на меня, казалось, выходил,
    Голодный, злой, с главою величавой,
    И, мнилось, воздух в трепет приводил.
 
 
49 Он шел с Волчицей, тощей и лукавой,
    Что, в худобе полна желаний всех,
    Для многих в жизни сей была отравой.
 
 
52 Она являла столько мне помех,
    Что, устрашен наружностью суровой,
    Терял надежду я взойти наверх.
 
 
55 И как скупец, копить всегда готовый,
    Когда придет утраты страшный час,
    Грустит и плачет с каждой мыслью новой:
 
 
58 Так зверь во мне спокойствие потряс,
    И, идя мне на встречу, гнал всечасно
    Меня в тот край, где солнца луч угас.
 
 
61 Пока стремглав я падал в мрак ужасный,
    Глазам моим предстал нежданный друг,
    От долгого молчания безгласный.
 
 
64 «Помилуй ты меня! – вскричал я вдруг,
    Когда узрел его в пустынном поле, —
    О кто б ты ни был: человек, иль дух?»
 
 
67 И он: «Я дух, не человек я боле;
    Родителей Ломбардцев я имел,
    Но в Мантуе рожденных в бедной доле.
 
 
70 Sub Julio я поздно свет узрел,
    И в Риме жил в век Августов счастливый;
    Во дни богов в лжеверье я коснел.
 
 
73 Я был поэт, и мной воспет правдивый
    Анхизов сын, воздвигший новый град,
    Когда сожжен был Илион кичливый.
 
 
76 Но ты зачем бежишь в сей мрак назад?
    Что не спешишь на радостные горы,
    К началу и причине всех отрад?
 
 
79 «О, ты ль Виргилий, тот поток, который
    Рекой широкой катит волны слов? —
    Я отвечал, склонив стыдливо взоры. —
 
 
82 О дивный свет, о честь других певцов!
    Будь благ ко мне за долгое ученье
    И за любовь к красе твоих стихов.
 
 
85 Ты автор мой, наставник в песнопенье;
    Ты был один, у коего я взял
    Прекрасный стиль, снискавший мне хваленье.
 
 
88 Взгляни: вот зверь, пред ним же я бежал…
    Спаси меня, о мудрый, в сей долине
    Он в жилах, в сердце кровь мне взволновал».
 
 
91 «Держать ты должен путь другой отныне, —
    Он отвечал, увидев скорбь мою, —
    Коль умереть не хочешь здесь в пустыне.
 
 
94 Сей лютый зверь, смутивший грудь твою,
    В пути своем других не пропускает,
    Но, путь пресекши, губит всех в бою.
 
 
97 И свойством он столь вредным обладает,
    Что, в алчности ничем не утолен,
    Вслед за едой еще сильней толкает.
 
 
100 Он с множеством животных сопряжен,
    И с многими еще совокупится;
    Но близок Пес, пред кем издохнет он.
 

Взгляни: вот зверь, пред ним же я бежал…

 
103 Не медь с землей Псу в пищу обратится,
      Но добродетель, мудрость и любовь;
      Меж Фельтро и меж Фельтро Пес родится.
 
 
106 Италию рабу спасет он вновь,
      В честь коей дева умерла Камилла,
      Турн, Эвриад и Низ пролили кровь.
 
 
109 Из града в град помчит Волчицу сила,
      Доколь ее не заключит в аду,
      Откуда зависть в мир ее пустила.
 
 
113 Так верь же мне не к своему вреду:
      Иди за мною; в область роковую,
      Твой вождь, отсель тебя я поведу.
 

Здесь он пошел, и я во след за ним

 
115 Услышишь скорбь отчаянную, злую;
      Сонм древних душ увидишь в той стране,
      Вотще зовущих смерть себе вторую.
 
 
118 Узришь и тех, которые в огне
      Живут надеждою, что к эмпирею[2]2
  Эмпирей, (от греч. émpyros – огненный): 1) в древних космогонических представлениях верхняя часть неба, наполненная огнём, сиянием, местопребывание богов; 2) высь, высота.


[Закрыть]
      Когда-нибудь взнесутся и они.
 
 
121 Но в эмпирей я ввесть тебя не смею:
      Там есть душа достойнее стократ;
      Я, разлучась, тебя оставлю с нею.
 
 
124 Зане[3]3
  Зане, союз. (церк. устар.) – Ибо, для того, так как, потому что.


[Закрыть] Монарх, чью власть как супостат
      Я не познал, мне ныне воспрещает
      Ввести тебя в Его священный град.
 
 
127 Он Царь везде, но там Он управляет:
      Там град Его и неприступный свет;
      О счастлив тот, кто в град Его вступает!»
 
 
130 И я: «Молю я сам тебя, поэт,
      Тем Господом, Его ж ты не прославил, —
      Да избегу и сих и горших бед, —
 
 
133 Веди в тот край, куда ты путь направил:
      И вознесусь к вратам Петра святым,
      И тех узрю, чью скорбь ты мне представил».
 
 
136 Здесь он пошел, и я вослед за ним.
 

Песнь II

Содержание. Наступает вечер. Данте, призвав муз в помощь, повествует, как в самом начале странствия родилось сомнение в душе его: достаточно ли в нем сил для смелого подвига. Вергилий укоряет Данта за малодушие и, ободряя на подвиг, объясняет ему причину своего пришествия: как в преддверии ада явилась ему Беатриче и как умоляла его спасти погибавшего. Ободренный этою вестью, Данте воспринимает свое первое намерение, и оба странника шествуют в предназначенный путь.

1 День отходил и сумрак пал в долины,

  Всем на земле дозволив отдохнуть

  От их трудов; лишь я один единый

День отходил и сумрак пал в долины

 
4 Готовился на брань – в опасный путь,
  На труд, на скорбь, о чем рассказ правдивый
  Из памяти дерзаю почерпнуть.
 
 
7 О высший дух, о музы, к вам призывы!
  О гений, всё, что зрел я, опиши,
  Да явится полет твой горделивый!
 
 
10 Я начал так: «Всю мощь моей души
    Сперва измерь, поэт-путеводитель;
    Потом со мной в отважный путь спеши.
 
 
13 Ты говорил, что Сильвиев родитель,
    Еще живой и тленный, низходил
    Свидетелем в подземную обитель.
 
 
16 Но если жребий так ему судил,
    То вспомнив, сколько приобрел он славы
    И кто сей муж, и как правдив он был, —
 
 
19 Почтет его достойным разум здравый:
    Он избран был, чтоб некогда создать
    Великий Рим и быть отцом державы, —
 
 
22 Державы той, где – подлинно сказать —
    Престол священный сам Господь поставил
    Наместникам Петровым восседать.
 
 
25 В сем странствии – ты им его прославил —
    Узнал он путь к победе над врагом
    И тем тиару папам предоставил.
 
 
28 Сосуд избранья в небе был потом,
    Да снищет там той вере подкрепленье,
    Что мир ведет спасения путем.
 
 
31 Но мне ль идти? Кто дал соизволенье?
    Я не Эней, не Павел; сам не зрю,
    И кто ж узрит во мне к тому влеченье?
 
 
34 И так, коль дерзкий подвиг сотворю,
    Страшусь, в безумие он мне вменится.
    Мудрец, ясней поймешь, чем говорю».
 
 
37 Как тот, кто хочет, но начать страшится,
    Полн новых дум, меняет замысл свой,
    Отвергнув то, на что хотел решиться, —
 
 
40 Так я томился в мрачной дебри той,
    И мысль свою, обдумав, кинул снова,
    Хоть предан был вначале ей одной.
 
 
43 «Коль я проник вполне в значенье слова, —
    Возвышенная мне сказала тень, —
    Твоя душа познать боязнь готова.
 
 
46 Боязнь людей отводит каждый день
    От честных подвигов, как призрак ложный
    Страшит коня, когда ложится тень.
 
 
49 Но выслушай – и страх рассей тревожный, —
    Что моего пришествия вина
    И что открыл мне жребий непреложный.
 
 
52 Я с теми был, чья участь не полна;
    Там, слыша голос Вестницы прекрасной,
    Я вопросил: что повелит она?
 
 
55 Светлей звезды в очах горел луч ясный,
    И тихим, стройным языком в ответ
    Она рекла как ангел сладкогласный:
 
 
58 “О Мантуи приветливый поэт,
    Чья слава свет наполнила далеко
    И будет в нем, пока продлится свет!
 
 
61 Любимец мой, но не любимец рока,
    Препону встретил на брегу пустом
    И вспять бежит испуганный жестоко.
 
 
64 И я страшусь: так сбился он на нём,
    Что уж не поздно ль я пришла с спасеньем,
    Как в небесах была мне весть о том.
 
 
67 Подвигнись в путь и мудрым убежденьем
    Все для его спасенья уготовь:
    Избавь его и будь мне утешеньем,
 
 
70 Я, Беатриче, умоляю вновь;
    Меня от звезд, куда стремлюсь желаньем,
    Подвигла, речь вложив в уста, любовь.
 
 
73 Там, пред моим Владыкой, с состраданьем,
    Поэт, я часто похвалюсь тобой”.
    Умолкла тут… И начал я воззваньем:
 

Я, Беатриче, умоляю вновь…

 
76 – О благодать, которою одной
    Наш смертный род превысил все творенья
    Под небом, что свершает круг меньшой!
 
 
79 Так сладостны твои мне повеленья,
    Что я готов немедля их свершить;
    Не повторяй же своего моленья.
 
 
82 Но объясни: как можешь нисходить
    Без трепета в всемирную средину
    От горних стран, куда горишь парить?
 
 
85 "Когда желаешь знать тому причину, —
    Она рекла,[4]4
  Рекла, рек (рёк), гл. (старин., церк.-слав., поэт.) – то же, что изрекать, говорить, возвещать, возглашать.


[Закрыть] – короткий дам ответ,
    Почто без страха к вам схожу в пучину.
 
 
88 Страшиться должно лишь того, что вред
    Наносит нам: какой же страх бесплодный,
    Как не боязнь того, в чем страха нет?
 
 
91 Так создана я благостью Господней,
    Что ваша скорбь меня не тяготит
    И не вредит мне пламень преисподней.
 
 
94 Там некая Заступница скорбит
    О том, к кому тебя я посылаю,
И для нее жестокий суд разбит."
 
 
97 Потом к Лючии обратила слово,
    Рекла: "Твой верный ждет тебя в слезах,
    И я отсель его тебе вверяю."
 
 
100 И Лючия, жестокосердых враг,
    Подвигшись, мне вещала там, где вечно
    С Рахилью древней воссежу в лучах:
 
 
103 – О Беатриче, гимн Творцу сердечный!
      Спаси того, кто так тебя любил,
      Что для тебя стал чужд толпе беспечной.
 
 
106 Не слышишь ли, как плач его уныл?
      Не зришь ли смерть, с которой он сразился
      В реке, пред ней же океан без сил? —
 
 
109 Никто так быстро в мире не стремился
      От гибели, иль к выгодам своим,
      Как мой полет от слов тех ускори́лся
 
 
112 С скамьи блаженной к пропастям земным —
      Ты дал мне веру мудрыми словами,
      И честь тебе и тем, кто внемлет им!"
 
 
115 Потом, сказав мне это, со слезами
      Взор лучезарный возвела горе,
      И я потек быстрейшими стопами.
 
 
118 И, как желала, прибыл к той поре,
      Когда сей зверь пресек в пустынном поле
      Твой краткий путь к прекрасной той горе.
 
 
121 Так что ж? зачем, зачем же медлит боле?
      Что на сердце питаешь низкий страх?
      Что сделалось с отвагой, с доброй волей…
 
 
124 Когда так бодрствуют на небесах
      Блаженные три Девы над тобою
      И я сулю тебе так много благ?
 
 
127 И как цветочки, стужею ночною
      Согбенные, в сребре дневных лучей
      Встают, раскрывшись, на ветвях главою, —
 
 
130 Так я воздвигся доблестью моей;
      Столь дивная влилась мне в грудь отвага,
      Что начал я, как сбросив груз цепей:
 
 
133 «О слава ей, подательнице блага!
      О честь тебе, что правым словесам
      Уверовал и не замедлил шага!
 
 
136 Так сердце мне с желаньем по стопам
      Твоим идти возжег ты мудрым словом,
      Что к первой мысли возвращаюсь сам.
 
 
139 Идем: крепка надежда в сердце новом —
      Ты вождь, учитель, ты мой властелин!»
      Так я сказал, и под его покровом
 
 
142 Нисшел путем лесистым в мрак пучин.