Текст книги "Птичник № 8"

Они клевали шнурки ее кроссовок, запрыгивали на табурет, тыкались клювом в пуговицы, заглядывали в глаза. Gallus gallus domesticus. Одомашненная благодаря своим повадкам млекопитающего, но с рептильим дикарством в глазах.

Что с ними делать, было неясно. Джейни и Кливленд в темноте отвозили кур по двухполосным дорогам к ближайшему убежищу, вдали от шоссе, в центре лоскутного одеяла посевных полей. Сгружали коробку с птицами прямо на дорогу, у почтового ящика. Но это было неудобно и отнимало два лишних часа, к тому же холодными ночами в феврале и затем в марте нежные куриные гребешки могли обморозиться прежде, чем их найдут. Поэтому возвращались в маленький офис защитников прав животных в центре и все-таки оставляли кур там. Человек, который был у них там главным, писал и клялся, что отомстит. Кливленд была уверена, что это женщина, имеющая отношение к одной из ферм, но единственным, кто хотя бы изредка оказывался в офисе, был мужчина – как выяснилось, звали его Дилл. Однажды они приехали, а вывески организации больше нет, вместо нее в окне плакат о сдаче помещения. Джейни пригнулась к самому стеклу, сделала козырек из одетых в перчатки ладоней. Внутри было пусто, только опрокинутые набок картонные коробки. Поехали по следам Дилла и остановились перед старым фермерским домом-великаном в десяти милях дальше по дороге. Оставили коробки с птицами во дворе.

На следующий раз он их поймал. Джейни заносила коробку на крыльцо, чтобы спрятать от леденящего ветра, и тут сетчатая дверь распахнулась, и наружу шагнул долговязый рыжеволосый парень. Вне себя от злости. Джейни замерла. Кливленд сидела в машине с включенным двигателем у самого дома. Парень шагнул к Джейни и с силой вырвал коробку у нее из рук.

– Нельзя потише, мать вашу, – проговорил он. – Весь дом перебудите.

И исчез внутри, с грохотом захлопнув за собой дверь. Джейни расхохоталась.

* * *

Казалось, чего-то не хватает, будто таяла часть ее самой. Это прежняя Джейни отходила в тень. Жизнь, которую ей следовало бы прожить, та, в которой она вырастала и добивалась всего, чего всегда хотела (кстати, а чего?), постепенно лишалась красок, размывалась.

Получить работу инспектора – это был первый замысел, точнее первый псевдозамысел, потому что у нее не было ни малейшего интереса в том, чтобы получить эту работу, если не считать знакомства с Кливленд. Выполнять эту самую работу инспектора – второй замысел, или второй псевдозамысел, потому что работа была тупая, и Джейни не собиралась выполнять ее хорошо. Потом она занялась “ночными инспекциями” с Кливленд – третий замысел, тоже ненастоящий, хотя вообще-то прикольно.

Но, если по правде, ни один из псевдозамыслов не был ни первым, ни вторым, ни третьим. На самом деле их были сотни, тысячи. Она могла придумывать их пачками, ведь любой план, связанный с жизнью вдали от побережья, все равно был фальшивым. Даже самый старый замысел приехать сюда – и тот оказался псевдозамыслом, не более чем сказкой на ночь, мечтой маленькой девочки отправиться на поиски отца. Настоящий замысел родился у нее в голове лишь однажды – когда она решила позвонить матери и поехать домой. А с тех пор в жизни все слой за слоем складывалось невсерьез, она сознательно ничего всерьез не воспринимала и от души забивала на все, что с ней происходит. Даже фантазии о другой Джейни, той, что осталась на далеком Восточном побережье, теперь вызывали у нее презрительную насмешку, потому что отныне, где бы они ни была и что бы ни делала, ей все было смешно и на все плевать.

Однако теперь и этот замысел отступал. Замысел вынашивать одни лишь псевдозамыслы сдавал позиции, начинал производить впечатление такого псевдозамысла, за которым скрывается замысел истинный. Чтобы дотянуться до этого истинного замысла, предстояло пробраться сквозь заросли замыслов поддельных, но что-то уже происходило: проклевывался замысел, похожий на настоящий, – проклевывался так быстро, что она (та, которая наблюдала за всем со стороны, верхняя Джейни) не успевала сообразить, что к чему. Может, это и называется “взросление”? И ночное спасение кур – вариант взросления, выпавший на долю Джейни?

Существа со стучащими сердцами, раздавленные, уносимые в маленьких ладонях Джейни.

Она размышляла об этом как-то ночью, когда Кливленд открыла дверь в очередной птичник и помахала, чтобы Джейни входила.

Но первоначальный замысел не вынашивать никаких замыслов по-прежнему был тут как тут, маячил за спиной, похлопывал по плечу, требовал, чтобы она остановилась. Не обращай внимания на этот новый “истинный” замысел. Это предательство, напоминал ей старый замысел, предательство по отношению к матери, которая была единственным человеком, имевшим право на твое подлинное внимание.

И все-таки она обращала внимание. Не могла по-другому. Отмахивалась от псевдозамыслов, как от назойливых веток, когда идешь через лес, пробираешься сквозь заросли кустов. Вот как чувствовала она себя в ту ночь, когда шла за Кливленд по безумной махине с бешено бормочущими лентами конвейера, с яйцами, рекой протекающими мимо, и псевдозамыслы сушняком трещали у нее под ногами. Ей было не по себе. Месяц миновал с тех пор, как она среди ночи застала Кливленд на месте куропохищения. И что теперь? Неужели они дошли до бетонной стены тупика, в которую упирается мечта Кливленд? А что там, за стеной?

– Ты только взгляни на это. Весь птичник – сплошное нарушение. Джейни, ты видишь? Каждая курица, все до единой.

Джейни вошла в ряд между клеток и остановилась, как останавливаются в лесу, чтобы послушать пение птиц. Зарешеченные ряды уходили высоко вверх, птицы в них гудели, кудахтали и зазывали.

И тут она увидела его. Истинный Замысел, он вдруг как живой возник у нее перед глазами: клетки распадаются, птицы вырываются наружу, стряхивают с себя сталь, как яичную скорлупу, сбрасывают оковы, вылетают из проволочных сеток, будто из гнезда. Она увидела как наяву: крыша разверзается, небо над пологом из болтающихся клеток и насестов усыпают звезды. Она увидела: куры, сотни тысяч кур, с неслыханной для куриц мощью взмывают вверх, прочь из птичника, и растворяются в ночи.

– Кливленд, – прошептала она, хоть Кливленд и не могла ее услышать. – Давай заберем их всех.

Потому что она была теперь здесь – новая Джейни.

* * *

– Я серьезно, весь птичник, – говорила Джейни. – Массовая транспортировка кур. Изъятие небывалого масштаба.

– Ну ты сама подумай, – объясняла она. – Какой смысл во всех этих точечных изъятиях? Никто даже не замечает, что мы кого-то увозим.

– Пятьдесят человек, сто пятьдесят тысяч кур, – подсчитывала Джейни. – Мы бы справились.

– Целый птичник. Ряды пустых клеток! Представляешь, какое лицо будет у фермера?

Джейни Флорес, когда-то состоявшая в команде дискуссионного клуба и представлявшая школу на шахматных турнирах, написавшая половину выпускной работы на тему ранних речей Малкольма Икса, внучка человека, возглавлявшего забастовки против угнетения рабочих, – кое-какие навыки у нее все же были. В области риторики, убеждения, защиты гражданских прав. Ни один из этих огней в ней не погас. Она знала, что в споре необходимо думать так же, как оппонент. Что там у него в голове? Какой стиль речи ему близок? Какая аргументация сработает?

– Послушай, ну кто тут главный? – спросила Джейни. – Кто главный инспектор? Ты или они?

– Ведь ты же сама говорила, – сказала она. – Все эти куры – одно сплошное нарушение.

Чего-то не хватало. Не получалось.

– Кливленд, это должна сделать ты. Если и есть на свете человек, которому такое под силу, то этот человек – ты.

– И не смейся, я серьезно.

Она попробовала фразу из чертовых требований Союза производителей яиц, которые ей тысячу раз пришлось перечитывать.

– Фермеры, которые не прошли проверку, должны быть готовы к последствиям, правильно? И кто определяет, какими будут эти последствия?

Но и это было не то. Что же она упускала?

* * *

Девчонка просто бредит.

– Мы не террористическая организация, – говорила Кливленд. – А это – не заложники. Мы не выдвигаем никаких требований.

– Джейни, если изъять такое количество кур, это будет уже не изъятие, а промышленное птицеводство!

– Мы – и кто еще? – спрашивала Кливленд. – В сети не размещают объявлений о наборе диссидентов.

– А если бы мне нравилось представлять себе лицо фермера, я бы уже была за ним замужем.

У Кливленд тоже были кое-какие навыки. Ей не было равных в соблюдении правил и нерушимой упертости.

– Нет, Джейни, нельзя менять директивы, когда тебе заблагорассудится.

А еще – в заучивании наизусть. В этом она была просто чемпион.

– Фермы, не прошедшие проверку, разрабатывают план действий совместно с Союзом производителей яиц, – говорила Кливленд. – Инспектор не принимает участия в процессе улаживания проблем.

И все же среди прочих ее навыков было умение идти к цели, мчать на полном ходу, не оглядываясь по сторонам и не сбавляя темпа. Ей в самом деле нравилось, когда последствия соответствуют нарушениям, нравились серьезные повороты дела, широкие жесты, вечные вопросы. Ей бы в секту. Она терпеть не могла неточности, терпеть не могла, когда начальник регионального управления ее не слушает. Доводы Джейни были интересными, но неубедительными.

Джейни не осознавала, что единственным аргументом, который мог железно сработать в отношении Кливленд, была сама Джейни.

* * *

Она проснулась. Где она? За окном еще ночь, муж спит. От нее убегала какая-то мысль, а может, сон или воспоминание, и она бросилась через валуны сознания, силясь его настичь.

Выражение лица Джейни, счастливая улыбка (смотри-ка, девчонка впервые сияет!). Кливленд все-таки сделала это, вытянула из Джейни улыбку, как Оливия когда-то вытянула ее из Кливленд. Это оно, то самое лицо воздействовало на Кливленд, пока она спала. Где она его раньше видела?

Смешная девчонка, та, что ходит за ней вдоль рядов клеток, сосет сладкую газировку из гигантских бутылок, запутывается волосами в куриных лапах, орет из окна, бестолковая, недисциплинированная, вредная дочь длинноногой давно пропавшей прекрасной Оливии, эта девчонка в неуместном приступе высокомерия додумалась до такого. Оливия наверняка тоже изобрела бы нечто подобное (на этот счет Кливленд ошибалась). Как сорняк, пробивающийся из земли на рассвете, Оливия оживала. Она вообще всегда была здесь.

Упертость – несгибаемая черта. Вопрос был в том, что в Кливленд перевесит: нормативы Союза производителей яиц или Оливия (в лице своей дочери)?

Она поднялась, надела халат и вышла на террасу. Для марта слишком тепло. Отвратительные охранные лампы соседа выглядывали из-за забора и бросали во двор вытянутые силуэты безжалостного света. За домом все сияло от дождя, который, по-видимому, приходил и успел убраться, пока она спала. Небо было уже чистым, оно раскрывалось, утро приближалось, но еще не настало.

Кливленд поняла, как это сделать. Счастливая ферма Гринов. У них там был кое-кто, кому эта мысль уже наверняка приходила в голову.

Она откинулась в шезлонге, укрылась шерстяным пледом и взяла телефон. Отправила сообщение Джейни: Только не один птичник, а вся ферма целиком. Закрыла глаза, вслушалась в тихий гул соседских охранных огней, похожий на тихий гул ее собственного мозга. Оливия с благодарностью кивала из могилы. Кливленд свернулась клубочком и лежала на боку, пока после восхода солнца муж не раздвинул стеклянную дверь и не спросил:

– Ты чего здесь делаешь?

И она сказала первое, что пришло в голову:

– Мечтаю.

* * *

Конечно, Джейни не могла этого знать, но, если бы она осталась, если бы не уехала от матери, не вбила себе в голову убежать и найти отца, ее мать все равно погибла бы в тот день в автокатастрофе. И Джейни была бы с ней. Они бы ехали в “Икеа” за цветочными горшками и садовыми стульями, но вместо горшков и стульев Джейни увидела бы, как мать умирает на автомобильном мосту, а сама она остается в живых. Она бы не переехала в Айову (хотя в конечном итоге, когда ей было тридцать, все же познакомилась бы с отцом, и они бы дважды пообедали в “Айхоп”). Вместо этого она бы отправилась жить к лучшей подруге матери Джуди, и не гнев двигал бы всеми дальнейшими поступками Джейни, а безграничное горе. Она бы до конца школы продолжила участвовать в соревнованиях по шахматам и осталась бы в команде дискуссионного клуба. Поступила бы в колледж. Изучала бы там политику и философию и подала бы документы на юридический.

Однажды, будучи студенткой семинара природоохранного законодательства в Колумбийском университете, она бы помогала в подаче иска против Агентства об охране окружающей среды за “несоблюдение закона о чистой воде” на четырех куриных фермах, расположенных в Айове. Промышленные фермерские вентиляторы, каждый в человеческий рост высотой, сдувают огромные количества помета, перьев и химикатов в близлежащие ручьи и реки, загрязняя местную воду. В иске фигурировали бы три из тех самых ферм, куда они тайком пробирались с Кливленд, – совпадение, судьба или божий промысел. Таким образом, вопреки всему, что напридумывала себе Джейни, она бы все равно стала примерно тем же человеком, независимо от того, сбежала бы она подростком в Айову или нет. И фермам этим при любом раскладе было от нее не уйти.

В действительности же иск против Агентства об охране окружающей среды подали без участия Джейни. И он был проигран. За ним подавали другие иски. И еще множество подадут в будущем. И все они будут проиграны. Эти вентиляторы никто и никогда не сможет победить.

С размахом крыла в пять футов, весом в двести восемьдесят фунтов, алюминиевой чешуей и похожей на кожу проволочной сеткой, эти промышленные вентиляторы – дальние потомки археоптерикса, самого древнего вида птицы. Их двоюродные сестры, теплокровные курицы, рождаются под рев вентиляторов и в этом же реве растут. Куры слышат в вентиляторах голос самой земли – как морские черепахи слышат его в шуме океана, а люди – в шорохе воздуха. Это последний звук в жизни кур, если не считать их собственного крика, когда в конце периода яйцекладки работники фермы заталкивают птиц в контейнер с угольной кислотой (что, согласно методическим указаниям Союза производителей яиц, должно привести к “быстрой потере сознания вплоть до смерти”, вот только в методичке не уточняется, сколько длится эта “быстрота” – разве не всякая жизнь несется на бешеной скорости навстречу смерти?).

Вообще вентиляторы исчезнут одними из последних.

В грядущие десятилетия Земля продолжит нагреваться, сначала неравномерно, местами. Начнутся перебои с энергией, затем кризисы. Семьи будут тратить на энергию больше, чем на аренду жилья. Ближе к концу кондиционеры запретят, да и в любом случае держать их станет слишком дорого. Только самые богатые десять процентов (так что можете не беспокоиться) смогут сидеть и спокойно беседовать в прохладе (ну, беседовать они будут не так уж и много, уткнутся в экраны и давай ссориться с людьми во всем мире). Вентиляторы настенные и потолочные, канальные и колонные, все виды вентиляторов начнут развиваться и заполонять дома.

Архитектурная фирма, по случайному стечению обстоятельств возглавляемая праправнучкой Виктора Груена[4]4
  Виктор Груен (1903–1980) – американский архитектор, пионер в области архитектуры крупных торговых центров и теоретик в сфере градостроительства, известный идеями по возрождению старых американских городов.


[Закрыть], спроектирует жилой комплекс, в котором все северные стены будут сплошь состоять из промышленных вентиляторов. С подъемными, как ворота в гараже, дверями. Жилые комплексы со стенами из вентиляторов станут встречаться все чаще. Объятые штормами и бушующими волнами, обе Америки по большей части превратятся в пустыни, а острова уйдут под воду мертвого океана.

В заключительные десятилетия этот звук – низкий пульсирующий могущественный гул – поднимется над прочими, встанет над землей, заглушит все, что еще останется живого.

Но в один прекрасный день и вентиляторы тоже умолкнут.

2

В ту ночь, когда инспекторы объявились в первый раз, Дилл сидел у большого эркерного окна в полной темноте и думал о том, что все потерял. Но он ошибался. Ему было еще что терять и терять. Каждую ночь, когда приезжали инспекторы, он снова что-нибудь терял: их визиты становились отметинами на ленте времени, каждый новый визит – очередная галочка, потому что тот год стал годом крушения Дилла. Обволакивающая его ткань разматывалась, плотные слои слабели и опадали на землю, пока на нем совсем ничего не осталось, и тут уж его самого начали разбирать на части, снимать деталь за деталью, и наконец окончательно демонтировали и унесли прочь.

Когда инспекторы приехали в первый раз (впрочем, он тогда еще не знал, кто они такие), фары их автомобиля осветили гравиевую пыль на дорожке перед домом, и можно было подумать, будто они приехали в облаке дыма. Он сидел у окна один, а его муж и собаки, как и все другие живые существа в доме, спали. На данный момент Дилл успел потерять только работу (должность руководителя отдела расследований), и так он жил уже несколько недель, в безработности. Он почти привык чувствовать себя бесполезным, бессмысленным, бесприютным. Но несколько часов назад проезжал мимо офиса их айовского отделения и увидел, что вывеску сняли. И только теперь осознал реальность происходящего: они продолжат работать в другом месте – без него.

Он напряженно вглядывался через окно в темноту, в очертания машины, которая остановилась посреди дорожки, ведущей к дому. Из нее выпрыгнули две фигуры и вытащили с заднего сиденья коробки. Видимо, кто-то из его собственных расследователей, которым то ли сообщили, то ли не сообщили новость. А может, кто из старых, просто проезжали мимо. Или даже совсем старые старички, те, с кого все начиналось, решили заехать и занять одну из сторон, его сторону. Дилл восемь лет руководил неуправляемой командой расследователей, которые для конспирации нанимались на работу на фермах, прикрепляли к одежде скрытые камеры и записывали на видео случаи жестокого обращения с домашней птицей. Но теперь, когда глаза начали приспосабливаться к расстоянию, он понял по тому, как они держатся (видны были лишь их силуэты), что это никакие не расследователи. Расследователи так не стоят. К тому же не заявляются по двое. Все они – волки-одиночки. Скорее уж монстры Франкенштейна, чем Дон Кихоты.

Он понятия не имел, кто это такие.

Они оставили коробки во дворе среди деревьев, звезд, холода и росы. Погрузились обратно в машину и уехали.

В свой второй ночной визит, неделей позже, они вели себя поразвязнее, а у него настроение было похуже. Припарковались перед самым домом, и свет фар ударил прямо в окна. Некоторые из собак (всего их было семь) подняли головы с плиточного пола. Остальные продолжили мирно спать, подергивая во сне лапами. Едва ли на свете найдутся сторожевые собаки хуже этих. Дилл встал из-за кухонного стола и вышел на улицу, потому что его муж, банкир, с которым они поженились шесть лет назад, был сыт по горло дилловыми “чокнутыми защитниками животных”, но самим Диллом вроде бы пока сыт по горло не был – впрочем, в ту ночь, когда инспекторы объявятся в третий раз, он станет сыт по горло и Диллом тоже.

На вторую ночь он ломал голову: это те же говнюки, что на прошлой неделе оставили на морозе коробки с полудохлыми курами-несушками, чтобы он придумывал, как с ними быть, или это какие-то совсем новые говнюки? Он вышел на крыльцо в тот момент, когда одна из них, молодая женщина, как раз поднималась по ступенькам с коробкой в руках. Она замерла.

Он поднял ладонь.

– Девушка, что бы вы там ни продавали, мне это не нужно.

Как будто он, черт возьми, не слышал из коробки кудахтанья. То есть говнюки были все-таки те же самые. Она высунулась из-за коробки.

– Подарок фирмы, – сказала она.

– Хорошенький подарок, – огрызнулся он.

И он наконец связал одно с другим. Ведь это, наверное, еще и те же самые говнюки, что подбрасывали кур в контору. Ну конечно. Он был немного рассеян в последнее время, учитывая обстоятельства. Дилл сделал шаг вперед, чтобы рассмотреть внимательнее. Вторая, постарше, как раз выходила из машины. Обе были одеты в форму, но не в такую, которую носят работники на птицефермах. Они были не тайными расследователями, не законспирированными изобличителями, не кем-то из тех, кто мог внезапно свалиться на голову, чтобы похвастаться Диллу, пожаловаться или поплакаться.

А, он понял. Это же проклятые инспекторы. Охренеть.

– Нельзя ли потише, мать вашу, – рявкнул он и выхватил коробку у нее из рук. – Весь дом перебудите.

С грохотом захлопнул за собой дверь. И пошел с коробкой через кухню – вынести кур на задний двор.

Когда они объявились в третий раз, Дилл выбрался из постели, едва фары метнулись по спальне, где он имитировал сон, нормальность, душевное равновесие – притворство как последняя отчаянная уловка, впрочем, вряд ли банкир на нее купился, – и вскочил, потому что банкир немедленно проснулся и спросил, прикрывая рукой глаза: “Твои очередные дружки?”

Дилл выбежал на крыльцо, натягивая на бегу пальто, и замахал рукой, вниз, вниз, чтобы они вырубили нафиг фары, а потом замахал снова, показывая, чтобы эти идиотки развернулись, развернулись, мать их, и пешком пошел за машиной, до сарая и потом до курятника, куда банкир вот только что вечером грозился вытурить Дилла вместе со всеми его вещами и одиннадцатью животными и говорил, что ни один человек на свете не смог бы дольше терпеть все это.

– Что “все это”? – спросил Дилл, потому что, если бы он знал, что конкретно не нравится банкиру, он бы сумел избавиться от этого, убрать, ликвидировать.

– Тебя.

Не очень-то дружелюбно.

Уважение банкира к Диллу уже давно таяло – медленно, но верно. Просто вначале оно было так велико и уменьшалось так постепенно (Дилл подозревал, что процесс потери уважения начался через несколько дней после знакомства), что на это ушли долгие годы. Даже если бы Диллу удалось хоть немного приблизиться к той практически сверхъестественной версии Дилла, которую вообразил себе банкир в день знакомства, ему суждено было хоть немного скатиться с этой точки. Закон близких отношений. К тому же, когда они только познакомились, Дилл был на вершине своих профессиональных (а следовательно, и сексуальных) возможностей и еще не успел сойти с ума: назначен руководителем отдела расследований в тот самый месяц, когда они с Аннабел провели шесть новых расследований, и об этом говорили во всех новостях. Их команда была небольшая, свежая, тогда еще отряд бунтарей-оборванцев, не самая представительная компания, но лучше, чем представительная. Ошеломительно успешная. После того первого месяца, даже когда их маленькая команда принялась расти, растягиваться, становиться сильнее, организованнее и выползать из-под Дилла, превращаясь в гигантскую некоммерческую Годзиллу, он сам начал терять контроль над происходящим и был уже невозможно далек от того, на что рассчитывал банкир. Можно лишь догадываться, на какое длительное (может, вообще длиной в жизнь) крушение иллюзий обрек Дилл банкира. Из-за него банкир отныне всегда будет видеть мир по-другому, с худшей стороны, потому что это ведь такое место, где красота обманчива и любовь небезупречна. Ну что ж, плачь сколько влезет, думал Дилл. Добро пожаловать в реальность, говнюк. Я не просил тебя любить меня вот так.

В общем, когда инспекторы явились в третий раз, он понял, что теперь уж точно полетел на самое дно и ниже просто некуда: удаление с поля, позорная отправка домой вместе с бейсбольной перчаткой, полный крах в глазах банкира, угроза изгнания из райского сада брака (каменистого, но все же). На этот раз он точно знал, кто они такие – Кливленд Смит тридцати четырех лет и двадцатилетняя Джейни Флорес: он пробил их номера, провел небольшое расследование, потому что он вообще-то профессионал, а не хрен собачий.

Теперь он хотя бы не пил. Ведь это уже кое-что, правда? Без шагов и наставников: никогда не был хорош в исполнении приказов. Без попыток загладить вину: банкир об этом и слышать не желал. Уж это-то Диллу было четко разъяснено. Пускай широкая общественность решает – прощать его или нет. Он думал, что трезвость изменит дело к лучшему, но было уже очевидно, что нет. Стало так плохо, что хуже и быть не может.

Однако он и тут ошибался.

Он подошел к двери курятника, в котором в былые времена Аннабел тренировала новых расследователей, швыряя в них шлакоблоки, хотя Дилл теперь уже толком не помнил, для чего это делалось.

Они вышли из машины. Реально инспекторы, Аннабел умерла бы со смеху!

А вдруг это фэбээровцы, переодетые инспекторами? Хотя зачем он мог теперь понадобиться ФБР? В старые-то времена, когда у него по всем фермам были расследователи, он им вполне мог пригодиться. К тому же эти, похоже, не знают, что его уволили, так что они наверняка из какой-нибудь тупой агрокомпании, а не из ФБР.

– Еще несколько штук на благо вашей революции, – сказала старшая, Кливленд Смит.

Она считала, что говорит с большим начальником, и Дилл не стал ее разубеждать. Зачем?

– И давно инспекторы начали подрабатывать курьерами? – спросил он – пусть видят, что он прекрасно знает, кто они такие.

– Очень смешно, – сказала она. – Юморист.

– Вы мне вот что объясните, – попросил он. – Какой вообще смысл в работе инспектора? Вы только и делаете, что приезжаете и смотрите по сторонам.

Она вынимала птиц из машины и запускала в курятник.

– Национальная защита продуктов питания, да? Так вы это называете? – продолжал он. – Спорим, вы вынули эту курицу из навозной кучи высотой в восемь футов. И вот это вы защищаете?

Младшая тем временем счищала помет с заднего сиденья куском картонки.

– Куда подевались полотенца? Я же их сюда клала, – приговаривала она.

На этот раз они привезли чертову прорву кур, господи боже. И теперь вынимали их из багажника.

– Не представляю, для чего вы это делаете. – Он прислонился к машине. – Весь салон себе загадили – ради чего?

Кливленд захлопнула багажник.

– Это побочные изъятия.

– О, прекрасно, – с восхищением проговорил он. – Что это за хрень такая? Вы вообще в себе?

Ну, хотя бы не активисты. Упаси бог нарваться на активистов. Та, что помоложе, двинулась к передней двери.

К четвертому визиту они наконец узнали: Дилл уволен. Он жил теперь в сарае, куда его выдворил банкир, сам помог ему выволочь несколько пакетов хлама и сообщил: “Я не говорю, что все кончено. Я говорю, что все почти кончено”. В этом же сарае в былые времена Аннабел вынимала из упаковок скрытые камеры и говорила расследователям: “Правило номер один в работе с оборудованием – не ломать оборудование”.

Инспекторы подъехали и сказали:

– Говорят, вы больше не такой уж и крутой начальник.

Дилл пожал плечами.

– У нас незаменимых нет.

Он не соврал. Защита прав животных разворачивается на кладбище изгнанных героев. Отцы-основатели либо ссорятся друг с другом, либо выходят из моды. Для старой гвардии не всегда находится место.

Он не сказал инспекторам (потому что оставался профессионалом, а не хреном собачьим), что, если они думают, будто они одни продолжают к нему ездить, то это не так. Расследователи по-прежнему время от времени заглядывали (а куда им еще было податься? бедные никчемные засранцы), правда, все реже, и по-прежнему оставляли длинные послания в его голосовой почте: “Нужно поговорить…”, правда, все реже, потому что это явно больше не входило в его должностные обязанности – разговаривать с кем бы то ни было, когда-либо вообще. Он всем им долдонил: больше не работаю. Закрыто. Финальная распродажа окончена. Идите в жопу. И расследователи, один за другим, подчинялись (спасибо Аннабел, научила их подчиняться приказам).

Но инспекторы все приезжали и приезжали. И где-то в глубине души он был им благодарен.

В пятый раз – или это был шестой? – они сначала позвонили. К этому времени Дилл обустроил себе на заднем дворе некое подобие жилища: конструкция типа кровати, нормальный смеситель, кофе-машина, собаки во дворе, птицы бегают наперегонки, сознание щелкает воспоминаниями: Аннабел заставляет расследователей отжиматься, таскать покрышки. Банкир открывает сетчатую дверь, кричит через поле: “Кому смешать «мимозу»?”, на нем футболка с курицей – из солидарности (о, в те времена банкир его любил), пока новобранцы готовятся по двенадцать часов в день сгибаться к клеткам нижнего ряда, разгребать горы помета, притворяться кем-то другим, постоянно бояться разоблачения. Учебный лагерь в духе “Искусства войны”[5]5
  “Искусство войны” – древний трактат о военной стратегии, написанный китайским мыслителем Сунь-Цзы в VI веке до н. э. В США книга пользуется большой популярностью у разведывательных и военных организаций. Искусству шпионажа и манипуляционным тактикам обучаются по этому труду Сунь-Цзы также и защитники прав животных, проводящие тайные расследования на животноводческих предприятиях.


[Закрыть]. Расследователи – измученные солдаты.

Вечером, за несколько часов до этого пятого или шестого визита, к нему вдруг направился банкир, зашагал от дома к сараю по давно не кошеной траве. Дилл сидел с распахнутой дверью, чтобы не упустить последние лучи уходящего дня в конце марта, и допустил оплошность – обрадовался, когда его увидел. Дилл лежал на спине на кушетке, свет полосами падал ему на лицо. Вокруг шныряли куры. Когда банкир вошел, Дилл поймал его взгляд, и сердце замерло, потому что он понял, кого тот увидел перед собой: не слишком трезвого человека, без работы и без увлечений. С Диллом и раньше было непросто, а теперь стало ясно, что картина, представшая перед банкиром, это лучшее, на что он может рассчитывать, на годы вперед или сколько там на это понадобится, если, конечно, вообще понадобится хоть что-то. Банкир остановился на пороге и сказал:

– Похоже, лучше не становится.

– Сам вижу, – сказал Дилл.

Банкир объяснил, что он еще понимал, когда Дилл все эти годы зарабатывал очень мало денег и был с головой погружен в свою сумасшедшую работу. Тогда у него, по крайней мере, была цель и убеждения. И совсем другое дело сейчас. Ни целей, ни планов, ни перспектив. И невозможно понять, под кайфом он или трезвый, ведь он так мастерски врет. С ним не разговаривает никто из коллег.

– В открытую не разговаривают, – поправил его Дилл.

– А как еще можно разговаривать? Определение слова “разговор” как раз и предполагает открытость.

– Еще как разговаривают, когда никто не смотрит.

– Я не хочу тебя бросить, как все остальные.

– По-моему, ты не имеешь права меня бросать, как все остальные. Кажется, мы в этом друг другу поклялись?

– Меня это разрушает. Люди приходят и днем, и ночью. Я не знаю, что они тебе привозят – наркотики, животных или что еще. И откуда берутся теперь все эти идиотские куры? Мы ведь это обсуждали. У нас был уговор. Я больше так не могу.

– А каково, по-твоему, мне?

– Ты не думал подыскать другое место?

– Похоже, ты подумал об этом за меня.

– Мне тяжело об этом думать, честное слово.

– Это греет.

– Ну что ж.

И он ушел обратно в дом и выключил свет, не помахал, не крикнул “спокойной ночи”, и Дилл остался лежать и думать: черт, черт, черт.

Так что, когда несколько часов спустя Дилл вскочил, разбуженный гудением телефона, и узнал номер на экране, он был настолько разбит, и морально, и физически, что боялся разрыдаться прямо в трубку.