Текст книги "Девочка в гараже. Реальная история приемной мамы"

Вопросы давили, как глыба, грозили сокрушить. Если власть Уильяма над Карен так велика, удается ли ей «держаться подальше»? Оставаясь у матери, не боятся ли дети того, что он придет? Может, именно это и пугает Ханну и Эндрю? И поэтому они возвращаются домой хмурыми? Как влияние Уильяма извратило и убило в Карен любовь к детям и желание их растить? Способна ли она относиться к Ханне и Эндрю иначе, сможет ли она их полюбить?

Я вспоминала: сперва Карен относилась ко всем детям по-доброму, но потом поменяла свое отношение к Ханне. Сначала Карен вроде бы улыбалась, словно желала обрадовать дочку, но потом смотрела сурово, со злостью – и улыбка Ханны меркла, девочка опускала голову, уходила в себя. Я так и не поняла, что между ними происходит, но в этом явно не было ничего хорошего.

Все четверо детей в присутствии матери вели себя послушно, но сдержанно. Казалось, они не знали, где проходит граница между настоящими чувствами и равнодушием. А невысказанные подсказки для Ханны и Эндрю были не такими, как для Кайла и Кайры.

Теперь я гораздо лучше понимала, как мне молиться за детей Бауэр. Ханне и Эндрю требовалось исцеление от пережитых страданий и смелость во время безнадзорных визитов к их матери. Им были нужны прочные узы доверия с матерью – и прежде эти узы должны были возникнуть у Карен. Кайлу и Кайре предстояло осознать, что их мать неправильно относится к младшим, и проявить к ним любовь и сочувствие. А нашей семье надлежало показать им пример – во всех отношениях.

Иными стали и мои молитвы за Карен: я просила, чтобы Бог удержал ее от встреч с Уильямом и иного пагубного влияния, чтобы она осознала неправильность своих прежних поступков и обрела заботливое сердце. Я решила снова пригласить Карен в церковь – не только для того, чтобы она еще раз повидала детей, но и в надежде, что она познает Иисуса и Его любовь к ней.

Вопросы давили, как глыба, грозили сокрушить…

Я была благодарна Господу, ведь Он еще давно показал мне, как надо молиться на сон грядущий за наших маленьких подопечных. Еще в самом начале своего христианского пути я услышала проникновенную проповедь на тему «Почитай отца твоего и мать твою». Мы с Элом учили наших детей чтить нас как родителей, но я, думая о той проповеди, поняла и то, что мне нужно немало изменить в себе самой. Я до сих пор кое-чего не простила своим родителям – нет, ничего ужасного и жуткого, но я так и не разрешила эти проблемы. Лишь со временем, после множества молитв, я научилась прощать родителей и чтить.

Мы с Элом считали своей духовной обязанностью учить своих подопечных почитать родителей, но это было нелегко. Как привить почтение к родителям, если те пренебрегали детьми или обходились с ними жестоко? Мы долго пытались прийти к ответу и решили объяснять, что жестокое обращение – это неправильно, что родителям нельзя так обращаться с детьми, но можно попросить Бога сделать так, чтобы они изменились. Когда я молилась с каждым ребенком на ночь, я называла его родителей по имени, просила Бога присмотреть за ними и обратить их сердца к Нему, помочь им жить в труде и стать достойными родителями. Я молилась о том, чтобы дети хотели почитать и уважать своих родителей.

Вверяя Богу наших подопечных и их родителей и отказываясь от любого своего влияния на их жизнь, каким бы оно мне ни представлялось, я зачастую чувствовала себя так, будто борюсь за них с Богом. Я понимала, что должна доверить их Отцу – как и свою семью. Только Он знал, что у них на душе. Только Он знал, что им нужно. А моя способность защитить их оставалась ограниченной.

Однажды вечером, вскоре после того, как я узнала о жестоком обращении Уильяма с Ханной и Эндрю, я произнесла у кроватки Ханны такие слова:

– Господь Иисус, спасибо, что Ты любишь Ханну и желаешь ей только добра. Мы молимся за ее маму Карен. Присмотри за ней, помоги ей стать лучше. Помоги ей позаботиться о том, чтобы больше никто и никогда не обидел Ханну. И помоги Ханне суметь рассказать кому-нибудь, если с ней случится что-то плохое или страшное. Дай Ханне знать, что Ты всегда с ней и что Ты любишь ее. Аминь.

5. Мост

Кайра и Ханна сидели рядом со мной на переднем сиденье пикапа, а я выруливала на шоссе, еще мокрое после снегопада, прошедшего этим ранним апрельским утром. Я везла девочек в гости к их подружке. Дорога искрилась на солнце. Я приближалась к мосту. Он всегда наводил на меня ужас – как память о страшном. Но наш путь вел дальше – к сельской глубинке, заросшей полынью.

Воспоминания таили боль, но я невольно улыбнулась: историю с мостом особенно любили дети. А мне нравилось рассказывать о жизни семьи, и этот случай нисколько не приходилось приукрашивать, чтобы завладеть детским воображением. Я ждала, что меня и сейчас попросят рассказать про мост, и не обманулась. Чего я не ожидала, так это что мой рассказ вызовет такой обмен глубокими мыслями – обмен, скрытый смысл которого стал явным позже, спустя месяцы.

– А покажи, где ты врезалась в мост, – взволнованно попросила Кайра, предвкушая тайну. Впереди как раз показался ржавый каркас.

– Ага, покажи, Дебва, – подхватила Ханна.

В минувшем марте им исполнилось шесть и пять.

Я затормозила в нескольких шагах от моста.

– Это было вон там, – и я указала на место первого удара. Внутри все сжалось: надо же, до сих пор! После аварии прошло меньше года, и хотя с тех пор я уже много раз проезжала по этому мосту, давние события были так свежи в памяти, будто случились вчера.

Хелен, которой на момент аварии было одиннадцать лет, собралась за полчаса до выезда и теперь вышагивала по гостиной, ожидая, когда я отвезу ее на пижамную вечеринку к подружке. Эл предлагал сам отвезти ее, но, зная, как он вымотался за эту неделю, я уговорила его остаться дома. Да еще всю неделю он почти не виделся с детьми – пусть отдохнет, побудет с ними. За пару минут до выезда Эл зашел в кухню и прислонился к дверному косяку, сунув руки в карманы джинсов.

– Я знаю, что снег прекратился, но дороги плохие. Ты ведь не через мост в Бессемер-Бенд? – спросил он.

Я положила посудное полотенце на стол и посмотрела окно над раковиной. Да, снег перестал, но холодало. Я понимала, что в такой вечер лучше не выезжать, но Хелен несколько дней хотела на эту вечеринку…

– Все будет хорошо. А через Бессемер гораздо короче.

– Это плохая мысль. На мосту будет скользко.

– Я осторожно. Ну а что, до моста на Робертсон-роуд ехать? Так вдвое дольше. Чем меньше за рулем, тем лучше. Я справлюсь, Эл.

Он подошел, прохлопав шлепанцами по линолеуму. Я обернулась и увидела тревогу в его глазах.

– Честно, со мной все будет в порядке. Поеду медленно. Просто не хочу колесить весь вечер.

– Знаешь, не нравится мне, что ты поедешь той дорогой. На льду тебе не совладать с машиной, – он положил ладони мне на плечи, взглянул в глаза, помолчал немного, обнял меня и прошептал: – Ну что ты такая упрямая?

– Я… буду… осторожна, – убежденно шепнула я.

После возни с пальто, варежками и вязаными шапками мы с Хелен собрали ее спальный мешок, подушку и рюкзак.

– Не волнуйся! – стены прихожей эхом отразили мое уверение, и я направилась к машине, занесенной снегом на подъездной дорожке.

Хелен помогла мне счистить снег со стекол, мы сели, и, пока прогревался двигатель, я сунула ладони между коленями и стала ждать. Хелен развернула на полу машины спальный мешок, укутала ноги, прижала подушку к раскрасневшимся щекам и стала старательно дышать в нее, превратив в согревающую маску.

– Мам, сколько там градусов ниже нуля?

Стуча зубами, я ткнула пальцем в градусник на приборной доске – он показывал минус двадцать один по Цельсию.

Наконец мы двинулись в путь – по Гуз-Эгг-роуд, вдоль изгороди, змеившейся по нашим десяти акрам, с проселка на асфальт, направо, по скользким трубкам решетки для скота, и сделала левый поворот на шоссе 220. Шины месили раскисший снег с песком до самого съезда на Бессемер. Прогрохотав по трубкам еще одной защитной решетки, я сбросила скорость и ползла как черепаха, пока мы не добрались до укатанного снега на Бессемер-роуд.

Печка разогрелась, и машина больше не напоминала морозилку на колесах. На горизонте ярко-оранжевой каймой догорал закат, над прерией всходила луна. На полях вдоль дороги виднелись силуэты скота, над трубами редких деревенских домов вился дымок. Впереди уже высились стальные фермы моста через реку Норт-Платт. Я слегка притормозила и покрепче вцепилась в руль, помня о предостережении Эла. Машина с негромким рокотом покатилась по деревянному настилу моста. Пара мгновений – и мы снова ехали по заснеженному гравию.

– Легко! – усмехнулась я, довольная благополучной переправой и тем, сколько времени я сберегла, выбрав эту дорогу.

Когда до дома подружки осталось меньше мили, Хелен принялась сворачивать спальный мешок: ей и так было тепло и уютно. Перекресток у Пойзон-Спайдер-роуд, где жила подруга Хелен, был темным и безлюдным. Только тускло-желтый фонарь на веранде мигнул и включился, когда мы подъехали к дому.

– Люблю тебя, мам, – Хелен наклонилась ко мне, подставив лоб для поцелуя. Я невольно усмехнулась, глядя, как она бредет к входной двери, увязая ботинками в глубоком снегу и волоча за собой спальник. Подруга встретила ее в дверях и помахала мне: можно было уезжать.

– До завтра! – шепнула я через стекло.

Ответом мне был только шелест ветра. Под колесами захрустел снег: довольная собой, я ехала к дому. Я впервые благополучно миновала мост и прерию. В машине было тепло и приятно, и я расслабилась на кожаном сиденье.

Эл ждет меня. Он разведет огонь в печи. Прямо не терпится вернуться домой и поболтать с ним. Надеюсь, дети ведут себя хорошо.

В реке отражалась луна. Я, словно завороженная, смотрела на блики. Мысли уплыли куда-то вдаль, пока я огибала излучину на пути к мосту. На дорогу я почти не смотрела.

Теперь я ехала с севера, мимо извилистого русла. Преодолев этот участок, я чуть сбавила скорость и покатилась прямо вперед. Передние колеса въехали на мост, и вдруг – вж-ж-ж! – неизвестно откуда взявшаяся метель закружила снег перед ветровым стеклом, ослепила, я напряглась, покрепче сжала руль – и крутанула его.

Но передние колеса отказались подчиняться. Машину словно захватила некая странная сила, фургон вильнул, раз, другой – и его потащило вбок.

Лед!

Я вцепилась в руль. Колени свело.

Машину завертело. Нога соскользнула с педали газа. Меня несло на ограждение моста, и я сжалась, готовая к удару.

Господи, не дай мне свалиться в реку!

Я уже видела ледяную стремнину.

Времени хватило на один быстрый вдох, и машина врезалась передом в ржавую стальную ферму моста. Я вскрикнула, услышав звон разбившейся фары. Вокруг скрежетал металл, словно сминали жестянку. Машина отскочила от ограждения, завертелась и заскользила к другой стороне. Мост с его стальными опорами зловеще высился надо мной, машина, отнесенная к перилам с другой стороны, с силой врезалась в них. Меня ударило головой о боковое окно.

Казалось, время замедлило ход – в отличие от машины. От каждого удара пояс безопасности врезался в тело, натягивался, больно давил на бедра и живот. Машину нещадно трясло, я билась коленями о руль. Фургон снова скользнул по мосту и врезался в ограду. Мост боролся со мной, выкручивал и мотал меня, и опять грозил сбросить в ледяную реку. С каждым поворотом и ударом я видела отражение луны в мерзлой бурлящей воде – совсем рядом.

– Господи Иисусе, не дай сломать перила! Не дай моей машине упасть в реку! Господи, Господи, Господи!

Бок машины жутко скрежетнул о перила, посыпались искры. Я отпустила руль и закрыла глаза руками.

Если не смотреть, может, все кончится.

Машину снова потащило вбок – и вдруг она резко остановилась. Я раздвинула пальцы и выглянула в щелку, пытаясь понять, где нахожусь. Перед глазами плыл туман. Я потрясла головой и поморгала.

Мост остался позади. Меня вышвырнуло с его южного конца на Бессемер-роуд. Вода осталась позади. Мне уже не грозит падение! Хоть машина и остановилась, внутри у меня все продолжало вертеться, к горлу подкатывала тошнота. Я задыхалась. Сердце колотилось затравленным зверем.

Когда зрение наконец сфокусировалось, я увидела, что передо мной по земле мечется свет – это качалась туда-сюда разбитая, выпавшая из гнезда фара. Если не считать бешеного стука моего сердца и глухого шума из-под капота, машина не издавала ни звука. «Спасибо, Господи. Спасибо Тебе, Иисус». Я закрыла лицо мокрыми дрожащими ладонями.

А ведь Эл предупреждал меня! Я сделала глубокий вдох и мягко, осторожно нажала педаль газа, надеясь, что машина сдвинется с места. Двигатель взревел, застонал металл, и… я поехала! При этом я не переставала уговаривать машину поскорее оказаться подальше от моста.

– Спасибо Тебе, Господи! Ты спас меня! Господи, спасибо Тебе!

Мне хотелось посидеть, дождаться, когда руки перестанут трястись, а сердце – грохотать, но до дома оставалось меньше полумили, а я боялась, что машина заглохнет посреди дороги, и продолжала ехать вперед. «Тойота» медленно продвигалась к шоссе 220, а по моей спине пробегали мурашки. Ноги ныли, в голове пульсировала боль.

Во что обойдется нам моя гордыня?

Подлежит ли ремонту машина? И даже если да (что маловероятно), даже если страховка покроет большую часть, мы все равно в убытке. Пока машина в мастерской, Элу придется развозить детей на пикапе, тратить рабочее время. А мне достанется другой пикап, старая и разбитая «скунсовозка». Унизительно!

Я тащилась на тридцати километрах в час. Добравшись до дома, я просидела минуту, прежде чем решилась заглушить двигатель. Изменить прошлое я не могла. Мне оставалось лишь надеяться на благодать в будущем. Переключив передачу, я повернула ключ. Двигатель тонко взвыл, жалко захлебнулся и умолк.

Я толкнула помятую дверцу, скрипнувшую петлями, и вывалилась из машины. Осторожно закрыла ее, перевела дух и разрешила себе войти в дом. Из гостиной слышались звуки телевизора.

Эл отдыхал в мягком кожаном кресле, в печке пылали дрова.

– Милая, ты вернулась! Ну, как там дороги?

Я прошла на середину комнаты и остановилась.

– Что-то… случилось? Все хорошо?

– Нет. Вообще-то нет, – я прикусила нижнюю губу и промямлила: – Знаешь… тебе надо посмотреть.

Я взяла Эла за руку и повела его к двери. Лампа в гараже озарила то, что осталось от машины. Масштабы ущерба подчеркивал подтекающий бензин и прочие жидкости.

Эл уставился на меня.

– С тобой все в порядке?

– Да. Есть ушибы, но в остальном все хорошо.

– Так ты все-таки поехала через мост в Бессемере?

Я положила голову ему на плечо.

– Я так виновата. Пожалуйста, прости, что я не послушала тебя, – я плакала, не сдерживая слез.

Не отпуская мою ладонь, Эл стер слезы с моего лица свободной рукой.

– Я так рад, что ты спаслась. Остальное неважно, – и он привлек меня к груди и обнял.

Я заканчивала рассказ. Меня переполняли мысли о великодушии мужа. Кайра и Ханна привстали на сиденьях, натянув ремни безопасности, и глянули поверх приборной доски. Кайра приподнялась, глядя на стремительную воду. Ханна тоже выглянула, но быстро села на место, задумчивая и встревоженная.

– А если бы мост сломался и машина упала в воду? – спросила она.

– Иисус уберег бы меня.

К тому времени имя Иисуса было уже хорошо знакомо детям Бауэр. Они привыкли к молитвам перед сном, вместе молились перед едой и ходили в нашу церковь. Любовь к Иисусу была общей для всех в нашем доме, мы часто говорили о Нем. Он был частью нашей семьи.

Ханна вглядывалась мне в глаза. Не убедила.

– Но Дебва, а вдруг бы вода затекла в окна?

– Иисус был бы со мной и позаботился бы обо мне.

Ханна снова выглянула в окно на реку, оттянув ремень, и заплакала. Голос дрогнул.

– Но Дебва, а если бы вода потекла в машину и ты утонула?

Там, где когда-то упали и остались обломки моей машины, я теперь сеяла семена веры

Я встретила ее испытующий взгляд и убежденно прошептала:

– Иисус… непременно… позаботился бы обо мне. Я люблю Иисуса и верю, что он позаботился бы обо мне, даже если бы я утонула.

Мы долго-долго смотрели друг другу в глаза, и мне показалось, что душа этой пятилетней девочки, скрытая за ее большими карими глазами, гораздо, гораздо старше. Кайра наблюдала за безмолвным диалогом. То был урок. Поймут ли девочки? Казалось, Ханна хотела понять. Вглядываясь в мое лицо, она щурилась и кусала губу, словно надеялась прочитать мои мысли и потому очень старалась. Всю оставшуюся дорогу она сидела неподвижно и молча.

«О чем думает эта малышка? Молю, Иисус, пусть она думает о Тебе. Подскажи ей, пусть зовет Тебя в минуты опасности. Пусть научится Тебе доверять».

Я и понятия не имела, сколь важным станет этот разговор. Там, где когда-то упали и остались обломки моей машины, я теперь сеяла семена веры.

6. Расставание

Сырым утром в начале апреля, под мокрым снегом, я отвезла Элли и Эндрю к Старле, затем – Ханну на ее «Высокий старт», остальных – по школам и направилась в город, на совещание в УДС. По стеклу суетливо скребли «дворники». Из-под колес других машин летели потоки жидкой грязи. Дорога была забита, транспорт еле двигался.

Не хватало еще опоздать.

В Управлении составляли план того, как постепенно перевезти детей к Карен, позвали и меня – помочь – и я была за это благодарна. Ну вот наконец и парковка! Доехала! И у меня еще оставалась пара-тройка минут.

За полтора часа мы с Карен и Эллен выстроили понедельный график работ на предстоящие полгода. Проверки дома, визиты, ночевки, родительские курсы, консультации психолога и выборочный тест на наркотики для Карен… Итог обнадеживал. План получился обстоятельным, Карен воодушевилась. Эллен должна была представить этот план на одобрение судье по делам несовершеннолетних. Я была приемной матерью уже много лет, и за все годы ни разу не видела, чтобы судья отверг рекомендации сотрудника Управления. Если Карен не годится на роль матери, это покажет интенсивный надзор. А если она на эту роль подходит, то за полгода детям будет легче перейти из приемной семьи к материнской опеке.

Через несколько дней я пригласила Карен на встречу в Центр помощи при нежелательной беременности. Я надеялась, что сумею и впредь строить отношения с ней на доверии, чтобы поддержать ее, когда детей передадут ей под опеку – конечно, если передадут. И я не могла не заметить, что в последнее время Карен набрала вес. Снова беременна? Спрашивать я не собиралась, но может, сама проговорится? А я расскажу, как наш Центр может ей помочь.

Мы проговорили больше часа, я была признательна ей за откровенность.

– Я правда хочу сама растить своих младших. Деэнн неплохо уживается с родителями, думаю, там ей будет лучше. Но остальные пятеро должны быть со мной.

– Вам будет нелегко в роли матери-одиночки, – негромко заметила я.

Меня не оставляли невысказанные сомнения. Как она будет справляться с раздражением, стрессом, усталостью? Позволит ли кому-нибудь помогать ей? А если почувствует себя загнанной в угол или одинокой, станет ли звонить Уильяму? Вернется ли она к прежнему образу жизни, который вела с этим мужчиной, жестоким к ее детям? Родит ли от него новых? Казалось, возвращаться к былому она не собиралась. Я надеялась на перемены к лучшему и молилась, чтобы Карен позволила Богу завладеть ее сердцем и указать ей другой путь.

Ей предстояло беспрекословно выполнять все требования УДС еще как минимум полгода, чтобы получить детей обратно. Найти работу (сезонная работа, которую давал ей Эл, закончилась в декабре), подыскать жилье попросторнее, ходить к психологу. Согласно плану, она должна была и дальше воздерживаться от общения с наркоманами – такими как Уильям. Эти люди могли лишить ее шанса произвести впечатление ответственной женщины, желающей выполнять обязанности матери.

В отсутствие социального работника Карен, как мне показалось, вела себя немного раздраженно, возмущалась всеми правилами и предписаниями, но, тем не менее, утверждала, что готова сделать все. Я говорила, что можно воспринимать происходящее как благо. Карен такие взгляды не интересовали, она просто знала: если не сделает то, чего от нее ждут, ей не на что рассчитывать.

Я спросила, как развиваются ее отношения с Ханной и Эндрю. С Ханной часто ссоримся, призналась она. И вообще, во многих проблемах именно Ханна и виновата. Почему это Ханна не хочет ее навещать? В январе вон истерику закатила – мол, не поеду без надзора! Да, я вспомнила: сотрудница опеки тогда позволила девочке остаться со мной. Карен согласилась, хотя и была недовольна, и этот случай явно до сих пор не давал ей покоя.

Я объяснила: Ханна чувствует, что ее поездки к матери связаны с проблемами. А она этого чувствовать не должна.

Ну так она нарочно, ответила Карен. Манипулятор мелкий. Ей особое внимание нужно.

Я была разочарована. Я уже хорошо знала Ханну, чтобы утверждать, что ее беспокойство из-за поездок к матери – неподдельное чувство, а не попытка манипуляции. И ее страх в последнее время не ослабевал, а усиливался.

Я спросила: а что, если я оставлю Ханну у себя еще ненадолго? После того как остальным разрешат вернуться к матери?

– Я об этом подумаю, – пообещала Карен.

– Карен, а вы хотите растить Ханну? – спросила я.

– Я бы отдала ее на воспитание родителям или ее отцу. Но мои еще одну внучку не потянут, а ее отец сказал, что не может и работать, и присматривать за ребенком.

Выходит, она не прочь отдать Ханну, было бы куда?

Чем дольше мы говорили, тем больше Карен проявляла такое неприятие к Ханне, что я начала понимать: жить вместе им просто опасно. В сердце шевельнулся страх за девочку. Возвращать ее в такой ад? Невыносимо было об этом и думать!

– Если вы не хотите, чтобы Ханна возвращалась домой, может, подумаете о том, чтобы отдать ее нам под опеку или даже на удочерение?

Я бы никогда такого не предложила, если бы не почувствовала, что Карен не покидают мысли о том, как ей быть с Ханной. Или ей просто все равно, кто возьмет к себе дочку? Меня терзали опасения. Но с другой стороны… кто я такая? Есть ли у меня право задавать Карен подобные вопросы?

Незадолго до того однажды вечером, пока я молилась за маму Ханны, стоя возле ее кровати, Ханна прошептала:

– А тебе нельзя быть моей мамой?

Я поцеловала ее в лобик и прошептала в ответ:

– Я бы с радостью, но у тебя уже есть мама, и я уверена, она любит тебя и хочет, чтобы ты вернулась домой, – Ханна посмотрела на меня, широко раскрыв глаза, и покачала головой. И мне стало грустно.

Я обожаю каждого из моих детей. Каждый из них – это дар. Я никогда не смогла бы смотреть на них с такой брезгливостью или пренебрежением.

Но я не Карен. Я не была в ее шкуре. И я строго запретила себе ее судить.

Мне оставалось лишь молиться о том, чтобы Карен подумала и разрешила нам оставить себе Ханну. Может, за эти полгода она решит?

Тем вечером мы с Элом обсудили шестимесячный план еще раз – в свете моего разговора с Карен.

– Я готов стать опекуном Ханны после того, как остальные дети вернутся домой, – сказал мне Эл. – Посмотрим, как пойдет и как отнесется Карен к мысли, что Ханны в ее доме не будет. Но никаких действий по удочерению я предпринимать бы не стал, пока ситуация не прояснится.

– Я поговорю с Карен. Узнаю, думала ли она о моем предложении, – пообещала я.

Детям Бауэр предстояло пробыть в нашем доме до августа или сентября. К этому времени у нас уже сложился эффективный распорядок дня для временной семьи из десяти человек. Мы вполне могли держаться его еще полгода.

Однажды вечером, через неделю после моего разговора с Карен, я занесла в комнату Хелен чистое белье – и к моему удивлению, застала там Ханну в одиночестве: она играла с двумя куклами, лежа на постели Хелен. Одна она оставалась настолько редко, что я решила воспользоваться случаем.

Ханна меняла на куклах одежки.

– Красивый наряд, – сказала я, оправляя кукольное платьице.

– Мой самый любимый, – она оживилась, я прилегла на постель рядом с ней, и мы несколько минут играли в куклы.

Я по-прежнему тревожилась за Ханну. Стоило мне только подумать, что со временем ей стало легче бывать у матери – и тут, в прошлые выходные перед отъездом она раскапризничалась и вернулась взвинченная. Ее явно что-то тревожило, и у меня имелись подозрения.

– Хорошо съездила к маме на выходных? – спросила я. Ее личико омрачилось, она огляделась, убеждаясь, что нас никто не слышит. И очень медленно покачала головой.

– Очень жаль, – отозвалась я. – Не хочешь рассказать, что случилось?

Она снова покачала головой, по щеке скатилась слеза.

– А давай так? Я буду задавать тебе вопросы, а ты – кивать, если «да», и качать головой, если «нет»? Мы здесь вдвоем, нас никто не слышит.

Она перевернулась на спину, прижалась ко мне, обняла лежащую у нее на груди куклу. И согласно кивнула. Я понимала, что действовать надо осторожно, и хотела, чтобы она ничего не опасалась.

– Тебя кто-то обижал?

Она кивнула.

– К вам приходили гости?

Снова кивок. Отважусь ли я задать вопрос, который не дает мне покоя?

– Это был плохой дядя? Уильям?

Мгновение она лишь грустно смотрела мне в глаза. Потом еле заметно кивнула. Ее начала бить дрожь, и я поняла, что на этом в расспросах о нем следует остановиться. Протянув руку, я погладила ее по щеке.

– Тебе было страшно? – спросила я.

Она не ответила, только продолжала пристально смотреть на меня большущими глазами. И почти замкнулась в себе. Я взяла вторую куклу.

– По-моему, это розовое платье, которое ты на нее надела, ей нравится. Эти две куклы – как лучшие подружки. Сейчас моя кукла обнимет твою.

В этот момент в комнату влетела Хелен, и наш разговор наедине закончился. Хоть у меня и не было полной уверенности, что Уильям появлялся у Карен, я все-таки решила утром позвонить в опеку.

И позвонила.

– Привет, Эллен, – начала я. – Знаешь, я немного встревожилась. Мне кажется, Уильям все-таки бывает у Карен, – и я рассказала о вчерашнем разговоре с Ханной.

– Да, с нее станется. Но, если попадется, ее план по воссоединению семьи пойдет крахом.

Не знаю точно, на что я рассчитывала, но эта реакция почему-то не оправдала моих надежд. Мне хотелось услышать уверения, что УДС проведет расследование. Я понимала, что Управление не в состоянии следить за домом Карен круглосуточно, семь дней в неделю, и вынуждено полагаться на ее собственные отчеты. А я даже не была сотрудницей УДС – просто матерью в приемной семье. Все, что мне оставалось, – наблюдать, сообщать о подозрениях и выступать в поддержку детей. По крайней мере, убеждала я себя, Карен останется в сфере пристального внимания УДС еще на полгода, прежде чем ей вернут детей. Я молилась, чтобы истина выплыла наружу. Но что я могла сделать для Ханны до тех пор? Я не знала.

16 апреля мой телефон в Центре помощи зазвонил.

– Дебра, даже не знаю, как вам об этом сказать, – начала Эллен. – У меня новости. Я ездила к судье, чтобы представить шестимесячный план, но услышала, что он не намерен со мной встречаться. Вместе с другими юристами он уже принял решение вернуть всех пятерых детей Бауэр домой немедленно.

Я лишилась дара речи. Правильно ли я расслышала Эллен? Как такое может быть? О чем только думает судья? Мы с Эллен знали, что Карен пока не готова принять всех детей, да и они не готовы к внезапному переезду в ее дом.

Пытаясь отдышаться, я выпалила:

– Эллен, вы шутите? Почему он отказался от встречи? Почему не дал вам представить план? Я не понимаю! – Я с трудом удерживалась от слез.

– И я тоже ничего не понимаю. Такого еще никогда не было. У меня все было готово и расписано, папка в руках, но меня просто не пустили к нему, а потом вышли и сообщили, что решение уже принято. Я в таком же шоке, как и вы. Я не справилась. Просто ушла, вернулась к себе и связалась с начальством. – Она запнулась. – Вот и все, что я могу вам сказать. Собирайте детей и везите их домой. Сегодня же. Сейчас я готовлю их бумаги. Мне пора, – судя по голосу, она спешила и была раздражена.

– Подождите! – крикнула я в телефон. – А как же Ханна? Нельзя ли придумать что-нибудь, чтобы мы подержали ее у себя, пока Карен осваивается с остальными детьми? Вы же знаете, у нее все неважно…

– Всех детей приказано вернуть. Сегодня! Вы должны выполнить это распоряжение, Деб.

Я лишилась дара речи. Правильно ли я расслышала Эллен? Как такое может быть? О чем только думает судья?

Ком встал у меня в горле, во рту пересохло, но мне было некогда осмысливать шок: пришло время ехать за детьми. Сначала я забрала из школ своих. Когда они один за другим садились в машину, я сообщала им про решение судьи. И сразу же у каждого вырывался вопрос: «А Ханна? И ее заставят вернуться?» Да, и ее, говорила я, и видела на лицах детей отражение моих собственных потаенных страхов.

– Только пожалуйста, ничего не говорите детям Бауэр. Я расскажу им сама, когда мы все соберемся дома.

Пока в машину садились дети Карен, у меня перехватывало горло, но я старалась вести себя как можно естественнее.

Свернув на подъездную дорожку к дому, я объявила детям:

– Когда войдем в дом, разденьтесь, повесьте куртки, оставьте рюкзаки на застекленной террасе. Аккуратно поставьте обувь вдоль стены и приходите на кухню перекусить. Мне надо поговорить со всеми вами. Нет… ничего плохого не случилось, – я вынудила себя широко улыбнуться, чтобы успокоить их. По лицам я видела, что они расслабились, зная, что их ждет еда и беседа, а не внушение.

Через несколько минут дети уже сидели на своих обычных местах за столом.

– О чем ты хотела поговорить, Дебва? – Эндрю набил рот печеньем с шоколадной крошкой, которое сыпалось у него изо рта на стол.

– Мне звонила Эллен из Управления. Сказала, что сегодня все вы возвращаетесь домой.

Я умолкла в ожидании реакции. Все перестали жевать и уставились на меня. По нахмуренным бровкам и прищуренным глазам я видела: они так же озадачены известием, как и я. Первым подал голос Кайл:

– Сегодня? – Его глаза заблестели, он выпрямился на стуле. Кайра, увидев, как повел себя ее старший брат, тоже заулыбалась.

– Да. Сегодня, – повторила я.

У Ханны широко раскрылись глаза. Отложив свое печенье, она с трудом сглотнула, посмотрела на меня и спросила:

– И я тоже?

Эндрю сидел, почти так же закаменев, как Ханна. Он смотрел, как улыбка на лице сестры сменяется ужасом. Десятимесячная Элли на высоком стульчике гораздо больше интересовалась горкой колечек «Чириос» перед ней и молоком в кружке-непроливашке. Она понятия не имела, куда уезжает.

– Сейчас вы доедите, потом уложим по коробкам все, что сможем взять сегодня. Остальные ваши вещи я привезу в другой день.

Мои дети сначала наблюдали, как маленькие слушатели реагировали на новости, потом перевели взгляды на меня, словно ждали, что я найду чем ободрить Ханну. А я не знала, что ей сказать. Чем ее утешить? Как смягчить ее переезд к родной матери? Я знала: мои родные дети ждали, когда нас в семье снова будет пятеро – но и они всерьез тревожились за Ханну.