Текст книги "Во тьме безмолвной под холмом"

7

В гостиной Курганного подворья Лиз Харпер сидела и курила. На кухне лаяли собаки, их почти заглушал стук молотков.

Пол заколотил изнутри окно гостиной, без конца стеная и жалуясь на свое колено, пока Фрэнк и Кира промывали глаза, а Джесс путалась у всех под ногами. Оставался только Дом – самый раскормленный из ее потомства и самый никчемный (после Джесс, конечно), поэтому Лиз отправила его во двор с киркой и лопатой. Надо было воздержаться от джина, когда она его вынашивала. В любом случае, лучше рисковать Домом, чем Фрэнком или Полом.

А риск был нешуточный, если байки Ба окажутся не просто байками. Холодная суровая логика подсказывала Лиз, что такого не может быть, потому что не может быть никогда. Тони затеял драку в «Колоколе», и она продолжилась на улице? Но Читэм не заявилась бы с расспросами, если б знала, что к чему. И вряд ли с ним разделалась какая-то другая банда, имевшая зуб на Харперов либо решившая отжать делянку: не в такую же погоду, когда дороги каждый вечер заносит снегом…

Лиз гораздо больше дружила с логикой, чем многие думали, – одна из причин, почему Харперы проводили за решеткой меньше времени, чем, по всеобщему мнению, заслуживали; именно это помогало ее родным годами выходить сухими из воды. Но имелась у нее и другая сторона, говорившая с ней темным, древним голосом, который предостерегал ее то от копа под прикрытием из Ноттингема, то от собачьих боев, которые накрыла потом полиция.

Она научилась прислушиваться к этому голосу по одной простой причине: он ни разу не ошибался.

Как только Читэм поведала ей, как погиб Тони, этот древний мрачный голос сообщил Лиз Харпер, что все россказни Ба были правдой. Она не может, не имеет права думать сейчас о Тони. Надо позаботиться об остальных членах семьи. Тут легко распустить нюни или слечь в постель на неделю, но времени нету – ни у нее, ни у остальных. Она сказала древнему голосу, что он несет херню, и холодная логика с ней согласилась. Тони напился, возможно, поскользнулся, ударился головой и блуждал очумело, сбившись с дороги, пока холод не доконал его. Ее малыш все равно погиб нелепой, дурацкой смертью, но это хотя бы смысл имело. Такое объяснение не обязывало верить в сказочки Ба.

Но потом Читэм показала ей знак, и…

Кто-то заколотил во входную дверь. Тщетно стараясь не думать больше о Тони, Лиз опоясалась патронташем и схватила дробовик.

Всегда начинается с кого-то одного, говорила ей Ба. Какой-нибудь бедолага выходит из дому после наступления темноты в разгар зимы – именно тогда Они и просыпаются. Они устраивают на бедолагу охоту. Никогда не трогают, только загоняют в ловушку и смотрят, как он замерзнет. Кто-то гадает на кофейной гуще, ну или помнишь старые страшилки о гаданиях по картинкам? Так вот, Они делают то же самое, наблюдая, как ты замерзаешь до смерти.

Лиз вот какое гадание помнила: открываешь Библию на любой странице, тычешь пальцем наугад, и выбранная строчка подскажет, как поступить или что тебя ожидает в будущем.

Библия. Да, Библия – вот что ей сейчас нужно.

Но кто-то стоит за дверью, и сперва надо с ним разобраться. Она вогнала патроны в гнезда и защелкнула стволы.

Коли смерть прошла удачно (для Них, конечно), Они оставляют свой знак, рассказывала Ба. Они собираются вместе, чтобы обсудить увиденное. Они говорят о знамениях, выясняют, не пробил ли еще час. И если решат, что час пробил, то будут охотиться еще две ночи, всего лишь две, а на третью устроят Пляску.

Лиз помнила это, как и стишок, которому научила ее Ба: «Забей окно, пусть свет горит, покуда Живодер творит в ночи свой суд…»

Но Они – выдумка. Сказочные персонажи. Они не настоящие.

Так утверждала холодная логика. Но темный древний голос ей перечил.

И Лиз вняла ему. Кира заколачивала окна внизу, Фрэнк взял на себя второй этаж, а Пол, вооружившись биноклем ночного видения, дежурил у окна мансарды, поскольку с глазами у него сейчас было лучше, чем у них обоих. Джесс полагалось заколачивать окно в кладовке, но в первую очередь – не мешаться под ногами. Никчемушница! Дважды Лиз скидывала, оба раза сыновей; неужели один из них не мог выжить вместо Джесс? Пускай бы это она родилась мертвой и недоношенной. Только место занимает… Может, хоть от ее отпрыска будет толк.

Кто-то снова забарабанил в дверь.

Предосторожность. Все это – чистейшая предосторожность. Пусть думают, что ты умом тронулась. Пусть переживут эту ночь, а там посмотрим. Доски с окон легко отодрать, и ни слова об этом больше – жизнь вернется на круги своя, а вся эта история окажется временным помрачением. Пускай они – любой из них! – только попробуют сказать, что Лиз выжила из ума, уж она им покажет, где раки зимуют. Это она умеет. Но сейчас, в эту ночь – чисто на всякий случай – окна будут заколочены, а свет повсюду включен.

Тони. Ее малыш, ее красавчик, ее любимчик. Он до безумия доводил ее своими выходками – никогда не понимал, что семья превыше всего, ныне и присно, а остальной мир может катиться к херам, что недопустимо идти против своих. Как, например, в том случае с Полом (хотя Пол, который трахал все, что шевелится, а что не шевелится – расшевеливал, сам был не подарок). Но Тони она любила все равно больше, да и как иначе? Она бы Домом и Джесс пожертвовала, чтобы только вернуть Тони.

Хватит об этом, ты, выжившая из ума ворона. Лиз прокралась в коридор, направила дробовик на дверь и расслабилась, только когда Дом прогундосил:

– Мамань? Мамань? Эт я!

Переломив стволы, она впустила его.

– А хуле сразу не сказал, дурень?

Ухмыльнувшись, Дом втащил облепленную грязью спортивную сумку. Лиз захлопнула за ним дверь и заперла на ключ.

– В кухню, на стол. Джесс, неси брату горячего. Джесс!

Дверь кладовки, щелкнув, отворилась, и Джесс, по-прежнему с ребенком на руках, прошлепала в коридор.

– Кофейку, – попросил Дом.

На кухне Лиз расстегнула сумку. У Харперов хватало легального огнестрела: с полдюжины стволов 12-го калибра, старая армейская винтовка 303-го и самозарядная винтовка 22-го, вроде тех, какими пользуются в спецназе (отчего мальчики с ума по ней сходили, хотя Лиз считала, что эта пукалка просто распиарена). Но для особых случаев у них имелось несколько стволов, не учтенных законом (хотя эта стерва, Элли Читэм, стопудово что-то подозревала), которые до поры до времени были зарыты на заднем дворе.

Помимо складного браконьерского ружья[3]3
  Браконьерское ружье – легко скрываемое складное ружье, которое в основном использовалось браконьерами в Северной Англии с 18-го по начало 20-го века для добычи кроликов, белок, куропаток, грачей, голубей и других мелких диких животных.


[Закрыть] – всего лишь 410-го калибра, но вполне пригодного – и винтовки на оленей, было еще с полдюжины дробовиков с вопиюще незаконными модификациями. Пять из них были обрезами обычных двустволок со спиленными прикладами. Шестым номером шел помповик «Итака». Ствол и приклад также были спилены, магазин вмещал пять зарядов. Самое то для ближнего боя. Нужно быть готовыми к чему угодно.

Был еще спортивный пистолетик 22-го калибра; до запрета на ручное оружие они из него шмаляли по крысам. Лиз заткнула его за пояс, отложила двустволку и вооружилась «Итакой»: это была ее пушечка. Она зарядила магазин и взвела предохранитель.

Фрэнк притопал вниз по лестнице:

– Все готово.

– Добро. Есть чего?

– Пол как будто заметил что-то возле Воскресенского подворья. Но это не точно.

– Угу, – сказала она. В такую погоду все равно хрен чего разглядишь, но попытка не пытка. – Что бы ни случилось нынче ночью, я думаю, это будет на окраинах. Возле Воскресенского, «Колокола», наверное, а там и…

Он не верил ей, хоть и очень старался не подавать виду, но это пока. Если он выполнил то, что ему поручили, завтра во всем убедится сам.

– Но не здесь?

– Не, мы б заметили. – На его лице по-прежнему читалось сомнение.

– Может, я веду себя как вздорная старая клуша, Фрэнк, а может быть, и нет. Завтра узнаем, верно? Но сегодня мы все сделаем как положено. Лучше перебдеть. Есть возражения? Говори, не стесняйся.

Возражений, естественно, не нашлось, что и требовалось доказать. Фрэнк, конечно, кремень, но мамке перечить не станет. Лиз улыбнулась.

– Теперь вы двое берите по дробовику и заряжайте. И вот что, Дом: держи стволы переломленными, пока не будешь готов пустить в ход.

Фрэнк выбрал еще один помповик. Дом взял вертикалку; каждый прихватил по обрезу и патронташу. Дом посеменил в гостиную с чашкой кофе в руке. Фрэнк последовал за ним.

Лиз кое-что вспомнила.

– Джесс!

– Мамочка?

Тупые коровьи глаза, взгляд напуганного зайчонка.

– Ступай ко мне в комнату и принеси Библию.

– Библию.

– Семейную Библию, Джесс.

– Большую?

Боже, пошли мне выдержки.

– Да, Джесс. Большую.

Джесс колебалась, держа ребенка.

– Дай сюда, – скомандовала Лиз. – А теперь ступай принеси.

– Да, мамочка.

Лиз уселась за кухонный стол. Малютка Стивен копошился и агукал, но она взяла его под мышку и стала укачивать. Свободной рукой она достала сигарету, прикурила, то и дело запрокидывая голову, чтобы не позволить этой уродской ручонке коснуться ее лица.

Джесс вернулась, пыхтя и отдуваясь под тяжестью книги.

– Ой, мамочка, не дыми на Дж… Стивена. – Она с самого начала хотела назвать малыша Джоэлем (может, так и называла, когда никто не слышал), но Лиз настояла на своем. Нечего давать детям дурацкие имена. Будет Стивеном, как прадедушка. За девкой нужен глаз да глаз: ляпнула не то имя – получи пизды. Щенок, небось, не только урод, но и дебил, как сама Джесс и Дом; если еще и звать его по-разному, еще дурнее станет.

– Кончай ныть. – Лиз вернула малютку Стивена. Джесс отступила, прижимая малыша к себе. Лиз нахмурилась и швырнула спортивный пистолет на стол. – И вот это заряди.

– Ну, мам…

– Никаких «ну мам». Ты внесешь свою лепту. И дробовик бери.

Джесс схватила коробку с патронами 22-го калибра, села на дальний конец стола и стала неуклюже заряжать пистолет.

Лиз повесила один из обрезов себе на шею и затушила бычок об пол.

– Сообрази-ка нам чайку, – сказала она Джесс.

Девчонка бегом к чайнику; патроны так по столу и раскатились. Снаружи ревел ветер. Живодеры были где-то там, искали способ проникнуть внутрь.

Шестеро взрослых, если считать Джесс и Дома. Они справятся. Работаем попарно – один наверху, другой внизу. Глядим в оба, ушки на макушке.

Она выросла на историях Ба и любила их слушать, – кому не охота послушать страшилок на ночь? – но если когда и верила, то перестала задолго до первых месячных. Житуха тут не для неженок вроде Джесс, чтоб ей пусто было. Господи, представить страшно, что Лиз могла бы стать такой же. Да чуть было и не стала, спасибо, мамка мозги вправила, даром что та еще была грымза. Во всяком случае, Ба всегда была рядом, добрая Ба, знавшая кучу разных сказок. Но это, конечно, сказки и есть; ничего такого на самом деле не бывает. О, Ба уверяла, что видела Их, когда была маленькой, но кто бы ей всерьез поверил?

Но был Тони, и Тони был мертв. Ее малыш. Ее дитя. Нет. Никакой слабости. Нет…

Лиз врезала кулаком по столу. Джесс вскрикнула.

– Не гоношись, – сказала Лиз, пожалуй, резче, чем хотела. Ладно, девчонке страшно. Ну и что? Страхом делу не поможешь. Нужно брать себя в руки и действовать.

Тони погиб, как загнанная в угол крыса. Нет, не так: сражаясь, как загнанная в угол крыса. Тони был не робкого десятка и боец отчаянный. Ее прекрасный мальчик; она гордилась им, из-за его своеволия лишь еще сильней любила, хоть и понимала, что его необходимо сломать и что сделать это придется ей.

Теперь уже не придется.

Как ему, наверное, было страшно умирать одному в холодной темноте.

На глаза Лиз навернулись слезы, нарождающийся крик распирал глотку, но она яростно утерлась рукавом, а крик подавила. Будет еще время и погоревать, и нареветься. Еще так много предстоит сделать… Еще придется говорить с полицией, чтобы увидеть Тони и забрать домой для похорон. Придется опознать его – это ее обязанность, и ничья больше, – но это подождет.

Свет замигал. Из-за Них или из-за бури? Лиз сказала себе, что виною буря, и решила цепляться за эту версию, пока не убедится в обратном. Она зажгла новую сигарету, положила дробовик на колени, надела очки для чтения и принялась листать Библию.

Надо лишь до утра продержаться; к тому времени она прочтет Библию от корки до корки и поймет, как им остаться в живых, независимо от того, что откроется при свете зари. Потому что они выживут. Харперы умеют о себе позаботиться. Одни против всего мира. Против тьмы ночной.

8

Йода Фамуйива наблюдал за спящей женой, гадая, не умрет ли она наконец этой ночью.

Последние шесть лет он видел, как болезнь отнимала у нее все. Она прожила дольше, чем предрекали врачи, но теперь осталось уже недолго. Ее каштановые волосы почти побелели, овальное лицо осунулось, а некогда гладкая кожа, ныне изборожденная морщинами, сменила цвет с кремово-белого на восково-серый. Она и похудела ужасно; рука, которую держал Йода, походила на клешню из костей и костяшек. Он нежно сжал эту руку, и у Барбары перехватило дыхание. Боль почти не прекращалась, несмотря на лекарства; она пыталась это скрыть, но он все понимал.

Барбара выросла в этих краях, и они не отпускали ее; ее сердцу милы были здешние пейзажи, и она всю жизнь лелеяла надежду вернуться. После того как ей поставили диагноз – не «если» рак победит, а «когда», – Йоде захотелось порадовать ее напоследок. Возможно, ему это удалось, но чего он лишил Шарлотту своим решением?

Отпустив руку Барбары, Йода погладил ее по лбу, кусая губы; в глазах щипало, щемило в горле. Он может заплакать, но не имеет права: он за нее в ответе.

Как и за дочку. Но ему следует забыть о Шарлотте, хотя бы на время. Сердце не вынесет столько переживаний за раз. Господь не посылает человеку больше испытаний, чем тот способен вынести, но в душу Йоды все чаще закрадывалось подозрение, что Создатель переоценил его. Как и всякую ночь, он вознес про себя молитву, чтобы жена сегодня спала спокойно.

Он закрыл паб пораньше, не в силах вытерпеть еще одну ночную смену. К тому же после того, как Элли пришла сообщить ему о Тони Харпере, в «Колокол» все равно никто не заглядывал. Бедный малый. Баламут, конечно, но не злой. Замерз в снегу. Заблудился спьяну, а пил-то он Йодино пиво.

Рука Йоды сжалась в кулак, но он разжал пальцы и продолжил поглаживать лицо Барбары. Мало ему своей вины, отвечай еще за каждого выпивоху. Держаться на плаву тяжело, особенно в зимние месяцы, и им некуда будет податься, если они потеряют паб. У него семья, которую нужно обеспечивать.

Но он никак не мог отделаться от мысли, что каким-то образом подвел свое единственное дитя. Шарлотта сыта, одета-обута, имеет крышу над головой. Это все, конечно, важно. Но ставить так вопрос – жестоко: не хлебом единым жив человек, и дети тоже нуждаются в родительской заботе и ласке. А чем больше у Барбары отнимала болезнь, тем меньше Йода мог дать своей дочери.

Барбара лежала неподвижно, почти успокоившись. Когда ее лицо расслабилось во сне, некоторые морщинки разгладились. Йода провел большим пальцем по ее тонкой, как проволока, брови.

Он обеспечивал Шарлотту, как и подобает отцу. В остальном, уж коли на то пошло, ему не хватало характера. Отец Йоды никогда бы не позволил одной из своих дочерей гулять (как будто они там только гуляют!) с шалопаем вроде Дэвида Чэппла. Йода повидал таких парней сотни – пожалуй, в дни бесшабашной юности сам мог бы таким стать. Спасибо, отцы земной и Небесный уберегли. А ему как быть?

Отец Йоды велел бы Шарлотте на пушечный выстрел не приближаться к этому парню и не погнушался бы отлупить, посмей она ослушаться. Но так дела не делаются – не здесь и не сейчас. Кроме того, если бы Йода запретил Шарлотте встречаться с Дэвидом, она бы решительно взбунтовалась. А подними он на нее руку, Барбара взбесится. Она могла бы этого не пережить, за что Шарлотта потом винила бы себя не меньше, чем он. Более того, это не удержало бы ее от Чэппла – напротив, она улизнула бы с ним при первой возможности. Все равно что пытаться удержать в кулаке желе: чем сильнее давишь, тем больше проскальзывает сквозь пальцы. Йоде оставалось только деликатно приглядывать за дочкой и надеяться, что этого будет достаточно.

Барбара уже похрапывала. Йода гнал от себя подобные мысли и чувства, но от правды не уйдешь: если Господь милостив, Он приберет Барбару сегодня во сне, избавив от страданий.

Такие мысли посещали его теперь почти каждую ночь, и каждую ночь он ненавидел себя за это: он просил Бога убить свою жену, потому что не мог вынести бремени заботы о ней. В болезни и здравии, говорилось в их брачных клятвах. Барбара, несомненно, заботилась бы о нем, поменяйся они местами.

Но он боялся, что она сама попросит его. Он был уверен, что такая мысль приходила Барбаре в голову, но сомневался, что она сохранила ясность ума и выдержку, чтобы с ней бороться. Самоубийство – ужасный грех. Но она страдала без надежды на исцеление и просто хотела с этим покончить.

Он часто молился о наставлении, но не получал ответа. Конечно, можно спросить у пастора Уильямса, но Йода не доверял ему. Священник должен быть не только добр, но и компетентен, а этого у отца Уильямса и в зачатке не представишь.

Барбара что-то пробормотала, потом затихла. Йода поймал себя на том, что не может смотреть на нее, не вспоминая ее прежней, и контраст невыносим. Он встал и вышел на лестничную площадку.

Шарлотта как раз закончила начальную школу, когда они сюда переехали; казалось бы, время выбрано самое подходящее. Но ей пришлось расстаться с друзьями, и он подозревал, что по натуре она всегда была городской девочкой; как ни живописны эти горы, они никогда не заменят ей города.

Йода посмотрел на дверь в комнату дочери. Свет не горел, иначе у него возникло бы искушение постучать. Зайти и попытаться хотя бы поговорить. Он не раз был почти готов это сделать, да духу не хватало. Теперь Шарлотта совсем от него отдалилась, и с этим нужно что-то делать; кроме нее у него скоро ничего не останется в жизни. А ей кто нужен, кроме него? Дэвид Чэппл?

Йода покачал головой. Дэвид – парень никчемный, пустоголовый прохвост и никто больше; когда она это наконец поймет и что к тому времени от нее останется? И что ждет ее, если она к этому времени разорвет всякую связь с родными?

Раньше Барбара сказала бы, что он слишком переживает. Хотел бы он, чтобы она по-прежнему могла это сказать. Она помогла бы ему трезво оценить ситуацию, надоумила бы. Но от прежней Барбары осталось одно воспоминание.

Йода отвернулся от двери Шарлотты и побрел вниз по лестнице. Он не знал, что делать, но оставаться наверху больше не мог. Ему нужно было (при мысли об этом кольнуло чувство вины) побыть вдали от умирающей супруги. Хоть недолго.

В зале царили темнота и тишина. Камин давно погас; несмотря на центральное отопление, было прохладно. Когда Йода зашел за стойку, слабый запах пролитого пива странным образом успокоил его.

Йода редко выпивал. Как там говорится? Одной маловато, а три – чересчур. Да. Слишком легко превратить это в привычку. У Барбары тяжелая ночь? Выпей. Невыносимо думать о ее смерти? Выпей. Беспокоишься о Шарлотте? Выпей. Жалеешь себя? Ну, и так далее.

Но сегодня он сделает исключение. Он подставил бокал под нужный дозатор, нацедил порцию виски, потом добавил еще одну, вышел из-за стойки и пересек паб. Верхний свет зажигать не стал. В нише у камина стояла настольная лампа, он включил ее и опустился в мягкое кожаное кресло, взбалтывая виски в бокале. Понюхал пары, поморщился; он никогда не понимал, что Элли Читэм находит в этой дряни. Впрочем, он так относился к большинству спиртных напитков и пил только для того, чтобы захмелеть. Виски обожгло рот и горло, огненный след проложил себе путь к желудку, как падающая звезда. Люцифер, падающий с небес. Не слишком утешительный ход мыслей, а Йода нуждался в каком-никаком утешении – особенно этой ночью, когда Господь казался особенно молчаливым.

Над ним разевало рот чучело щуки, ожидая, когда кто-нибудь встретится взглядом с ее черными глазками, чтобы поделиться немой обидой: никого не трогаю, собираюсь поужинать, а тут озорник какой-то р-раз крючок мне в рот и утопил в воздухе!

Он усмехнулся про себя. Виски начало действовать. Рядом со щукой монотонно отбивали ритм часы с маятником. Закрыв глаза, Йода откинулся на спинку кресла. Тиканье успокаивало: оно говорило о чем-то древнем и незыблемом, что было здесь до него и останется после. Он глотнул еще виски.

В другую ночь он мог бы выйти на улицу. Просто прогуляться. Тишина, свежий воздух, звезды. В ясную ночь их видимо-невидимо: никакого светового загрязнения. Но в такую ночь, как сейчас, ни зги не разглядишь.

За стенами паба бушевал ветер, дребезжал оконными стеклами, заглушая тиканье часов. «Древность? Вечность? – завывал он. – Я был здесь всегда. Раньше этих окон, этих часов, этого здания. Я был, когда здесь не было ничего, кроме земли да камней, и пребуду, когда это время наступит снова».

Больше никакого виски, решил Йода, по крайней мере прямо сейчас. Он снова наклонился вперед и открыл глаза.

Зажги он верхний свет, окна были бы черными зеркалами, в которых можно разглядеть лишь себя. А так он мог видеть сквозь них. Не то чтобы там было на что смотреть, кроме снежной круговерти. По центру окна белел ком снега, прилипший к стеклу. Только потом до Йоды дошло, что он вовсе не прилип. Да и не снег это никакой. Казалось, что по ту сторону окна что-то стоит согбенно и неподвижно, окутанное трепещущей тонкой тканью.

Какой-то сор намело ветром, но Йода понятия не имел, что именно могло так выглядеть.

Стекло подернулось туманной дымкой. На мгновение она почти растаяла, но, пока он смотрел, проступила вновь, расползшись вокруг загадочного объекта. Расползлась – и растаяла. Расползлась – и растаяла. Почти ритмично, подобно тиканью часов или биению сердца… Или дыханию.

Йода моргнул и уставился в окно; теплые испарения мерно растекались по стеклу, снова и снова.

Он встал и шагнул к окну, напоминая себе, что это живое существо. Может, даже человек. Может, ему нужна помощь, как Тони Харперу прошлой ночью. Какой мужчина откажет в помощи?

Пятно испарений пульсировало, пока Йода приближался к окну. Очертания ночного гостя проступили отчетливее, но это ничего не прояснило. Существо было тощим и сгорбленным; Йода подумал о лысой, истощенной собаке. Или, скажем, обезьяне. Он не мог понять; силуэт напоминал одновременно собачий, обезьяний и человеческий. Должно быть, из-за тонкости передние ноги казались ужасно длинными; скелетоподобные плечи торчали, как лезвия, по обе стороны головы. Шквалистый снег тоже сбивал с толку, но не так сильно, как ткань, облекающая существо. Тонкая и белесая, она никак не могла защитить истощенную, почти бесплотную фигуру, да к тому же казалась изодранной в клочья. Замешательство Йоды сменилось тревогой: кто бы стал так одеваться в непогоду? Кто-то отчаявшийся, лишенный выбора, что надеть, – пленник, которому чудом удалось сбежать? Или кто-то настолько не в ладах с головой, что выбрал такой наряд сознательно? Иными словами, либо маньяк, либо беглец от маньяка.

Если предположить, что это человек – одетый или нет, – Йода все равно не мог определить, человеческие у него черты или звериные. Он подался в сторону, пытаясь рассмотреть существо в профиль, но форма его головы лишь усилила замешательство. Это точно не собака: лоб высокий, совсем как у человека, объемистый круглый череп, но вместо рта и носа как будто морда или рыло. Йода никак не мог понять, на кого оно больше смахивает – на человека, обезьяну, собаку или даже на невероятных размеров насекомое с коротким хоботком.

Голова существа плавно развернулась по дуге и замерла; теперь оно больше походило на машину, чем на животное. Оно приподнялось, качнувшись в сторону, и опустилось снова, точно радиоуправляемое оружие, наводящееся на цель, пока не оказалось точно напротив Йоды.

Ветер трепал и раздувал вокруг него ткань. В остальном оно снова впало в оцепенение.

Йода медленно попятился, и голова стала поворачиваться вслед за ним. На стекле проступил и растаял туман, явив двух других тварей – пару громадных белых пауков с отвратительно длинными тощими лапками, которыми они тихонько постукивали, карабкаясь по стеклу. Когда они взметнулись и повисли по обе стороны лица, плечи тоже поднялись, отделившись от тела.

Йода понял, что это вовсе не плечи, а локти, а кверху они торчали, потому что ладони, которые он принял за пауков, раньше упирались в землю. Стало быть, руки еще длиннее, чем показалось ему вначале.

Йода не терпел насилия в любых проявлениях – еще одна причина, почему он никогда не поднимал руку на дочь. Нагляделся ребенком и юношей что в Нигерии, что в Британии: нет в этом ничего притягательного, только боль. Хотя в здешних краях не составило бы труда добыть дробовик или винтовку-мелкашку, он отверг эту идею сразу, не обзавелся даже бейсбольной битой на случай грабежа или пьяного дебоша. Впервые в жизни он пожалел о своем решении.

Голова существа несколькими рывками снова сменила положение, пока не нацелилась прямо на него. Затем оно снова замерло, если не считать развевающегося савана, – да, савана! – но к вою ветра прибавился новый звук. Что-то тихонько постукивало, будто сажа сыпалась в дымоход. Однако камин находился от Йоды по левую руку, а звуки доносились справа.

Он не хотел отводить взгляд от твари, страшась как того, что она может выкинуть, если он упустит ее из виду, так и того, что увидит. Но, чтобы справиться с ситуацией, он должен знать, в чем дело. Нужно думать о Барбаре и Шарлотте.

Так что он повернулся и посмотрел.

На первом этаже «Колокола» было четыре панорамных окна, и к каждому приникло точно такое же существо. Те же скрюченные, изможденные фигуры и вытянутые рыла, те же тонкие, длиннопалые руки, растопырившиеся на стекле. Йода попятился через бар, и головы повернулись к нему. Порыв ветра раздул саван на одном из существ, открыв часть лица (если это можно было так назвать) куда больше, чем Йоде хотелось бы видеть; при этом обнаружилось, что у твари нет глаз.

Они слепые! Эти твари слепые. Должно быть, они выслеживают добычу по звуку и запаху. Возможно, безопаснее было бы не двигаться с места. Но все инстинкты говорили ему, что нужно убраться от них подальше и найти оружие, чтобы защитить своих родных.

Лампа в нише погасла, ветер взвыл еще громче, и Йода понял, что слабый гул холодильника за барной стойкой прекратился. Электричество пропало.

Что-то врезалось во входную дверь. От оглушительного грохота Йода подскочил. Дверь содрогнулась в раме; последовал еще один удар, за ним еще.

Длинные белые пальцы скреблись в окна. Как скоро они поймут, что стекло высадить легче, чем дубовую дверь? Оружие, срочно найти оружие! Будь у него под стойкой хотя бы подпиленный бильярдный кий…

Бильярдный кий. Йода бросился за стойку. В конце вечера бильярдные шары убирались в лузы, а кии оставались на столе. Он схватил один. Им можно неплохо отоварить противника по башке, на крайняк – пырнуть острым концом. Лучше, чем ничего.

В парадную дверь снова ударили, и таким же грохотом отозвалась дверь черного хода.

Они находились и позади паба, а как иначе. «Колокол» окружен. Они собрались у каждого входа, стремясь пробиться внутрь. Он представил, как эти лапы, так похожие на пауков, карабкаются по стенам, волоча за собою самих существ, как подползают, перебирая длинными тонкими пальцами, к окнам спален – их с Барбарой, Шарлотты…

За спиною Йоды разбилось стекло, и ветер с воем ворвался в зал. Первый налетчик запустил лапу в окно; длинная, невероятно тонкая, она стала ощупывать стену, затем пол.

Йода шагнул вперед, занося кий для удара, но тут взорвалось другое окно, и второй незваный гость просунул в него обе руки и голову.

Новые удары градом обрушились на входную дверь, все громче, все чаще. Если раньше казалось, что в нее ломится один налетчик, то теперь их было несколько. Когда третье окно разлетелось вдребезги, удары посыпались с пулеметной скоростью, и Йода услышал, как дерево затрещало.

Первые двое уже просунули руки и плечи в зал; руки-пауки сновали по стенам, впиваясь в них пальцами и протаскивая бледные костлявые туловища. Третий налетчик бился и извивался, зацепившись за битое стекло. В судорогах он выворачивал острые осколки из рамы, но, если они и резали его, кровь не шла, и, если он испытывал боль, она не останавливала его. В тот момент, как разбилось четвертое окно, страшный удар расколол дверь сверху донизу. Длинные лапы налетчиков распластались по комнате, и те устремились вперед – сперва рывками, как роботы, потом паучьей пробежкой. Вращались головы. Они искали.

Ему не одолеть их – во всяком случае, не здесь. Но должна же быть на них управа! Барбара заслуживает мирно скончаться в своей постели. А еще есть Шарлотта. Его дитя. Будущее.

Йода отпрянул к лестнице. В задней части здания бились окна и трещало дерево. Дверь черного хода поддавалась.

Нападающие прорывались со всех сторон. Почему? Что он такого сделал? Чем они все провинились? Миллионы людей испокон веку задавали те же вопросы, так и не получив ответа…

Йода споткнулся о цепочку у подножия лестницы и растянулся на спине, уронив кий. Костлявые лапы ползали и сновали по потертому ковролину.

Кий, ему нужен кий. Он должен защитить свою семью. Пусть сопротивление бесполезно, он обязан хотя бы попытаться. Йода зашарил по ковровому покрытию на ступеньках, пока не нащупал внизу кий. Когда он схватил его, что-то длинное и тонкое мазнуло его по руке.

Йода не издавал ни звука с того момента, как увидел первое существо за окном; шок и неверие лишили его дара речи. Но тут он нарушил молчание, так истошно заорав, что сам удивился. Он хватил наотмашь кием и еще с ноги добавил для верности, не оглядываясь из страха увидеть то, что огромным белым пауком подбиралось снизу.

С кием в руке он на четвереньках пополз по лестнице – как паук, как собака. Как букашка, спасающаяся от ботинка, что вот-вот раздавит ее. Нет. Он должен остаться человеком – встать во весь рост и встретить дьявола лицом к лицу. Это его долг.

Йода добрался до вершины лестницы, ухватился за столбик перил и поднялся на ноги. Барбара. Шарлотта. Он обязан защитить их.

Наверху тоже разбивались окна.

Что-то поднималось по лестнице у него за спиной.

К жене бежать или к дочери? Он не может разорваться.

Шарлотта. Сначала к ней. Он отведет ее в комнату к Барбаре, если сможет, но если нет, если придется выбирать, другого решения быть не может. Он подумал, перебегая лестничную площадку, что Барбара не ждала бы от него ничего иного, но все равно ощутил приступ отвращения к себе за то, что так легко списал со счетов жену, с которой прожил двадцать лет.

Впрочем, сейчас не время. Искупление и покаяние – вопрос будущего, если оно, конечно, для них настанет.