Текст книги "Повесть о зеленоглазом олене"

– Ну, расскажи Даше, где ты учишься.., – заплетающимся языком и колыхая грудью, молвит примадонна.

– Ба! – вспылила Катя. И она делает движение, которое я потом часто замечаю за ней. После того, как она шепотом крикнула «Ба!», нос, шея, и подбородок Кати тянутся вверх, в едином оскорбленном порыве, в глазах мелькают искры праведного гнева, а губы становятся чуть полнее, капризнее.

Катя учится в языковой гимназии, где занятия продолжаются чуть ли не до вечера, и поэтому все там владеют английским и китайским и ездят в путешествия. На китайском Кате бывает веселее всего, потому что там они заучивают песни, часто похожие на русские неприличные слова.

С кресла уже слышится валерьяночный храп бабушки, а Катя воспользовалась возможностью и без тени смущения тихо запела китайскую песню, где что ни слово, то мат.

От пения Красная женщина просыпается, размыкает подведенный глаз, и как ни в чем не бывало, продолжает:

– Про балет расскжи… расскжи ей про балет…

– Ба! Да хватит!

Катя ходит на балет. Когда мне показалось, что она как-то неестественно ставит ноги, то на самом деле у них на балете такое считается естественным.

У Кати есть подруга Сиба, которая учится в Сорбонне. За Катю сватался настоящий продюсер и готов был ждать ее полагающиеся четыре года. Но после путешествий и балета меня ничто не удивляет. Меня окатывает душем из слов и явлений, не относящихся и не могущих относиться к нашей с Ксю поселковой жизни.

Так у нас появилась Катя.

ГЛАВА 13. КАНИКУЛЫ

Белое. Белое. Белое. Зеленое. Лето всегда начинается с небольшого клочка асфальта возле теплотрассы и врывается на просторы тайги зеленой дымкой. Дымка на определенном расстоянии делается голубоватой, затем густой, синей, переходя в горы. Так было и будет всегда, даже когда люди покинут Синегорье.

Я торжественно вклеиваю в личный дневник фотографию последнего школьного похода, где у всех обгорели носы на первом солнце, и смотрю на ящик спелых кисло-сладких яблок, который родителям удалось добыть не иначе как чудом с огромной переплатой и поставить у меня в комнате. Я готова снимать сливки с каникул!

Но тревога как виноватый пёс с грязными лапами семенит по краешку моего внутреннего ликования. Что-то неправильное, неуклюжее видится в развитии событий.

Когда на кабельном канале «ТВ-Синегорье» заканчивается блок объявлений, и эфирщик убирает открытку с выцветшими астрами, там частенько показывают один и тот же фильм про американских подростков. От первого взгляда до первого поцелуя у тех проходит около 20 минут. «А пойдем на озеро!»– говорит то ли мальчик девочке, то ли девочка мальчику. И вот они, увидевшие друг друга утром, уже вечером несутся к озеру, взявшись за руки, и целуются при луне, вырвавшись из круга каких-то бойскаутов, танцующих макарену на поляне. Легкость, которая сопутствует началу их дружбы, поражает меня каждый раз, когда ленивый эфирщик врубает этот фильм.

Наверное, люди должны уметь посмотреть друг на друга легко и прямо. Говорить друг с другом просто и открыто. Смело появляться там, где они хотят. Увиденное диктует – знакомиться, влюбляться и встречаться нужно тоже легко, как можно иначе? И зачем? Особенно когда тебе тринадцать, и то, чего так боятся в себе взрослые, в нас еще не накопилось. Мне остается лишь дотянуться рукой до Жени, разделить его мысли и шутки, разделить безнаказанно и заслуженно.

А он? Что думает он? Его насмешливые зеленые глаза смотрят на меня каждый вечер, мои глаза отвечают им не менее насмешливо.

Мы с Ксю продолжаем вечерами гулять во дворе заросшего детского сада, когда всех детей забрали родители. Лиственницы в нем, как и в остальных частях поселка, стоят исконные, оставшиеся от непроходимой тайги, чуть разреженные лавочками, качелями, деревянными дорожками. Зелень этих гигантов покровительственно опускается на двор, обнесенный сеткой, и дает нам тень. Здание садика высится на пригорке и скрывает нас от большей части поселка.

Я все время спешу на нашу не-встречу с Женей.

Подойди, ослепи меня своим светом, оглуши меня стуком моего же сердца, обратись ко мне с чем-нибудь, задай любой вопрос и выслушай мой ошеломленный и глупый ответ.

Но ничего не происходит.

– Отмороженный твой Скворцов, – ворчит Ксю, – Даже наблюдать не интересно.

Но не может быть, чтобы в жизни не происходило совсем ничего. Каникулы просто предназначены для того, чтобы что-то происходило. Например, экскурсия для Кати. Я сама не заметила, как взяла на себя эту экскурсию, Катя лишь спросила: «Завтра ты мне все тут покажешь?» и я кивнула.

Мы начали со старых деревянных домов. В этих домах по улице Первой располагаются типография, банк, проектное бюро – все миниатюрные. Улица всего в пять домов, и за ней следует четырехэтажная гостиница в тонах выцветшего бордо, как наволочка, постиранная в красном вине. Внутри гостиницы все обшито желтым лакированным деревом, наверное, казавшимся невероятно деловым еще каких-нибудь пятнадцать лет назад. На ней Ленин, нарисованный художником Васей, уверенно предлагает: «Энергию решений – в энергию дела!». В гостинице есть молочная кухня, банкетный зал для редких свадеб и парикмахерская. Мы с Катей заходим в крохотный книжный магазин, набитый до полотка пузатенькими детективами и копеечными гороскопами – хозяйка крутится как может. Заходим на крохотную почту и переговорный пункт, где царят открытки вчерашнего дня с гвоздиками и мимозами и вязаные крючком салфетки. Заходим в самый модный магазин Ситяева, который опять раскупил по каталогам остатки позапрошлогодних коллекций и привез их в Синегорье как последний писк моды. Заходим в спорт-комплекс: он огромен, пуст и хорош, особенно фикусы в четыре человеческих роста и парни из секции рукопашного боя. Любуемся с площади центральной лестницей.

Я наблюдаю за Катей. В ней нет ни тени высокомерия по отношению к окружающим людям и предметам, ее взгляд всегда живой, веселый, заинтересованный. Если по дороге мы встречаем старуху, то Катя говорит что-нибудь вроде: «Жалко бабулю», если мимо пробегает шелудивая дворняга, она говорит:«Смотри, какой пес». Разве в ее городе-миллионнике нет тысяч таких же бабуль и тысяч таких же псов?

Катю научили ходить подчеркнуто прямо, отчего всегда заметно присутствие груди, пусть пока небольшой, даже в этой безразмерной футболке. Во всей фигуре чувствуется устремление вперед, какая-то неоправданная открытость к миру.

– Куда ведет эта длинная дорога? Не может быть, чтобы она никуда не вела. Она не может обрываться вот так за последним домом.

– Она и не обрывается, – отвечаю я.

– И что там? Колымская трасса? ГУЛАГ, все такое..?

– Там водопад.

Катя смотрит на меня миндалевидно-ошеломленно, как кошка в океанариуме.

– Слушай, как здорово. Это будет мой водопад!

– Асфальт заканчивается, – не устаю рассказывать я, – дорога делает поворот, очень пыльный, и ведет к притоку Колымы под названием Анманнычан. Там есть пляж, озеро и водопад. Если повезет, то можно увидеть парусники. А на одном его берегу стоит пионер-лагерь. ГУЛАГ…ну ты скажешь!

– Жила бы здесь – каждый вечер бы туда ходила. А ты ходишь туда по вечерам?

– Нет, – вздохнула я.

– А вообще куда вы с Ксюшей ходите?

– Гуляем во дворе детского сада возле дома.

– Кругами ходите?

– Вот именно.

Мы вступаем на пыльную дорогу, где тишину пару раз в день нарушают дачные драндулеты, везущие на солнечный склон беспокойных женщин с бутылками удобрений, пристроенных на коленках.

– Почему у меня складывается такое ощущение, что ты ищешь кого-то глазами, Даша?

– Да нет, я просто всё здесь слишком хорошо знаю, и мне тесно, негде остановить взгляд, понимаешь? – вру я.

Мы стоим на мосту над водопадом. Скоро нужно возвращаться во двор, так как скоро Ксю закончит штудии геометрии.

– Ты будешь со мной сюда ходить? – спрашивает Катя, – Хотя бы иногда? Даша, ты слышишь меня? Ты опять ищешь кого-то глазами. Кого ты высматриваешь?

– Я никого не высматриваю. Конечно, буду, – отвечаю я, подумав, как бодро она держится для девчонки, понесшей такую потерю, и сколько радостей и разочарований у нее впереди с таким-то любопытством.

– Здорово, что я не забыла купальник. Давай завтра возьмем купальники и поплаваем, – мечтательно протягивает Катя, окидывая взглядом воду.

– Я не умею плавать, – отрезаю я.

– Позагораешь, – не унимается она.

– Загорать жарко, – я держу осаду, но думаю вовсе не о том, что не умею плавать или не люблю загорать, а о том, что грудь у меня еще не выросла для купальника, а Катя обсуждает всё это так легко и естественно, что мне начинает казаться, что я уже никогда не приобщусь к волшебному сообществу женщин.

– Вон там были теплицы, а дальше стоит сохранившийся каркас курятника и бывший мебельный склад. А вон то высокое бирюзовое здание, что мы прошли вступая на мост, это местный санаторий. Он еще держится. Однажды мы с Ксю дрались там мокрыми полотенцами. Не между собой, конечно, а с одним придурком, сыном маминой подруги…Фитосборы там всякие, душ Шарко, баня. Бань у нас три, можем сходить.

– Мама еще рассказывала про клуб.

– Ах, клуб. Я выросла в нем. В клубе у нас сейчас только дискотеки, а раньше был хор, кинотеатр, мастерская художника Васи и музыкальная школа. Аеще раньше – выставки аквариумных рыбок, встречи филателистов и любительские спектакли там всякие. Музыкалка переехала в другое здание, а северная часть поселка с клубом осталась отрезана от жизни. Стадион зарастает травой, как до него заросла вертолетная площадка и вокзал, как зарос наш маленький аэропорт. Есть пара теннисных кортов и хоккейная коробка, куда еще можно прийти с ракетками и воланчиком, но год от года там трескается асфальт, и все больше пивных бутылок. И вздыбливается он, знаешь, как-то странно. В прошлые годы, когда по асфальту ходили, такого не было. Рядом со стадионом аварийные панельки, которые были первыми общежитиями всего люда, что стремился сюда. Мы с родителями когда-то жили в таком.

– И бабуля жила с мамой.

– Валентина Сергеевна жила в общаге?

– Да, а ты что думала? Она знаешь как горела этим Севером? Пришлось и в таком пожить. Рассказывала, как идет по школе, а перед ней все расступаются. Классы – ремонт с иголочки, кабинет до отказа забит свежими книгами, конструкторами, живой уголок – пожалуйста, заходит в учительскую – все по стойке смирно стоят, директор ей козыряет, а чаепития такие, что блюда в книгу рекордов Гиннеса заносить можно было. Истинно бабулин размах. Они с мамой в общаге долго и не засиживались. Везде почет, везде внимание, много новых людей, новых учеников было.

– Но и сейчас ведь.. кхм… почет.

– Нет, нет. Другие времена к вам в школу пришли. Бабу вынудили уйти, а она как вся в учениках была, так и осталась, я все время за нее переживаю, – Катя морщится от духоты и повязывает футболку узлом на талии, – Эх, а вы как там ютились втроем?

– Сейчас смешно от этих комнаток по семнадцать метров. Окна смотрят на сопки. Кухня – это откидной столик у плиты и шкафчик в углу, холодильников не было, ванные «сидячие». Застолья у взрослых проходили в длинных коридорах, там все и знакомились. Жалко было профсоюзных дедов морозов, они по сто комнат за ночь обходили. От тесноты я брала со двора нескольких собак и уходила с ними летом на болота, а зимой на стадион. Но ладно я, а были комнаты, где детей по трое. У них кроме двух двухэтажных кроватей в малосемейку вообще ничего не влезало. Вещи в сундуках по коридорам и гнили. Из интерьера помню карту всех-превсех сказочных земель, о которых я читала. На ней я нарисовала сказочных жителей, чудеса и чудовищ. Сама удивляюсь, как мало пространства мне нужно было тогда. И так много радости было вокруг. Везде какие-то ящички, кармашки, коты, собаки, новогодние елки, громоздящиеся на телевизоре, подшивки журналов «Юный художник» под кроватью, велосипеды, санки, мешки с картошкой. У всех азарт к жизни.

– Без холодильника, ты говоришь?

– Точно. Без холодильника. Помню даже, как однажды мясо, которое папа вывесил за окно, чтоб не испортилось, склевали соколы. Он почему-то сказал, что это души моих деда и дядьки… Наверное, чтобы мяса не жалко было.

– Ой, смотри, кто это? – наклоняясь, шепнула Катя, когда Дима-Вертолет вышел из-за угла санатория, слегка кружа в воздухе руками.

– Не бойся, все уже привыкли к нему. Это Дима, Дима-Вертолет. Сейчас будет спрашивать нас про бананы и говорить про любовь.

– Гуляете? – стеснительно спрашивает Дима.

– Да, Дима, гуляем, – отвечаю я.

– Хотите бананов, шампанского?

Катя захихикала, мол, надо же, какая романтика. Между тем она с ужасом и жалостью осматривает его длинную и тонкую шею с острым кадыком, непропорциональную голову и пронзительные голубые маленькие глаза.

– Не хотим, Дим.

– Любовь это не четыре пятки под одеялом, – всё так же стеснительно изрекает Дима и обнажает частокол плохих зубов.

– Ты прав, – говорю я и тащу Катю под локоть. Мне стыдно за него перед городской Катей. А Дима пошел кружить дальше, ведь ему ничего и никогда не нужно, кроме приветствия и нескольких незатейливых ответов.

– А вы пробовали Диму, ну это, спрашивать о чем-то сами?

– Да, местные даже пытались приобщить его к пиву и дискотекам. Но ничего не вышло. Он им всё про четыре пятки твердит. Скучно им стало.

– Сколько ему лет?

– Лет двадцать пять уже.

Мы возвращаемся с Анманнычана в легком солнечном мареве, которое грозит нашей долине настоящим пеклом уже через неделю. И мне вспомнилось, как час назад Катя сказала: «Это будет мой водопад!». Сначала я не обратила внимания, но фраза так и лезет в голову и кажется всё более неприятной, чем чаще я к ней возвращаюсь.

По левую руку от меня раскинулось гладкое озеро в обрамлении строгих пиков лиственниц, а по правую в пене беснуется вода, рождая многочисленные радуги в воздухе над кустистым оврагом. «Её» водопад… Катя еще не увидела его из-за поворота, а уже назвала своим. Я ничего не могу с собой поделать. У нас с Ксюшей даже принцы Уэльские всегда были общими.

ГЛАВА 14. ПЕТРОСЯН

Катя никогда не отводит глаз. На нее пялятся хулиганы у подъезда, а она смотрит в ответ и держит осанку. Глазеют не так, как на красавиц Дану и Василину, про которых уж ясно, что вон они красавицы с золотыми сережками в ушах и точка. И не так, как на Машу, улюлюкая и посвистывая. А так, будто не видели ничего подобного, а хорошо это или плохо, им не понятно. И вряд ли скоро станет понятно. В магазинах оглядываются на ее походку и безразмерную бирюзовую футболку.

Рядом с нами новый незнакомый им человек. И во дворе на нашей стороне постоянный перевес оживления, в то время как Женя и Стас притихли на лестнице как два настороженных воробья.

Мне отчаянно хочется каждые пять минут дергать Ксю за рукав и спрашивать, смотрит или нет на меня Женя. А если смотрит, то как именно смотрит… Но перед Катей нужно сдерживаться.

Сама же учительская внучка запросто рассказывает о себе всё, что приходит на ум:

– А их одноклассник Басянин очень похож на моего Петросяна.

Мы с Ксю загыгыкали. Петросян. Она даже не хочет приврать, что фамилия ухажера Романов или Преображенский. Мы с Ксю давно определили список благозвучных фамилий, по сравнению с которыми Петросян изначально слаб на красоту звучания. Ну был бы еще Белостоцкий или Потуданский какой-нибудь…

–Басянин-Петросянин. У них похожа верхняя часть лица. Брови, лоб, нос, – продолжает Катя.

– А нижняя на кого похожа? Без нижней представление будет неполным.

Мы стоим на площадке в зарослях карликовой березы среди оставленных игрушек и зарытых детьми «секретиков».

–Давайте нижнюю часть лица от Стасика подставим, – предлагает Ксю.

– Стас будет не против. Он своей мордашке абсолютно не хозяин, – осмелев, говорю я.

Тема внешности порывистого и неуравновешенного, но все же с интеллигентной душой Стаса, беспройгрышна для веселья.

– Мне мама говорила, что она поцеловалась впервые в четырнадцать лет. Но, говорит, чувствую, что ты, дочка, поцелуешься раньше, – понизив голос, рассказывает Катя, – Так оно и вышло. В прошлом году Вова сначала загораживал мне проходы, караулил по дороге в школу, подарил мягкого медведя, чем-то похожего на него самого…

– Медведя с верхней частью лица, которая от Басянина и нижней – от Стасика? – хором визжим мы с Ксю перед очередным залпом смеха.

До нас с другой половины двора долетает фраза «Они больные» голосом, который я редко слышу, но мечтаю слышать чаще. Женя и Стас посматривают в нашу сторону и что-то старательно выводят маркерами на перилах лестницы. Я уверена, что это гадости: стародавний надежный способ передачи чувств и эмоций. В библиотеку как раз завезли новинку «Читать человека как книгу», и может быть, посмотрев на Женин почерк, я смогу понять что-то важное… Займусь этим потом, когда удастся спровадить Катю.

Ксюша в любой момент знает, о чем я думаю. Из-за рыжего отлива наших волос нас принимают за сестер. Пока Катя стряхивает с себя хвойные иголки, Ксюша шепчет мне: «Что? Закорючки уже зажглись огненными буквами, и ты видишь их издалека?»

Катя продолжает:

– Я купила мини-юбку для дискотеки. Она едва прикрывала мне трусики. Модель такая, что ж поделаешь. Не обтягивающая юбка, а такая… пышная…

– Как балетная пачка? – мы с Ксю не упускаем возможность побыть детьми.

– Да просто легкая юбка с воланами, вооот такая короткая. Танцевала я на дискотеке одна, кружилась в юбке, ну, естественно, юбка задиралась время от времени…Такая модель, девочки. Понятно, что под такую юбку какое попало нижнее белье не наденешь… Пришлось надеть черные с кружевом по краям. Стою, пританцовываю, края юбки в руках держу, кружу ими в такт музыке. Смотрю, чешет мой Петросян, то есть, тогда еще не мой, через весь зал, красный как рак.

– Он гневно шевелил бровями Басянина? – спрашиваю я.

– Девочки, вы меня вообще слушаете или нет?! – обижается Катя, подбородок, нос и грудь – подпрыгивают вверх. – Говорит, надо разобраться, и тащит меня за руку во двор. Доходит до дерева, меня не отпускает, и одной свободной рукой начинает кулаком бить дерево. Говорит, ты что дрянь делаешь, я же тебя ударить не могу, а вот дерево бью. Потом отпустил меня, и стал уже двумя руками дерево бить. Щепки полетели. Я, девочки, очень деревья люблю…Никуда не отхожу от него, хотя надо бы бежать, смотрю на его окровавленные кулаки, кричу Вова, мол, перестань… ты сломаешь руки. А он продолжает, уже вижу, что кричит от боли, а продолжает. Тогда я подошла и поцеловала его сама. Такого раз поцелуешь – больше никогда от него не отделаешься. Права была мама, что со мной это раньше, чем у нее.

Рассказ заставил меня на минуту оторвать боковое зрение от лестницы, и задумчиво устремить взгляд на Катю. Какие доверительные все же у нее отношения с матерью. Моя мама никогда не разговаривает со мной ни о чем подобном.

Катя с матерью всегда вместе перед лицом любых жизненных загадок и трудностей, перед мужским вниманием. Я на мгновение подумала, что такие люди, мамам которых есть о чем пооткровенничать с дочерью без всякого барьера – они как бы вдвое сильнее и хитрее тех обычных, которые так и остаются для мам бесполыми несмышленышами. Мы с Ксю все-таки дикие. Мне не хватает женского общества, а мама для меня – просто мама и прежде всего мама, а не женщина, которая может знать толк в любовных делах. Про четырнадцать лет своих мам мы с Ксю ничего не знаем. А Ксюшина мама не рассказывала и про свои двадцать, а только отнекивалась и в ответ советовала Ксюше получше учиться.

– Что с тобой, Даша? – реагирует на мою оторопелость Катя.

– Напомнило одну историю, – отвечаю я, – Тоже про дерево. Как в начальной школе один хулиган со двора, узнав, что мне нравится не он, забил десяток гвоздей в мое любимое дерево. Дерево росло, и гвозди поднимались всё выше, а потом кто-то пришел и вынул их. Я недавно смотрела, одни дырки остались.

– А где теперь мальчик, который тебе на самом деле нравился? – умиленно спрашивает Катя.

– Уехал к бабушке, – замешкалась я.

У таких, какими нас представляет Катя, простушек, есть мальчики, которые смутно нравились, а потом уехали к бабушкам из этого холодного места, сопровождаемые благочинной грустью. И нам не быть героинями пересудов и причиной окровавленных кулаков. Здесь, в маленьком северном поселке, куда она никогда не вернется после этого лета, мы для нее вроде случайных попутчиков в поезде.

Кате важно, чтобы ее слушали. Иначе она замыкается, вспоминает Владивосток, вспоминает умирающего отца, которому, как маленькому, сулила разные подарки за выздоровление. К ней возвращаются невыплаканные слезы.

В такие моменты Катя бледна, она сидит на одном из огромных валунов, разбросанных по двору садика, вместо того, чтобы сидеть с нами на лавочке, ходить по дощатым дорожкам или покачиваться на тенистых качелях. И мне стыдно за наше с Ксю местами нелепое веселье.

Через время Катя встает, подходит и всегда говорит одну и ту же фразу: «Ну что, пойдемте?». И мы в молчании провожаем ее до подъезда.

Подходит к концу первая неделя с того дня, как мы привели ее во двор садика, и на Катин вопрос: «А те двое – ваши друзья?», ответили: «Нет, просто соседские, тоже сюда ходят. Честно говоря, полные отморозки. Мы не имеем к ним никакого отношения».

Катя поворачивает свою очаровательную голову в их сторону и внимательно смотрит на Женю. Она изучает его, как дружелюбная маленькая собачка, которая хочет подружиться, но может и прикусить штанину, если ей что-то не понравится. Я фыркнула в сторону Ксю – наш бедный Стас, видимо, никого не впечатляет.

– Она очень живая, – шепчу я Ксюше.

– Из плоти и крови, – отвечает она и сдувает надоевшую челку. Когда Ксю так сдувает челку, это означает, что она додумала мысль до конца и укрепилась в ней.

С этого дня я вынуждена смириться с тем, что Женины глаза на расстоянии стало труднее читать. И с тем, что Катя имеет право на рассматривание кого угодно, кого ей вздумается.

А единственная фраза Жени, в которой, пусть и косвенно, присутствую я, –«Они больные».

ГЛАВА 15. СЕКРЕТ ТРОПИКАНКИ

По телевизору идет сериал «Секрет тропиканки». Действие происходит на берегу океана, где люди красивы, носят мало одежды, и все до единого в кого-то влюблены. Я помню одного помешанного из этого сериала – душевнобольного и душевно чистого, чьего-то потерянного сына, то ли ставшего наследником крупного состояния, то ли нашедшего клад в самом конце. Многим персонаж симпатичен, и девочки из школы говорили, что он лапочка, этот нелепый Тоньу, с его прямолинейностью, простодушием, отчаянностью, нервным тиком и наоборот, умиротворенностью, когда другие сходят с ума. Актер настолько убедителен, что его образ вышел за рамки сериала и стал народным. Даже люди, не смотревшие сериал, как мой отец, знают, что в определенный час их родственники включат «про того больного», хоть соль сюжета вовсе не в перипетиях жизни тихопомешанного. Тоньу – южная версия Димы-Вертолета.

Катя приобщается к медленному течению жизни в поселке и, вырванная из привычного круга, вынуждена участвовать в летних досугах Красной женщины, в число которых как раз и входит вечерняя «Тропиканка». Сказать, что она очарована Тоньу – это ничего не сказать. Катя превратилась в его фанатку. Выходя на улицу, она останавливается перед зеркалом теперь не только для того, чтобы поправить волосы. Она скрючивает кисти, начинает смотреть исподлобья, подергивать головой и заикаясь спрашивать, любят ли ее, подобно тому, как это делает «придурок». Красная женщина утробно смеется, но спохватившись изрекает: «Катерина, ты теряешь себя, тебе нужно сейчас же приниматься за чтение «Мертвых душ».

По тропическому пляжу среди тамошнего зла и добра Тоньу таскал на плече потрепанную котомку каких-то бельевых расцветок. Поэтому Катя всерьез озадачилась приобретением такой же сумки, как у Тоньу. Во время нашей встречи, когда солнце заливает синегорские хрущевки недоданным за девять месяцев светом, Катя мечется по нафталиновым развалам и антресолям бабушкиной квартиры и ищет ткань и веревки. Она открывает платяные шкафы, кладовку, старые чемоданы, заглядывает под ванную, в ящики кухонного стола, в «кассы букв и слогов», в сундуки надаренных учениками поделок, в кипы сочинений и писем. По комнате в лучах солнца как на световом шоу проплывают облака потревоженной Катей пыли. Передо мной лежат заготовленные для сегодняшней мистерии нитки и иголки. Я сижу на солидном продавленном диване, чихаю и досадую, что не осталась дома читать детективы, настирывать добела единственную пару белых носков, начищать зубной пастой белые кеды или делать другие вещи, придававшие мне лишний грамм уверенности перед молчаливыми вечерними сражениями двух самолюбий.

Наконец, из коридора доносится… собачий вой. «Можно я повою?»– спрашивает Катя у перепуганной меня. Она стоит на протертом табурете перед антресолями и воет: «А-ууууу-а-ууууу!». За стенкой на нее залаяла собака. Катя, победоносно слетев с табуретки каким-то ранее невиданным мной балетным движением, торжественно спускает с антресоли выстиранные для похода в баню дедовы трусы. Трусы столь разительно напоминают расцветку сумки из сериала, что у меня не возникает ни единого вопроса. Катя погружается в шитьё.

А я погружаюсь в мечты у окна. Снег давно растаял, и лежит только на Бесстыднице и Рыцаре. Эти двое никогда не сдаются, там всегда холод, а между ними, говорят, есть такое ледяное озеро, что там не живет ни одна бацилла.

В подъезде слышатся шаги. На одной лестничной клетке с Катей живет тот самый Басянин-Петросянин. Басянин идеально подходит для упражнений в веселье – не слишком хорошо знаком, но всё же приятель Жени и Стаса, и не любопытен к нам, потому что у него есть Лена. Лена маленькая, сильно красится и всё Басянину запрещает, а еще у нее на щеке есть огромное родимое пятно, которое она прикрывает волосами. Мы не знаем, что бурлит между ними в таком юном возрасте, но Басянин не видит никого кроме Лены и общается только с ней.

Скрип плохо обитой двери квартиры, где они постоянно торчат, пока взрослые на работе, так узнаваем, что я посмотрела в глазок.

– Да дура! Дура! В реанимации теперь, – картинно затягиваясь (хорохорится перед Леной) прошептал Басянин, – С четырех утра делают промывание желудка.

– Представь, – чуть хрипловато отвечает Лена, – мало того, что ты никому не нужна…

Эхо пустого подъезда вопреки всякой физике не помогает вслушиваться, а создает шумовой фон. Что ж, пока Катя шьет, каждый развлекается, как может. Я прильнула ухом к замочной скважине.

– …Ну понимаешь… ему не нужна…, – продолжает Лена, – и просыпаешься в нашей больнице.

Лена сделала акцент на слове «нашей», видимо, хорошо понятый Басяниным, потому что тот сразу угукнул.

– …Среди своей желчи с зондом в желудке просыпаешься, а рядом менты…спрашивают что да как…

– Ну я же говорил малая, безмозглая. Предсмертную записку растащили по рукам....И давай снова… я не хочу жить…

– Малая? У нее сиськи еще в садике расти начали. О чем ты говоришь, Олег, ты видел, как она ходит, как смотрит? – отчитывает его Лена.

– Сиськи-сиськи, а толку-то, – пробурчал Басянин, и сухенькая щупленькая Лена, видимо, смягчилась. Они постояли молча, обнявшись. Но потом Басянин снова оживляется.

– Лен, ей двенадцать! Две-над-цать! – шепчет Басянин, –Бегает как собачка, любит его.Я такого и в кино не видел. Претендент на, так сказать, дефлорацию, –Басянин то ли хмыкнул, то ли крякнул, и показалось, что это своеобразное междометие он произносит не без гордости. Гордости за кого? За что? Я не успеваю додумать.

– Олежек, открой глаза. От такого лечатся. Видишь ли, когда я тебе говорила, что она открыто предложила парню, я имела ввиду…. просто поверь мне…Это гормоны. Это тебе не письмо Татьяны Евгению Онегину! Она…..

Лена шепчет все тише, но не от того, что кто-то может услышать, а от того, что подыскивает нужные ей выражения, которые уже совсем не долетают до меня через дверь.

– Евгений Онегин! – и Басянин снова хмыкает с отчетливой гордостью и о чем-то своем, – После этого пытаться произвести на человека какое-то впечатление своей смертью это по-моему, Лен, вообще дохлый номер, – о чем-то заключает Басянин. Пепельница-консерва зашуршала от вдавливаемого бычка, пятнадцатилетний знаток жизни скрывается с Леной в квартире за скрипучей дверью.

Я прогуливаюсь по кухне. На подоконнике высятся монструозные раскормленные алоэ-вера, дверцы шкафчиков приоткрыты и являют коробки с чайными сервизами, которые Красная Женщина всё раздаривает и раздаривает, а те всё не закончатся. И еще книги, книги – декабристы, жития святых, биографии философов, династии Медичи и Гракхов, альбомы по искусству, переписка великих с великими, рядом заговоры сибирских целительниц, волшебная сила перекиси водорода и сборник баек о Распутине.

Тем временем дедовы трусы рассечены по причинному месту на две половины, освобождены от резинки, перекроены и сшиваются Катей в прямоугольный мешок, нанизанный на сообщающиеся тесемки.

– Катя, что такое дефлорация? – вдруг спрашиваю я из кухни.

– Лишение кого-то девственности, ну или потеря, – отвечает Катя. Ее мама гинеколог по образованию.

Странное слово, похоже на слово цветок – флора, – думаю я, и с тех пор больше не вспоминаю эпизод с Басяниным и Леной.

Катя надевает через плечо котомку, еще полчаса назад бывшую семейными трусами ничего не подозревающего деда, любуется своим произведением в зеркало, затем кладет в котомку серого плюшевого мишку, печенье «чокопай» и дезодорант. Сегодня вечером на эту сумку будет пялиться весь поселок от мала до велика. Особенно модницы с лакированными чемоданчиками «под леопарда» в надписях GUCHI и VALENINO.

Катя пару раз тявкает по-собачьи, выражая удовольствие нелепой обновкой, и говорит:

– Остается подготовить бабулю.

Я не совсем привыкла к тому, что она называет Красную женщину, которую мне страшно было ослушаться еще три года назад, «бабуля».

Когда мы выходим, вечерний садик,на лестнице одинокой фигурой стоит Стас. Профиль Стаса своей точеной остротой врезается в клочок голубого неба, руки скрещены на груди, и он напоминаетстранника, романтического героя стихов. Таких, чтоб обязательно об отвергнутой любви.

Я не боюсь смотреть на Стаса. Слегка высокомерный взгляд, за которым скрываются смущение и вспыльчивость, необычные черты еголица вызывают у меня умиление. Я рассматриваю Стаса как обезьянку. Сидя на полене с торбой из дедовых трусов, Катя поворачивается ко мне и хихикнув говорит:

– Посмотри, какое у Стаса благородное лицо. Какой пристальный взгляд морского волка.

Я покатываюсь со смеху. Смех выходит серебристым, от души, ведь поблизости сейчас нет Жени, на которого я таю обиду за наши «не-встречи под луной».