Текст книги "Криптомнезия"

«Слепок оригинала (повторный)»

Как же тесно… Ну знал бы кто-нибудь, как же срано тут сидеть. Ну вот этот хотя бы разглагольствующий дятел – и того хватило бы. Но нет! Ему-то даже нормально: смеётся, руками машет так, что уже раз четвёртый бьётся о книжную полку. И ведь не возникает у него в голове и мысли о том, что мне тесно! И у других нет такой мысли – ни у Ромы, ни у Кирилла, ни у Юли, ни у Дениса. Всем комфортно! И упади им хоть томик Толстого с этих жмущих комнату полок со шлаком – ничего не пискнут. Я касаюсь стола рёбрами, и толкни кто-нибудь стул в спинку – меня пополам сломает, просто разрежет пластмассовым столом. Суки. И свет ещё этот. Это даже не символ «тьмы неведения», а безрадостная клоака с придурками. Вот смотрю на них, на других – они-то получше сидят. У Юли вообще угол, можно садиться как захочешь. У Юры стул лучше. И у Дениса. Только Кирилл сидит так же херово, как я. Только есть нюанс: он заслужил так сидеть, а я – нет.

Вот сидят они, слушают своими ушками, смотрят глазками… Нафига? Вот кого они слушают? Семёна Олеговича Рокина. Зачем? Не знаю. Спрошу ли я их об этом? Нет. Меня природа наделила природным чувством такта, этикета и вежливости. Это в своей голове я всё про всех знаю. Моя голова – только моя VIP-ложа, тут только моё кино и только мой попкорн. Мне природная вежливость позволяет держать всю мерзость в себе и оставаться непорочным, а вот Семён Олегович так не умеет.

Как же он картавит, господи. Нет, это просто не должно входить в мои уши, в мои тонко чувствующие нежные музыкальные уши правильно-маленького размера с неглубокими узорами хряща. Болтает и болтает, болтает и болтает – я так просто не могу! Скажи «транзистор». Какие же мелкие у него глаза – похожи на щели в полу, сквозь которые видно жирных крыс, олицетворяющих чернющие зрачки. И бегают у него глаза, заглядывают в каждого, кроме меня. Бывает, удивляется – расширит глаза. Мерзко поднимаются его тонкие редкие брови на маленьком лбу. Ну не прям маленьком – просто разительно меньше моего. Тридцать восемь сантиметров и три миллиметра – мой размер. У него, если брать на глаз, не больше тридцати одного. И рот у него ещё неаккуратный с тонкими губами. Никогда не закрывается ещё. Говорит и говорит…

– Серёжа, а ты что думаешь? Давай, выпускай критика, кхе, скажи, что не так в «Машине Времени». Все уже похвалили, теперь ты скажи что-нибудь злое, кхе-кхе, как любишь.

Да-да, подкалывай меня, защищай свой жалкий авторитет в кругу непонятно кого, да, ведь в этом и самоцель наших сходок, да? Пососи «Стрепсилс» лучше.

– Динамики мало, чуть не заснул. И герои так себе, неяркие какие-то, блеклые. И идея банальная – за всё хорошее против всего плохого, как обычно. Культурный упадок из-за таких книжек и воспаляется.

Разумеется я не читал то, про что они там говорят. Почему вообще мы должны читать то, что он скажет? У него же нет литературного вкуса, дожил до седых волос, а вкуса нет! Он или берёт что-то из школьной программы, или пытается протолкнуть что-то из своей убыточной библиотеки. Зачем, для чего? У нас тут литературный клуб. Ли-те-ра-тур-ный. Не «му-сор-ный».

– Кхе-кхе, да опять тебе нединамично! Роман всего в ста страницах! Кхех. Тебе только анекдоты динамичные, а? Да ладно, не обижайся. А почему идея-то не нравится опять? Ребятам вот, кхе, вкусно, не дуются.

Это же просто его любимое! Любимая его конструкция! «Да ладно, не обижайся» – ему кажется, что вообще любое говно, даже самое смердящее, можно спасти всего семнадцатью буквами. Нельзя. Нельзя. Нельзя.

– Уже так много написано про это, что каждый раз восхищаться этой теме уже странно, не думаете?

И вот опять. Стекляшки глаз задержались на мне ненадолго, многодумно провернулись по комнате, а потом совсем потеряли меня из фокуса. И ведь как минимум у Юры что-то там зашевелилось в глазу, то ли огонёк критической мысли, то ли личинка пренебрежения – каждый раз что-то в нём на мгновение появляется, а потом опять ныряет в толщу тёмных вод очей его. А вот «ныряет в толщу тёмных вод очей его» звучит хорошо, такая красивая фраза, переливающаяся. Запомнить обязательно надо, может суну куда-нибудь.

Снова затараторили о своём. Сейчас примерно два часа – значит мы тут ещё на полтора часа. Это значит, мы ещё хотя бы пятнадцать минут будем говорить об этой книжонке. Потом мы перейдём к важной части. Ой, да, я этого очень-очень жду. Не могу сопротивляться, не могу не думать о том, как Семён Олегович сделает свои маленькие глазки овальными (круглыми физиологически не сможет), вожмёт мелколобую голову в шею, как черепаха, и приступит к… Нет. Я не должен представлять это сейчас – испортит момент в будущем. Пусть он будет ценным и немного неожиданным.

Вот что точно не будет ценным, так это то, что в своей жизни сделает Кирилл. Из всех находящихся в комнате он мне наименее противен просто из-за его умственной никчёмности: ему и тут-то не место, куда уж «в люди»? В строгом смысле, трудно назвать электрические движения в его мозгу «думанием». Как бы он ни пытался себя проявить, всегда выходит или что-то просто посредственное, или квадратное до тошноты. От пропащий, он никакой, он увалень… Прощаю ему всё только за привычку молчать. Из него редко вылезает что-то, напоминающее о его положении в интеллектуальной иерархии, но это не так и помогает: его с потрохами выдаёт физиономия. Уплощённое лицо, огромная нижняя губа на маленькой челюсти, короткий, как обрубок, нос – всё это красуется на маленькой грушевидной голове. У Кирилла не появится в жизни шанс добиться чего-то в жизни по чисто генетическим причинам. По причине вселенской случайности у него светлые, почти арийские, волосы всего на тон темнее моих, чистая, как моя совесть, кожа, достойный рост, который бы при паре лишних сантиметров догнал бы даже мой, идеальный. Чего его угораздило записаться в этот кружок, к этому Семёну Олеговичу? Сидит тут. Занимает место. Плохое место занимает – ему подстать, но почему у меня-то такое же? У него я в гонке жизни выиграл ещё до старта, а сижу на таком же неудобном и опасном месте?

Кивает головой. Кивай-кивай, Юля, может, заработает. Она сидит ближе всех к Семёну Олеговичу и во всём её существе видно, как она этим почему-то гордится. Эта заискивающая улыбочка, нестатичный взгляд (то исподлобья, когда удивляется, то прямой, когда просто слушает). Вымораживает. Лицо хоть и миловидное, а раздражает: стоит открыть рот, уши сворачиваются в розы, а нос покрывается морщинами отвращения. У неё слишком громкий и высокий голос, с таким только молчать. И вот печаль: молчит она реже, чем надо. Даже сейчас вот. Перебивает Семёна Олеговича.

– Вы не думаете, что это всё из-за постмодерна? Он всё перемешивает, сжимает… А жанр страдает.

Она не знает, что сказала полную чушь, а я-то знаю, хотя даже не слушаю, о чём у них там речь – пустая беседа будет длиться ещё час, слушать необязательно. Вот он, Семён Олегович, шелестит губами, с важным видом мягко намекает Юле, что необязательно подводить всё под веянья постмодерна. Не получится, Семён Олегович – похоже, она недавно выучила это слово. Ага, вот и Денис что-то говорит – даже смотреть и слушать не могу, не хочу убивать себе настроение. Лучше гляну на книжную полку: там, как обычно, книжки в цветных обложках расставлены в порядке от синего к желтому, от желтого к белому, от белого к зелёному, от зелёного к красному, от красного к синему. Кто и почему решил установить именно такой порядок? Юра молчит. Хорошо молчит, вдумчиво. А вот Юля молчит почти бездумно – только впитывает то, что на неё изрыгает Семён Олегович. Как противно! Она крутит локон волос в пальцах, пока слушает этого старика! И ей совсем не стыдно – продолжает с довольным видом, словно она полностью отдаёт себе отчёт о действиях своих рук. О боже, а вдруг правда? Вдруг это она сознательно? Не даром же она так на него смотрит, глазками хлоп-хлоп, губы… разомкнуты в неправдивом удивлении. Срам…

Мне противно и обидно её поведение. Сильно противно и каплю обидно. У меня был неприятный момент в жизни, когда к Юле я испытывал более глубокий, чем анатомический, интерес. Интерес этот длился всего восемьдесят восемь дней. Да, я вёл почти точный отсчёт, так как в планах у меня было «предъявить» ей точный временной промежуток моих по ней «мучений». Мне хватало тщательного наблюдения за ней, пока она шла домой отсюда и из института: изучил её походку и спину, хотя тогда мне нравилось её лицо. Но затылок – жопа лица, так что, может, наблюдать её со спины было даже эротичнее. Её затылок и лицо перестали меня волновать в день, когда мне пришлось говорить с ней лично. Там-то плоскость её мысли не могла мимикрировать под гладкость или чистоту. Это была плоскость, плоскость настолько безупречно плоская и ровная, что по ней бы даже некруглый предмет скользил вечность.

Разумеется, о своём к ней интересе говорить не стал. Обсуждали рассказ, который нам Семён Олегович сказал прочесть (в тот раз действительно прочёл, чтобы повод обсуждать был реальным). Мало того, что восхитилась художественной мыслю Ремарка во «Враге», так ещё и восхитилась сильно и искренне. Потом, когда и ей стало нечего обсуждать в рассказе, начался пустой разговор: рассказала всё про своих подруг, про свою школу, про свои увлечения. Последнее было так жирно подчёркнуто, так усердно обведено красным маркером, что невозможно было воспринять всерьёз ни музыку, ни писательство, ни шахматы, ни спорт, ни историю, ни всё остальное. Юля так рекламировала себя, так выпендривалась, так лезла вон из кожи… это было так зря, что тошно. Я уже был рядом с ней и говорил с ней и понял, какая она глупая. Незачем было пытаться вызвать у меня интерес, не надо было метафорично ставить рядом с собой вырвиглазную неоновую вывеску «я того стою». Юля мне тогда казалась красивой – я её и сейчас на самом деле нахожу симпатичной, но до статуса «женщины моей мечты» ей нужно сделать один единственный шажок. Просто перестать говорить. Насовсем. Хотя бы в моём присутствии.