Текст книги "Криптомнезия"

«Слепок оригинала (повторный)»

Как же тесно… Ну знал бы кто-нибудь, как же срано тут сидеть. Ну вот этот хотя бы разглагольствующий дятел – и того хватило бы. Но нет! Ему-то даже нормально: смеётся, руками машет так, что уже раз четвёртый бьётся о книжную полку. И ведь не возникает у него в голове и мысли о том, что мне тесно! И у других нет такой мысли – ни у Ромы, ни у Кирилла, ни у Юли, ни у Дениса. Всем комфортно! И упади им хоть томик Толстого с этих жмущих комнату полок со шлаком – ничего не пискнут. Я касаюсь стола рёбрами, и толкни кто-нибудь стул в спинку – меня пополам сломает, просто разрежет пластмассовым столом. Суки. И свет ещё этот. Это даже не символ «тьмы неведения», а безрадостная клоака с придурками. Вот смотрю на них, на других – они-то получше сидят. У Юли вообще угол, можно садиться как захочешь. У Юры стул лучше. И у Дениса. Только Кирилл сидит так же херово, как я. Только есть нюанс: он заслужил так сидеть, а я – нет.

Вот сидят они, слушают своими ушками, смотрят глазками… Нафига? Вот кого они слушают? Семёна Олеговича Рокина. Зачем? Не знаю. Спрошу ли я их об этом? Нет. Меня природа наделила природным чувством такта, этикета и вежливости. Это в своей голове я всё про всех знаю. Моя голова – только моя VIP-ложа, тут только моё кино и только мой попкорн. Мне природная вежливость позволяет держать всю мерзость в себе и оставаться непорочным, а вот Семён Олегович так не умеет.

Как же он картавит, господи. Нет, это просто не должно входить в мои уши, в мои тонко чувствующие нежные музыкальные уши правильно-маленького размера с неглубокими узорами хряща. Болтает и болтает, болтает и болтает – я так просто не могу! Скажи «транзистор». Какие же мелкие у него глаза – похожи на щели в полу, сквозь которые видно жирных крыс, олицетворяющих чернющие зрачки. И бегают у него глаза, заглядывают в каждого, кроме меня. Бывает, удивляется – расширит глаза. Мерзко поднимаются его тонкие редкие брови на маленьком лбу. Ну не прям маленьком – просто разительно меньше моего. Тридцать восемь сантиметров и три миллиметра – мой размер. У него, если брать на глаз, не больше тридцати одного. И рот у него ещё неаккуратный с тонкими губами. Никогда не закрывается ещё. Говорит и говорит…

– Серёжа, а ты что думаешь? Давай, выпускай критика, кхе, скажи, что не так в «Машине Времени». Все уже похвалили, теперь ты скажи что-нибудь злое, кхе-кхе, как любишь.

Да-да, подкалывай меня, защищай свой жалкий авторитет в кругу непонятно кого, да, ведь в этом и самоцель наших сходок, да? Пососи «Стрепсилс» лучше.

– Динамики мало, чуть не заснул. И герои так себе, неяркие какие-то, блеклые. И идея банальная – за всё хорошее против всего плохого, как обычно. Культурный упадок из-за таких книжек и воспаляется.

Разумеется я не читал то, про что они там говорят. Почему вообще мы должны читать то, что он скажет? У него же нет литературного вкуса, дожил до седых волос, а вкуса нет! Он или берёт что-то из школьной программы, или пытается протолкнуть что-то из своей убыточной библиотеки. Зачем, для чего? У нас тут литературный клуб. Ли-те-ра-тур-ный. Не «му-сор-ный».

– Кхе-кхе, да опять тебе нединамично! Роман всего в ста страницах! Кхех. Тебе только анекдоты динамичные, а? Да ладно, не обижайся. А почему идея-то не нравится опять? Ребятам вот, кхе, вкусно, не дуются.

Это же просто его любимое! Любимая его конструкция! «Да ладно, не обижайся» – ему кажется, что вообще любое говно, даже самое смердящее, можно спасти всего семнадцатью буквами. Нельзя. Нельзя. Нельзя.

– Уже так много написано про это, что каждый раз восхищаться этой теме уже странно, не думаете?

И вот опять. Стекляшки глаз задержались на мне ненадолго, многодумно провернулись по комнате, а потом совсем потеряли меня из фокуса. И ведь как минимум у Юры что-то там зашевелилось в глазу, то ли огонёк критической мысли, то ли личинка пренебрежения – каждый раз что-то в нём на мгновение появляется, а потом опять ныряет в толщу тёмных вод очей его. А вот «ныряет в толщу тёмных вод очей его» звучит хорошо, такая красивая фраза, переливающаяся. Запомнить обязательно надо, может суну куда-нибудь.

Снова затараторили о своём. Сейчас примерно два часа – значит мы тут ещё на полтора часа. Это значит, мы ещё хотя бы пятнадцать минут будем говорить об этой книжонке. Потом мы перейдём к важной части. Ой, да, я этого очень-очень жду. Не могу сопротивляться, не могу не думать о том, как Семён Олегович сделает свои маленькие глазки овальными (круглыми физиологически не сможет), вожмёт мелколобую голову в шею, как черепаха, и приступит к… Нет. Я не должен представлять это сейчас – испортит момент в будущем. Пусть он будет ценным и немного неожиданным.

Вот что точно не будет ценным, так это то, что в своей жизни сделает Кирилл. Из всех находящихся в комнате он мне наименее противен просто из-за его умственной никчёмности: ему и тут-то не место, куда уж «в люди»? В строгом смысле, трудно назвать электрические движения в его мозгу «думанием». Как бы он ни пытался себя проявить, всегда выходит или что-то просто посредственное, или квадратное до тошноты. От пропащий, он никакой, он увалень… Прощаю ему всё только за привычку молчать. Из него редко вылезает что-то, напоминающее о его положении в интеллектуальной иерархии, но это не так и помогает: его с потрохами выдаёт физиономия. Уплощённое лицо, огромная нижняя губа на маленькой челюсти, короткий, как обрубок, нос – всё это красуется на маленькой грушевидной голове. У Кирилла не появится в жизни шанс добиться чего-то в жизни по чисто генетическим причинам. По причине вселенской случайности у него светлые, почти арийские, волосы всего на тон темнее моих, чистая, как моя совесть, кожа, достойный рост, который бы при паре лишних сантиметров догнал бы даже мой, идеальный. Чего его угораздило записаться в этот кружок, к этому Семёну Олеговичу? Сидит тут. Занимает место. Плохое место занимает – ему подстать, но почему у меня-то такое же? У него я в гонке жизни выиграл ещё до старта, а сижу на таком же неудобном и опасном месте?

Кивает головой. Кивай-кивай, Юля, может, заработает. Она сидит ближе всех к Семёну Олеговичу и во всём её существе видно, как она этим почему-то гордится. Эта заискивающая улыбочка, нестатичный взгляд (то исподлобья, когда удивляется, то прямой, когда просто слушает). Вымораживает. Лицо хоть и миловидное, а раздражает: стоит открыть рот, уши сворачиваются в розы, а нос покрывается морщинами отвращения. У неё слишком громкий и высокий голос, с таким только молчать. И вот печаль: молчит она реже, чем надо. Даже сейчас вот. Перебивает Семёна Олеговича.

– Вы не думаете, что это всё из-за постмодерна? Он всё перемешивает, сжимает… А жанр страдает.

Она не знает, что сказала полную чушь, а я-то знаю, хотя даже не слушаю, о чём у них там речь – пустая беседа будет длиться ещё час, слушать необязательно. Вот он, Семён Олегович, шелестит губами, с важным видом мягко намекает Юле, что необязательно подводить всё под веянья постмодерна. Не получится, Семён Олегович – похоже, она недавно выучила это слово. Ага, вот и Денис что-то говорит – даже смотреть и слушать не могу, не хочу убивать себе настроение. Лучше гляну на книжную полку: там, как обычно, книжки в цветных обложках расставлены в порядке от синего к желтому, от желтого к белому, от белого к зелёному, от зелёного к красному, от красного к синему. Кто и почему решил установить именно такой порядок? Юра молчит. Хорошо молчит, вдумчиво. А вот Юля молчит почти бездумно – только впитывает то, что на неё изрыгает Семён Олегович. Как противно! Она крутит локон волос в пальцах, пока слушает этого старика! И ей совсем не стыдно – продолжает с довольным видом, словно она полностью отдаёт себе отчёт о действиях своих рук. О боже, а вдруг правда? Вдруг это она сознательно? Не даром же она так на него смотрит, глазками хлоп-хлоп, губы… разомкнуты в неправдивом удивлении. Срам…

Мне противно и обидно её поведение. Сильно противно и каплю обидно. У меня был неприятный момент в жизни, когда к Юле я испытывал более глубокий, чем анатомический, интерес. Интерес этот длился всего восемьдесят восемь дней. Да, я вёл почти точный отсчёт, так как в планах у меня было «предъявить» ей точный временной промежуток моих по ней «мучений». Мне хватало тщательного наблюдения за ней, пока она шла домой отсюда и из института: изучил её походку и спину, хотя тогда мне нравилось её лицо. Но затылок – жопа лица, так что, может, наблюдать её со спины было даже эротичнее. Её затылок и лицо перестали меня волновать в день, когда мне пришлось говорить с ней лично. Там-то плоскость её мысли не могла мимикрировать под гладкость или чистоту. Это была плоскость, плоскость настолько безупречно плоская и ровная, что по ней бы даже некруглый предмет скользил вечность.

Разумеется, о своём к ней интересе говорить не стал. Обсуждали рассказ, который нам Семён Олегович сказал прочесть (в тот раз действительно прочёл, чтобы повод обсуждать был реальным). Мало того, что восхитилась художественной мыслю Ремарка во «Враге», так ещё и восхитилась сильно и искренне. Потом, когда и ей стало нечего обсуждать в рассказе, начался пустой разговор: рассказала всё про своих подруг, про свою школу, про свои увлечения. Последнее было так жирно подчёркнуто, так усердно обведено красным маркером, что невозможно было воспринять всерьёз ни музыку, ни писательство, ни шахматы, ни спорт, ни историю, ни всё остальное. Юля так рекламировала себя, так выпендривалась, так лезла вон из кожи… это было так зря, что тошно. Я уже был рядом с ней и говорил с ней и понял, какая она глупая. Незачем было пытаться вызвать у меня интерес, не надо было метафорично ставить рядом с собой вырвиглазную неоновую вывеску «я того стою». Юля мне тогда казалась красивой – я её и сейчас на самом деле нахожу симпатичной, но до статуса «женщины моей мечты» ей нужно сделать один единственный шажок. Просто перестать говорить. Насовсем. Хотя бы в моём присутствии.

Меня очень раздражает, что она не может просто взять и прекратить крутить волосы рядом с Семёном Олеговичем. Просто хватит. Хватит.

Перестала.

Нет больше сил смотреть на неё, не буду больше. Заметят ещё, подумают. Вот этот, Юра, точно подумает. Он это умеет, ох как умеет. У него тоже большой лоб, неплохой, почти как мой, может, разница всего в сантиметр-два. Мешает его стрижка. Она ему идёт, да, но я не могу из-за этого точно всё оценить. Расстраивает. За ним я не следил, как за Юлей, потому что это было бы странно, но на наших занятиях он – главный объект моих наблюдений. В нём есть нужные правильному человеку качества: скромность и чуткость. Первое в нём обозначалось зажатой позой, маленькими глазами и аккуратными медленными движениями рук. Чуткость была на веснушках на носу, толстых ярких почти женственных ресницах и, смешно, в коленях. Они у него всегда направлены на того, с кем он разговаривает, даже когда это не совсем удобно, Юра искривляет свою позу так, чтобы сидеть открыто к человеку. Сначала мне казалось, он так делает для имиджа, для образа «доброго и пушистого». Это не так. Никто так не притворяется. Даже обладатели тонких морщинок вокруг глаз, какие есть и у него, не способны на такое притворство. Юра действительно такой, каким кажется. Сначала меня от этого покорёжило, а потом мне захотелось это изведать.

Для завязки общения с ним мне не пришлось идти на ухищрения, не нужно было и особенно нащупывать почву, как с Юлей. Пару раз мы с Юрой переглянулись за время занятия, а потом, в конце, он сам подошел ко мне. Разговор был наипустейший, но мы оба это понимали – это уже что-то. Он мне казался очень достойным собеседником: у него не было напряжения в скулах при разговоре, брови отчётливо стояли дружелюбным полукругом, прищур образовывался только в дружелюбно-заинтересованной форме. И, конечно, он улыбался. Улыбался мне. Не во всю ширь рта, не всегда с зубами, не всегда обеими уголками рта. Улыбался искренне, каждый раз смотрел в глаза.

Некоторое время мы общались практически как товарищи, имели переписку, имели базовую информацию о жизнях друг друга и даже шутили общие шутки. Вся пошло не так по моей же оплошности: я приоткрыл свои подлинные взгляды на жизнь и людей. Мой образ после этого насовсем пропал из его поля зрения. В конкретный застывший момент видел на нём ровно семь толстых складок по бокам носа, наклонённые брови, поджатые перекривленные губы. Он и корпусом отстранился, и встал в профиль, и даже смотреть на меня перестал. Юрина картина мира не вписала меня и моё мировоззрение, он сразу решил, что в его жизни мне не место. Вслух он этого, разумеется, не сказал – показал поведением. Я не дурак – понял.

Пытался объяснить, насколько всё-таки бренна жизнь обычных людей, когда есть достойные. Обосновывал, почему на самом деле обществу нужны далеко не все люди, почему нужно создать общество, где светлые головы будут иметь доступ ко всему необходимому. Ведь логично же, что жить должны генетически успешные, умные люди. Он оценил мой взгляд на мир как «безумный» и «аморальный». Обозвал нарциссом и предложил заняться ментальным здоровьем. Мне не казалось, что Юра находился в одной яме с бездарными и потерянными. Вероятно, он обиделся на меня, подумал, что я его считаю пустым и бессмысленным – не хватило сноровки объяснить ему обратное. В итоге Юра вынес моей судьбе в его жизни однозначный и, наверное, окончательный приговор (хочу ошибаться).

С тех пор мы даже в Интернете не общаемся, а мои невербальные попытки вызвать Юру на проясняющий разговор сознательно им игнорируются. Вот даже сейчас. Вот, да, я поймал твой взгляд. Отвожу взгляд в сторону, вниз. Поджимаю губы, напрягаю лоб – виноватое лицо. Ты же уже не смотришь! Тебе вообще всё равно, да? Тебе неинтересно, я это вижу, Юра. Ты даже моргаешь медленно, ты спать хочешь! Нет, ты будешь назло меня игнорировать? Я же ничего тебе лично не сделал, почему ты так со мной? Вот ты пальцами по столу возишь – тебе руки деть некуда, тебе совсем очередная чепуха Семёна Олеговича не нужна. Руки…

У Юры очень хорошие кисти рук: костяшки почти не выпирают из-под нетронутой тяжелым трудом кожи, округлые суставы на длинных пальцах, ногти со средней шириной в сантиметр и средней длиной в полтора пострижены, а не откусаны. Подвижные руки, но осторожные, нежные ко всему. Руки аккуратного человека. Совсем другие у Юли – колбаски. Более короткие, более нежные, но нежные настолько, что кажутся просто неразвитыми, рудиментарными. Длинные выкрашенные в фиолетовый ногти нужны ей сугубо для наматывания на палец этой несчастной пряди. Да зачем же ты продолжаешь, Юля… А вот совсем несчастные руки Кирилла – толстые грубые лапы с широкими, но короткими ногтями. Комки суставов чуть ли не со скрипом сжимают и разжимают несуразную сухую ладонь. Огромные костяшки, размером с глаз, крепились у основания этого недоразумения. Как он вообще держит в руках мелкие предметы? Это не руки для великих дел. У Семёна Олеговича тоже руки не очень – пухлые обрубки с большими блестящими ногтями. Видно, что он ухаживает за ними. Аккуратно стрижёт ногти, но не следит за тем, чтобы на пальцах не вырастали волосы – ужасное упущение, слишком явная халтура. В любом случае, это бесполезно.

Мои руки лучше, чем у каждого из них – восемь сантиметров и четыре миллиметра указательного пальца, восемнадцать сантиметров и семь миллиметров кисти руки от запястья до среднего пальца, от природы чистая кожа, но не слишком женственно-нежная. Выраженные, но не грубые костяшки пальцев без каких-либо покраснений – каждая не больше сантиметра и двух миллиметров. Ровно очерченные фаланги, ненадутые вены, которые всё равно видно через светлую кожу. Подвижные струны сухожилий. В обхвате моя ладонь составляет девятнадцать сантиметров и четыре миллиметра – достаточно, чтобы удержать жизненную ответственность и быть с ней бережным. Мои руки практически идеальны. Только одно меня расстраивает – ногти. Они в удовлетворительном состоянии, но они могли бы быть лучше, избавься я от привычки грызть их. Они пропорционально подходят остальной руке, но изуродованы заусенцами и шелушением на кончиках. Я пытался отучаться. Ничего не помогло. Несправедливо.

Только одна пара рук вызывает холодок зависти под сердцем: пропорционально такие же, но фактически более крупные руки Дениса. Длина кисти у него точно не меньше двадцати, на три-четыре длиннее моей. Кожа тоже светлая, костяшки такие же в пропорции, но более крупные. На них есть покраснение, но оно невелико и вообще выигрышно смотрится на его более белой коже. Пальцы у него больше и длиннее, ничуть не менее ловкие. Хуже всего – ногти. Они у него совершенно другие. В ширину они меньше, но компенсируют вытянутостью. Никогда не было возможности оказаться к нему достаточно близко, но уверен – длина не меньше полутора сантиметров, а ширина – где-то пол сантиметра. При этом они розовые, красивые, здоровые. При этом они не блестят и не подточены, но никогда не торчат. Ему красота ногтей достаётся без стараний, он не занимается своими руками, они у него просто лучше, просто больше, просто красивее. Анатомически более удачные руки.

Он весь более удачный. Меня это убивает. У него тёмные волосы, но растут они гуще и, кажется, они у него мягче. Кожа чище и не имеет никаких проблем, кроме родинок: в сумме восемь, поровну по каждую границу носа. И те нормально встраиваются в кожу, потому что у него она, опять же, светлая, очень светлая. Светлая, как сметана. Голубоглазый, как я, но из-за того, что кто-то из его родни имел зелёные, у него на радужке красивый контрастный узор. Это уже дело вкуса, но всё равно обидно. У него длинные и толстые ресницы, но женственным это его сделать не может – выраженный подбородок, твёрдые углы скул, волевые густые брови. В том или ином виде моё лицо имеет практически те же черты, те же «краски» лица, но у меня нет настолько мощных бровей. Они у него полноценные, чёрные, натуральные, как мазок чернил на бумаге. У меня не такие. Я бы даже назвал их «жиденькими». Могло бы быть иначе, если бы косметические средства по уходу за бровями не приукрашивали свою эффективность. Никакие бровные масла не позволяли мне и мечтать о приближении к характеристикам его надглазных волос.

Нос у него прямой, прямее и чуть длиннее моего – длиннее ровно настолько, чтобы тот не был слишком массивным. И эта горбинка. Небольшая, совсем маленькая горбинка – слишком искусно вставленная в переносицу деталь, чтобы украшать не моё лицо. У меня изящно прямой нос хорошей длины – не миниатюрный и не громоздкий. Меня полностью устраивал мой нос ровно до встречи с ним. Рот у нас полностью одинаковый. У него тоже зубы растут плотным ровным белым рядом, губы не тонкие, но и не набухшие. Только вот он улыбается и много говорит. Я не улыбаюсь, не говорю, когда не надо. Денис говорит много, но каждый раз это до противного уместно, каждый раз хочу мысленно обвинить его в говорливости, но не получается найти излишество в его речи.

Мне улыбчивые люди всегда кажутся или вежливыми, или глупыми. Мне очень хочется реально поверить в то, что за его полуулыбкой ничего, кроме улыбки, нет. У меня нет шансов всерьёз усомниться в его интеллекте: он никогда и нигде не отсутствует умом, он с интересом наблюдает за миром, когда тот в движении. Когда же мир статичен, Денис витает в облаках, но никогда его лицо не становится по-коровьи пустым. Не могу знать, каково моё лицо при размышлениях, но на всякий случай я всегда какой-то частью мозга занят контролем своей актуальной наружности. Интуиция мне подсказывает, что ему не нужно идти на такие ухищрения.

Время уже подходит к важному моменту, да, отлично. Сейчас будет перерыв – Семён Олегович встаёт из-за стола и по проходу между книжными полками доходит до своего кабинета. Там он пропадает на пару мгновений и выходит с запакованным тортом и чайником в руках. Затем снова уходит – на него выжидающе смотрят Кирилл и Юля. Денис и Юра обсуждают свои примитивные штучки. Улыбаются, смотрят друг на друга. И почему так? Они уже так общаются при мне не в первый и не в десятый раз. Сдружились. Почему? Неужто действительно не хватило пары миллиметров в ногтях или у него всё-таки лоб больше моего? Может голос у него приятнее? Ну-ка…

– И, прикинь, приезжает он на съёмную квартиру, а там унитаза нет! И отверстия нет! Как будто это кладовка какая-то! – Денис рассказывает какую-то чепуху из чужой жизни Юре, а тот увлеченно слушает.

Низкий ровный голос, не дрожащий от наигранной эмоции, не расплескивающий звуки от высокого темпа – хороший голос, располагающий. Я бы сказал, он мягкий, не давящий, но объёмный – как хлопок. Неудивительно, что он много разговаривает и на него косо за это не смотрят. Мерзко. Несправедливо. У меня нормальный голос, не слишком высокий, не пугающе низкий – голос, как голос. Однако я сижу и молчу. А вы сидите и разговариваете.

– Как думаете, подробно будем обсуждать работы? – Юлин писк входит в мои уши, как нож в масло.

– Ну да, конечно. Он так долго проверял, – отвечает ей Денис.

– Сколько они уже у него? Месяц? – Юра скрыто-опасливо оглянулся на кабинет Семёна Олеговича.

– Мою он давно проверил. Даже править помогал два раза, хе-хе, – Кирилл говорит это и смотрит в свой смартфон, – редачил и фиксил по мелочи.

Да-да, подходит этот сладенький момент, когда всем придётся столкнуться лицом к лицу с истиной – Семён Олегович скоро покарает за литературную слабость всех этих, а меня возвысит. Есть за что: сильная динамика, ёмкая структура, натуральные диалоги, понятно описанные сцены, объёмный герой… Чем могут в теории похвастать поделки остальных? Нам дали указание – написать что-то вольное в пределах пятидесяти тысяч слов. Юре точно этого было мало – в затылке у него часто взъерошены волосы, потому что он периодически его чешет в раздумьях. Наверняка дома ночью он сверлит пальцами свой затылок, пыхтя над очередным предложением в сорок слов. Графоман. Юля наверняка без проблем справилась с объёмом, орфография может даже нормальная. История точно дурацкая, как сама она. Наверное, о любви – пустой голове больше нечего родить. Хотя, мою мысль может опровергнуть Кирилл. Даже гадать боюсь, что этот несчастный мог оформить в буквенно-словестную форму. Фентези? Научно-фантастический боевик с украденными из кино «острыми» фразочками? В любом случае это будет просто ужасно. Что придумал Денис… Мне не нравится нацеплять такой почётный и серьёзный ярлык, как «конкурент», на него, да никак не выйдет по-другому. Он буквально единственный превосходящий меня по физическим параметрам человек в помещении, единственный, в котором есть что-то, чему можно завидовать. Лёгкое облегчение даёт мысль о том, что он, будучи скорее экстравертом, не осилит такую тонкую и деликатную работу, как писательство.

Семён Олегович принёс кружки, сахар, чай и ложки. Потом он снова ушел – вернулся с графином воды. К этому моменту наполненный заранее чайник уже греется. Чаепитие. Мне одновременно нравится и не нравится эта особенность нашего «рабочего» процесса: c одной стороны, на таком «перерыве» Семён Олегович (и Денис) форсируют общий разговор о ерунде типа кино, музыки, последних новостей и, прости господи, политике – логично, меня от этого тошнит; c другой стороны, из-за общей увлечённости разговором, в котором нет меня, всегда есть возможность взять себе лишнее пирожное, пару лишних конфет, лишний кусок торта. Мы поровну скидываемся на этот полный общения перерыв. Логично же, что я должен брать больше пищи, раз не веду с ними бесед? Правильно.

Чайник кипит. Толстые руки Семёна Олеговича растасовали кружки с чайными пакетиками между всеми нами, каждый получил пару пакетиков сахара, ложку и доступ к кипятку – курносый пластмассовый электрочайник как раз вскипел. Семён Олегович издал какой-то неестественный короткий звук и театрально стукнул себя по лбу.

– Не есть же руками!

Ушел. Перед уходом он успел открыть коробку с тортом. Сегодня он выглядит неплохо, но дизайн странный – по виду обычный муссовый торт, но на нём рисунок из тонкого шоколада, непонятно для чего нужный. Птица. Раскинула крылья по всей длине торта, раскрыла клюв, распушила хвост. Без этой тени упавшей на землю птицы лакомство выглядело бы лучше. Очень надеюсь, что мне понравится торт «упавшая птица», и что я возьму больше двух кусочков.

Семён Олегович принёс маленькие белые тарелочки и чайные ложки, те же, что каждый раз. Недавно я открыл для себя абсолютно новый и до мурашек изысканный способ подчеркнуть своё пренебрежение к присутствующим: уже третью неделю во время перерыва на чаепитие я пользуюсь не тем столовым прибором, что даёт Семён Олегович, а своим. Я приношу маленькую десертную вилочку, завёрнутую в салфетку – ей и ем торты и пирожные. Вилка, кстати, необычная – на ручке сделана маленькая надпись с шутливым напоминанием о простейших правилах питания:

– Прожуй.

– Проглоти.

– Поблагодари.

Последний пункт, очевидно, необязателен – мы поровну скидываемся на покупку сладостей, благодарить мне их не за что, потому что это не подарок, а реализация моего вложения. Жую и проглатываю, важные правила не игнорирую. Да-да, она сегодня снова блестит, посмотрите на неё. Да, салфетки чистейшие. Угу, ложка, которую мне принёс Семён Олегович так и останется лежать на столе нетронутой. Юля, не закатывай глаза – тебе не идёт. И ещё у тебя на краях белков красные прожилки. Не спала? Зря. Юра, почему ты притворяешься, что тебе совсем нет дела до моего жеста? Да я же знаю, что тебе обидно – хотя бы это покажи! Ну… Да-да, я видел, ты метнул взгляд. Игры твои кончились, я тебя поймал, всё на своих местах – я тебе очень интересен, но ты это скрываешь, потому что… почему? Думаешь, Денису покажется странным твой интерес? Какая тебе будет разница, если ты уже будешь общаться со мной? Стань смелее, извинись за свою грубость – неужели не видно, что я всё готов тебе простить?

Чего уставился, Кирилл? Сомневаюсь, что ты вообще понимаешь всю глубину моей вилки. Ну же, давай, вырази хоть что-то из того, что меня устроит, хотя бы в этот раз. Во все предыдущие разы ты так же тупо смотрел несколько секунд, а потом возвращался к жизни без какого-либо вывода – то видно по твоим матово-скучающим глазкам, отдыхающим мышцам лица и перманентно приоткрытому рту. Отвернулся. Мне жаль, что ты тут: унизительно метать бисер перед свиньями. Кстати о свиньях… Семён Олегович сидит, как патриарх, во главе стола. Но кто тут лучший? У меня есть мнение и пока никто не пытался его оспорить. Так бывает только при правоте, Семён Олегович, вы же это понимаете. Что же вы тогда не поставите меня в тупик каким-нибудь вопросом? Меня есть на чём ловить – могли бы хоть раз спросить о сюжете книжек, которые мы здесь «разбираем». Просто вам понятно, что со мной нет смысла тягаться, нападка на меня опасна, потому что я молчать не стану – вы знаете. Вот и сидите. Разговариваете с Юрой, с Юлей, с Денисом… Особенно с Денисом. Почему вы с ним так разговариваете? И почему Денис разговаривает с вами? Может, вас что-то связывает? Не буду и вслушиваться – наверняка снова чепуха. Денис, почему ты единственный не заметил мою вилку? Семён Олегович, Юра, Кирилл, Юля – все видели. Занимаю, знаешь ли, почти столько же места, сколько и ты. Приближенность к совершенству твоих рук не наделяет тебя правом меня игнорировать. Посмотри, какая она блестящая! Узор этот на ручке вокруг надписей, и то, как мило наточены кончики на округлых зубчиках – да посмотри же ты!

Торт уже порезан. Не заметил даже как-то. Какой большой нож! Лежит на пищевой бумаге, блестит там, где не прилип крем. В длину тридцать сантиметров, наверное. Лезвие такое толстое, массивное. Торт-то мягкий, его незачем было резать таким страшным ножом.

– Спасибо, – благодарю Семёна Олеговича за то, что он отрезал кусочек и положил его мне на тарелку.

Жирный кусочек, неплохой кусочек. Только лапка птицы, но если сегодня беседа будет увлечённая, я соберу ещё пару частей птицы, дополню анатомическую картину. Наливаю чай, кладу сахар.

– Как вы все помните, четыре месяца назад я предложил вам попробовать себя в роли писателей. Каждый из вас принёс мне свою работу, и теперь я рад сказать, что мы можем это дело обсудить! – Семён Олегович говорит медленно и ненатурально-заинтересованно, словно детский блогер. Противно.

– Начнём с тебя, Юля. «Ненадёжный расклад», рассказ – очень неплохая работа. Прям всё по жанру, комар и носу не подточит. Если хочешь, можешь рассказать ребятам, о чём написала. Если не хочешь, не надо: и так прочтём друг у друга всё.

У Юли не получалось держать маску скромности. Никогда не замечал у неё этого пожелтения на верхнем левом клыке – лучше надо чистить зубы, Юля, лучше. Но какая тебе сейчас разница? Семён Олегович держит в руках маленькую фиолетовую книжку с продавленной черным надписью «Ненадёжный расклад». Уверен, ты потратила на выбор дизайна больше времени, чем на написание. И всё равно выглядит ужасно: книга шершавая, а название написано на бумаге и «наклеено» на обложку. Курсив этот, завитушки, толщина… Не произнеси Семён Олегович название, никто бы и не понял надпись. Ты всё равно поднимаешься со стула, задираешь нос, рекламируешь эту сотню страниц крупным шрифтом (так и чувствую, что крупным). Гадость.

– Мой мини-роман, на который меня вдохновила моя подруга Даша, рассказывает о девушке в знакомой всем ситуации – она влюблена. А он оказался холодный и неконтактный, отчаяние поглотило её, она была готова на всё! – Юля много жестикулирует и играет голосом, – но ей повезло! Подруга свела её с гениальной гадалкой-ведьмой. С помощью тайных знаний Ларра Пирожнева, простая буфетчица, налаживает свою личную жизнь, находит путь в жизни, обретает успех… А потом случается внезапное! Карты начали предрекать ей страшное! Под угрозой оказались семья, лицо, карьера и даже Ибрагим, её возлюбленный.

Меня заботит то, что обо мне думают. Моё безразличие – способ самовыражения, но меня бы более выразило, если бы я отвесил подзатыльник этой дуре. Каждое слово в её выученной наизусть аннотации тошнотворно. Противно думать, какова сама книжонка.

– А концовку не расскажешь? Или интрига? Кхе-кхе, – Семён Олегович спрашивает Юлю и «хитренько» дохает. Он знает ответ. Я знаю ответ. Зачем тешить бездарность?

– Не расскажу! Пусть почитают! Там очень хороший неожиданный поворот!

Она с надеждой смотрит на меня. Серьёзно? Ну и ну, Юля, как жалко.