Текст книги "Польша или Русь? Литва в составе Российской империи"

Таким образом, мы видим, что на бывшую территорию Великого княжества Литовского в 1860-х годах имперские чиновники смотрели практически так же, как и в 1838–1843 годах: три белорусские губернии виделись почти русскими, а оставшиеся три губернии Северо-Западного края – польско-литовскими; правда, среди последних особо выделяли Виленскую губернию с наиболее мощным центром польского влияния – Вильной.

Еще одно направление изменения территориально-административного деления имело черты территоризации этничности, то есть стремление к совпадению административных границ с этническими[296]296
  Западный край не был единственным пограничным регионом, по отношению к которому обсуждались подобные проекты. В бюрократической переписке достаточно часто возникает идея переформирования трех Прибалтийских губерний в две – латышскую и эстонскую (Brüggemann K. Licht und Luft des Imperiums, Legitimations– und Repräsentationsstrategien russischer Herrschaft in den Ostseeprovinzen im 19. und frühen 20. Jahrhundert. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2018. S. 236, 264, 266–267), но представляется, что в отношении этнических литовских и белорусских земель эти идеи рассматривались гораздо чаще.


[Закрыть]. В середине XIX века рассматривались две такие идеи. Первая предусматривала разграничение литовцев и белорусов, вторая – литовцев и жемайтийцев.

Автором первой идеи был виленский генерал-губернатор Владимир Иванович Назимов, считавший, что территориально-административные реформы не способны уменьшить польское влияние и имеют смысл «разве только для отделения двух народностей – жмудско-литовской и русской»[297]297
  LVIA. F. 378. PS. 1863 m. B. 490. L. 1.


[Закрыть]. Генерал-губернатор, «руководствуясь этнографическою картою», конкретизировал это предложение, точно указав, где на территории Виленской губернии должна проходить эта граница. Предложенная В. И. Назимовым граница между литовцами и белорусами была похожа на границу ареалов расселения этих двух групп в этнографических работах того времени, и Вильна оставалась на литовской территории[298]298
  Merkys V. Tautiniai santykiai Vilniaus vyskupijoje. P. 45.


[Закрыть]. То есть, с одной стороны, похоже, что В. И. Назимов относился к этому предложению серьезно, поскольку достаточно точно начертил границу, разделяющую две этнические группы. Кроме того, почти в то же время в Виленском учебном округе рассматривались проекты замены в средних школах, расположенных на территории проживания литовцев, польского языка как предмета преподавания на литовский язык с целью усиления литовских позиций и ослабления польских[299]299
  LVIA. F. 567. Ap. 21. B. 15. L. 22.


[Закрыть]. Эта идея попечителя Виленского учебного округа Александра Прохоровича Ширинского-Шихматова, соответствовавшая принципу национальной политики «разделяй и властвуй», логически была созвучна предложению В. И. Назимова территориально-административным путем оградить литовцев и белорусов от польского влияния, несмотря на сомнения генерал-губернатора в том, что такие меры способны уменьшить польское влияние в крае[300]300
  Ibid. F. 378. PS. 1863 m. B. 490. L. 10.


[Закрыть]. С другой стороны, можно предположить, что и сам виленский генерал-губернатор не был уверен в целесообразности применения таких мер. Сомнения В. И. Назимова выдает не только звучащее в приведенной цитате неуверенное «разве только», но и то обстоятельство, что предложение не было детализировано, поскольку генерал-губернатор так и не объяснил, что должно было последовать за отделением литовцев от белорусов – вместо одной Виленской губернии появятся две новые губернии или образованные этнические части будут присоединены к литовской Ковенской и белорусской Минской губерниям.

Предложил на рассмотрение проект и помощник виленского генерал-губернатора А. Л. Потапов. В его проекте помимо всего прочего содержалось предложение руководствоваться «этнографическими соображениями»[301]301
  Ibid. Ap. 219. B. 80. D. 1. L. 15.


[Закрыть]: было предложено отделить литовцев от жемайтийцев. А. Л. Потапов считал, что для того, чтобы в будущем нейтрализовать самый опасный антигосударственный регион – Ковенскую губернию, где доминировали литовцы-католики, губернию следовало разделить: литовские уезды (Вилкомирский, Поневежский, Ковенский и Новоалександровский) присоединить к Виленской губернии, а три самогитских уезда (Шавельский, Тельшевский и Рассиенский) передать Курляндской губернии[302]302
  Как мы уже писали, эта идея упоминалась и во время реформ 1830–1840-х годов.


[Закрыть]. Таким образом, литовцы должны были оказаться в сфере влияния Вильны как русского центра[303]303
  Точка зрения А. Л. Потапова на Вильну как на [потенциальный] русский центр была, скорее всего, исключением.


[Закрыть], а жемайтийцы – в сфере влияния прибалтийских немцев, которые в то время обычно рассматривались как лояльная империи группа[304]304
  ГА РФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 2. Д. 758 a. Л. 52–54.


[Закрыть].

Еще одним ареалом, в планах территориально-административного деления которого просматривались признаки территориализации этничности, были уезды Августовской губернии, где доминировало литовское население. Как уже отмечалось, по военным соображениям осенью 1863 года к Виленскому генерал-губернаторству были присоединены сначала Мариямпольский, Кальварийский, Августовский и Сейнский, а затем и Ломжский уезды[305]305
  Переписка об этих переделах находится в следующих делах: РГВИО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 25919; LVIA. F. 378. BS. 1863 m. B. 1549.


[Закрыть]. Несмотря на декларации временности такого переподчинения, виленский генерал-губернатор М. Н. Муравьев был склонен оставить все эти уезды в Виленском генерал-губернаторстве, поскольку на этих территориях проживали литовцы и, значит, эти земли должны были быть отнесены к Литве, а не к Польше[306]306
  РГИА. Ф. 1282. Оп. 3. Д. 769. Л. 156.


[Закрыть]. Важность этнических критериев в данном случае иллюстрирует указание М. Н. Муравьева подготовить этнографический обзор Августовской губернии[307]307
  LVIA. F. 378. BS. 1900 m. B. 246. L. 18. В официальной печати также появились статьи, авторы которых, указывая на этнический состав Августовской губернии, высказывали сомнения в правомерности ее принадлежности Царству Польскому. См.: Виленский вестник. 1865. № 12.


[Закрыть].

Очевидно, в схожем направлении размышлял и не идентифицированный нами автор подготовленного после 1867 года проекта, предполагавшего изменения территориально-административного деления Северо-Западного края. Автор был хорошо знаком с идеями, высказывавшимися и реализованными ранее разными звеньями властей, поэтому и он сам, скорее всего, принадлежал к чиновничеству. Не углубляясь во все тонкости проекта, остановлюсь на предложениях, которые были связаны с Виленской и со смежными губерниями: автор проекта предлагал передать относящиеся к Виленской губернии Вилейский и Ошмянский уезды Минской губернии, Дисненский уезд – Витебской губернии, Лидский – Гродненской. Взамен к Виленской губернии присоединить несколько «округленный» Новоалександровский уезд и всю Сувалкскую губернию[308]308
  РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 226. Л. 4.


[Закрыть]. Так, помимо Ковенской губернии, могла быть сформирована новая губерния с преобладанием литовского населения, поскольку в Виленской губернии были оставлены только те уезды (Виленский, Трокский и Свенцянский), в которых, согласно данным национальной статистики и этнографии того времени, доминировало литовское население. Правда, в этом случае, скорее всего, основными были не этнические критерии, а логика простоты администрирования. «Перенос» Новоалександровского уезда, скорее всего, был связан со стремлением «округлить» Ковенскую губернию, а южная часть Сувалкской губернии, то есть этнические польские земли, включались в состав Виленской губернии вместе с литовской частью Сувалкской губернии, чтобы не делить Сувалкскую губернию.

Таким образом, проекты 1860-х годов, предусматривавшие совмещение этнических и административных границ, становятся привычным инструментом конструирования имперского пространства. При этом впервые подобные тенденции появляются в проектах 1840-х годов. Часть этих проектов, как, например, проект В. И. Назимова, не были свободны от элементов политики «разделяй и властвуй», однако в остальных случаях такие тенденции отсутствовали: А. Л. Потапов ясно высказал мысль о том, что литовцы слишком слабы, чтобы противостоять полякам, а для политики М. Н. Муравьева, проводимой после восстания 1863–1864 годов, такие меры не были характерны.

В российском дискурсе последних десятилетий существования империи все еще встречается представление о Северо-Западном крае как о достаточно монолитном регионе, охватывающем шесть губерний. Именно так весь этот край представлялся в конце XIX – начале XX века, когда имперские чиновники обсуждали антипольские меры: все еще существовал Виленский учебный округ, и иногда на столы бюрократов попадали предложения, предусматривавшие присоединение трех белорусских губерний к Виленскому генерал-губернаторству, то есть возврат к практике времен М. Н. Муравьева[309]309
  ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 467. Л. 23.


[Закрыть], однако на российской ментальной карте того времени все более ясно выявлялась тенденция, предполагавшая раскол этого региона на более мелкие ареалы.

Как и в предыдущие десятилетия, имперские чиновники выделяли две части Северо-Западного края: Литву и Белоруссию, правда, эти регионы иногда описывались иначе, чем раньше. Так, во время обсуждения в начале ХХ века планов учреждения высшей школы Северо-Западного края попечитель Виленского учебного округа Василий Александрович Попов высказывался против появления такого учебного заведения в Вильне, расположенной в литовском ареале, к которому чиновник ведомства просвещения относил Виленскую, Ковенскую, Сувалкскую губернии и западную часть Гродненской. К белорусскому ареалу были отнесены Витебская, Минская, Могилевская губернии и восточная часть Гродненской, а также некоторые великорусские губернии. Принимая во внимание структуру этого края, аргументировал попечитель, «Белорусский университет» следует учредить в какой-либо «почти чисто русской губернии», например в Минске, а не в «значительно инородной для них Вильне»[310]310
  LVIA. F. 378. BS. 1908 m. B. 340. L. 21–25, 26–28, 29–33. Цитаты: L. 21–22.


[Закрыть]. В данном случае регионы выделялись путем комбинирования этнического критерия (включение в «литовский район» Сувалкской губернии) с конфессиональным (в «литовском районе» большинство населения составляют католики).

Другим примечательным признаком российской ментальной карты конца XIX – начала XX века было более сильное по сравнению с прошлым периодом проявление идей территориализации этничности. Пожалуй, самым ярким примером этого явления оказалось упразднение в начале ХХ века Виленского генерал-губернаторства. На это решение оказали влияние и процессы, общие для всей империи: росло убеждение, что генерал-губернаторства как институт утратили эффективность и поэтому подлежат упразднению[311]311
  Соколов К. Н. Очерк истории и современнаго значения генерал-губернатора // Вестник права. 1903. Октябрь. C. 45–56, 76; ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 470; РГИА. Ф. 1284. Оп. 185. 1910 г. Д. 36. Л. 9–32.


[Закрыть]. В том случае, если речь шла конкретно о Западном крае, отмечалось, что генерал-губернаторство уже выполнило свою задачу и регион полностью интегрирован в империю[312]312
  ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 470. Л. 17, 40; Ф. 102. 2 делопроизводство. 1909 г. Д. 14. Ч. 2. Л. 5.


[Закрыть], хотя, скорее всего, до конца этому не верил ни один чиновник. Более убедительным был другой аргумент, согласно которому генерал-губернаторство в определенной степени придает конкретному региону статус отдельного края[313]313
  РГИА. Ф. 1284. Оп. 185. 1910 г. Д. 36. Л. 31; ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 470. Л. 16; Соколов К. Н. Очерк истории. С. 72. Достаточно странно, но кажется, что Министерство внутренних дел избегало этого аргумента, когда в 1910-х годах вынашивались планы упразднения Виленского генерал-губернаторства.


[Закрыть]. Возможно, именно по этой причине Совет министров Российской империи на заседании 29 октября 1911 года подчеркнул, что в указе об упразднении Виленского генерал-губернаторства не должны упоминаться названия «Западный край» и «Северо-Западный край» и все губернии – Виленская, Ковенская и Гродненская – должны быть названы отдельно[314]314
  ГА РФ. Ф. 102. 2 делопроизводство. 1911 г. Д. 37. Л. 20.


[Закрыть].

Здесь следует отметить, что правящая элита империи сильно переоценивала эти институты, предполагая, что они могут оказывать влияние на ментальные карты недоминирующих групп (поляков, литовцев, белорусов, евреев). Для последних включение одних или других территорий в состав генерал-губернаторств не был актуальным, и неудивительно, что новостям об упразднении генерал-губернаторства в начале 1910-х годов в печати на местных языках было уделено минимальное внимание. Однако понимания желания уничтожить региональное своеобразие Северо-Западного края, которое дало ему существование генерал-губернаторства, вряд ли достаточно для того, чтобы хорошо представлять себе ход мыслей имперских чиновников. Ведь если чиновники руководствовались такой логикой, то в первую очередь следовало упразднить Киевское генерал-губернаторство, вне всякого сомнения, гораздо лучше интегрированный в империю регион в сравнении с Северо-Западным краем. Но решение об упразднении Киевского генерал-губернаторства было принято только во время Первой мировой войны. Можно вспомнить, что именно в Киеве, несмотря на возможное польское влияние, работал перемещенный из Вильны университет. Конечно, упразднение генерал-губернаторства сначала в Вильне и позже – в Киеве могло быть случайным, однако влияние на такую последовательность могло иметь и место обоих регионов на российской ментальной карте. Министерство внутренних дел, обосновывая необходимость упразднения Виленского генерал-губернаторства, приводит следующий мотив: «Дальнейшее объединение под генерал-губернаторской властью Виленской, Ковенской и Гродненской губерний, отличающихся между собою по племенному составу и религии, является ныне даже нежелательным. В то время как Гродненская губерния почти сплошь русская и православная, Ковенская – с преобладающим населением литовским и католическим, а Виленская по преимуществу заселена белорусами католиками»[315]315
  ГА РФ. Ф. 102. 2 делопроизводство. 1911 г. Д. 37. Л. 4.


[Закрыть]. В данном случае имперские чиновники практически присвоили отдельным губерниям «национальный статус». Конечно, это не равнозначно политизации этничности. Здесь такие характеристики губерний выбраны с целью обосновать неоднородность региона и не связаны с попытками конструирования территориально-административных единиц по этническому или конфессиональному принципу. При этом примеров такого мышления в конце XIX – начале XX века было достаточно много.

Территориализация этничности казалась части правящей элиты империи подходящим инструментом для решения национальных проблем. Один из наиболее ярких примеров такого мышления – выделение из Царства Польского части его территории и создание Холмской губернии, подчиненной непосредственно имперскому центру. В историографии была выдвинута версия, согласно которой премьер-министр Петр Аркадьевич Столыпин в то время планировал присоединить «польские» Бельский и Белостокский уезды (Гродненская губерния) к Царству Польскому с целью последовательной реализации идеи консолидации национальных территорий, но опасался противостояния русских националистов, и эта идея так и осталась на бумаге[316]316
  Бахтурина А. Ю. П. А. Столыпин и управление окраинами Российской империи // Российская история. 2012. № 2. С. 108–120.


[Закрыть].

При решении имперскими чиновниками судьбы населенных неполяками регионов Царства Польского встал вопрос и Сувалкской губернии. В 1898 году виленский генерал-губернатор Виталий Николаевич Троцкий возродил идею присоединения Сувалкской губернии к Виленскому генерал-губернаторству. Помимо ряда других мотивов (военных аргументов, аргумента «округления» Царства Польского, желания унизить поляков) приводился и этнический: большинство жителей этой губернии – литовцы. В. Н. Троцкого ни в коем случае невозможно заподозрить в намерении проводить политику «разделяй и властвуй», то есть в желании усилить литовскую национальную консолидацию и таким образом ослабить польское влияние в регионе. Он, скорее всего, (ошибочно) полагал, что такие территориально-административные реформы могут способствовать уменьшению литовского «сепаратизма».

Подобной логикой руководствовались чиновники и при обсуждении других проектов административно-территориального перераспределения на западных окраинах империи. Например, в документах того времени мы находим идею расширить Ковенскую губернию, «присоединяя к ней немногие местности Виленской губернии и некоторые уезды Сувалкской, заселенной литовцами»[317]317
  ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 467. Л. 17.


[Закрыть].

Очевидно, объединение всех этнических литовских территорий в границах одной административной единицы в условиях либерализации империи, особенно в случае предоставления какой-либо формы самоуправления, лишь усилило бы литовский национализм. Это очень хорошо понимали некоторые высокопоставленные имперские чиновники. Варшавский генерал-губернатор Александр Константинович Имеретинский предупреждал, что помимо различных сложностей реализации подобная конгруэнция этнических и административных границ может иметь нежелательные последствия для российских государственных интересов: «Посему, создавая искусственно особые этнографические единицы и сгруппировывая административные центры по национальностям, правительство подчеркивало бы этим лишь государственное существование отдельных национальностей и шло бы в разрыв с Высочайшими предначертаниями, коими охраняются государственные интересы России»[318]318
  РГИА. Ф. 1284. Оп. 185. 1898 год. Д. 55. Л. 8. Правящей элите империи могло быть удобно оставить этнически непольскую территорию в границах Царства Польского, чтобы в том случае, если поляки начнут требовать национальной автономии, «напомнить» им о непольских территориях, входящих в состав Царства Польского, и таким образом отклонить право на такую автономию.


[Закрыть].

Часть и реализованных, и оставшихся на бумаге территориально-административных преобразований были призваны уменьшить роль в Северо-Западном крае Вильны, которая представлялась очагом польской культуры. В Вильне, как известно, после 1832 года так и не был открыт университет, поскольку существовали опасения, что в университете будет преобладать польская партия. Роль Вильны как регионального центра должно было ослабить и долго обсуждавшееся, но так и не реализованное упразднение Виленского римско-католического епископства, часть которого предполагалось присоединить к Самогитскому (Тельшевскому) и часть к Луцко-Житомирскому епископствам[319]319
  Там же. Ф. 821. Оп. 138. Д. 47.


[Закрыть]. Это еще раз указывает на представления о Вильне как о польском городе. При этом в официальном дискурсе существовало абсолютно иное представление о ней.

Глава 5
Символическое освоение пространства

Ни на одном другом примере невозможно так хорошо проследить усилия власти символически присвоить Северо-Западный край, как на примере Вильны, особенно после подавления восстания 1863–1864 годов. На протяжении второй половины XIX – начала XX века Вильна сохраняла статус столицы Северо-Западного края. Этот город, как писал младший брат М. Н. Муравьева Андрей Николаевич Муравьев, был «сердцем Литвы»[320]320
  [Муравьев A. Н.] Русская Вильна. Приложение к путешествию по св. местам Русским. Вильна, 1865. С. 3.


[Закрыть].

Вильна в российском дискурсе, несомненно, трактовалась как исконно русский город: происхождение названия – русское[321]321
  Вильна и окрестности. Путеводитель и историческая справочная книжка. С планом города Вильны, 9-ю рисунками и картою Виленской губернии. Вильна, 1883. С. 2; Белорусс. Библиографическая заметка по поводу III тома Живописной России (Литва и Белоруссия – соч. Киркора) (оттиск из литовских епархиальных ведомостей). Вильна: Типография губернского правления, 1884. С. 25.


[Закрыть], значительную часть населения города с самого момента основания составляли русские[322]322
  Вильна и окрестности. С. 49; Виноградов А. А. Путеводитель по городу Вильне и его окрестностям. Изд. 2. Вильна, 1907. С. 5.


[Закрыть]; кроме того, православие утвердилось здесь до католичества[323]323
  Крючковский Ю. Старая Вильна до конца XVII столетия. Вильна, 1893. С. 5.


[Закрыть]. Прошлое Вильны в русском дискурсе вписывалось все в тот же исторический нарратив (Уварова – Устрялова). Во второй половине XIX – начале XX века путеводителями по Вильне и другой литературой подобного характера прививалась идея об имевшем место в начале литовской истории цивилизационном русском влиянии и о близости языческой Литвы и Руси, составлявших «одно нераздельное целое»[324]324
  Указатель города Вильны, составлен по распоряжению г. главного начальника края. Вильна, 1864. С. 119–120.


[Закрыть]. Для А. Н. Муравьева Вильна, несомненно, была одной из религиозных русских святынь[325]325
  [Муравьев A. Н.] Русская Вильна.


[Закрыть]. Уже во времена Гедимина (великий князь литовский с 1316 до 1341 года) в Вильне, как утверждалось, были сильны позиции православия, и они еще более упрочились во время правления Ольгерда (1345–1377), но после заключения Кревской унии и в особенности позже, после заключения Люблинской унии, в Вильне начинают преследовать православных, которые смогли почувствовать себя в безопасности только после присоединения этой территории к Российской империи[326]326
  См., например: Вильна и окрестности; Lavrinec P. Rusiškasis Vilniaus tekstas // Naujasis Vilniaus perskaitymas: didieji Lietuvos istoriniai pasakojimai ir daugiakultūrinis miesto paveldas / Sud. A. Bumblauskas, Š. Liekis, G. Potašenko. Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla, 2009. P. 257–277.


[Закрыть].

Руководствуясь этим историческим нарративом, имперские власти стремились «вернуть» Вильне ее аутентичный, то есть русский и православный, вид. В путеводителях по Вильне на первый план выдвигались православные церкви, и таким образом создавалось впечатление, что в городе доминируют русские[327]327
  Вильна и окрестности; Лавринец П. Русские путеводители по Вильнюсу XIX – начала XX вв.: Принципы композиции и отбора объектов // Путеводитель как семиотический объект. Tartu: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2009. C. 219–239.


[Закрыть]. На достижения тех же целей были направлены и конкретные меры, призванные изменить культурный ландшафт города: переименование улиц[328]328
  Указатель города Вильны, составлен по распоряжению г. главнаго начальника края. Вильна, 1864. C. 5–7.


[Закрыть], восстановление и строительство новых церквей, установка различных памятников (в конце XIX – начале XX века в городе были поставлены памятники М. Н. Муравьеву, Александру Сергеевичу Пушкину, Екатерине II)[329]329
  Antanavičiūtė R. Menas ir politika Vilniaus viešosiose erdvėse. Vilnius: Lapas, 2019. P. 71–105.


[Закрыть]. Наиболее ярко стремление к символическому захвату пространства проявилось во время установки памятника М. Н. Муравьеву.

Как утверждает официальная история установки памятника, идея почтить таким образом М. Н. Муравьева появилась в конце 1880-х годов[330]330
  Как создался в г. Вильне памятник Графу М. Н. Муравьеву. Вильна, 1898. C. 5, 8.


[Закрыть]; в 1891 году после получения благословения императора была учреждена состоящая в основном из чиновников комиссия по возведению памятника, и на территории всей империи была инициирована кампания по сбору средств[331]331
  Более подробно об истории установления памятника см.: Weeks Th. R. Monuments and Memory: Immortalizing Count M. N. Muraviev in Vilna, 1898 // Nationalities Papers: The Journal of Nationalism and Ethnicity. 1999. Vol. 27/4. P. 551–564; Виноградов А. A. Путеводитель по городу Вильне и его окрестностям. Изд. 2. Вильна, 1907. С. 194–195.


[Закрыть]. Возведение памятника началось в 1897 году, и в следующем году он был торжественно открыт на площади перед генерал-губернаторским дворцом, которая была переименована: Дворцовая площадь стала площадью М. Н. Муравьева[332]332
  РГИА. Ф. 1293. Оп. 128. Д. 11. Л. 42–43.


[Закрыть].

В соответствии с официальным церемониалом открытия памятника наряду с представителями местных и центральных властей, родственниками М. Н. Муравьева, военными частями, православным духовенством, учащимися в церемонии участвовали и «депутации от г. Вильны, от мещан, крестьян и учреждений»[333]333
  LVIA. F. 380. Ap. 55. B. 692. L. 41.


[Закрыть]; кроме того, часто в поздравительных телеграммах, которые были отправлены в Вильну по случаю открытия памятника, упоминались высокие заслуги М. Н. Муравьева перед всей Российской империей, во время первой церемонии некоторые ораторы подчеркивали, что памятник не должен пониматься как «укор польскому народу, предмет разлада», поскольку М. Н. Муравьев никогда не боролся с поляками, но «действовал против изменников, поднявших оружие на своего государя»[334]334
  Как создался в г. Вильне памятник Графу М. Н. Муравьеву. C. 46.


[Закрыть]. Историк Т. Р. Уикс утверждал, что риторика официальных лиц и авторов поздравительных телеграмм «не была открыто антипольской»[335]335
  Weeks Th. R. Monuments and Memory. P. 558.


[Закрыть]. Эти обстоятельства могут навести на мысль о том, что открытие этого памятника власти стремились инструментализировать с целью восхваления традиционного имперского патриотизма. Комиссия по воздвижению памятника, говоря о М. Н. Муравьеве, называла его «Борцом за Веру, Царя и Отечество», что сильно напоминало триаду С. С. Уварова, описывающую русский имперский патриотизм словами «православие, самодержавие, народность»[336]336
  LVIA. F. 380. Ap. 55. B. 692. L. 7.


[Закрыть]. При этом риторика периода начала кампании по сбору средств и первых этапов возведения памятника, а также доминировавшая риторика официальных и других поддерживавших эту идею лиц на церемонии открытия памятника была иной по сравнению с риторикой, характерной для российского официального дискурса первой половины XIX века.

Отчасти Т. Р. Уикс прав, утверждая, что в установке памятника М. Н. Муравьеву нет «открытой антипольской» пропаганды. Митрополит Киевский Платон (Николай Иванович Городецкий) еще в 1891 году по случаю получения высочайшего согласия на сбор средств на памятник М. Н. Муравьеву подготовил проповедь, адресованную прежде всего полякам и содержащую напоминание о том, что претензии поляков «на древний русский край» неправомерны, и предложение смириться с тем, что русские – «законные наследники древних владетелей их»[337]337
  РГИА. Ф. 797. Оп. 61. 2 отделение. 2 стол. Д. 249. Л. 3–12. Цитата: Л. 9.


[Закрыть]. И все же обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев, принимая во внимание «настоящие политические обстоятельства далеко не спокойные», не поддержал распространение этой проповеди, говоря, что «было бы разумно воздержаться от напоминания событий несчастного восстания и озлобленных отношений поляков к русской вере, власти и народности»[338]338
  Там же. Л. 14.


[Закрыть].

Тем не менее и без открытой антипольской риторики этот памятник имел явные антипольские коннотации. Дело в том, что фигура М. Н. Муравьева и в русском, и в польском историческом нарративах несла однозначные символические смыслы, связанные с подавлением восстания 1863–1864 годов. Разница была только в том, что в русском дискурсе его деятельность оценивалась как восстановление справедливости и представляла собой высочайшие заслуги перед империей и русским народом, а в польском – как брутальное подавление борьбы за свободу. Виленский губернатор, комментируя открытие памятника, отмечал, что «польское общество не отрешилось еще от враждебных чувств к деятельности графа Муравьева»[339]339
  LVIA. F. 378. BS. 1898 m. B. 47. L. 2.


[Закрыть]. Некоторые авторы поздравительных телеграмм как самую большую заслугу генерал-губернатора называли борьбу с поляками[340]340
  Ibid. F. 439. Ap. 1. B. 92. L. 18; Как создался. C. 37 (Телеграмма профессора Варшавского университета).


[Закрыть], и на открытие памятника планировалось пригласить чиновников, вместе с М. Н. Муравьевым «принимавших близкое и деятельное участие в его трудах по усмирению последнего польского мятежа»[341]341
  LVIA. F. 380. Ap. 55. B. 692. L. 2.


[Закрыть]. То есть основной месседж, который посылали авторы памятника и поддерживавшие эту идею члены российского общества, состоял в том, что это исконно русская территория и М. Н. Муравьев внес большой вклад в восстановление исторической справедливости. С точки зрения польского общества, что очень хорошо понимали и имперские власти, идея была антипольской, поскольку отрицала права Польши на эти земли.

Как отмечал Ричард Уортман (Richard Wortman), репрезентация Российской империи как национальной (русской) монархии, начало которой было положено во время правления Александра III (1881–1894), не утратила силы и при Николае II (1894–1917)[342]342
  Wortman R. The Tsar and the Empire. Representation of the Monarchy and Symbolic Integration in Imperial Russia // Comparing Empires. Encounters and Transfers in the Long Nineteenth Century / Ed. J. Leonhard, U. von Hirschhausen. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2011. P. 266–286.


[Закрыть]. Концептуализация Российской империи как русского государства прослеживается и в истории с памятником М. Н. Муравьеву. Радикальным выражением этой интерпретации можно считать отправленное по случаю открытия памятника поздравление некоего Г. Кульжинского, заканчивавшееся словами «Россия прежде всего для русских, ура!»[343]343
  Как создался в г. Вильне памятник Графу М. Н. Муравьеву. C. 37–38.


[Закрыть]. Наиболее часто в российском дискурсе того времени установка памятника М. Н. Муравьеву интерпретировалась как дело «настоящих русских». Именно такую риторику мы видим и в телеграмме, присланной по этому случаю Николаем II[344]344
  LVIA. F. 439. Ap. 1. B. 93. L. 46. Похожая терминология: LVIA. F. 439. Ap. 1. B. 91. L. 7–8; B. 93. L. 2.


[Закрыть]. Не раз и не два территория Северо-Западного края в тестах русского дискурса, посвященных возведению и открытию памятника, называлась Западной Русью, Северо-Западной Русью, Литовской Русью и просто Русью[345]345
  LVIA. F. 439. Ap. 1. B. 91. L. 7–8; B. 92. L. 21; B. 93. L. 26–27.


[Закрыть].

* * *

Имперские власти и находящиеся в их подчинении эксперты в области истории, статистики и этнографии на протяжении XIX века постоянно искали новые аргументы обоснования прав России на территории Великого княжества Литовского. Символическим переломным моментом можно считать появление накануне восстания 1830–1831 годов определения «губернии, возвращенные от Польши». Еще более эту тенденцию усилило использование названия «Западный край». По инициативе С. С. Уварова с 1830-х годов начинается систематическое предъявление исторических прав на Великое княжество Литовское как на русское государство. Исторические права, а также этнический аргумент позволили концептуализировать эти земли как русскую «национальную территорию». Этнический состав жителей края (русских) как аргумент систематически используется с 1860-х годов. Именно тогда начинают постоянно повторяться попытки имперских чиновников «восстановить» правильные (русские) географические названия. Еще позже – на рубеже XIX и XX веков – более интенсивными темпами идет и русификация культурного ландшафта. В тех случаях, когда в официальном и публичном российских дискурсах обобщенно говорится о территории Великого княжества Литовского и Правобережной Украины – вся эта территория понимается как русская «национальная территория», несмотря на то что более информированные, особенно работавшие на этой территории акторы, понимали, что Северо-Западный край неоднороден.

Существование отдельного географического названия Белоруссия, которым со временем начинают обозначать присоединенные после первого и второго разделов территории, имевшее место в различные периоды территориально-административное подчинение не Вильне, но другим административным центрам, некоторые из рассматривавшихся властями планов воссоздания Польши с вовлечением и земель Великого княжества Литовского, но не Белоруссии, практика национальной политики и тексты таких влиятельных историков, как Н. М. Карамзин, позволяют предположить, что правящая и интеллектуальная элита империи видела особенности Белоруссии, выделявшие ее как отдельный регион среди бывших территорий Великого княжества Литовского. Правда, эта Белоруссия еще не была стопроцентно настоящей русской «национальной территорией», в этом смысле уступая так называемому Юго-Западному краю (Правобережной Украине), где власти без каких бы то ни было опасений могли учреждать русский университет. Различные рассматривавшиеся с 1830-х годов проекты реформ территориально-административного деления также указывают на исключительное место Белоруссии на российской ментальной карте: проектами часто предусматривалась передача части территории белорусских губерний великорусским внутренним губерниям России и части территории «литовско-польских» губерний белорусским. Эти постоянно повторявшиеся идеи ясно показывали, что «белорусские» губернии считались русскими в большей степени, чем «литовские», но все же еще не совсем такими, как внутренние губернии России.

В российском дискурсе упоминалось и пространство проживания литовцев. Этнический литовский ареал и даже настоящая Литва (включавшая не только этнические литовские земли (без Самогитии), но и присоединенные к Литве в XIII веке территории) описывались в исторических трудах. На публикуемых в XIX веке этнографических картах изображалась территория проживания литовцев. Часто обозначенный на картах ареал проживания литовцев (карты A. К. Коревы, Р. Ф. Эркерта, П. Н. Батюшкова – А. Ф. Риттиха) был больше установленного этнографической наукой на основании принятых лингвистических критериев (работы П. И. Кёппена и более поздние работы А. Ф. Риттиха), поскольку в первом случае имперские эксперты пользовались методикой интеллигентов Северо-Западного края (Т. Нарбута), где определяющим критерием этнической принадлежности считалось происхождение. Такой, можно сказать, выигрышный для литовцев подход был связан и с тем, что литовцы в российском дискурсе того времени не трактовались как политическая проблема (во всяком случае, не такая серьезная, как «польский вопрос»), кроме того, российские ученые обычно полагали литовцев (и латышей) если не славянами, то ближайшей к славянам этнической группой. Имперские чиновники также признали аутентичность литовских топонимов Ковенской губернии. В некоторых территориально-административных проектах в качестве меры, направленной против польского доминирования на западных окраинах империи, не раз предлагалась территориализация этничности, например путем слияния территорий с доминировавшим литовским населением в одну губернию. Причем эти идеи не предусматривали политизирования этнической принадлежности, то есть признания этих новых административных единиц «принадлежащими» литовцам с вытекающими отсюда последствиями (предоставлением в той или иной степени самоуправления). Кроме того, эти идеи не были реализованы. То есть на административной карте Литва как территориальная единица не существовала[346]346
  Как известно, территориализация этничности была внедрена уже в советское время.


[Закрыть]. Имперские власти и русские националисты не отводили литовцам места и в культурной плоскости, конструируемой в соответствии с историческим нарративом Уварова – Устрялова. Здесь важнейшим элементом стали православные церкви и памятники героям, укреплявшим позиции России в этом регионе (М. Н. Муравьеву и Екатерине II). Обобщая вышесказанное, еще предстоит ответить на сложный вопрос: как в российском дискурсе XIX века воспринималась территория с преобладающим литовским населением – как русская «национальная территория» или только как часть империи?

Название Литва больше не звучало в официальных географических названиях, и специалисты в области этнографии подчеркивали этническую близость литовцев славянам. Кроме того, исторические (и отчасти другие) тексты экстраполировали название Русь, которое описывало исторически сложившуюся, гомогенную с этнической и конфессиональной точки зрения территорию восточных славян, на все земли Великого княжества Литовского, в том числе и на этническую литовскую территорию. Таким образом формировалось мнение, что и литовская территория является частью русского этнического ареала. Наконец, некоторые влиятельные местные чиновники утверждали, что первыми жителями Ковенской губернии были русские, а литовцы пришли на эту территорию только в XI веке. То есть в определенных контекстах этнические литовские земли трактуются если не как русская «национальная территория», то по меньшей мере как потенциально способная такой стать. В пользу такой аргументации говорит и национальная политика, проводившаяся властями Российской империи после восстания 1863–1864 годов, которая будет обсуждаться в следующей главе книги. С точки зрения русского национализма политика строгой культурной гомогенизации должна была проводиться на русской «национальной территории», а не в оставшейся части империи.