Текст книги "Повесть о зеленоглазом олене"

Я все время чего-то жду от Васи, думаю, что вот-вот сидеть на рисовании станет так же интересно, как крутиться у него под ногами в мастерской дома культуры, где мама раньше подрабатывала кассиром.

Правда, Вася меня не жаловал, и мозг его всегда был занят думами, а к настоящим масляным краскам он меня ни разу не подпустил.

По утрам в мастерской Вася чистил холсты в корыте, напоминающем кормушку для скота. Ближе к обеду он швырял шпатель в угол, обдавал холсты водой из шланга, потом из другого шланга лил на холсты побелку и выставлял их сушиться под окно, сконструированное под потолком в виде дольки мандарина. Всю эту скукотищу я терпела ради того момента, когда Вася возьмет кисть и начнет месить на палитре масляную кашу, тут же наделает рядом с кашей лужиц краски и подойдет к маленькому холсту.

Однажды он расщедрился на разговоры и намекнул, что такие лужицы должна буду смешивать и я, если однажды захочу рисовать по-настоящему. А потом показал, как разлить на бумагу воду, мазнуть по ней синей акварелью и получить небо не с детскими облаками-сочнями, как у меня, а с настоящими, небесными. Но щедроты на этом закончились, и Вася погрузился в свою неизбывную угрюмость.

Порисовав на маленьком холсте, он рано или поздно говорил: «Тьфу ты, черт», и переходил к большим. У больших холстов Вася макал в банку строительную кисть и со вздохом выводил слово «Дискотека» на одном и «Праздничный вечер» на другом. Дискотеку он увенчивал искрами, молниями, и лучами прожекторов. Затем, ругнувшись, переходил к «Праздничному вечеру» и сдабривал его пошлейшими цветочками, которые очень просила директриса ДК, носившая властную норковую шубу до пят.

Посидев недолго на заляпанном стуле, Вася возвращался к маленькому холсту.

Он забывал о моем присутствии. И я, осмелев, приближалась и смотрела, как он тесно кладёт странные грязные мазки, в которых начинали угадываться очертания Рыцаря и Бесстыдницы. Не раз он стирал их какой-то ядовитой тряпкой и мазал поверх белым. Пачкает холст, ругается. Разве так рисуют?

После обеда деятельность Васи из дома культуры перетекает в художественную школу, куда мама записала меня за копейки, с которых Васе платится такая же копеечная зарплата.

Народ в художке кажется мне особенно глупым – слишком долго собираются рисовать, слишком мало рисуют. Мне не приходит в голову, что ученики показываются тут не ради триумфов на местной выставке и не ради рисования, а просто пообщаться в затянувшиеся каникулы.

Сегодня Вася задал вольную тему, и два старшеклассника через парту от меня, не торопясь басят про школьные дела:

–Музыкалку закрывают, Диман.

– И Вечерку закрывают.

– Не закроют. Васю не закрыли, вечерку тем более не закроют.

–«Вообразилию» закрыли, музыкалку закрыли, почему вечерку не закроют? Вон училки уже за часы грызутся.

– Вечерка нам по Конституции полагается. Мелко плаваешь.

– Так попёрли же англичанку из вечерки.

– Ее не поэтому поперли, эх, ты. Мелко плаваешь, Санёк, мелко плаваешь.

– А за что? Сам мелко плаваешь.

– За то, что она крышей поехавшая, никакущая. Ща буду всадника рисовать, или Арнольда. А у тебя что?

– Граффити.

– Ну, кто рисовать не умеет, у того всегда граффити. Удачи, братан.

Тем временем Вася подходит к моим работам, говорит:«Угу» и с тоской через окно смотрит на сопки поверх крыш.

– Совсем поехавшая? – продолжается разговор.

– Да кто их знает там. Рыдала ходила на завучиху, что классы с ней на матах общаются. Не закроют вечерку, не дрейфь.

Нужно сказать маме, что я не хочу ходить к Васе. Пустое это, прыгать по морозу, чтобы один раз услышать «угу» и час слушать сплетни.

Дома я настраиваю радиолу «Радуга» на ОРТ: крутят рекламу о густых и шелковистых волосах, новости о чеченцах и «Тропиканку». Я рисую просто для себя, когда жду Ксюшу. Мои дворцы и закаты уже побеждали на выставках, где в жюри заседают библиотекари и тот же неизменный Вася.

Для заката не нужно вырисовывать, например, ушную раковину, сложные механизмы, лишь смешай багряные краски на мокрой бумаге, добавь желтого, алого, получи нежно-персиковые всполохи в сгустившемся углу, но оставь место для предзакатного солнца или вставшей высоко в небе луны, подсохнет – рисуй черные дома и черные деревья на черном утесе, черные замки, черных дам в кринолинах на мосту.

Кажется, Вася не запоминает никого из нас, как никто из нас не запоминает Васиного отчества и фамилии. Свои вердикты он выносит с непроницаемым видом, как будто судить рисунки семиклассников доставляет ему скуку и мучение. Он постоянно присуждает мне первое место, произнося короткую флегматичную речь о том, что главное, чтобы мы не боялись рисовать.

Детей у Васи нет, поскольку женился он поздно, да и на женщине, по слухам, не пожелавшей портить красивую фигуру родами. Никем кроме художника Вася быть не соглашается, хоть и мог бы устроиться более денежно – сторожем или продавцом.

Я возвращаюсь с призами – коробкой зефира, пачкой клубничного чая «Пиквик» и томиком детективов ЭнидБлайтон в кричащей обложке.

Давно не видно Жени, пять четвергов, но это ничего. Главное, что он здесь, в поселке, он никуда больше не уезжает. Наступит весна, и я надену новые вещи, меня перестанут видеть в ужасном (то есть в прекрасном, ловко связанном, но очень надоевшем) темно-зеленом свитере. Мне уже грезится, как я знакомлюсь с Жениными друзьями и сама становлюсь им хорошим другом, а потом они единодушно пытаются сблизить нас, а может, и подтрунивают над нашей отдельностью от всех. Мне снится, что я – леди Гвиневра, а Женя – Робин Гуд или что я – Скалли, а он Малдер.

ГЛАВА 8. РУЧЕЕК

«Две глисты»– коротко охарактеризовала нас тетя Нина, видя, как перед облачением в шерстяные гамаши мы подтягиваем на себе капроновые колготки самого маленького размера. Пора в школу.

Пока мы ждем классного руководителя с торжественной речью, Ксю размышляет.

– А есть такой вид людей, которые ни в жизни не сделают первый шаг. Все должно плыть к их берегу само.

– Плыть?

– Плыть.

– И не тонуть? – смеюсь я, – Интересное вещество. Плывет и не тонет. Нет, я больше не буду сидеть в его дворе и притворяться читающей. В тот раз хватило.

– А если нет, то как? – не унимается Ксюша,– Восьмой, девятый, десятый класс – сколько нужно для того, чтобы ты разобралась, кто он там и какой?

– Если симпатия есть, она находит себе дорогу, только этоя могу тебе сказать.

– Да пшик все эти симпатии, вот что это такое, – отвечает Ксю, собирая в охапку сценарии праздника, – Дружат с общительными, дружат с теми, кто сам дружный. Проходя мимо, трудно тебе, что ли, просто сказать «Привет»?

– Нет. Не могу я «просто сказать Привет» спустя полгода. Будто у меня мозги с задержкой в полгода работают, понимаешь? Когда он только появился, я могла бы. А теперь чувствую, что у меня всё на лице написано. Помнишь, забавные мордочки, ты говорила? А я не хочу быть забавной мордочкой. Я хочу быть леди, – вырывается у меня.

В кабинет заглядывает подсобный рабочий и спрашивает:

– Ну-ка, кто тут из парней на выход, поможете утеплитель для окон разгрузить?

Пара одноклассников из секции греко-римской борьбы покидают класс.

– Мальчики, недолго! Мы скоро начинаем, – предупреждает Галина Васильевна.

Разговор продолжается:

– Я хочу быть леди, а не забавной мордочкой.

– Тогда притворись, что вообще впервые видишь его.

– Да хватит тебе. Вокруг слишком много таких, кто увидит симпатичного мальчика и сразу подкатывает со своими приветами. Мой привет потонет в таком океане.

Я пытаюсь разложить страницы в правильном порядке: скоро вести праздник, которого не было из-за морозов. Наши сценарии всегда такие – рассыпающиеся почерканные листы, исписанные с обеих сторон.

– Наверное, знакомиться надо так, чтобы сердце дрогнуло, а не выдавливать из себя приветы, кривые и жеманные. Знакомиться с уже знакомым ведь гораздо труднее, чем с новым. А еще труднее знакомиться с таким, который имел все шансы, а за полгода так и не познакомился сам.

Мы выходим на этаж, по которому проносятся звуки репетиции из других классов.

– Помнишь Попова, ну который мне письма писал? – спрашиваю я, –Знаешь, как познакомились? Играли в прятки на чьем-то дне рождения, я подозвала незнакомого Попова и упрятала его в шкаф за родительские пиджаки. И мы стояли в темном шкафу, ржали над остальными,даже вытащили старую конфету из одного кармана, успели съесть ее, разломив пополам наощупь. Письма свои Попов затеял сразу же. И его родители переживали очень, чтобы я ни одного выходного не пропускала, а у них сидела и слушала певицу Сандру вместе с Поповым. Попов даже нафантазировал, что мой голос похож на голос Сандры.

Из писем того мальчика, Попова, я узнала, каково это, когда человек для тебя мечта. Я хочу стать такой же мечтой для Жени. В другом нет смысла. Вокруг итак много полу-друзей и воображаемых женихов, тасуют их, как шарики в передаче «Спортлото».

Страницы не пронумерованы, и мы должны будем переворачивать их по смыслу, импровизируя на ходу. Как всё же странно праздновать новый год в конце января. Вдох, выдох и скоро на сцену.

Из-за угла по лестнице выходит Маша Габдулдинова. На ней опять кофточка из черного шифона, через которую ее развитый бюст в лифе не просто угадывается, а виден до мелочей. В распущенные черные волосы вплетена какая-то елочная мишура в преддверии новогодних торжеств, брюки сдавливают Машу везде. Но и без деталей такие девушки представляют собой непонятный мне мир. Маша давно наслаждается оценивающими взглядами тех, которые постарше нас лет на шесть, в глазах с поволокой сквозит холодца безразличия к любым занятиям, которые составляют канву нашей дружбы с Ксюшей. И сейчас она смотрит на стопку исписанных нами листов как на детские каракули.

Пропасть между её и нашим с Ксю физическим развитием относит Габдулдинову к области какой-то странной игры природы, которая еще долго будет для нас непостижима, а потом заставит распрощаться с играми, записями песен на диктофон, посвящениями в «рыцарихи», присвоением наших имен каждой поселковой кочке и луже. Скоро исчезнет, уплывет в туман мое Синегорье.

–Здравствуйтсе, – протягивает Маша.

Ее виляющая походка,чего-то ищущее лицо и что-то знающие глаза вызывают у меня любопытство. А ведь она на год младше меня. Она в шестом классе.

–Тсибя возле раздзевалки ждут. Мне сказали передаць.

– Кто?

– Учительница с красными волосами.

Маша словно в замедленной съемке отворачивается и шествует прочь. При ходьбе ее таз делает крутые повороты.

– И зачем все время носить черное? – шепчу я.

– Зачем-зачем, она роковая женщина, – отвечает подруга. Тетя Нина готовит дочь к приличному обществу и велит читать исторические романы, а Ксюша и читает исторические романы, но такие, где мало пишут про историю и много – про лица и наряды.

Как же не вовремя. Ох уж эта учительница с красными волосами, моя первая учительница, ни один разговор с ней не заканчивается быстро. Что ей могло понадобиться? Ведь она, кажется, теперь на пенсии… На сцене и без того придется нести отсебятину, так еще и опоздать извольте. Получится, что за месяц безделья мы с Ксю не смогли как следует подготовиться.

Я спускаюсь на зябкий первый этаж, где раньше, во времена тесноты и оживления, был гардероб с настоящей гардеробщицей, а теперь его закрыли. У гардеробной лампочки меняются в последнюю очередь, там и стоит Валентина Сергеевна в песцовом тюрбане, из-под которого спускаются на оба плеча тяжелые красные кудри, не убиваемые красками и завивками десятки лет. Аналогов этому красному цвету я ни до, ни впредь не видала на голове ни у одной женщины. За это отец, а заодно и все мы, прозвал ее Красной Женщиной.

Летом на своем огромном статном теле она носит платья, покрытые огромными же подсолнухами или турецкими огурцами, зимой на мысе ее груди колышется манто или необъятный меховой воротник. Я рассматриваю его.

У вышедших из-под крыла Красной Женщины всегда немного чётче почерк, чем у соседей по параллели и задумчивее выражения лиц, а в голове накрепко засела память о девизе класса: «Не тлеть, а гореть!». Плакат с девизом обновлялся каждый год на свежем ватмане свежими чернилами рукой старших братьев и бабушек.

«Тлеющих» Красная Женщина и впрямь недолюбливает. Но она всегда дает их родителям шанс исправиться, выполняя ее мелкие поручения даже после окончания ребенком начальной школы, и рассказывает, с каким благоговением их исполняют другие. Тлеющие это мы – я и родители.

Отец говорит, что он чувствует, когда на наш старенький дисковый телефон звонит именно она, и говорит не брать трубку, но мама всегда берет трубку, хоть и долго колеблется. А когда мама убегает в аптеку или по иным поручениям Красной Женщины, он стонет и говорит, что в этом доме никому не будет житья, пока он не перережет телефонный провод. Только вот когда он его по правде перерезал, это тоже не помогло.

– Ты знаешь, что здесь под штукатуркой находится мозаика, на которой пионеры запускают воздушного змея? Какое там красивое голубое небо! Вася делал, когда в силе был. А эти ехидны все замазали, деточка. Но это я так, к слову.

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна, – мнусь я.

Пара первоклашек, проходя мимо, поворачивают головы в нашу сторону и тоже рапортуют:

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна.

Но по возрасту они не могут быть ее учениками – Красная Женщина несколько лет не работает в школе, а пенсионерствует с тихим худощавым мужем в однушке.

– Здравствуй, моя книжная копуша, – не теряя царственности, она на секунду прижимает меня к одной половине груди и тормошит за лопатки. Вслушиваясь в этот голос, я вслушиваюсь в свое детство.

– Помню, как захожу в книжный, а там кто-то маленький в большущей эскимосской шапке тихо копошится-копошится, перебирает книги одну за другой, никого не замечает. А это ты оказалась. И так раза три. А затем я выяснила, как зовут твоих родителей, и попросила Новацкого записать тебя ко мне в класс.

Я скольжу глазами по орнаменту на умопомрачительном платье. Целая панорама открывается между лацканами зимнего пальто: тигровые лилии, с которых райские птицы пытаются собрать неведомый нектар, запутываясь в тропических кущах.

– Дарья, – учительница принимает несколько деловой вид, – я иду ссориться с нехорошими людьми за хорошего человека. Не хотелось бы сегодня, но не мне выбирать. И нужны мои сапоги, белые такие.

– Что? – как китайский болванчик спрашиваю я, плохо расслышав.

Что за черт, ей нужны какие-то сапоги. Я еще понимаю, когда нужно сбегать за таблеткой в аптеку или отстоять очередь за хлебом. Но теперь Красной Женщине понадобились какие-то сапоги, и она является за этим ко мне в школу накануне праздничной программы, которую я написала так коряво, что с утра надеюсь только на обаяние Ксюши.

– Они лежат в моем кабинете, сейчас это кабинет английского. Это наш бывший класс, помнишь? Хорошие сапоги, дорогие, подарок моих Виктории и внучки Катерины. Я боюсь, чтобы сегодня эти ехидны их совсем не выкинули. У вас по школе после актированных дней генеральная уборка, будут вывозить на свалку весь кабинет. Ваш так называемый директор… не слушай меня детка, не слушай, просто помоги.

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна, – сбоку проходят еще две головы, не доросшие до рукомойника в школьном туалете.

– Наташа привела тебя туда с тоненькими хвостиками и огромными бантами, такую задумчивую. Ты там все знаешь, там моя тумбочка. Даша, помоги мне, детка.

– Хвостики такими и остались, Валентина Сергеевна, – говорю я и отмечаю, что мне удалось разложить парфюмерный запах, витавший вокруг Красной Женщины, на три компонента: ее духи Magie Noir, корвалол и что-то алкогольное.

Отец бы сказал, что мол, те кто вам сообщил об этой уборке, пускай сами и лезут в чужой кабинет, пора заканчивать с этим барством. А мама бы сказала, что не нужно волноваться, и она, мама, сейчас обязательно все сделает и уладит, не чужие люди.

– Я подожду тебя здесь, посижу на стуле сторожа. Дай мне руку. – Красная Женщина опирается на мое плечо и с трудом опускается на стул, – Ух.

Перемены положений даются примадонне непросто, будто что-то сдавливает ее монументальную грудь.

Я не представляю, который час и не знаю, сколько времени прошло тут у гардеробной.

– Даша, из моего захвати, что увидишь… – слова тонут в звонке, и уже непонятно, на перемену он зовет или на урок.

Я не уверена, что кабинет английского без всяких девизов, прохладный, пустоватый, где проходят занятия у старших классов, это и есть тот самый кабинет. Столько ремонтов прошло с тех пор, столько переселений. Подсобный рабочий вывалил на окно техническую вату для окон, подпер дверь кабинета стамеской и ушел за помощниками. На этаже пустынно, школьный народ в актовом зале, и я заглядываю в соседние кабинеты, проверяю ручки дверей, прислушиваюсь к туалетам, чтобы вернуться и начать обыскивать класс. Вроде бы никого.

Красная Женщина права, в кабинетах затевается уборка и еще одно утепление окон сразу же после чаепитий, так как морозы выдались особенно кусачими.Впередиеще три месяца зимы: февраль, март и апрель.

Пока я рассуждаю, из туалета в стоптанных безобразных кроссовках выходит Щихута. Серые вороватые глаза, заросшие бровями, большой рот, уравновешиваемый широкими квадратными щеками, немного подвисающими, уши с крупными мочками и то ли неровно выстриженная, то ли неровно отрастающая шевелюра – из какого гнезда он успел вылупиться, созреть и начать меня третировать, почему он отделился от стаи себе подобных и придумал такое развлечение? Впрочем, придумал это громко сказано…Такие, наверное, и руки не моют после всех дел в туалете. Я не могу скрыть брезгливости, хоть и знаю, что придется расплачиваться.

Не тратя ни секунды на размышление он подбегает и пытается замахнуться ногой мне в голову, как делают в фильмах про карате. Я знаю, что он не собирается меня калечить, а лишь запугивает себе на потеху, но нервы все равно не выдерживают. Я забегаю в класс, Щихута летит за мной, видит у доски внушительную коробку с раскрошенным мелом и огрызками мелков, и без единого слова швыряет ее в меня. Мел бьет меня по лицу, покрывает волосы, залепляет глаза, а еще он валится на плечи и заполняет малейшие пустоты в шерстяном свитере. Щихута гогочет, а я тру глаза, стараясь перемещать грязь ближе к слезным каналам. Сосредоточенность, с которой я всегда стремлюсь убрать последствия его нападений, злит Щихуту, потому что из меня невозможно выдавить ни ругани, ни слез, ни других признаков трепета перед злом. Мне лишь досадно, что за Щихутой приходится убирать, стирать и чинить, а взрослые считают его нападения заигрыванием. А значит, они умиляются и одобряют. «Растрепал книгу на лестнице? Наплевал слюнявой шелухи в сумку? Испачкал мелом? А почему не пачкает Даночку, Василиночку и Алёнушку? Тут, Даша, как ты себя поставишь, так и будет. Известное дело, школьные симпатии».

Звенит очередной звонок, и я вижу через белесую пелену мела, как это отродие, очевидно, торопясь на праздник, опять подскакивает надо мной в какой-то стойке, делает «вертушку», одной ногой задевает край моего уха и убегает. Я ловлю себя на том, чтовидя взмах его ноги, я хочу схватить и больно скрутить то, что намечается в бугорке между этими ногами.

Открывая попеременно глаза, запорошенные мелом, я кидаюсь к учительской тумбочке и в первую же секунду понимаю, что там уже давно все по-другому, что нет никаких сапог. Тогда я обхожу шкафы. Там нет сапог, он забит скучными учебниками Старковой и Диксона. Все вычищено, выметено, на окнах лежат мешки с ватой для окон, со стены вежливо смотрит Шекспир, и только мел, разбросанный Щихутой, нарушает впечатление стерильности. В классе не осталось ничего прежнего. Пора успокоиться на этот счет.

В таком виде я не смогу присутствовать на празднике, да и поздно уже… А если в коридоре меня такую увидит Женя? Нет, нет, нет. Мы итак пропустили миллион четвергов.

Но мысль о том, что Красная Женщина, опасаясь чего-то неясного, ждет меня в темном углу вестибюля, который она победоносно пересекала каждое утро тридцать лет подряд, вынуждает меня пусть в нелепом и подавленном виде, но все же пройти лестницу и сообщить ей, что поиск ни к чему не привел.

Но сначала я беру кусок ваты, плюю на него и стираю мел с лица. Однако мел с головы продолжает сыпаться на плечи. Судорожно вычесывая растопыренными пальцами волосы над мусорным ведром, я замечаю в нем голенища сапог, белых. Они торчат из потрепанного пакета в витках искореженных фотопленок. Я запираюсь в кабинете и наскоро разворачиваю пленку на фоне Рыцаря и Бесстыдницы за окном. На квадратиках кадров изображены накрытые столы, десятки головок в бантиках и центральная фигура в умопомрачительных платьях, на каждой пленке в новых. Какое же все-таки у нее хорошее чутье…

Прижимая к груди грязный пакет с сапогами, я спешу через этаж в кабинет нашего класса. Щель в двери открывает вид на первую парту с сидящей в ворохе сценариев Ксюшей, которая слегка нервничает. Галина Васильевна, наша математичка, заканчивает вступительную речь.

Мы один из последних полных классов в синегорской школе. Во вступительной речи одинокая и элегантная в свои тридцать пять Галина Васильевна старается сказать нам глобально много: отругать и поздравить, выразить гордость и, наконец, пригрозить, что все станем дворниками, если не будем относиться к математике всерьез. Галина Васильевна может несколько раз за отведенные пять минут перейти от поздравлений к причитаниям. Краски на ее лице меняются от розоватого благодушия к обличительному багрянцу, но в конце всегда доходят до деловитой бледности. Она должна успеть дать, а мы – взять от нее что-то важное, пока не разъехались отсюда по миру, оставив после себя запустение. Опаздывать на ее речи неудобно, потому что Галина Васильевна сразу увидит в тебе будущего дворника.

– Ксю, проведи без меня, – шепчу я в дверь, – Проведи без меня!

– Засранка! – отвечает Ксюша сквозь торжественные слова Галины Васильевны.

Отпрянув от двери, я мчусь в вестибюль, где Красная Женщина уже в окружении слушателей, каждый ростом метр с кепкой. Тихо протянув ей пакет, я на минуту теряюсь у нее под мышкой, привлеченная властной рукой, и слышу, как тон, с которым примадонна вещает собеседникам о зимующих птицах, приобретает глубину, и в него вливается радость.

Когда я возвращаюсь, еще раз стряхнув с себя мел, там играют в игру «ручеек», и не замечают меня. В игре нужно схватить за руку понравившегося человека противоположного пола и протащить через вереницу таких же пар. «Ручеек» это один из любимыхметодов Галины Васильевны, если«нужно подвигаться после того, как посидели». Я вливаюсь в празднество, несмотря на неестественно бледный вид, аКсюша мимо меня через «ручеек» тащит за руку одноклассника, который ей, конечно же, не нравится, и испытывающе смотрит на меня.

Звучит песня на английском языке про то, как маньякпогубил девушку и поместил ей в рот бутон розы. Галина Васильевна притопывает песне в такт: красивая песня, иностранная. Затем я топчусь с одноклассником по дощатому полу, мои руки на чьих-то неразвитых плечах, чьи-то руки – на моей только что наметившейся талии. Выбор песен невелик –«Тучи как люди»Иванушек и заслушанная до дыр песня из «Элен и ребята», которую безголосо, но мило исполняет Элен Роле.

На нас, танцующих, иногда посматривают учителя, которые думают, что они всё про всех знают, как сестры Ивановы. Они думают, что душевную привязанность подростка можно распознать по тому, как часто он выбирает одного и того же человека в «ручейке» и как часто приглашает его танцевать. Большей глупости нельзя и придумать.

Как только мы остаемся один на один с Ксю за перегородкой раздевалки, слезы наворачиваются на глаза сами собой. И льются и льются, и наконец, их выливается столько, что хочется пить.

ГЛАВА 9. ФИЗКУЛЬТУРА

Внутренний монолог, где я продолжаю увещевать себя в том, что мы с Женей обречены встретиться, не умолкает ни на минуту, ни среди шумных школьных развлечений, ни в стрельбищах петард на городской площади, ни в возвращениях домой с компанией, которая, кажется, перебила об углы домовнаши блюдца и чашки в пакете.

Каждый день я просыпаюсь и вижу под веками молнию света, которая несется из глубины сознания через все мое существо: «Я нравлюсь ему». Я могу лежать так час или два в кровати, прислушиваясь к сердцу и сияя от этой мысли. Заряд настроения смешивается с ощущением сбывшейся новогодней сказки.

А в марте, спустя шесть четвергов, как только лучи солнца стали задерживаться на солнечной стороне дома, а из северного холодильника (алюминиевый короб, вывешенный на наружную часть форточки) начало капать, хозяин самого модного в поселке вещевого магазина вернулся с новым товаром.«Закрыто на приемку товара»– эта табличка кружит головы.

Хозяин, которого называют просто Ситяев, считает себя европейским человеком, возит помады с ароматом малины, пижамы из хлопка в картонных коробках, норвежские шарфы, кожаные сумки старых коллекций. На вещах стоят ценники с долларами, и он их не срезает, чтобы все понимали, куда приходят. Это у него на витрине до расслоения стоял флакончик английского лака для ногтей ценой в продуктовую корзину для средней семьи. Интересный магазин, нездешний. Намерение таких как мы с мамой что-топримеритьвстречается со скептическим снисхождением скучающей и хорошо одетой продавщицы Ситяева.

– Дарья, примерь, – мама протягивает мне юбку, которую она собирается не покупать, а отложить для меня месяца на три, пока ей не выдадут зарплату. Она опять приготовилась разговаривать с этой Мариной, которая смотрит на нас, как на муравьев, пытающихся затащить целое пирожное в узкий вход муравейника.

– Не надо, мам, все есть, – говорю я под пристальным взглядом Марины.

– Какой все, меряй давай, – мама переходит на шепот, – Я договорюсь…

Марина рассматривает мои вязаные рейтузы, выглядывающие из-под перешитой кроликовой шубы вместе с краями пухового платка, намотанного на тело. Чтобы померять отлично скроенную юбку, которую добыл Ситяев, я должна буду снять шубу, размотать платок и дать Марине рассмотреть все узоры на свитере, любовно вывязанные мамой. Только вот рассматривать их она будет не с уважением к маминому творчеству, а с насмешкой.

– Не надо, мам, я не люблю юбки, – отвечаю я.

– Ай, не слушайте ее, – мама берет дорогую юбку на сгиб локтя, будто младенца, и свободной рукой тащит меня в примерочную на затертый коврик с надписью welcome так, что я не успеваю раздеться.

– У нас раздеваются, – чеканит Марина.

Ситяев не любит, когда в примерочную прутся всякие в верхней одежде (унесут еще что-нибудь под шубой). Я поспешно задергиваю штору и выкидываю оттуда шубу и шапку.

– Народ проснется, набежит, где я смогу что-то приличное ей купить? Девушка растет,– слышу я через шторку.

Юбка сидит великолепно.

– Ну как? – спрашивает мама.

– Да так себе.

– Таких юбок выпущено всего пять, это эксклюзив. Предложить вам другой размер? – спрашивает Марина ледяным тоном.

– Не знаю, в размере тут дело или нет, – парирую я, – а только не нравится мне и все.

– Дарья, вопрос не в том, нравится ли тебе, а в том, что каждой девочке надо иметь приличную юбку.

– Не нравится, мам. В «Огоньке» купим.

Марина хмыкает при упоминании дешевого магазинчика с китайским ширпотребом. Мама переходит в атаку и начинает уговаривать Марину добиться от Ситяева отсрочки, обещает ей приятный презент, просит войти в положение, ведь китайские юбки расползаются по швам, ни одна из них не доживет до следующей зарплаты. «А Дарья размеряет все дома и поймет, я уверяю вас».

– Он будет завтра с утра. Приходите, договаривайтесь, – отвечает Марина, явно не веря в успех затеи. Скольких таких она видела–ходят с жадными глазами, примеряют, вздыхают, а купить не могут.

Завтра суббота, и мама пойдет к Ситяеву. А скоро пробудятся его коллеги по цеху и привезут с московских рынков вещи попроще. Десятки черных брюк, пушистые и жатые кофточки всех цветов радуги, лакированные мини-юбки, яркие синтетические топы на лямках, снова лакированные мини-юбки, платья с орнаментом, изображающим ветвящиеся золотые цепи, многослойные сарафаны с расплывами в стиле «батик», свитера с орлами и тиграми.

Коммерсанты, закрывающие магазинчики на приемку товара – первые ласточки весны. Увижу табличку «Закрыто на прием товара», и делается тревожно, потому что я нахожу себя не готовой к весне. Нахожу себя очень некрасивой. Не то, чтобы я от природы некрасива, но я уверена, что так думают все вокруг. Уже совсем скоро, если потребуется сразить кого-то наповал, у меня не получится.

Для такого действа нужна умопомрачительно красивая девочка. Та, на кого оглядываются, с кем хочется общаться без лишних раздумий. Такой девушке нет нужды ждать, пока ее рассмотрят и поймут, она безоговорочно красива. Это в ум и таланты можно поначалу не верить, а в красоту веришь сразу же.

Песню, где:«Я гляжу ей вслед – ничего в ней нет…», я слышала в бесполезных передачах и старых фильмах, и считаю ее неискренней. Она не может служить утешением для тех, в ком «ничего нет». Лучше уж горькая правда, ей-богу.

Невозможно смотреть вслед человеку, в котором ничего нет.Эту песню придумало предыдущее государство, чтобы женились на страшненьких, чтобы всех «пристроить». А красивых боятся, вот и придумали смотреть вслед тем, в ком «ничего нет».

В общем, красота нужна позарез, а писем мне с пятого класса никто не писал. И даже брелок – крыса, протягивающая сердечко, набитое карамельками, сосед по парте подарил мне только по принуждению своих милых родителей, как символ наступившего 1996 года.

Подальше зашвырнув рюкзак со всеми учебниками, кроме литературы, я каждый день пытаюсь садиться на шпагат и по восемнадцать раз спускаюсь и поднималась по лестнице на самый верх, потому что это сжигает целых пятьсот калорий. Так гласит брошюра «Оставайтесь стройной», которую мама купила и забросила, не подумав спрятать от меня. А уж я-то взяла на вооружение каждое слово, потому что весна.

Однажды от бега по ступенькам у меня помутилось сознание, в глазах потемнело, и я с трудом добралась до квартиры, скользя рукой по стенам подъезда, покрытым весенней испариной и строками из песен Цоя. Через некоторое время в коридоре меня нашла Ксюша – она пошла на кухню, срезала там две горбушки хлеба, намазала их корейским майонезом из пластмассовой бочки, протянула один мне и уселась рядом.

– Что бы ты стала делать, Даша, если бы они, Женя и его высокий друг, начали появляться в нашем дворе каждый день?– спросила она, внимательно смотря на меня, –Представь, каждый день в любое время ты увидишь своего Женю – на качели, на турнике, возле магазина, где угодно? Если бы он всегда был у тебя под носом, а не где-то там, за центральной лестницей?