Текст книги "Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной"

Поэт и прозаик Давид Маркиш в интервью Валентине Полухиной вспоминает, что Ахматова «в конце 50-х или в начале 60-х» привозила стихи Бродского в Москву. «Анна Андреевна достала из своей, если не ошибаюсь, коричневой сумки пачку машинописных листков – то был второй, а, скорее третий экземпляр стихотворного текста – и протянула мне со словами: „Вы знаете, кто это?“ Я узнал Бродского – трудно было его не узнать, да и в нашем институте, и по домам списки стихов Бродского нет-нет да и выныривали, появлялись, наряду со стихами таких запрещенных поэтов, как Мандельштам или Цветаева. Ахматова расспрашивала меня, что молодые московские поэты думают о Бродском. Она говорила не о ленинградских поэтах вообще – а только о Бродском, и видно было совершенно отчетливо, что Ахматова ставит его особняком и на порядок выше других. Я встречался с Ахматовой шесть или семь раз и никогда не видел, чтобы она с такой гордой уверенностью, с таким торжественно-светлым лицом говорила о любимых ею поэтах»¹⁶⁹.

Сходные впечатления об отношении Ахматовой к Бродскому передает 19-летний тогда ленинградский поэт Виктор Кривулин: «Летом 1963-го Ахматова роняет такую фразу: „Вы даже представить не можете, какой расцвет поэзии ожидает Россию“. Я спрашиваю: „Ну а кто, какие поэты, как вы считаете?“ – „Бродский“. – „А еще кто?“ – „Бродский. Разве этого недостаточно?“»¹⁷⁰.

И вновь Давид Самойлов. 29 мая 1963 года он делает запись о телефонном разговоре с Ахматовой: «Звонила Анна Андреевна. Ее тянет в Москву, где у нее подобие «двора» и подобие литературной школы. Она как-то сказала Копелеву, что Гумилев школы не создал, а она создала. Среди своих продолжателей она числит меня и Бродского. Отчасти (и внешне) это верно»¹⁷¹.

Что же было известно Ахматовой из стихов Бродского к тому времени и почему она назвала именно его в качестве представителя своей «литературной школы»? Воспоминания самого Бродского и его современников, дополненные записями Ахматовой, могут дать ответ на этот вопрос.

С. С. Шульц вспоминал о поездке с Бродским в Комарово к Ахматовой в октябре 1961-го: «В эту нашу поездку Иосиф привез с собой „Петербургский роман“. Анна Андреевна взяла рукопись и читала сама, внимательно и долго, неоднократно возвращаясь к уже прочитанным страницам. Она спросила Иосифа, когда случилось то, что описано в 8-й и 9-й главах его „Романа“, т. е. в главах о допросах в стенах КГБ, и добавила при этом: „Собственно, не надо рассказывать подробности“. Спрашивала она и о геологических поездках Иосифа, и он, отвечая, сказал с неожиданной твердостью: „Я больше в поле с геологическими партиями не поеду никогда“»¹⁷².

«Петербургский роман», о котором здесь идет речь, – большое произведение Бродского, попытка спроецировать проблематику пушкинского «Медного всадника» в современный Ленинград, сделанная, по всей вероятности, не без влияния «Петербургских строф» Мандельштама¹⁷³. К этой поэме, во многом ученической, поэт впоследствии не возвращался и не включал ее в свои сборники – как и большинство ранних стихов.

Подробностей о допросах в КГБ сдвоенная глава 8–9 действительно не содержит, хотя Бродский и упоминает в ней «госбезопасность», и размышляет о бессмысленном устройстве советской жизни.

 
Не то страшит меня, что в полночь,
героя в полночь увезут,
что миром правит сволочь, сволочь.
Но сходит жизнь в неправый суд,
 
 
в тоску, в смятение, в ракеты,
в починку маленьких пружин
и оставляет человека
на новой улице чужим.
 

Другая большая поэма, о которой отозвалась Ахматова, – это «Шествие». Бродский вспоминал в беседе с Полухиной: «Я помню, она сказала про „Шествие“: „Какая степень одиночества!“ Это, между прочим, как раз то, что я стремился тогда – как бы это сказать? – to convey, выразить, передать. То есть, я понял всю глубину ее взгляда, оценки, суждений – она действительно смотрела на то, что по-английски – to the moral center»¹⁷⁴.

Кроме степени одиночества Ахматова могла заметить в «Шествии» и некоторые переклички с «Поэмой без героя». Н. Г. Медведева обращает внимание на предупреждение от автора в первой главе поэмы Бродского:

 
Я попытаюсь вас увлечь игрой:
Никем не замечаемый порой,
Запомните – присутствует герой.
 

С ее точки зрения, с которой сложно не согласиться, эта реплика звучит «подчеркнуто полемически». «Бродский также использует своеобразный „минус-прием“; но если ахматовская „шкатулка“ скрывает отсутствующего героя, то у Бродского, наоборот, зашифровано его присутствие»¹⁷⁵. Указывает Медведева и на прямые цитаты, например, «из пепла убывающей любови» в «Шествии» и «И убывающей любови / Звезда восходит для меня» в «Поэме без героя».

Конечно, эти цитаты сами по себе не говорят о сходстве поэтических систем. Это просто неизбежное следствие регулярных встреч с таким поэтом, как Ахматова, чтения стихов и разговоров о них. Бродскому удалось переломить поверхностное влияние, усвоив некоторые глубинные, но принципиальные элементы ахматовской поэтики и сплавив их с собственными языковыми интуициями, цветаевской парадоксалистской интонацией и сдержанностью англо-американской поэзии.

Отзывы о «Госте» и «Шествии» не особенно отличались от того, что Ахматова обычно говорила другим поэтам. Анатолий Найман вспоминает: «Если в том, что она прочла, было описание пейзажа, Ахматова говорила: „В ваших стихах есть чувство природы“. Если встречался диалог – „Мне нравится, когда в стихи вводят прямую речь“. Если стихи без рифм – „Белые стихи писать труднее, чем в рифму“. Тот, кто после этого просил посмотреть „несколько новых стихотворений“, мог услышать: „Это очень ваше“. И наконец, в запасе всегда было универсальное: „В ваших стихах слова стоят на своих местах“»¹⁷⁶.

Но вскоре тональность ее отзывов на стихи Бродского изменилась – примерно к началу 1963 года формируется его узнаваемый поэтический стиль, и стихи приобретают совершенно иные качества. От юношеской романтической лирики, замешанной на советской поэзии 1920—1930-х годов с сильным влиянием старших современников и поэтов того же поколения – Слуцкого, Красовицкого, Рейна, – не остается почти ничего.

Как пишет Дмитрий Лакербай, автор лучшей работы о поэтике раннего Бродского, «осознать изменения, происходящие в поэзии Бродского в 1962–1963 годах, проще всего на примере стихотворения, как будто специально созданного для этой цели»¹⁷⁷. Это стихотворение «Я обнял эти плечи и взглянул…», которое действительно маркирует смену поэтических ориентиров и появление нового приема, который будет характерен для Бродского на протяжении всего творчества – игры с точками зрения, когда разнонаправленные взгляды дают различные перспективы, а пересечение этих перспектив создает сложную стереоскопическую картину – можно вспомнить «Осенний крик ястреба», «Декабрь во Флоренции» или «На выставке Карла Вейлинка».

В 1919 году Сергей Рафалович писал о стихах Ахматовой: «Если бы можно было себе представить такую пьесу, где обстановка, декорация, бутафория были бы самыми настоящими действующими лицами, совершенно равноправными людям, изображенным в ней, то она точнейшим образом соответствовала бы ахматовским стихотворениям»¹⁷⁸. Именно такую пьесу представляет собой стихотворение Бродского «Я обнял эти плечи и взглянул…». Вот его начало:

 
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.
 

В этом тексте «вещи образуют особый тип высказывания, своего рода предложение, из которого только и становится понятным окончательный смысл всей ситуации»¹⁷⁹. Бродского неоднократно упрекали в отсутствии лиризма, бесчувственности и холодном расчете, приводя в пример это стихотворение, но, по сути, перед нами не отсутствие лиризма, а доведенный до своего логического предела ахматовский лиризм «Белой стаи» и «Подорожника», явственный во многих его текстах второй половины шестидесятых – начала семидесятых – от «Все чуждо в доме новому жильцу…» до «Натюрморта».

Новаторство Бродского в этом стихотворении отмечает и Лев Лосев: «Бродский, в ту пору преданный ученик Ахматовой, строго придерживаясь акмеистического канона, избегает здесь всего, что отдавало бы поэтикой прошлого, поэтикой учебника литературы. Здесь практически нет ни одного «поэтического», то есть риторического, приема: метафор, художественных эпитетов, гипербол, литот и т. п.»¹⁸⁰.

Однако анализируя «Я обнял эти плечи и взглянул…», Лосев приходит к выводу, что в стихотворении проявляется «чеховский лиризм» и видит в нем парафраз финального эпизода «Дамы с собачкой». С такой интерпретацией сложно согласиться¹⁸¹ – взгляд стареющего Гурова в рассказе Чехова обращен на его собственное отражение в зеркале, взгляд лирического героя Бродского – на предметы, которые раскрывают его психологическое состояние. Это, как уже было сказано, типологически сходно с элементами психологизма в поэзии Ахматовой – от «Песни последней встречи» до «Северных элегий», – при этом это типологическое сходство не означает внешнего подобия. У Ахматовой это переключение на внешние детали в минуту, когда лирическая героиня говорит о своих чувствах:

 
На кустах зацветает крыжовник
И везут кирпичи за оградой.
 

(«Как соломинкой пьешь мою душу…»)

Бродский сам отмечал такую особенность поэзии Ахматовой. Валентина Полухина вспоминает о его семинаре в Мичиганском университете: «Анализируя ахматовское стихотворение „Шиповник цветет“, Бродский обращает внимание на то, что Ахматова ничего не говорит о самом герое стихотворения, а просто описывает предметы, его окружающие: нарцисс в хрустале, стол, зеркало, сигары синий дымок. Использование метонимии в любовных стихах – излюбленный прием самого Бродского»¹⁸².

Кроме того, для него, как и для Ахматовой, характерна изначальная установка на сдержанное высказывание, но для Бродского здесь помимо ахматовской интонации важно знаменитое understatement англоязычной поэзии, о котором он пишет в эссе о Роберте Фросте «Поклониться тени» и которое, за редкими исключениями («Прощальная ода», «Горение»), определяет его поэтический голос¹⁸³ – как, например, еще в одном стихотворении, своего рода «двойчатке» к «Я обнял эти плечи и взглянул»:

 
Все чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам,
чьи тени так пришельцу не к лицу,
что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать.
И, как бы за нехваткой той отваги,
замок, не в состояньи узнавать,
один сопротивляется во мраке.
 

(«Все чуждо в доме новому жильцу…»)

Интонация здесь напоминает позднюю лирику Ахматовой – которую сам Бродский сравнивал со стихами Фроста по схожему признаку: «монотонность размера, монотонность звучания <…> псевдонейтральность, вот эта глухая нота»¹⁸⁴. Вот почему в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой», речь о котором впереди, он пишет о ее словах «ровны и глуховаты».

Стихотворение Бродского «Я обнял эти плечи и взглянул…», в котором слышна та же ровная, глуховатая интонация, демонстрирует новые возможности его поэтической системы. «Его 5-стопный ямб, его отрешенный, внутренне драматичный, но внешне бесстрастный тон, конципированная описательность, объективированность точки взгляда и жизнь вещей, от которых весьма трудно себя отличить <…> повторяются во многих стихотворениях»¹⁸⁵.

От каталога вещей в «Я обнял эти плечи и взглянул…» – несколько шагов до знаменитого парада предметов в «Большой элегии Джону Донну», датированной 7 марта 1963 года. Идея отстраненного взгляда здесь трансформируется и отделяется от наблюдателя – Джон Донн увиден глазами его души, оторвавшейся от тела и совершающей полночный полет. Известны слова Ахматовой об этом стихотворении: «Вы не представляете себе, что вы написали». Кажется, никто не обращал внимания, что эти слова являются парафразой отклика Вячеслава Иванова после одного из первых чтений Ахматовой на знаменитой «Башне», о котором Ахматова вспоминает в записной книжке 1959–1960 года: «Вы сами не знаете, что делаете…»¹⁸⁶.

Вообще можно заметить, что литературные отношения Ахматовой и Бродского, его «ученичество» у нее и вхождение с ее помощью в литературу моделируют, сознательно или невольно, ряд известных в русской культуре образцов. И, наверное, самый показательный из них, который можно спроецировать на «ученичество» Бродского – это случай Жуковского и Пушкина.

Поэтическое влияние Жуковского на Пушкина нельзя назвать определяющим, тогда как в жизненном и духовном плане это влияние невозможно переоценить. Жуковский, как признанный первый поэт десятилетия после отечественной войны, автор «Певца во стане русских воинов», в двадцатые годы подчеркивает первенство Пушкина в современной русской поэзии.

Вот отрывок из его письма Пушкину 12 ноября 1824 года: «На всё, что с тобою случилось, и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия, и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, всё твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывет, если захочет сам. Плыви, силач. А я обнимаю тебя. Уведомь непременно, что сделалось с твоим письмом. Читал Онегина и Разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостию гения соединишь и высокость цели»¹⁸⁷.

Эта «высокость цели» напоминает ставшую хрестоматийной фразу о «величии замысла», приписываемую Бродскому и неоднократно воспроизводимую Ахматовой и другими. Эти слова дважды повторяются в письмах Ахматовой Бродскому в ссылку.

15 февраля 1965 года она пишет: «Сегодня ездила туда [в Комарово], вспоминала нашу последнюю осень с музыкой, колодцем и Вашим циклом стихов. И снова всплыли спасительные слова: „Главное – это величие замысла“». И летом того же года (письмо написано в Петров день, т. е. 29 июня: «И в силе остаются Ваши прошлогодние слова: „Главное – это величие замысла“».

Помимо «высокости цели» фраза Бродского о «величии замысла», с точки зрения Я. А. Гордина, может восходить к пушкинской характеристике «Божественной комедии» Данте¹⁸⁸, данной в статье «Возражение на статьи Кюхельбекера в „Мнемозине“»: «единый план Ада есть уже плод великого гения»¹⁸⁹.

Книгу о Бродском Гордин назвал «Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел», и идея «замысла», то есть сознательного жизнетворчества, проходит и через судьбу, и через стихи поэта. Ахматова во многом помогла ему этот замысел реализовать – ее стихи служат образцом создания своего места в русской поэзии, а жизнь – одной из важнейших моделей, показывающих место и роль поэта в литературе и обществе.

Важным уроком, который Бродский усвоил, общаясь с Ахматовой, стало осознание того, что не только каждая строчка, но и каждый поступок поэта способен стать частью его литературной биографии. И здесь есть выбор – отдаться на волю суждений современников и критиков или выстраивать свою биографию осознанно. Именно в те годы, когда они встречаются, Ахматова уделяет все больше внимания тому, чтобы поддержать свою собственную версию биографии, отвечая на многочисленные публикации исследований и мемуаров (прежде всего эмигрантских), связанных с ее поэзией и с литературной средой русского Серебряного века в целом: «Биография выстраивалась ею в расчете на восприятие потомков путем сознательного отбора материала, и конечным продуктом этого строительства оказывался «ахматовский миф», то есть, иначе говоря, художественный образ»¹⁹⁰.

Элементом этой биографии является и обмен стихотворными посланиями и посвящениями. Посвящают стихи Ахматовой почти все поэты, посещающие ее в Комарово, в этот поэтический диалог вливаются и голоса «волшебного хора». Сам факт такого поэтического диалога между Ахматовой и «аввакумовцами» вызывает в памяти знаменитый обмен стихами между Ахматовой и Блоком.

Не исключено, что эта аналогия возникала и у самих поэтов.

Глава 3
Наискосок

Эпиграфы. – «Закричат и залопочут петухи…» – Спец по противоатомной защите. – Стихи в комаровском пейзаже. – «Ахматовский выкормыш». – Защищая Бродского. – «Гениальная симфония». – «Ни тени озлобления…» – Народ. – «По-настоящему осиротевший».

В стихах Бродского есть несколько эпиграфов из Ахматовой – так, «Сонету» (1964) предпослана строка «Седой венец достался мне недаром…» из ахматовского стихотворения «Какая есть. Желаю вам другую…». Как замечает Лев Лосев, в 1964 году это стихотворение еще не было опубликовано (хотя написано в 1942 году) и могло быть известно Бродскому только от самой Ахматовой¹⁹¹. 24 января 1965 года Ахматова показывает Н. Готхарту этот сонет: «Он мне прислал сонет на Новый год. Прекрасный сонет. Не шекспировский вольный, а строгий, как у Петрарки. Почитайте его, он лежит в папке. И если хотите, возьмите, там есть еще экземпляры»¹⁹².

Бродский не только берет эпиграф из Ахматовой для своего сонета, но и развивает в нем один из важных мотивов поэзии Ахматовой – «мотив духоты, нехватки воздуха», который, как отмечает Лосев, «постоянно связан с трагической тематикой в поэзии Ахматовой»¹⁹³.

Вообще само внимание к эпиграфу как части текста – неотъемлемый элемент ахматовской поэтики. Она снабжает эпиграфами многие из своих стихов. Как отмечает Т. В. Цивьян, в поэзии Ахматовой «эпиграф становится не столько формулировкой определенной идеи, сколько указанием на некий текст, на некие смыслы; он становится элементом диалога»¹⁹⁴.

В одной из записных книжек Ахматовой читаем: «взять эпиграф к „Листкам из дневника“ из письма И. Б<родского>: «„Из чего же он (Человек) состоит: из Времени, Пространства, Духа? Писатель, надо думать, и должен, стремясь воссоздать Человека, писать Время, Пространство, Дух…“»¹⁹⁵.

При этом, как замечает Анатолий Найман, «у Ахматовой нет стихов, посвященных Бродскому. «Последней розе» предпослана строчка из его стихотворения, но эпиграф, как известно, не посвящение. Единственное основание считать посвященным четверостишие «О своем…» добыто, насколько я понимаю, из книги «Рассказы о Анне Ахматовой», где автор [сам Найман – Д.А.] очень осторожно говорит, что оно с самого начала ассоциировалось у него с Бродским из-за «золотого клейма неудачи» – рыжих его волос»¹⁹⁶.

Обратимся к стихотворениям Бродского, прямо посвященным Ахматовой и прочитанным ей. Самое известное из них – «Закричат и захлопочут петухи…».

Сам Бродский замечал: «Единственное, что я про это стихотворение помню, так это то, что я его дописывал в спешке. Найман и я, мы ехали к Анне Андреевне в Комарово из Ленинграда. И нам надо было нестись на вокзал, чтобы успеть на электричку. Спешку эту я запомнил, не знаю, почему. Не понимаю, почему такие вещи запоминаются <…> Начало у стихотворения беспомощное – не то чтобы беспомощное, но слишком там много экспрессионизма ненужного. А конец хороший. Более или менее подлинная метафизика»¹⁹⁷.

Бродский не включал его в свои поэтические книги, хотя стихотворение дважды было опубликовано в зарубежной периодике – один раз в «Гранях» (№ 72, 1969), второй раз в «Новом русском слове» (9 июня 1972 года – через несколько дней после отъезда автора из СССР). Возможно, это связано с теми же причинами, по которым он не хотел переиздавать другие свои ранние стихи.

В начале стихотворения действительно много от юношеского, романтического периода Бродского, к которому он не любил возвращаться (но который, впрочем, предпочитают многие поклонники его поэзии). Метафорические клише (такие, как повторенный в другом стихотворении того же года «лошадиный изумруд» для описания глаз лошади), обыгрывание названия Марсова поля, когда неуклюжее «марсовое» указывает не только на место в Ленинграде, но, в духе фантастической литературы, на что-то космическое и инопланетное («тени яйцевидных кораблей»).

Грохочущие по проспекту сапоги отсылают к популярной в 1950-е годы песне Булата Окуджавы («Вы слышите, грохочут сапоги…»), да и вообще в стихотворении еще отсутствует та исключительная выверенность каждого слова, которая отличает зрелого Бродского. При этом хорошо уже видно стремление выстраивать анафорическую связь между строфами, в результате которой две первых строфы, словно передающие ритм колес пригородной электрички, создают своеобразный калейдоскоп звуков и света¹⁹⁸.

Есть здесь и та особенность, которая станет характерна для его стихов, адресованных поэтам, живым или умершим. Бродский почти всегда в таких случаях включает в свой текст образы или строки, взятые из поэзии адресата: вот и здесь строчка по отечеству без памятника Вам недвусмысленно указывает на соответствующее место из «Реквиема»: а если когда-нибудь в этой стране / Воздвигнуть задумают памятник мне…

Кроме того, как уже замечали, можно увидеть отсылку к пушкиноведческим штудиям Ахматовой уже в первой строчке – в образе петухов. Первая работа Ахматовой о Пушкине была посвящена именно «Сказке о золотом петушке»¹⁹⁹.

Третья строфа стихотворения Бродского содержит возможную отсылку к «Поэме без героя»:

 
И помчатся, задевая за кусты,
невредимые солдаты духоты
вдоль подстриженных по-новому аллей,
словно тени яйцевидных кораблей.
 

В сочетании с «загустевшим воздухом» в последней строфе эти строки недвусмысленно отсылают к стихотворению Николая Клюева, посвященному Ахматовой:

 
Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу ль утратила к пещерам,
Где Данте шел и воздух густ.
 

Ахматова взяла эти клюевские строки в качестве эпиграфа к одной из частей «Поэмы без героя», существенно трансформировав их: «… жасминный куст / где Данте шел и воздух пуст»²⁰⁰.

Сам Бродский объяснял появление яйцевидных кораблей еще одной причиной. Р. Д. Тименчик пишет: «В 1971 году я спросил у Бродского о мотивах этого стихотворения. Он сказал, что его волновало, как уберечь персонально Ахматову от будущей ядерной войны»²⁰¹. В воспоминаниях Анатолия Наймана это беспокойство также отражено, он пишет, что после ссылки Бродский, «освободившись, приехал в Комарово и немедленно стал копать под Будкой бомбоубежище для Ахматовой. Придя из леса, я застал его уже по плечи в яме, а ее у окна, улыбающейся, но немного растерянной: „Он говорит, что на случай атомной бомбардировки“. В ее словах слышался вопрос – я ответил: „У него диплом спеца по противоатомной защите“»²⁰².

«Более или менее подлинная метафизика» в стихотворении «Закричат и захлопочут петухи», о которой говорит Бродский, предвосхищает последнюю часть «Большой элегии Джону Донну». Ахматова напрямую говорит с Богом, сохраняющим в загустевшем воздухе «плоть душ» – совсем как в девизе над воротами Шереметевского дворца: Deus Conservat Omnia²⁰³:

 
Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!
Этот воздух загустевший – только плоть
душ, оставивших призвание свое,
а не новое творение Твое».
 

Кстати, когда-то Борис Эйхенбаум отметил, что Ахматова ввела в поэзию разговорный союз только²⁰⁴, Бродский не только подмечает это и вкладывает этот союз в прямую речь героини стихотворения, но и сам идет по стопам Ахматовой. Ср. «Гость», «Шествие» и другие его ранние стихи.

В стихотворении устанавливается связь между прошлым, настоящим и будущим, которая гарантирована присутствием поэта – Анны Ахматовой. Марсово поле, на которое она приходит «одинешенька-одна», «как бывало и не раз» подчеркивает связь с Петроградом / Ленинградом первых послереволюционных лет, когда Ахматова жила в непосредственной близости от этого места. Кроме того, Марсово поле – место действия четвертой главы «Поэмы без героя», обозначенное как: «Угол Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала»²⁰⁵:

 
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом Поле
И невидимых звон копыт…
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.
 

Одиночество, связанное с гибелью большинства друзей и близких («все души милых на высоких звездах»), проецируется из прошлого в будущее, в то будущее, в котором нет «нас» (а множественное число – вы напишете о нас наискосок – указывает на участников «волшебного хора»). Поэзия Ахматовой позволит ей шагнуть в XXI век – эту идею Бродский четко сформулирует в Нобелевской лекции. «Создаваемое сегодня по-русски или по-английски, например, гарантирует существование этих языков в течение следующего тысячелетия. Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации»²⁰⁶.

Получив это стихотворение, Ахматова отметила, что это не просто альбомные стихи: «Ахматова, считавшая нужным зафиксировать в блокноте: „24 <июня 1962> <…>. Стихи Иосифа – не альбомные“, не оставлявшая посылок без ответа (взявшая эпиграф из этого стихотворения) и все время в эти годы помнившая о том, чьей метонимией бывала флейта в ее стихах, как представляется, откликнулась на «флажолет» по смежности, в стихотворении, обращенном не к Бродскому, но куда-то рядом с ним. „И просит целый день божественная флейта / Ей подарить слова, чтоб льнули к звукам тем“, – а сам Бродский двенадцать лет спустя, обратившись к вдали игравшим солдатам, попросил флейту спеть теперь на манер державинского снегиря»²⁰⁷.

Анна Ахматова. «Последняя роза». Машинопись с авторской правкой

Ее ответом стала «Последняя роза» – стихотворение, эпиграфом к которому она взяла строчку «Вы напишете о нас наискосок». При публикации эпиграф был снят по цензурным причинам, но Ахматова неизменно вписывала его, даря оттиски стихотворения друзьям. Об истории появления «Последней розы» Бродский рассказал Соломону Волкову: «Ахматова очень любила розы. И всякий раз, когда я шел или ехал к ней, я покупал цветы – почти всегда розы. В городе это было или не в городе <…> Строчка эта – „Вы напишете о нас наискосок“ – взята из стихотворения, которое я написал Ахматовой на день рождения. (Там было два стихотворения – оба, в общем, довольно безнадежные с моей точки зрения»²⁰⁸.

В стихотворении Бродского таким образом отразились не только стихи Ахматовой, но даже особенности ее почерка. Чтобы узнать эту деталь, достаточно посмотреть на рукописи Ахматовой или прислушаться к свидетельствам современников. «В 62-м году она мне подарила книжку стихов с надписью: „Д. Самойлову в память московских встреч и бесед. Анна Ахматова. 17 июля. Ордынка“. Надпись сделана прямо поперек страницы. Как-то сказала, что любит надписи наискосок. Может, поэтому взяла эпиграф к одному из стихотворений – из Бродского: „Вы напишете о нас наискосок“»²⁰⁹.

Дарственная надпись Ахматовой на книге «Стихотворения (1909–1960)»

Дарственная надпись Ахматовой Бродскому на той же книге стихотворений 1961 года – на титульном листе черными чернилами: «Иосифу Бродскому / чьи стихи кажутся / мне волшебными. / Анна Ахматова / 28 декабря / 1963 / Москва» – будет сделана не вполне наискосок, но все же с узнаваемым ахматовским наклоном строк²¹⁰.

При жизни Ахматовой Бродский посвящает ей еще несколько стихотворений: «Когда подойдет к изголовью…», «Утренняя почта для А. А. Ахматовой из города Сестрорецка», «Блестит залив, и ветр несет…», «В деревне, затерявшейся в лесах…», «Под занавес».

В первом из них, написанном в 1962 году, Бродский в первой части описывает комаровский пейзаж с аллюзией на события «зимней войны» 1940 года («Я вспомню запачканный кровью / укатанный лыжами снег»), которая через два десятилетия более явственно будет повторена в стихотворении «Келломяки». Во второй части, с подзаголовком «Явление стиха», он пишет о процессе творчества, который оказывается в этом описании стихийным, сродни снегопаду. Здесь есть очевидная перекличка с «Поэмой без героя», отмеченная Л. Лосевым²¹¹. У Бродского стих «молча лежит на столе», у Ахматовой:

 
Всё в порядке, лежит поэма,
И, как свойственно ей, молчит.
 

Образ смотрителя в стихотворении может отсылать к разговорам Бродского и Ахматовой о Пушкине и к его «Станционному смотрителю». Хотя свидетельств об обсуждении именно этой повести нет, другие части «Повестей Белкина» в их беседах фигурировали. Вот, например, запись Ахматовой в августе 1962 года: «Бр<одский> сказал, что Поэма (1-ая главка) напомнила ему „Гробовщика“ Пушкина»²¹².

В том же 1962 году создана «Утренняя почта для А. А. Ахматовой из города Сестрорецка» – стихотворение, также передающее комаровскую атмосферу и развивающее финскую тему – действие его происходит «В кустах Финляндии бессмертной».

Ахматова показывает посвященные ей стихи Бродского своим гостям. Давид Самойлов записывает 8 ноября 1962 года: «Были у Ахматовой, как всегда умной и удивительной. Анна Андреевна <…> показала мне стихи Бродского о ней. Поэт удивительный»²¹³.

Еще одно стихотворение Бродский посвящает Ахматовой в ее следующий день рождения, 24 июня 1963 года, до драматических событий осени, до суда и ссылки. В нем вновь возникает тема творчества и ожидания «явления стиха» в комаровском пейзаже.

 
Блестит залив, и ветр несет
через ограду воздух влажный.
Ночь белая глядит с высот,
как в зеркало, в квадрат бумажный.
Вдвойне темней, чем он, рука
незрима при поспешном взгляде.
Но вот слова, как облака,
несутся по зеркальной глади.
 

М. Б. Мейлах замечает об этом стихотворении: «Вертикальная ось протянута между бумажным квадратом на столе и глядящим в него, отражающимся в нем небом белой ночи. Поэтические слова, почти незримой рукой фиксируемые на бумаге, уподобляются бегущим по небу облакам. Мотив рождения стиха – продиктованного, пришедшего извне, как бы из водной или воздушной стихии, имеет обширную традицию, наиболее актуальным примером которой в нашем контексте может служить дантовско-ахматовская перекличка в стихотворении „Муза“ („Ты ль Данту диктовала…“)»²¹⁴.