Текст книги "Опыт теории партизанского действия. Записки партизана"

После лейтенского сражения австрийская армия отступила в Богемию. В намерении преградить вторжение Фридерика в область сию, она расположилась при Скалице, заняв отрядами своими Траутенау, Левин и Гулич. Но Фридерик имел другие виды: он избрал кратчайший путь к Вене, вступил через Троппау в Моравию и обложил Ольмюц. Главные силы его, состоявшие в 21-м батальоне и 63-х эскадронах, подошли к Просницу. Принц Маврикий с 15-ю батальонами и 15-ю эскадронами расположился при Литтау; маркграф Карл с 7-ю батальонами и 19-ю эскадронами вступил в Нейштадт, а Вернер с 10-ю эскадронами занял Гибау.

По получении известия о сем движении, Даун оставил Скалиц и подошел к Лейтомихелю, подвинув отряды Ланиуса к Фридланду и Лобницу, Януса к Муглицу, Горша к Никельсу и Лаудона к Коницу. Сей последний простирал разъезды свои до отряда генерала Девилля, давно уже занимавшего Предлиц.

Около половины мая король получил первый осадный транспорт и теснее обложил крепость с правого берега Моравы, то есть от стороны Вены, оставя принца Маврикия, маркграфа Карла и Вернера на местах, ими занимаемых. Сие принудило Дауна подвинуться к Ольмюцу и расположиться лагерем при Гевиче.

Но не переходя далее, бросим взор на расположение обеих воюющих армий, и мы увидим, что все подвозы прусской армии шли троппавской дорогой через горы к Просницу, то есть по линии, падающей на правый фланг означенной армии[28]28
  Повторяю, что армию должно полагать лицом к неприятельской армии, а не к отдаленному предмету её действия.


[Закрыть]; сия же линия была и единственным путем её сообщения, тогда как путь сообщения и путь продовольствия Австрийцев, следующие на Бризау и далее в Богемию, падали отвесно на центр их боевой линии при Гевиче.

Фридерик, будучи великим полководцем, чувствовал опасное направление единственного пути, по коему надлежало ему получить съестные и боевые потребности, равно как и затруднения, в коих он мог найтись в случае отступления: что доказывают оставленные им 44 эскадрона и 22 батальона на левом берегу Моравы. Невзирая на то, Ланиус обошел подошвой гор сии отряды и простирал набеги от Фридланда и Лобница к Гофу, Янус усилен был Гаршем в Муглице, и неприятельская армия, закрывавшая счастливым положением своим все пособия, доставляемые ей из Богемии, могла принудить Фридерика раскаяться во вторжении своем в Моравию мимо противной армии, расположенной на отвесном пути в отношении к его пути действия, и находящейся в недрах её коренного основания.

Но Фридерик знал своего противника и, полагаясь на сильную кавалерию, прикрывавшую троппавскую дорогу, спокойно ожидал из Силезии новый огромный транспорт со снарядами и провиантом, без коего он не мог продолжать осады Ольмюца и, по прибытии которого, должна была решиться судьба сей крепости.

Однако же Даун, известясь о движении сего транспорта из Козеля, решился истребить оный во время его шествия. Три способа для сего представлялись:

Первый состоял в направлении большей части кавалерии через Муглиц к Гофу или Стернбергу; но сии войска встретили бы отряды принца Маврикия, маркграфа Карла, Вернера, и могли не достичь до цели своей.

Второй состоял в прибавлении к частному сему движению общего движения на Кониц и Драгонович, или к Намьесту, дабы, угрожая Королю генеральным сражением, принудить его призвать к себе отряды принца Маврикия, маркграфа Карла и Вернера. Сей способ представлял Дауну те выгоды, что, закрывая собственный свой путь сообщения, он пресекал путь сообщения неприятеля, и вместе с сим сохранил связь с своей кавалерией, отделенной для сего предмета к Гофу.

Третий способ состоял в пожертвовании превосходным стратегическим положением армии, относительно к неприятельской, то есть в перемещении главных сил первой к стороне Предлица, тылом к Вишау, как будто бы в намерении дать генеральное сражение на венской дороге, но в самом деле, чтобы притянуть на правый берег Моравы все прусские войска, оставленные на левом берегу оной, и через то облегчить набеги партий от Муглица и Прерау на тропавскую дорогу.

Хотя второй способ соединял все выгоды первого и третьего способов; но Даун, избрав последний, подошел к Предлицу и переправил за Мораву отряд Сент-Иньйона, состоявший в пяти полках кавалерии.

Едва Фридерик узнал о сем движении как, полагая генеральное сражение неизбежным, решился сосредоточить силы свои. Вследствие чего маркграф Карл оставил Нейштадт и занял Бистрован. Отряд принца Маврикия разделился: 10 батальонов поступили в главную армию, а 5 батальонов и 15 эскадронов перешли против Лаудона к Коницу; следовательно из 44 эскадронов и 22 батальонов, прикрывавших троппавскую дорогу, осталось только 10 эскадронов Вернера в Гибау. Зато австрийский полковник Ланиус немедленно занял Стернберг и тем пресек главное сообщение прусской армии с Силезией.

Между тем полковник Мозель с известным транспортом, состоявшим в 4 тысячах подвод, под прикрытием 12-ти батальонов и 1100 конницы, выступил из Тропау. По причине занятия Стернберга отрядом Ланиуса, сей транспорт принужден был избрать узкий проселочный путь на Келенсдорф, Никлович, Мельч и Альт-Зегсдорф, через что подводы следовали в одну веревку и протяжение их дошло до чрезмерности.

Известясь о выступлении Мозеля из Троппау, Даун отрядил навстречу к нему Лаудона, повелев ему, посредством большого обхода выше Муглица, достичь горами до Гофа, соединиться с отрядом Ланиуса и истребить транспорт во что бы то ни стало. Этого ему казалось еще недостаточно: он приказал генералу Зисковичу перейти через Морану, соединиться с корпусом Сент-Иньйона в Прерау, идти лесами на Альт-Либе и, заняв в окрестностях оного селения скрытые места, действовать согласно с Лаудоном.

Однако же, не взирая на трудности пути, Мозель продолжал следовать к Баучу, где принужден был с двумя третями транспорта ожидать целые сутки последнюю треть оного, растянутую до Троппау.

В это время Лаудон соединился с Ланиусом в Стернберге и, открыв отряд Вернера в Гибау, поспешил к Альт-Либе, дабы атаковать транспорт прежде прибытия к нему подкрепления.

28 мая войсками его увенчались высоты, господствующие над теснинами Бачау и Альт-Либе; Кроаты и Венгры заняли лес, рассекаемый дорогой, по коей надлежало следовать транспорту, а кавалерия построилась на равнине так, чтобы атаковать справа и слева.

Мозель, продолжая путь свой, встретил отряд Лаудона в сем устройстве и немедленно приступил к атаке: 4 батальона очистили дефилею, защищаемую Кроатами и Венграми, развернули фронт у подошвы гор, под жестоким пушечным огнем и, бросясь на батарею, взяли одно орудие и 200 человек пленными; полки Крейца и принца Фердинанда не уступили в храбрости своим товарищам, сбили неприятеля с последних высот, им занимаемых, и принудили его отойти к Бехрну, с потерей 500 человек и одного орудия. Сей успех позволил Мозелю снова продолжать путь и достичь в тот же день до Нейдорфеля, только не со всем транспортом, а с головой оного.

В сей самый день утром, Цитен выступил из окрестностей Ольмюца навстречу к Мозелю и вечером соединился с ними в Нейдорфеле. Отряд его состоял в 10 эскадронах, 2 батальонах гренадер и 10 эскадронах Вернера, находившихся прежде в Гибау.

Как половина транспорта тянулись еще по дороге, то прусские начальники согласились провести 29 число на месте, дабы собрать отставшие подводы.

30-го, поутру, весь обоз и прикрытие оного двинулись к Домштетелю, не имея ни малейшего известия о неприятеле; но едва 120 подвод[29]29
  Король, в книге: История моего времени, говорит, 400 подвод.


[Закрыть] стали вытягиваться из дефилеи, как австрийцы показались на высотах с левой стороны и открыли по отверстию дефилеи сильный пушечный огонь. Цитен приказал выстраивать в каре подводы, по мере их выхода из дефилеи, и бросился с двумя батальонами гренадер на неприятеля.

Сначала все шло удачно: несколько батальонов было опрокинуто и несколько орудий отбито; но саксонские драгуны ударили из засады во фланге гренадер, расстроили их, погнали и втоптали в самый каре повозок. В сию минуту открылась и Зисковичева атака на середину транспорта. Прусские войска сражались геройски; но, быв растянуты по всему протяжению обоза, нигде не могли противопоставить достаточной силы устроенным в громады войскам, которые, изломившись в транспорте по разным пунктам, рассеяли оный так, что только 250 подвод, 6 батальонов и 10 эскадронов могли достичь до королевской армии; прочие частью были истреблены, а частью отошли с Цитеном в Троппау. Следствием сего поражения было снятие осады и отступление Короля в Богемию.

Теперь приступим к разбору действий.

Король вступил в Моравию с тем, чтобы овладеть Ольмюцом и идти к Вене.

Не мое дело рассуждать о стратегических движениях главных армий; а скажу только, что как взятие крепости требовало и осадных снарядов и продовольствия войскам, следовательно главный предмет Короля состоял в охранении того огромного транспорта, который следовал из Козеля на Троппау к армии, расположенной при Ольмюце, и без коего успех был не только сомнителен, но и невозможен.

Пока австрийская армия находилась в Гевиче, начальные меры, взятые Фридериком для охранения пути, идущего, так сказать, под глазами неприятельской армии, достойны похвал: 44 эскадрона и 22 батальона были оставлены для сего предмета на левом берегу верхней Моравы; но размещение сих эскадронов и батальонов не соответствовало его видам. Вместо того, чтобы всеми 44 эскадронами и 22 батальонами занять два только пункта, то есть Берштадт и Эленберг, расставя надзорные отряды в Нейштадте и Гогенштадте и, простирая разъезды с одной стороны до части осадных войск, занимавших Клостер-Градиш, а с другой до подошвы гор Силезии, они расположились частью по большой троппавской дороге (долженствовавшей быть покрытой одними только этапными командами) и частью Литтау и Нейштадте, оставя пространство от последнего города до подошвы Силезских гор открытым, или, можно сказать, в руках Ланиуса, занимавшего Фридланд и Лобниц со времени вступления Короля в Моравию и до выступления его из сей области.

Когда же Даун перешел в Предлиц и правая сторона троппавской дороги освободилась некоторым образом от опасности, тогда надлежало бы изгнать Ланиуса за Мораву, занять сильными отрядами с одной стороны Литтау, а с другой Прерау, не позволяя никакому австрийскому отряду появляться за реку[30]30
  Я не говорю о войсках, долженствующих занимать Клостер-Градиш; ибо занятие сего пункта принадлежит блокадному размещению, а не партизанской части.


[Закрыть]; но ничего того не было сделано: напротив, едва Фридерик узнал о движении австрийской армии к Предлицу, как, оставя Литтау и Нейштадт, он немедленно перевел всю армию свою на правый берег Моравы, дозволил пяти полкам неприятельской кавалерии вступить в Прерау, и – что всего страннее – не обратил ни малейшего внимания на занятие Ланиусом Стернберга, лежащего на главном пути сообщения прусской армии с Троппау, и через потерю коего Мозель обратился на проселочный путь, по которому он не мог иначе идти, как в одну веревку, и то с великим затруднением; тогда как, не быв угрожаем Ланиусом в Стернберге, он шел бы в две веревки не только совокупнее и быстрее, но даже безопаснее. Впрочем, нельзя не упрекнуть в сем случае и Мозеля в лишней острожности. Мне кажется, что троппавский путь, при самом занятии его неприятелем, представлял более удобности, нежели путь на Бауч и Альт-Либе, ни кем не прегражденный; ибо если на первом Мозель опасался встречи с неприятелем, то мудрено, чтобы на последнем он мог избегнуть той же участи, проходя в столь близком расстоянии от сего же неприятеля, единственно для истребления транспорта присланного. Но различие состояло бы в том, что, следуя в две веревки, он вдвое укоротил бы протяжение транспорта; что пехота его закрывалась бы с обеих сторон подводами и охраняла бы сии подводы ружейными из-за них выстрелами; что густота транспортной колонны состояла бы из трех рядов, то есть из двух веревок и из пехоты, и что, наконец, стоило бы только заворотить передние подводы оглоблями назад, а задними замкнуть отверстие веревок, чтобы построить в продолговатое каре и продолжить оборону два дня и более; тогда как на новоизбранном пути нельзя было иначе идти, как в одну веревку и, по причине тесноты дороги, растянуть транспорт почти до Троппау, рассеять прикрытие по целому сему протяжению и нигде не быть в достаточной силе отразить неминуемое нападение.

Цитен, с своей стороны, не менее достоин порицания в недовольно тщательном открытии окрестностей пути, по коему проходил транспорт: что было причиной нечаянного нападения неприятеля 30-го числа. К тому же, долг всякой оборонительной партии состоит не в защите подвод, между коими должно находиться особенное войско для обороны оных, а в действии во фланге или тылу неприятельского отряда, атакующего сии подводы.

Наконец, главные две погрешности Короля (сверх пренебрежения им пунктов Литтау и Прерау) состоят:

1) в невнимания к действию 20-тысячного неприятельского корпуса на единственном сообщении его армии с Силезией; ибо когда уже время прошло отразить Лауджона и Зисковича при переправе через Мораву, то по крайней мере надлежало не довольствоваться отделением 20-ти эскадронов Цитена и Вернера на такое важное предприятие как защита транспорта, коего прибытием или истреблением решался жребий всей кампании.

2) Способ, избранный Королем для снабжения армии вышесказанными съестными и осадными потребностями, был совершенно противен признанному всеми военными людьми за удобнейший. Если бы, по мере истрачивания снарядов и провианта, армия снабжаема была посредством кругообращения малых подвозов в определенные сроки, никогда таковые подвозы не обратили бы на себя исключительного внимания Дауна. Без сомнения, партизаны его и тогда не преминула бы явиться на линию продовольствия, но весь успех их состоял бы в истреблении или в повреждении какого-нибудь четырехдневного транспорта, не более; тогда как, через доставления пособий посредством огромных подвозов, Король поставил себя в необходимость устремить внимание свое не на один уже, а на два предмета бывшие столь в тесном между собой согласии, что через потерю одного лишался другого.

Что же касается до Дауна, то сколько похвально в нем познание самого себя, внушившее ему мысль достичь через партизанский удар до той цели, до которой, вероятно, не достиг бы он через средство более решительное и блистательное, но разнородное с его духом и характером: столько предосудительно его предначертание относительно той части, о коей рассуждаем мы. И подлинно, чем переменять отвесное положение свое на параллельное; вместо того, чтобы посылать две партии – одну выше и мимо Муглица к Стернбергу, а другую через Прерау и Альт-Либе туда же, не выгоднее ли было бы, двинувшись с большим шумом к Драгоновичу и к Намьесту и, пользуясь 25-верстным расстоянием от Намьеста до троппавской дороги, ринуть на нее большую часть свое кавалерии? Хотя бы левый берег Моравы и был занимаем прусскими оборонительными партиями, никогда партии сии не могли бы быть усиливаемы Королем, удаленным к Просницу, или Кейтом, занятым осадой – и противоборствовать тому числу войск, которое австрийская армия в состоянии была отделить на них, от смежности своей с местом их действия. Вот главная ошибка Дауна, не говоря уже о той, в которую он увлечен был беспрерывным старанием избегать генеральных сражений! И действительно, как назвать ту премудрую неосмотрительность, которая, после истребления транспорта, обратила всю его армию к переправе через Мораву и к движению через Преару на троппавскую дорогу – к движению, посредством которого он открыл Богемию с её огромными и многочисленными магазинами, и оставил путь к Вене без малейшей преграды.

Нам неизвестны подробности распорядка Лаудонова во время действия; но главные черты сего подвига, скрытность и быстрота переходов, упрямство в возобновлении нападения после неудачи и, что еще отважнее, после присоединения к транспорту 20-ти эскадронов Цитена, все сие достойно сего чрезвычайного человека.

Если тягости нашей армии не умножатся; если превосходный порядок внутреннего управления линейной её части продолжится; если удвоят строгость, чтобы иррегулярные полки представляли более людей на лицо, нежели при кашах и дежурствах, что почти удвоит число оного войска; если образуют из башкирских, калмыцких и татарских полков оборонительные партии и устроят внутреннюю оборону пути продовольствия; если, оставя при армии достаточное число донских, черноморских и уральских полков для содержания аванпостов её, прочие, разделя на партии, употребят на сообщение неприятеля, с означением каждому партизану особой дистанции по правилам выше изложенным: тогда смею сказать, что на сообщение наше никакие покушения противных партий не могут быть действительны; и мы, с помощью многочисленности и подвижности нашей иррегулярной конницы, в состоянии будем не только прикрывать тыл и перед своей собственной армии, но наносить и без генеральных сражений решительнейшие удары неприятелю.

2.

Записки партизана

Дневник партизанских действий 1812 года

В 1807 по 1812 год я был адъютантом покойного князя Петра Ивановича Багратиона. В Пруссии, в Финляндии, в Турции; везде близ стремя сего блистательного полководца. Когда противные обстоятельства отрывали его от действовавших армий, тогда он, по желанию моему, оставлял меня при них; так я прошел курс аванпостной службы при Кульневе в 1808 году в Северной Финляндии и при нем же в Турции в 1810 году, во время предводительства графа Каменского.

В 1812 году поздно было учиться. Туча бедствий налегла на отечество, и каждый сын его обязан был платить ему наличными сведениями и способностями. Я просил у князя позволение стать в рядах Ахтырского гусарского полка. Он похвалил мое рвение и писал о том к военному министру. 8-го апреля я был переименован в подполковники с назначением в Ахтырский гусарский полк, расположенный тогда близ Луцка. 18-го мая мы выступили в поход к Бресту-Литовскому.

Около 17-го июня армия наша находилась в окрестностях Волковиска; полк наш находился в Заблудове, близ Белостока.

Семнадцатого июня началось отступление. От сего числа до назначения меня партизаном я находился при полку; командовал первым баталионом оного^[1], был в сражениях под Миром, Романовым, Дашковкой и во всех аванпостных сшибках, до самой Гжати.

Видя себя полезным отечеству не более рядового гусара, я решился просить себе отдельную команду, несмотря на слова, произносимые и превозносимые посредственностию: никуда не проситься и ни от чего не отказываться. Напротив, я всегда уверен был, что в ремесле нашем тот только выполняет долг свои, который переступает за черту свою, не равняется духом, как плечами, в шеренге с товарищами, на все напрашивается и ни от чего не отказывается.

При сих мыслях я послал к князю Багратиону письмо следующего содержания:

«Ваше сиятельство! Вам известно, что я, оставя место адъютанта вашего, столь лестное для моего самолюбия, и вступя в гусарский полк, имел предметом партизанскую службу и по силам лет моих, и по опытности, и, если смею сказать, по отваге моей. Обстоятельства ведут меня по сие время в рядах моих товарищей, где я своей воли не имею и, следовательно, не могу ни предпринять, ни исполнить ничего замечательного. Князь! Вы мой единственный благодетель; позвольте мне предстать к вам для объяснений моих намерений; если они будут вам угодны, употребите меня по желанию моему и будьте надежны, что тот, который носил звание адъютанта Багратиона пять лет сряду, тот поддержит честь сию со всею ревностию, какой бедственное положение любезного нашего отечества требует. Денис Давыдов».

Двадцать первого августа князь позвал меня к себе^[2]; представ к нему, я объяснил ему выгоды партизанской войны при обстоятельствах того времени: «Неприятель идет одним путем, – говорил я ему, – путь сей протяжением своим вышел из меры; транспорты жизненного и боевого продовольствия неприятеля покрывают пространство от Гжати до Смоленска и далее. Между тем обширность части России, лежащей на юге Московского пути, способствует изворотам не только партий, но и целой нашей армии. Что делают толпы казаков при авангарде?

Оставя достаточное число их для содержания аванпостов, надо разделить остальное на партии и пустить их в средину каравана, следующего за Наполеоном. Пойдут ли на них сильные отряды? – Им есть довольно простора, чтобы избежать поражения. Оставят ли их в покое? – Они истребят источник силы и жизни неприятельской армии. Откуда возьмет она заряды и пропитание? – Наша земля не так изобильна, чтобы придорожная часть могла пропитать двести тысяч войска; оружейные и пороховые заводы – не на Смоленской дороге. К тому же обратное появление наших посреди рассеянных от войны поселян ободрит их и обратит войсковую войну в народную. Князь! откровенно вам скажу: душа болит от вседневных параллельных позиций! Пора видеть, что они не закрывают недра России. Кому не известно, что лучший способ защищать предмет неприятельского стремления состоит не в параллельном, а в перпендикулярном или, по крайней мере, в косвенном положении армии относительно к сему предмету? И потому, если не прекратится избранный Барклаем и продолжаемый светлейшим род отступления, – Москва будет взята, мир в ней подписан, и мы пойдем в Индию сражаться за французов!..^[3] Я теперь обращаюсь к себе собственно: если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду со ста тысячами моих соотечественников, без имени и за пользу, чуждую России, а здесь я умру под знаменами независимости, около которых столпятся поселяне, ропщущие на насилие и безбожие врагов наших… А кто знает! Может быть, и армия, определенная действовать в Индии!..»

Князь прервал нескромный полет моего воображения; он пожал мне руку и сказал: «Нынче же пойду к светлейшему и изложу ему твои мысли».

Светлейший в то время отдыхал. До пробуждения его вошли к князю Василий и Дмитрий Сергеевичи Ланские, которым он читал письмо, полученное им от графа Ростопчина, в котором сказано было: «Я полагаю, что вы будете драться, прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве, я выйду из нее к вам на подпору со ста тысячами вооруженных жителей; если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один ее пепел достанется». Это намерение меня восхитило. Я видел в исполнении оного сигнал общего ополчения.

Весь тот день светлейший был занят, и потому князь отложил говорить ему обо мне до наступающего дня. Между тем мы подошли к Бородину. Эти поля, это село мне были более, нежели другим, знакомы! Там я провел и беспечные лета детства моего и ощутил первые порывы сердца к любви и к славе. Но в каком виде нашел я приют моей юности! Дом отеческий одевался дымом биваков; ряды штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на родимых холмах и долинах. Там, на пригорке, где некогда я резвился и мечтал, где я с алчностию читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о перекатах грома русского оружия на границах Франции, – там закладывали редут Раевского^[4]; красивый лесок перед пригорком обращался в засеку и кипел егерями, как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам и болотам. Все переменилось! Завернутый в бурку и с трубкою в зубах, я лежал под кустом леса за Семеновским, не имея угла не только в собственном доме, но даже и в овинах, занятых начальниками. Глядел, как шумные толпы солдат разбирали избы и заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения биваков и раскладывания костров… Слезы воспоминания сверкнули в глазах моих, но скоро осушило их чувство счастия видеть себя и обоих братьев своих вкладчиками крови и имущества в сию священную лотерею!

Так как 2-я армия составляла левый фланг линии, то князь остановился в Семеновском. Вечером он прислал за мною адъютанта своего Василья Давыдова и сказал мне: «Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл французской армии, но, полагая успех предприятия сомнительным, назначает только пятьдесят гусар и сто пятьдесят казаков; он хочет, чтобы ты сам взялся за это дело». Я отвечал ему: «Я бы стыдился, князь, предложить опасное предприятие и уступить исполнение этого предприятия другому. Вы сами знаете, что я готов на все; надо пользу – вот главное, а для пользы – людей мало!» – «Он более не дает!» – «Если так, то я иду и с этим числом; авось либо открою путь большим отрядам!» – «Я этого от тебя и ожидал, – сказал князь, – впрочем, между нами, чего светлейший так опасается? Стоит ли торговаться несколькими сотнями людей, когда дело идет о том, что, в случае удачи, он может разорить у неприятеля и заведения, и подвозы, столь для него необходимые, а в случае неудачи лишится горстки людей? Как же быть! Война ведь не для того, чтобы целоваться». – «Верьте, князь, – отвечал я ему, – ручаюсь честью, что партия будет цела; для сего нужны только при отважности в залетах – решительность в крутых случаях и неусыпность на привалах и ночлегах; за это я берусь… только, повторяю, людей мало; дайте мне тысячу казаков, и вы увидите, что будет». – «Я бы тебе дал с первого разу три тысячи, ибо не люблю ощупью дела делать, но об этом нечего и говорить; фельдмаршал сам назначил силу партии; надо повиноваться».

Тогда князь сел писать и написал мне собственною рукой инструкцию, также письма к генералам Васильчикову и Карпову: одному, чтобы назначил мне лучших гусаров, а другому – лучших казаков; спросил меня: имею ли карту Смоленской губернии? У меня ее не было. Он дал мне свою собственную и, благословя меня, сказал: «Ну, с богом! Я на тебя надеюсь!» Слова эти мне очень памятны!

Двадцать третьего рано я отнес письмо к генерал-адъютанту Васильчикову. У него много было генералов. Не знаю, как узнали они о моем назначении; чрез окружавших ли светлейшего, слышавших разговор его обо мне с князем, или чрез окружавших князя, стоявших пред овином, в котором он мне давал наставления? Как бы то ни было, но господа генералы встретили меня шуткою: «Кланяйся Павлу Тучкову^[5], – говорили они, – и скажи ему, чтобы он уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить». Однако если некоторым из них гибель моя представлялась в любезном виде, то некоторые соболезновали о моей участи, а вообще все понимали, что жить посреди неприятельских войск и заведений с горстью казаков – не легкое дело, особенно человеку, который почитался ими и остряком, и поэтом, следственно, ни к чему не способным. Прощу читателя привести на память случай сей, когда я сойдусь с армиею под Смоленском.

Вышедши от Васильчикова, я отправился за гусарами к Колоцкому монастырю, куда тот день отступал арьергард наш под командою генерала Коновницына. Проехав несколько верст за монастырь, мне открылась долина битвы. Неприятель ломил всеми силами, гул орудий был неразрывен, дым их мешался с дымом пожаров, и вся окрестность была как в тумане. Я с арьергардом ночевал у монастыря, полагая назавтра отобрать назначенных мне гусаров и ехать за казаками к Карпову, находившемуся на оконечности левого фланга армии.

Но 24-го, с рассветом, началось дело с сильнейшею яростью. Как оставить пир, пока стучат стаканами? Я остался. Неприятель усиливался всеминутно. Грозные тучи кавалерии его окружали фланги нашего арьергарда, в одно время как необозримое число орудий, размещенных пред густыми пехотными громадами, быстро подвигались прямо на него, стреляя беглым огнем беспрерывно. Бой ужасный! Нас обдавало градом пуль и картечей, ядра рыли колонны наши по всем направлениям… Кости трещали! Коновницын^[6] отослал назад пехоту с тяжелою артиллерией и требовал умножения кавалерии.

Уваров прибыл с своею и великодушно поступил под его начальство. Я сам слышал, как он сказал ему: «Петр Петрович, не то время, чтобы считаться старшинством; вам поручен арьергард, я прислан к вам на помощь, – приказывайте!» Такие черты забываются, зато долго помнят каждую погрешность против правил французского языка истинного россиянина! Но к славе нашего отечества, это не один пример: Багратион, после блистательного отступления своего без ропота поступивший под начальство Барклая в Смоленске; Барклай, поступивший под начальство Витгенштейна в Бауцене; Витгенштейн, поступивший снова под начальство Барклая во время и после перемирия; и прежде сего, в Италии, под Лекко, – Милорадович, явившийся под команду младшего себя по службе Багратиона, – представляют возвышенность в унижении, достойную геройских времен Рима и Греции!

Я прерываю описание жестоких битв армии. Не моя цель говорить о сражениях, представленных уже во многих сочинениях, известных свету; я предпринял описание поисков моей партии, к ним и обращаюсь.

Получа пятьдесят гусаров и вместо ста пятидесяти – восемьдесят казаков и взяв с собою Ахтырского гусарского полка штабс-ротмистра Бедрягу 3-го, поручиков Бекетова и Макарова и с казацкой командой – хорунжих Талаева и Григория Астахова, я выступил чрез село Сивково, Борис-Городок – в село Егорьевское, а оттуда на Медынь – Шанский завод – Азарово – в село Скугорево. Село Скугорево расположено на высоте, господствующей над всеми окрестностями, так что в ясный день можно обозревать с нее на семь или восемь верст пространства. Высота сия прилегает к лесу, простирающемуся почти до Медыни. Посредством сего леса партия моя могла скрывать свои движения и, в случае поражения, иметь в нем убежище. В Скугореве я избрал первый притон.

Между тем неприятельская армия стремилась к столице. Несчетное число обозов, парков, конвоев и шаек мародеров следовало за нею по обеим сторонам дороги, на пространстве тридцати или сорока верст. Вся эта сволочь, пользуясь безначалием, преступала все меры насилия и неистовства. Пожар разливался по сей широкой черте опустошения, и целые волости с остатком своего имущества бежали от сей всепожирающей лавы, куда – и сами не ведали. Но чтобы яснее видеть положение моей партии, надобно взять выше: путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии. Даже места, не прикосновенные неприятелем, немало представляли нам препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православныя церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от ударов коих судьба спасла нас^[7]. Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам.