Текст книги "Повесть о зеленоглазом олене"

Ксю хитра, как сто китайцев. После города, который так и не вырос из размеров поселка, нас ожидают битвы за жизнь в мегаполисах. А когда готовишься к битвам, каждое смазливое личико на деревенских улицах это ловушка. Но Дарпович эту битву уже выиграл, потому что родители его вовремя увезли и заставили учиться.

Ночью удивительно хорошо спалось, но утром я решила, что вчерашний эксперимент с вторжением в Женин двор останется первым и единственным. Нечего мне делать в его дворе. А про то, что те девчонки по-настоящему ЖИВУТ, это я всё навыдумывала вчера. Просто мне стало любопытно, а каково находиться на той стороне, где запросто ляпают о сокровенном. Садятся в лужу и дают взрослым над собой добродушно потешаться. Да и желание доказать Ксюше, что мы, оставшиеся, чего-то стоим, не покидает меня.

ГЛАВА 4. ПОЖАР

Луна над поселком нависает огромная. В нижнем дворе, который я днем рассматриваю в отцовский бинокль, жгут костры.

Поселок построен так, что романтики-строители оставили клочки невырубленной тайги внутри вполне городских дворов. Еще в младших классах я встречала детей, от дерева к дереву бегающих за семейством бурундуков. Такой клочок тайги называют «лесок», потому что это не сквер и не площадка, а настоящий и нетронутый маленький лес. В нижнем дворе, как и во всяком синегорском дворе, есть такой же клочок невырубленной тайги. По вечерам там собираются подростки, не слишком обремененные опекой и школьными задачками. К тому же нынче стоит оттепель, каких не бывало. Мороз не успел извести ароматы лиственной смолы, жухлых трав и опавшей хвои. Вечная мерзлота, залегающая на несколько сотен метров под нами, делает поблажку, разрешает порезвиться. Жизнь хороша.

Доносятся потешные истории, кто-тозатевает разговоры, сидя на осенних листьях, кто-то молчит и просто не идет домой. От костра отдаляются одни силуэты, к костру стекаются другие. Ноги промокли, за шиворотом хвоя, но сидят до глубокой ночи. Плевать на геометрию, на тригонометрию и на физику – есть более востребованные стороны бытия. Я могла бы быть среди них, как одноклассник Дёня. Он живет на два фронта – прилежно делает уроки днём, посещает секцию греко-римской борьбы, а потом слоняется по поселку эдаким хулиганом, не высыпаясь ночами.

Но чутье подсказывает не ходить. Неохота, чтобы тебя окликали:«Э! Слышь». Пришла тут, уселась слушать матерные анекдоты, нюхает табачный дым. «Э, слышь!» – это правило игры, которое ты должна будешь принять. Не примешь, значит зачем тогда пришла? А как объяснить, что пришла ради воздуха, ради танца теней и запахов, новых идей в голове?

Я завидую Дёне, который жжет ветки и смотрит на созвездия. Он напускает на себя шалопайский вид и скрывает от приятелей хорошую учебу в школе, чтобы каждый день сидеть ночью у костра и никому не быть обязанным. Не хочет он в комфортной глухоте смотреть «Санту-Барбару»* с родителями. Придумал, выкрутился, но таких единицы.

Вдруг толпа у костра зашевелилась и встала. Всё «общество» из леска потоком тянется к подъезду Жениной мамы. Из окон напротив валят клубы дыма. Я слежу за этим местом, кажется, даже во сне, но сейчас в опускающейся темноте дым застил два первых этажа, а я не заметила.

«Мам, я пойду посмотрю, что там!» – бросаюсь в прихожую я, –«Смотри, там полно малолеток, им и то разрешают!». Этой фразой венчаются все поздние походы из дома. Здесь главное, не дав родителям времени на размышления, накинуть куртку, шапку и надеть дутые сапоги. «Только пять минут!» –донеслось вслед.

Где можно встретить весь цвет поселкового общества, как не на пожаре? Здесь, под окнами Жениной мамы, собрались все: благополучные и трудные, разбуженные и еще не засыпавшие, первоклашки и старшеклассники, из этого двора и из отдаленных, тепло одетые и наоборот, выбежавшие на пять минут. «Пожар! Там пожар!» – кричат малыши. Пробираясь ближе, я вижу дворового авторитета Хряща, который пользуясь случаем подходит и за руку здоровался с каждым, кто кажется ему не менее уважаемым. Я замечаю сестер Ивановых, которые знают всё про всех. Я вижу старшеклассницу Юлю из второго подъезда, которая всегда одевается словно на парад, и в этот раз тоже – белый верх, черный низ, нарядный шарфик. Еще десятки лиц в дыму. Я знаю всех умников и всех хулиганов большого двора, моего бывшего двора, нашего с Женей двора. До того, как люди стали бежать из поселка, этот бесконечный дом с полусотней торчащих на улице детей отражал все виды и классификации детства, какие только могут быть на свете. Детские кланы и компании смотрели друг на друга как разнояйцевые близнецы через свои зыбкие прозрачные пузыри в утробе матери, легонько соударяясь, но не делая зла. Каждый день кого-то приводили в пункт милиции, а мы играли бадминтон до часу ночи и переписывали стихи из песенника* у продавщиц ночного ларька (как выяснилось, это была Ахматова). Местная шпана никогда не внушала мне страха.

Но когда Женю увезли к бабушке, а я переехала в другой двор, среди местных появился мой враг Лёха Щихута.Он вытянулся в росте и вылезиз толпы подрастающих мальчишек, незаметно, как ядовитый гриб. Сейчас его куцая куртка мелькает у подъезда. Щихута–существо тихой жестокости и гадливости,новый вид человека, ранее не встречавшийся на просторах нашей долины. Я избегаю его из-за того, что в школе он портит мои вещи, за спинами других толкает меня, сбрасывает на меня стулья с парт и пуляет в меня обвалянные в слюне семечки. Он пользуется любой минутой, когда я нахожусь одна, но лучше не показываться ему на глаза никогда. Каждый раз, когда вижу по-дурацки выстриженную голову Щихуты и заеды на его губах, я надеюсь, что он успел забыть или расхотел издеваться. Ведь природа, обделив человека умом, должна обделять и памятью. На пожаре я обхожу Щихуту со спины и протискиваюсь к Ивановым.

Ивановы мне нужны, потому что самый простой способ что-нибудь узнать в Синегорье, если ты из нашей школы, это найти Ивановых. ВедьИвановы, постигшие многие прелести и тяготы взрослой жизни к своим двенадцати и тринадцати годам, знают всё. А что не знают, то никогда не стесняются спрашивать, даже самое неприличное. Сначала нужно выслушать, как давно меня не видели, затем ответить, как я отношусь к той или иной учительнице, которая «овца такая», с кем я тусую, почему не хожу на дискотеки…

Дабы не нарушить небрежность, с которой мне предстоит задать мучающий меня вопрос о пожаре, я даю быстроглазой Ивановой выговориться. Потом, наконец, сквозь вой пожарной сирены кричу ей: «А кто горит?!». Она должна знать, ведь все вокруг уже знают.

Жанка Иванова слегка отворачивается от меня и сначала через сестру спрашивает у Хряща сигарету. «Кто горит, ты не знаешь? – кричу я, но на всякий случай не слишком громко, – здесь, кажется, живет мама братьев… как их там, не помнишь фамилию?». Толпа подпирает нас с Ивановыми под самые окна. «Братьев Скворцовых! – помогает Жанка, – Нет! Это не они горят! Они на втором, а пожар на третьем! Просто дыма до фига». Ивановы знают всё. Мысленные картины, как я вхожу в пылающую квартиру и вытаскиваю полуживого зеленоглазого юношу, отступают.

Из окна второго этажа высовывается мальчишечья голова с челкой и шеей, которую я спустя годы назову трогательной. Жанка протискивается на несколько шагов, чтобы поговорить с высунувшейся головой, и меня затирает толпа. Они несколько секунд переговариваются, а я, уже не в силах уловить слова сквозь шум, рада, что мелькание взрослых спин и клубы дыма не мешают смотреть на Женю. Я как будто жду и поторапливаю Жанку. Совсем близко мелькает квадратная спина Щихуты с головой, словнонаскоро вколоченной в эту спину, но я не чувствую привычной тревоги.

Пожарники на вышке шумят аппаратом, дыма на минуту становится больше, и я теряю Жанку из вида, от холода не обращая внимания на мелкие уколы ревности.

Я распробую эту ревность позже, когда приду домой: мама устроит головомойку за несдержанное слово, я буду парировать, потом всё в доме утихнет, будет капать кран на кухне, а тени деревьев скользить по гардинам, я буду лежать в тишине и думать, почему такие как Жанка могут подойти к окну мальчика и начать разговор, а я не могу. Почему у них вечно все так просто.

Но к концу тушения пожара Жанка нашла меня сама. Я улыбаюсь: «Кто это был – Женя или Миша?», надо же хотя бы для приличия перепутать братьев-погодок. «Женя, – отвечает она, – ты знаешь, что он приехал сюда насовсем?» – Жанка сощуривается и затягивается зловонной сигаретой. «Слышала», – отвечаю я. Воняет тошнотворно, но у меня есть цель, нужно дослушать новости.«Не помню я, Дашка, ни одного у нас, кто приехал сюда с материка* насовсем. Вернулся обратно, прикинь. Правда, симпатичный? – продолжает щуриться Жанка, но не дожидается ответа, – сосед оставил утюг включенным и уехал дежурить на ГЭС, прикинь». Я улыбаюсь от того, что окончательно убедилась в отсутствии пострадавших, и отвечаю, что ночью в дыму симпатичным можно называть любого, кроме Щихуты.

Пока мы разговариваем, из-за отодвинутой занавески на втором этаже сквозь рассеивающийся дым на нас смотрят. И мне как-то не по себе от того, что это не я застенчиво выглядываю из-за занавески, не меня называют симпатичной в разговоре с первым встречным приятелем. Не я Джульетта. А опять наоборот. Промерзла каждая косточка, а я протаптываю клумбу под окнами парня, не зная, какую еще тему придумать для разговора с Жанкой, чтобы задержатьсяпод окнами.

Если он встретит ее и спросит, с кем она стояла на пожаре, Жанка ответит, что со мной. Надо постоять подольше. Потом Жанка спросит его, помнит ли меня Женя. Он задумается и вспомнит. Он вспомнит, а потом как-нибудь подойдет и скажет: «Привет!». Лишь бы не прошло слишком много времени до следующего раза. Только бы не прошло.

Этот ход мысли окрыляет меня на обратном пути. И как же здорово я догадалась сказать: «Здесь, КАЖЕТСЯ, живет мама у братьев… КАК ИХ ТАМ, не помнишь?», и как непринужденно вышло. И как удачно я отшутилась насчет ночи и дыма, отказавшись назвать Женю симпатичным.

ГЛАВА 5. МАЛЬЧИК ИЗ МОЕГО ДВОРА

В декабре по ОРТ стали рекламировать «Старые песни о главном». На городской площади из лап стланика монтируют елку, в магазинах принимают заказы на мандарины и соленые огурцы.

Мне купили туфли-лодочки. Мне купили юбку. Мне купили белую блузку. Я примеряю обновки и мечтаю о лете, когда не нужно будет придумывать чаепитий, актовых залов и прочей ерунды, чтобы позволить себе надеть всё это разом. И вести себя так, словно в этом новом, модном, ходить привыкла.

Не верится, но я вижу в зеркале не ноги-сардельки в слоях суровых колгот и маминых вязаний, а собственно ноги. Ноги не в сапогах, унтах или валенках на два размера больше «под носок», а в звонких маленьких туфлях по ступне.

Когда стоишь перед зеркалом в тонких как паутинка (первых или вторых в жизни) капроновых колготках, а с мысков черных бархатных лодочек подмигивают золотистые медальоны, мир еще не знает, какая его ожидает красота в лице тебя. Перед зеркалом можно уловить секунду, когда жизнь настолько полна, что запертая в груди влюбленность вот-вот вспорхнет и улетит как птичка, потому что ее больше никто не держит. Но это лишь секунда. Должно быть, первые красавицы школы и не выходят из этого состояния никогда. Я не в их числе.

В мае в школьных коридорах появляются стайки подружек, которые поправляют платья, ходят под ручку, гогочут и с рвением посещают столовую, где из ассортимента только перестоявший чай и запах хлорки. Доходя до столовой, подруги издают залп хохота, одна из них резко поворачивается и тащит всех остальных обратно. Потом они мажут губы бесцветными помадами за колонной и в точности повторяют маршрут. Ксюша комментирует это так: «Почки распускаются». Я бы и рада тоже распустить почки, но шерстяные рейтузы и свитера три года подряд остаются со мной до середины мая то ли по настоянию мамы, то ли от того, что не было другой одежды.

Непривычную одежду буду носить назло всем как привычную, решаю я. Ничего на себе не поправлять, не слоняться без дела, не хихикать как те, а лучше вообще иметь слегка скорбный вид. Это выручает, когда хочешь скрыть, что покупок ждала как чуда после четырехмесячной задержки родительских зарплат. А тем более, когда они, покупки-то, нужны по конкретной осязаемой причине.

Заплутав в дебрях своих едва проклюнувшихся принципов, я слышу звонок в дверь.

«Кто там?» – спрашиваю я. Идти к двери в новых туфлях с непривычки получается звонче, чем надо бы. Ничего, скоро привыкну.

«Я», – отвечает незнакомый, но узнаваемый голос, и это странно.

Он стоит на пороге.

«Ты меня помнишь?» – спокойно и прямо смотрит мне в глаза Женя.

Оглядываю его, замечаю пушок над верхней губой, замечаю, что он перерос меня на целую голову, что глаза стали как будто зеленее, что серая куртка расстегнута как всегда, а трогательная шея небрежно оплетена вязаным шарфом. В тридцатиградусный мороз никто так не ходит.

«Конечно, я помню тебя, – я подхожу ближе, – «Ты когда-нибудь так простудишься и получишь воспаление легких», – говорю я, как будто не было этих двух лет, отделявших нас от детства и друг от друга. Снежинки падают с его челки. Я не тороплюсь проявлять гостеприимство, спрашивать, усаживать, поить чаем, разводить девчачью суету, ведь в этом можно потерять важное.

«Мне нужно поговорить с тобой», – Женя прислоняется спиной к стене прихожей. Несмотря на спокойный внимательный взгляд этих глаз, верхняя пуговица на рубашке вздрагивает, выдавая неспокойное сердце.«О друге одном», – продолжает Женя.

Я не задаю вопросов, не поднимаю брови, как будто в словах Жени нет ничего удивительного.

«Короче, друг влюбился в девчонку, которую знает с детства, но не знает, как сказать». – «Пускай напишет ей письмо…», – тут же предлагаю я, вспомнив, как в пятом классе сын знакомыхдонимал меня длинными обстоятельными письмами, в которых он каялся в мнимых грехах передо мной и находил истину в любом сказанном мною слове, а я с любопытством ждала этих конвертов в ящике, хоть и жил тот мальчишка через улицу.

«В детстве, когда все ходили к королевскому камню, помнишь?» – начинает он.

Я улыбаюсь, да, конечно же, я помню «королевский камень». Вернее, меня саму не приглашали на «королевский камень», но я помню, какое значение он имел для других.

Поход к королевскому камню был дворовой традицией, где все выясняют друг с другом отношения.

Однажды компания ребят со двора, человек примерно двадцать, начиная с чьей-то младшей сестры и заканчивая дважды второгодником ПашкойРобовецким, в неге летнего безделья слонялась по берегу Колымы. Закатив майки и задрав штанины под низким обжигающим северным солнцем, они не прошли и километра, как то-то заметил невиданный ранее валун. Валун резко выделялся среди тамошних обкатанных иссиня-серых булыжников, напоминавших яйца динозавров, и по форме походил на кресло. Остановились, они нашли по карманам спички, разожгли костер и на этом месте, слово за слово, договорились, что теперь всегда будут приходить кнеобычному камню. Но чтобы обставить дело со всей возможной торжественностью, договорились платить за присутствие секретами. А если разболтаешь секрет, услышанный возле Королевского (да-да, Королевского) камня, то никто не станет с тобой дружить.

С того момента все приладились делать вид, будто ничего не произошло, даже если они слышалидруг про друга такое, что потом само так и прыгает на язык. И терпели.

Я немного злилась на них за то, что меня не зовут на Камень. Смеялась над тем, сколько небылиц можно наплести, и каким лопухом можно оказаться, поверив в них. Видите ли, открой секрет, докажи секрет, спрячь секрет от чужих…

Скоро почти все дворовые стали разговаривать полунамеками, и про любого могли сказать: «Уж я-то его знаю!» только потому, что сходили вместе к Камню.

Без знания секретов жить в большом дворе становилось неловко, но иногда из плотного сгустка «тайн» кое-что всё же просачивалось наружу. Особенно, когда делаешь вид, будто не прислушиваешься, будто легко забываешь услышанное, будто не хочешь собирать кусочки в целое.

Хотя никто не рассказывал мне о походах, я безошибочно угадывала, что недавно соседи снова были у Королевского камня, по очереди сидели на нем и рассказывали секреты, а остальные затаив дыхание слушали. Должно быть, их лица были серьезны, а в зрачках отражались отблески заката над Колымой.

Я всё ждала, когда секреты измельчают, а камень затопят паводки.

Женьку Скворцова, тем не менее, тащили на каждое собрание всеми правдами и неправдами. Женька не раз высказывал свою несостоятельность по части секретов, но его продолжали тащить туда. И приглашения эти поступали от девочек.

Всегда ровный ко всем, немного отстраненный, живущий, как и брат, на два дома – то у мамы, то у папы, он считался самым положительным героем двора, но самым недосягаемым. Не было человека, который с большей готовностью отремонтирует велосипед, чем Женька, или поможет дотащить тяжелую сумку, но никто не мог знать за него ни один ответ в девичьих анкетах* и сказать, чем живет этот мальчик. Были ли у него проблемы, были ли у него пристрастия, как, например, моё пристрастие к плавленым сыркам или рисованию пеной стеклоочистителя на окнах. Казалось, он сошел со страниц комиксов, где герои только и делают, что спасают велосипеды и переводят бабушек через дорогу.

Но не анкеты интересовали«невест». Каждый раз они ждали, не скажет ли Женька чего о том, кто ему нравится из девочек. Он не говорил. Он рассказывал только, что мама бросила папу, что они с братом не ночевали дома, и говорилось это как бы невзначай. Девчонки кивали, мол, секрет засчитан, но отходили от камня с обманутыми надеждами. И самое тягостное ожидание испытывала Настя, наша заводила, которая не раз называла Женю «женихом», и готова была «дать втык» каждому, кто посмеет опротестовать это, потому что он научил ее плавать и уже два раза чинил велосипед. От Женьки никаких признаний не поступало, хоть ты убей.

Но однажды что-то случилось.

Он заговорил. Вернее, он проговорился. Просто за обычными хлопотами у костра Женя сказал: «Жалко, здесь нет Дашки». И, наверное, то же самое сказал мой верный товарищ Паша, тот самый второгодник, который считал меня очень умной (Пашке много ли надо – два раза потолковали о молекулах и атомах). Тогда другие мальчики нашего двора тоже спросили, почему здесь никогда нет Дашки, странно. И некоторые сказали, что если бы не Костя, который следует за мной как хвост, то любой предложил бы мне дружбу. Другие подхватили беседу словами о том, что у меня есть «что-то такое в характере». Третьи сказали, что у меня есть «что-то такое в лице». А им, наверное, просто нравилось, что я не хожу на Королевский камень, и при желании каждый из них в моих глазах имел шанс выглядеть хорошим.

Что еще сказал им Женя, я до сих пор не знаю. Но тем же вечером я стала наблюдать какую-то пристальную атмосферу во дворе. Настя угрюмо смотрела на Пашку. Пашка виновато – на Настю. Все парни наперебой мерялись при мне разными качествами и оказывали мелкие услуги. Дарили подарки. Костя закинул мне в форточку сникерс и записку. Жени не было видно во дворе долго, а Настя перестала со мной разговаривать, и почти все девочки перестали со мной разговаривать. Когда я пыталась пойти на контакт, она отвечала: «Отвали, у меня плохое настроение».

Но долго так продолжаться не могло. И в одном из самых мрачных уголков двора под раскидистой лиственницей Настя выкрикнула мне в лицо: «Получается, Даша, что ты всем пацанам нравишься! Всем!». Я ответила, что со мной дружат только Пашка и Костя.

«Если бы это были только Пашка и Костя, то я бы не хотела застать тебя здесь и начистить твое мерзкое рыло!» – Настю словно прорвало. Она, главная бдительница традиций секретности, в один миг заложила всех вместе с их секретами. «Лёха обоссался, когда рыбу ловил на водохранилище…Молчанов своровал денег у пьяного отца, чтобы всех жвачкой угощать, а тот на собутыльников подумал… Горбачков знаешь что…Эдик…Пашка…Шумилов…Михайленки…». Список оказался длинным.

А еще «Всем… всем…нравишься всем», – вспоминаю я. Мог ли Женя оказаться в числе«всех», о которых с расширенными зрачками шипела девчонка Настя? Настюха была заводилой, она часто обобщала вещи, а я многоедодумывала и накручивала. Но если Настя и правда имела в виду всех, то значит и она имела в виду и Женю.

«Да, я помню королевский камень. Какая лихая всё-таки была задумка», – отвечаю я, смотря на Женю смеющимися глазами.

«Один из наших случайно разболтал, что влюбился в тебя. А тебе самой не сказал», – и он улыбнулся немного застенчивой улыбкой. Зря Ксю говорит, что все его улыбки это ухмылки. Вот он, не прикрытый бронёй, улыбается.

В следующий момент прозвенел будильник.

Чёрт. Чёрт! Ко мне не приходил никакой Женя, он не звонил в дверь, не разговаривал, снежинки не падали с челки. И по закону физики они и не могли падать, а могли только таять и капать в таких квартирах с гигантскими масляными обогревателями, как наша. Эти правильные падающие снежинки должны были меня сразу насторожить. И вообще никакой новой юбки у меня нет.

Женя со времени приезда ни разу не заговорил со мной, а до отъезда мы очень мало общались, но и это было два года назад, а сейчас я опаздываю в школу! Первым уроком идет алгебра с извлечением длинной череды степеней из-под корня числа и решением хитроватого уравнения между этими степенями. Добро пожаловать в реальность.

По дороге в школу Королевский Камень (название-то какое нелепое) не выходит у меня из головы. Детская игра, как игра в казаки-разбойники, в испорченный телефон, как все эти «аджи» и «пали-стукали», Королевский камень забылся к концу лета. Он уступил место более взрослым развлечениям моих товарищей, а секреты, даже самые страшные, через год казались смешными или очевидными. Вот так два года назад я побывала «разлучницей» и забыла рассказатьоб этом Ксюше.

Но если нечто подобное Женя тогда сказал, оно должно было остаться в его воспоминаниях, как имя, как положительный образ. Я согласна на то, чтобы воспоминания обо мне из детства сохранились у него хоть в свернутом, немыслимо архивированном виде. Я готова быть не только «той самой», и «девочкой, в которую мои друзья влюбились», но и просто «девочкой из соседнего дома», и даже «знакомым лицом». Взгляды по четвергам могут ничего не значить, а воспоминания значат.

Ведь парни любопытны, они смотрят на всех. Симпатичным людям незачем хранить воспоминания о ком-то – самое интересное происходит у них сейчас, а не в прошлом.

В гостях у одной бабушки у них одни привязанности. В другой деревне у другой бабушки – другая конопатая девчонка и другие гонки на велосипеде до озера. В летнем лагере – третья, а как зовут первую, мы уже не знаем. Парни легко переключают внимание от новой девчонки к новой игровой приставке или музыкальной группе. Конечно, есть особи, которые помнят свою «невесту» в детсаде или соседок по имени-фамилии-отчеству. Но помнят мозгом, не сердцем. Воспоминания, вот за что можно уцепиться.

Улики Жениных чувств даются мне трудно. Что останется, если отнять взгляды в коридоре, обрывки воспоминаний о старом дворе и надежды на грядущую весну? Становится смешно от того, какой дурой я могу оказаться в глазах Ксю и вообще.

С другой стороны, книги, что портят мне зрение до утра, говорят, что желаемого способен добиться каждый. Я читаю Дейла Карнеги, Конана Дойла, Майна Рида, Вальтера Скотта, Гоголя, а также всё про умение быть собой и разбираться в людях. Книги утешают, принимают в объятия любого, у кого есть хоть какая-то цель…

Вот уже на уроке шуршат тетради, а я не могу выкинуть сон из головы. На контрольной я получаю целую горсть разных ответов к одной и той же задаче, оставляю самый неправдоподобный из них, а верным ответом как раз и является самый простой.

ГЛАВА 6. БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА

Каждое утро я жду, когда родители уйдут на работу, потому что кажется, что они, собранные и одетые, пристально всматриваются в изменения, происходящие во мне. Они замечают единственный вскочивший прыщ, мешки под глазами, узелки в волосах. Замолкают и смотрят, как я с лохмами на голове преодолеваю расстояние от своей комнаты к ванной, с интересом селекционеров, которые вывели новый вид мушки-дрозофилы и теперь не знают, представляет ли он ценность для науки.

Вьюжная темнота, спутник колымского утра, поджидает школьников за окном. Поэтому, когда наступает ночь,я еще больше наслаждаюсь книгой и ощущением: «Но сейчас-то тепло!». Тепло и интересно под лампой, на часах два ночи, ложка воткнута в банку вареной сгущенки, аристократическая красавица Луиза навещает раненого мустангера в лесном бунгало, но на подходе встречает его подругу Исидору простых кровей, и между ними завязывается утонченная перепалка. Луиза бросает смуглой и грубоватой Исидоре: «Если хочешь, забирай его себе!». Беспощаден жар техасской прерии. Сгущенка улетучивается из банки.

Читая, я знаю, что утром буду проклинать «Всадника без головы», а заодно и свой нестойкий характер. Среди издевающегося кафеля холодной ванной перед зеркалом, смотря в свои заплывшие глаза, обещаю себе сию же секунду начать новую жизнь, полную хорошего сна, зарядки, геркулесовых хлопьев, идеально собранного в школу рюкзака, на дне которого нет ни одного обгрызенного карандаша, жизнь, полную правильно выполненных заданий…

Но пришла декабрьская ночь, в которую мне не суждено сомкнуть глаз.

В окно раздается слабый ритмичный стук. «Сосед чудит, на бутылку собирает», – думаю я, бегая глазами по строкам. Стук звучит упорнее.

Я заворачиваюсь в плед и открываю форточку, встав босиком на подоконник. В техасскую прерию врывается вьюга.

– Я здесь! Тебе отсюда слышно? – снизу шепотом кричит Ксюша, – У меня нет времени!

Она стоит вплотную к дому в рискованной близости от желтых сугробов, облюбованных бездомными лайками для территориальных споров. Поодаль я различаю силуэт тёти Нины и слышу ее попытки скрыть смех.

– Мама, иди домой! – командует Ксю, – Иначе я ей ничего не скажу.

Тётя Нина неохотно, давя смешки, идет в подъезд.

– Танцуй, короче. Он тебя любит, – выпаливает Ксюша и отбрасывает ветку, которой стучала в форточку.

Вместо того чтобы задавать романтические вопросы, столпившиеся в сумбуре сонной головы, я оглядываюсь на комнату – не вошел ли кто на стук.

– Тётя Нина в курсе? – в ужасе шепчу я сквозь вьюгу, как будто сказанное «любит» ничуть не удивляет меня.

– Без тёти Нины тут не обошлось, ты уж извини, – улыбается Ксю в свете соседних окон.

– Где это – «тут»?

– Я потом расскажу! – заторопилась она.

– Ты же знаешь меня! Ну какое тут может быть «потом»?! Ксюша!

– Были в гостях, в том самом дворе, куда ты боишься ходить, и даже больше, в том самом подъезде… и на том самом этаже. Слышно меня? Там живет Руслан, вернее, мамина знакомая и ее сын Руслан, старшак, который в ДК в рок-группе играет.

– Это которые истерика или скандал?И глаза перед концертом красят?

– Сама ты истерика. Их группа называется«Нервный срыв». Так вот, твой Женя к нему ходит душу изливать, представляешь? А у Руслановоймаман сегодня день рождения, они с гостями..,–Ксюша вспомнила о присутствии матери, – Выпивали. Тебе слышно меня? Этого Руслана там развезло, а рядом сидела мама… Она возьми и спроси, знаешь ли ты такого-то с квартиры напротив, тот ответил, знаю, конечно…

Из подъезда доносится хихиканье.

– Дождалась, тургеневская девушка?

– И тут выяснилось, – продолжает Ксюша, – что с тех пор, как Женя приехал, у него Руслан за старшего советчика… и без труда, ну ты ее знаешь, мама выведала, что Женя из бывшего двора помнит немногих, но нравится ему там одна. Какая-то Даша. Я не детектив, но ты у нас в школе пока что единственная Даша.

Я дослушала всё с бешено бьющимся сердцем.

– Врёшь!

– Мне спать хочется дико, стану я тут в два часа ночи накануне лабораторки по физике в собачьих сугробах стоять и врать.

– Я надеюсь, завтра утром не окажется, что вы с тётей Ниной разыграли меня? Мать и дочь – две против одной! Не стыдно?

– Завтра обсудим, – отвечает подруга уже из глубины подъезда.

Значит, Женино постоянство это не плод моих фантазий. Все-таки, если очень-очень захотеть, то самый симпатичный парень будет в тебя влюблен. Нужно просто сильно захотеть. А придавать значение взглядам в коридоре оказалось не так уж и глупо.

Значит, судьба любит меня, такую, с ногами в вязаных рейтузах и в сапогах на два размера больше. Чего еще желать? Может быть, на этом следует остановиться? После школы нас разбросает по свету – кто-то поедет в Магадан на автобусе, а кто-то – полетит в Москву восьмичасовым рейсом, и родители часто специально делают так, чтобы города не совпадали, будто это разделение исчерпает все соблазны самостоятельной жизни. Но если так, то почему бы не остаться друг для друга видениями? Говорят, такие видения преследуют парней всю жизнь. Удивительно, как быстро я привыкаю к новому состоянию взаимно влюбленной и даже немного пресыщаюсь этим состоянием. Как всегда, заочно.

Тем временем, у нас сменили расписание, и я надолго перестала видеться с Женей.

ГЛАВА 7. РИСОВАНИЕ

Зимние билеты дешевле, чем летние, и этой зимой из поселка уехало еще несколько семей.

Синегорье увязает в туманах, за окнами показываются неузнаваемые закутанные фигуры, несколько раз подряд отменяют школу.

В телевизоре перегорела какая-то хитрая лампочка, которую нужно специально заказывать из Москвы. Благодаря этому я несколько месяцев безудержно читаю всё, что попадается на глаза, включая отцовские журналы о рыбалке.

Я давно приноровилась ходить в пятьдесят градусов мороза перебежками и открыла для себя пользу постоянного шевеления пальцами ног. Все потому, что однажды в первом классе мы с мамой пропустили объявление по кабельному об отмене уроков, и уже через улицу от дома по дороге в школу пальцы в двойных рукавицах начало ломить, а потом онизанемели. Скуля от боли, я забежала в дом культуры на пути к школе, и тётки отогревали меня, растирали мои побелевшие руки и щеки, поили чаем с голубичным вареньем, рассказали, что в школу мы не будем ходить дней десять.

Главное не торопиться дышать, не выпускать слишком много дыхания вверх из-под шарфа, иначе индевеют и ломаются ресницы. Ну а что за девчонка без ресниц? И успевать отворачиваться от пара собственного дыхания, иначе иней на глазах застит взгляд, а если на улице не рассвело, то точно ничего не увидишь.

 Добежав до магазина через площадь, я в предбаннике снимаю по валенку, растираю каждую ступню, сую ногу в валенок, и опять выбегаю на мороз. Руки сложить в кулаки, явить из рукавов только культяпки в варежках. Так, через два магазина, я оказываюсь в художественной школе, куда всех берут почти бесплатно, и не бывает Щихуты. Художественная школа работает в любую погоду. Вася рисует вывески на магазины, афиши к кинои таежные пейзажи на заказ для тех, кто покидает эти края. Его называют просто Вася, потому что никто не удосужился узнать отчество художника, иполучается, что у этого сорокалетнего пьющего худощавого мужчины с черной бородой, узким лицом и старомодно отпущенной шапкой черных волос, как бы нет отчества и фамилии.