Текст книги "Ефремова гора. Исторический роман. Книга 1"

Многие заковывали своих родственников в цепи, но те скоро вырывались, калеча себя или просто как детскую игрушку разрывая цепные кольца размером в кактусовый инжир.

Ни по прошествии положенных трех дней, ни после, когда человек возвращался назад в семью или в храм, он не был уже такой, как когда-то прежде. Все чаще проявлялись – резкие, туманные и быстрые во взгляде, в движениях, в разговоре – видимые отклонения. Зачастую человек сам не выдерживал, не понимая, что с ним происходит, и вовсе уходил – селился далеко в пустыне, питался диким медом и сушеной саранчой, ходил голым и до конца дней своих кричал, хрипел, валялся в ломавших его припадках. О нем говорили, что Повелитель мух взял его душу. Его родственники старались замечать вокруг себя всех жужжащих насекомых – считалось большим грехом убить муху.

На соседа могли донести: мол, тот прихлопнул божество – нечаянно или нарочно. Этого было достаточно, чтобы на следующий день прийти и спокойно поселиться в его хижине. О странном исчезновении старых хозяев вспоминали недолго…

Говорили: «Жизнь филистимлянина дорога́, но если рядом с ней поставить жизнь мухи, то первая окажется выше второй… на весах». Много говорили, оплакивая безумных родственников, которые там, на вершине храма, увидели нечто такое, что уже никому не расскажут.

***

– Кто благочестив остался в народе сем? – на лестнице показалась красная фигура Сихоры. (На самом деле то были белые одежды, под чашами приношений принявшие цвет искупления, царский и в то же время позорный цвет.) – Кто пойдет сам к жертвенному столбу и навсегда очистится от своих заблуждений? Кому не жаль отдать свою дочь, жену или служанку? Кто подарит великому Повелителю мух своего первенца? Если есть такие, значит, жива еще вера филистимлян! Жив Ваал-Зевул! Живы пеласги!

– Жив Ваал-Зевул, – подхватили тысячи голосов, – живы пеласги!

Золотые, лазурные лиры. Тимпаны. Руки, запястья, кожаные с золотыми браслеты. Кольца, мелькающие пальцы. Движенья змеи – петли, хлесткие удары, на каждый вдох ритм, ритм на выдох, ритм, ритм. Бедра – выпад. Резко. Вправо, влево. Не оглянуться – в едином марше, в одном биении – в трещотке бедер, запястий, колец, браслетов. Красные, голубые, желтые – бороды, брови, волосы. Крашеные щеки, носы. Губы – с пеной у рта (как в детстве – когда с капелькой молока засыпал…). Белые взгляды – зрачки месяцем закатились. Шаг! – бейте руки в тимпаны; шаг! – тело трещит погремушкой; шаг! – в стороны, в стороны! Голос – хрипи, надрывайся: не повседневный – иной. Недра, затерянные болота, с другой стороны – полуночной, лунной; источники, рвитесь наружу, червями, жителями подземелий выходите из заточений, схороненными духами воскресайте из недр! Ноги, стоптанные до самых подошв, ноги, стоптанные до кости. Боли нет, боль – радость, падающие светила. Тела в едином горении; черной коркой роговой венчающий дым, огонь. Шаг! – останься, стань одним из нас. Шаг! – развратный жар, священный пляс. Остановись, отдай себя, бесовской пляскою звеня. По лестнице – к Ваалу жертвой устремись, отдай, скорми, оставь себя.

– Кто праведен еще? Для бога Зевула кто честен? Кто прячет за спиной первенца, говоря: «Может, боги нам дали единственного сына, и если мы отдадим его, то придется влачить нам старость в одиночестве?». Кто мужа своего выдает за брата, боясь увидеть назавтра супружеское ложе опечаленным? Говорю вам, боги лучше знают, в чем вы нуждаетесь и от чего нужно отказаться. Сегодня богам нужна жертва!

Сихора прорычал: «Нужна жертва!» – а дальше согласные с гласными, слоги, отдельные фразы вырывались из его гортани на срыве, в засасывающей одержимости: «Ваа-а-ал-Зе-е-еву-ул на ва-а-ас зе-емле-ей кри-и-ва горба-ата его-о спи-ина-а затме-е-енье-е при-идет и я-я-я обра-ащу ва-а-с в киша-ащую ста-а-юю…».

Тело Сихоры выгибалось, ломалось. Он то выбрасывал в стороны руки, то запрокидывал голову, скалился, обнажая белые зубы, рот, мочился вокруг себя, царапал свое лицо, выл, бранно ругался, тонул сначала в осознанном, а потом в поглотившем его забытьи.

А тем временем, проходя мимо него, поднимались десятки и десятки крашенных с ног до головы человеческих фигур. Никто из них не оглядывался, шаг за шагом уходя все дальше, скрываясь в клубах дыма, в осадках черного пепла. Ступив на лестницу, они превращались в одно – в жидкое, против всяких законов течения текущее вверх. В дребезги, в битые глиняные осколки, в крошки, в ранящие черепки.

Рвется наружу роем, густым маревом. Из собственных губ – оттуда, из самого нутра, где так долго – целыми поколениями – накапливалась, дождевой водой гулкие заполняя колодцы, безбрежная, с ума сводящая пустота.

– Душно, невыносимо душно, – взмолилась Елфа, – у нас был кувшин молока, где он?

– Его разбила треклятая колесница! – выбившись из сил, ответил Сомхи.

– Перестань трястись, – Елфа заплакала, не обращая внимания на ритмично танцующих.

– Шаг! – Сомхи грузно притопнул, пытаясь развеселить жену. – Мы найдем воду, не волнуйся. Скоро должны окончиться жертвы. А вечером мы поедем домой.

Елфа оглянулась:

– Где наша дочь, Сулуфь? – Неподалеку в большом смешанном хороводе стояла Мара, однако Сулуфи не было видно.

– Жена моя, – заговорил Сомхи, – наша семья отныне станет благословенной. Дочь нашу я отдал Ваалу. – Сомхи закружился в порыве какого-то необъяснимого восторга: – Зевул! – прокричал он, – приими нашего первенца! Благослови дом Сомхи, черными тучами насекомых защити его от ненастий, других детей подари нам. От всякого начала – тебе. Приими дочь нашу – начальник всяких начал. Прислужницей своей пусти ее в дом свой. И нас не забудь, отдавших тебе в жены самое дорогое, что было у нас…

Елфа локтями расталкивала людей, пробираясь к лестнице. Ее останавливали, сыпали на голову краски, вовлекали в хороводы, обнимали, валили на землю. Елфа – в оцепенении, в охватившем ее порыве отчаяния – вырывалась, отстраняя от себя таких гигантов, перед которыми в любое другое время она бы склонила голову или сама сняла с себя брачные пояса. Стоны вырывались из ее груди. Не видя лиц, она дико, по-зверски пробивалась вперед. Оставались последние ряды. Она перешагивала лежащих, наступала на них, вовсе не отличая горы сваленных одежд от живых или полуживых тел. Она видела лишь лестницу, устремляясь к ней. Рыдала, тяжело дыша. Натянутым нервом, зудом, раненной птицей спеша, ломая, круша и плача. «Сулу-уфь! Сулу-уфь!!!» – кусками отрывала от себя Елфа.

Чудовищными усилиями она наконец добралась до лестницы, ступив на один путь с теми, кто – добровольно или нет – поднимался к жертвенному столбу. Однако не так, как прочие, которые медленно шли, неспешно перенося ногу с одной ступеньки на другую. Со стороны могло показаться, что нехотя отделялись они от общей массы, от близких, от земли – к небу. На самом же деле большинство из них готовилось к этому решающему восхождению чуть ли не всю жизнь: кто от собственного благочестия, кто исполняя обет, данный Зевулу за то, что тот исцелил, помог, сжалился, простил, привел путешествующего, защитил сражающегося, уберег, сохранил… Сколько просьб!

Через ступеньку, через две быстрыми, энергичными движениями… Скоро Елфа стояла уже у самого верха. Все плыло перед глазами – одышка, жара и черный дым застилали сознание, не позволяя сразу прийти в себя. Постепенно сердцебиение успокоилось, намокшая от пота одежда прилипла к телу и здесь, наверху, даже освежала, обдуваемая морским бризом. Взору Елфы предстал – жертвенник!

– Так вот он какой… – подумала она. – Мало кто может сказать, что видел его вот так, на расстоянии в несколько шагов.

И действительно, только избранные могли подойти так близко – верховный жрец, смотритель жертвенника и еще прислужники. Конечно, были и простые смертные, которые сподобились увидеть этот каменный в половину человеческого роста столб, но еще никто из них не возвращался.

Алтарь так прочно стоял на мраморном полу, будто имел продолжение, корнями, основанием уходя глубоко – к самому храмовому фундаменту, к земле, к ее центру, где души бесчисленных жертв никак не могли отойти от места своего… обмана. Над всеми ними возвышался великий и ужасный Ваал-Зевул. Зловонная слизь огромными каплями падала на их головы, при этом стаи черных жирных точек садились, пожирая любимое свое лакомство. Повелитель мух исторгал из себя злость, говорил и дышал ненавистью. Его раздвоенная звериная морда скрывалась под слоем могильного грунта, его лапы упирались в дремучую холодную бездну. Вдоль его чешуйчатого тела проходила дрожь.

Души кровью стекали до основания жертвенника, держались за него, пропитанные страхом: не отпустить последнюю надежду, ускользающую нить. Они вспоминали свое недавнее земное детство и ту пуповину, что привела их из утробы в жизнь. Теперь все было похоже, но только иначе – навыворот. Они еще чувствовали себя живыми, слышали звуки… Держались за корень, не отпуская, моля, впиваясь уже не существующими ногтями в сказанное минуту назад слово, в побагровевшее только что закатом небо. В корень, в самое жало. Их прикосновения возбуждали, заставляли божество извергать палящую все на своем пути лаву. Там, наверху, жертвоприношения доводили Зевула до эпилепсии – он дрожал, извивался, жалил, брызгал во все стороны гнойной слюной, слизью, сотрясал недра земли. Жертвенник же – от самого его основания до видимого столба – был не чем иным, как Вааловым детородным членом! От самых корней – вверх по всей толщине твердого каменного ствола до завершения, до неистовства, до безумства – игрища, вакханалии, шабаши… – тысячелетняя, неутолимая похоть.

Только здесь Елфа поняла, что всю жизнь они поклонялись бесам! Кир'аниф уже заносил длинный тупой нож над Сулуфью. Сихора стоял рядом, сотрясая воздух руками, выкрикивая, выхрипывая непонятные слова. Прислужники кругом обступили жертвенник, заклинаниями все громче и громче повторяя: «Ваал-Зевул, те-бе же-на, во-зьми и пей, и стань од-ним, всели-ся в плоть, зач-ни, зач-ни, же-ну сож-ри».

Нож опустился и вновь поднялся. Еще живое, но смертельно раненное тело Сулуфи быстро сняли с жертвенника и унесли. Тут же положили и привязали другого. Те же бормотания, хрипы, заклинания… Нож опустился и вновь поднялся. Сняли и унесли…

Елфа не могла прийти в себя – она стояла, будто оглушенная чем-то внезапным, большим и очень тяжелым. На минуту она закрыла глаза, почувствовала щемящую боль, рвоту. Твердая поверхность исчезла из-под ее ног. Она внезапно провалилась – туда, где реальность кажется более ощутимой. До нее можно было дотронуться – еще немного и… Ах, так и не дотянувшись, упала, сорвалась вниз. Мгновение, долгое и неприятное. Спиной – погружение. Если бы она видела, что там. Перевернуться! Так голова кружится! Не могу – ведет по кругу, по длинной спирали. Водоворот, воронка. Первое проникновение. Ушная раковина – слышу.

Елфа очнулась. Под собой она почувствовала что-то теплое, мягкое, но в то же время плотное. Все еще кружилась голова, слабость и озноб не давали опомниться. Она не понимала, где она и кто оставил ее одну. Одновременно она испытывала и неудобство, и жажду, и чувство затаившегося страха. Елфа попыталась привстать, опершись на руку… которую тут же – с брезгливостью – отдернула, будто ошпаренная: ей показалось, что она оперлась на человеческое лицо, на горбинку носа, по щеке соскользнув до волос, до воскового плеча.

Сознание в ту же минуту вернулось: Елфа лежала среди – сколько их тут! – других, брошенных, как и она. Кто-то из них стонал, но большинство не подавало никаких признаков жизни. Сюда сбрасывали тех, кто, не дождавшись своей участи, падал в обморок или умирал от разрыва сердца.

Дрожащими руками Елфа снова попыталась опереться, чтобы привстать. Сердце бешено колотилось, она не могла вдохнуть. Она подняла голову, огляделась. Слева, за невысокой перегородкой, был жертвенник. Жрец поднимал и опускал широкие рукава; круг прислужников, лестница, все новые и новые… все новые и новые…

Справа – десятки столбов-колов, на пики которых вздеты черные шубы. Шубы вздрагивали, заметно копошились. Елфа не понимала, что происходит. Что угодно, только не эти чудовищные догадки… «Это не шубы…» – проговорила она холодными белыми губами.

Прислужники установили еще один столб. Вынесли и положили рядом новую, раненную в грудь жертву. Ловким отработанным движением от плеча до плеча. На солнце мелькнувшим лезвием. В два счета – опомниться не успел – гиматием, шелковым скользящим халатом стянули. Изнанкой вывернув. Кожу. Оставив красным зияющее пятно – вытаращенные глаза, вмиг поседевшие волосы.

Такого крика Елфа еще никогда не слышала: пронзительный, безысходный.

Прислужники подняли, руками за спину привязали к столбу. Отошли. С нетерпением ждут – примет ли жертву пьяное тучное божество.

Постепенно, одна за одной, волнами, стаями, роями. Садятся, прилипая. Тысячи – тьма! Прислужники галдят от радостного восторга – именно так Зевул пожирает предложенный ему дар. Кровью они помазывают свои лица, грудь, задние проходы, члены. Обнимаются, валятся на землю. Облизывают друг друга, становятся на четвереньки, входят, входят, входят друг в друга. Крики смешиваются со стонами, боль – с наслаждением. Человек – источник собственной боли, которая есть самое высшее Ваалово наслаждение!

От смердной вони у Елфы закатывались глаза – вот-вот сорвется она туда, назад, откуда только недавно… Цепляясь за сваленные в кучу тела, Елфа двигалась будто подстреленная цапля, что, перебирая крыльями – культями, костылями, уходит от преследователя в чащу, от его чуткой собаки – в густые заросли.

Выносят другие столбы, вбивают, от плеча до плеча надрезают, снимают, ставят, руками за спину связывают. И вновь облако черной мерзости: совсем скоро они покроются плотной коркой, толщиной в локоть – вся эта масса будет подвижной, словно болотная топь, гать или кисельное варево. Рои мух перелетают от одного столба к другому, позади оставляя лишь обглоданные пустые глазницы, в которых так скоро сменились любовь, недоумение, ужас.

Елфа не оглядывалась – по отлогому склону спустилась вниз, легла на прохладный вечерний песок. Долго молчала, созерцая первые звезды. Ей казалось, будто Сулуфь из облачной пелены смотрит на нее. «Завтра пойдет дождь. Осень – ливневая пора!» – только и прошептала она, стараясь не помнить, думать о другом, ни о чем под мерное постукиванье завтрашнего дождя, теряясь из виду.

После Зевуловых празднеств еще с полгода по городу ползали жирные мухи, удостаивавшиеся особого почитания среди религиозного люда: некоторые прикладывали их к больным, порезанным или зараженным местам. После великого приношения в храме можно было купить таких мух за очень большие деньги. Всякий, кто их приобретал, обязывался беречь свое сокровище, а сам пользовался почетной славой побывавшего в священном паломничестве. Богачи содержали собственные рои. В огромных закрытых клетках – молитвенных домашних комнатах – они приносили им куриц, кроликов, фазанов, а если строился новый дом и в семье рождался первенец, то считалось особым благословением оставить в фундаменте детские кости. Сколько поколений жило потом в этом доме, в памяти храня имя того, чья жизнь стала залогом жизни целого рода!

5

Кир'аниф не спал – дремля, поминутно проваливаясь, вздрагивая от малейшего шороха. За последние несколько лун ему редко удавалось уснуть – всю ночь ворочался, думал, однако мысли его больше походили на бред: он бормотал бессвязное – заклинания, имена, кого-то просил остаться… Садился на постель, звал наложниц. Те приходили – умащенные благовониями, танцевали для него, сбрасывая с себя немногие ленты, что скользящими росчерками, срывающимися слизнями, заигрывая, похотливо падали к его ногам. Однако верховный жрец, не обращая на них никакого внимания, забывался, холодно, неподвижно уставившись на дымящую в углу кадильницу. Будто бы перед ним раскидывалась неохватная бездонная пропасть, в которой он старался различить хоть что-нибудь, но – так ничего и не узнав – видел свое лишь собственное отражение, обрюзгшее и надменное, старое и злое.

– Горе мне, – тихо произнес Кир'аниф, – я подхожу к черте моих дней.

Жестом он приказал танцовщицам выйти. Музыка, бубенчики с монетами, крепленные за пояса на тонких талиях, за блестящие браслеты на запястьях и на ногах, за ленты, вдетые в волоса… – в один миг все стихло. Девушки и псалтирщики с гуслярами вышли. Жрец остался один. Он долго еще не приходил в себя, взором оставаясь там, где совсем недавно кружила, извиваясь, молодая наложница.

– У самого края, – ему будто являлся каждый произносимый им слог, – у са-мо-го…

Вдруг он резко повернулся:

– Кто здесь? Я же приказал всем удалиться! – в его голосе угадывалась брезгливость: нужно дважды повторять тем, кого он вовсе и за людей не считал.

– Это твой покорный слуга, – подле завесы, что отделяла опочивальню от остальных жреческих покоев, стоял на коленях, припав головой к земле, Сихора.

– Что тебе нужно? – с не меньшей брезгливостью спросил верховный.

– Не гневайся святым гневом твоим – пришел я не напрасно тревожить твое уединение.

– Говори, червь!

Сихора еще больше приник к земле, готовый слиться с ровной поверхностью мягкого, стеленного поверх ковра.

– Прибыл гонец от властителей великого нашего Пятиградия.

– Суть дела толкуй, змея изворотливая!

– Ханун из Газы, Митинти из Аскалона, Азури из Азота, Ахимити из Гефа и правитель Экрона Акиш передают тебе привет и пожелания долгих лет твоей благословенной жизни.

– Сихора, если ты и сейчас не скажешь, зачем пришел, то завтра же увидишь нового смотрителя жертвенника… – Кир'аниф немного помолчал, – с жертвенного столба.

«Сехмет, Чемош, Кимерис… – Сихора перебирал имена всех прислужников, кто бы однажды мог стать на его место. – Кто еще? Адрамелех? Эту обезьяну, с утробы матери метившую себя в блюстители жертвенника? Как может верховный сравнивать меня с этим отродьем! А Чемош, а карлик Кимерис? Они же посмешище, а не прислужники. Слепо исполняют все, что прикажет им Кир'аниф, но не потому, что благочестивы, а потому, что хотят выслужиться. Я же их как прозрачных вижу! Если владыка – просто оттого, что он слишком занят, – не замечает их алчности и готовности сожрать друг друга из-за малейшего знака внимания к их гнусным личностям, то я не собираюсь отводить глаза в сторону – всех выведу на чистую воду! Давно пора разоблачить их мелкие заговоры. Метят, значит, в блюстители жертвенника! Все четверо! Из-за доброты своей владыка их все еще кормит. Ничего, падет и на их головы справедливость! Потому и не любят правду, что она обнажает: весь ты на виду, все на тебе изъяны открываются, все прыщи гнойные, мысли худые, дела неправые…»

– Властители Пятиградия передают тебе, великий Кир'аниф, весть о том, – голос его дрожал, – что Израиль снова восстает против нашего мира. Не желает делить с нами земли Ханаанские. Войной идет на нас, бронзовыми пиками вооружив свою мощь, именем Яхве умножив силу свою…

Сихора не успел договорить, запнулся, ибо навстречу – он видел идущие на него огромные, что бегемотовы лапы, жреческие ступни – широким шагом, преодолевая пространство от ложа до завесы, надвигался развевающийся халат и у самой склоненной Сихоровой головы вдруг остановился, иначе смел бы в прах и в пыль Сихору и все, что бы ни встретилось на пути. Халат тяжело дышал. Блюститель жертвенника ждал грома, который сейчас, вот сию минуту, ударит, раздавив его, как лежащую на дороге лозу дикого винограда. Пот градом скатывался, соединясь в быстрые ручейки, пропитываясь сквозь одежду, капая на пол. Что-то животное было в Сихоровом страхе, что-то необъяснимое, до конца не осознанное. Он весь превратился в куколку, изнутри пожирающую свое зимовье затем, чтобы, освободившись, стать добычей игривой кошки, подслеповатого мухолова.

– Созывай людей! – донесся неожиданный, спокойный и уравновешенный голос Кир'анифа. – Все мужчины Экрона, способные держать копье, пусть будут готовы. Собери их на храмовой площади. Даю тебе одну ночь.

Сихора поднял голову вслед удаляющимся шагам. Попятился, плотно закрыв за собой завесу. Верховный жрец лег на постель и тут же – впервые за такое долгое время – уснул.

ПРИЗВАНИЕ
Глава третья

В скинии проходили обычные будни, для одних – томительным испытанием, для других – ежедневной работой, а для иных – праздником. Длительные (за тяжкие грехи) всесожжения молодых телят или обычные, «нищенские», как их тогда называли, – горлиц с голубями.

Илий держал перед собой три меры пшеничной муки2222
  Хлебное или мирное приношение-жертва.


[Закрыть]: белый цвет символизировал чистоту сердца и помышлений. В муку́ еще накануне добавили ладан, чтобы, сгорая, она воплощала благоуханность возносимых молитв и выражаемой благодарности. Перед тем как попасть в руки первосвященника, мука тщательно проверялась, чтобы там случайно не оказалось ни крошки квасного теста. Оно считалось олицетворением нечистых помыслов и всякой греховности. Мука солилась для дольшей ее сохранности. Для самого же дарителя соль была символом предохранения его от какой-либо порочности. Вливалось некоторое количество оливкового масла. После сжигания священники брали остатки жертвы себе в пищу.

Слезы покаяния высохли, тук животных с костями и кожей сгорел. Дарители с миром ушли по домам своим. Левиты отдыхали у бассейна омовений. Полуденный жар одолевал настолько невыносимо, что описания погоды – как, например, «жарко», «душно» и прочие – были бы ничтожны по сравнению с действительностью, когда время плавится и растягивается, а любая твердая под ногами земля мягчает, становится трясиной.

Жара в холмистых степях Ханаана совсем не такова, как на севере, у Ливана. Здесь – в пределах Иудиных – она неподвижна. Масло!

На земле существует такая тишина, которая поглощает любой звук, внешнее проявление. Объятый ею, чувствуешь себя оглушенным. А когда пообвыкся – познал, насколько проще перешагивать дни и недели за стаканом мятного чая, всматриваясь, вслушиваясь, внимая… нежели проживать их. Особенно же несчастны те, кто отдается на волю мучительного поиска занятий или развлечений. С натянутыми на глаза бельмами, они идут наощупь, терзаются назойливой идеей утолять без конца – про запас – свою жажду.

1

Во дворе скинии Самуил спрашивал первосвященника:

– Илий, ты служишь Богу… Скажи, какой Он?

Священник размеренно отвечал:

– Среди живущих Ему нет равных. Он бессмертный, но Его бессмертие не исходит из магических заклинаний, которые предлагаются на всяком базарном углу. Его бессмертие – это Его сущность. Те, кто идет путем Божьим, не вкусят забвения.

– А что такое забвение?

– Это медленное, напрасное существование, похожее на умирание.

– Скажи, есть ли у Бога имена? – Самуил во все глаза смотрел на священника, впитывал каждое его слово. – Или сказать, что Он бессмертный, – уже значит назвать Его имя?

– Нет, это одно из наших представлений о Нем. Просто сказать, что Он бессмертный, – не сказать ничего, так как Его имя всегда превосходит наши о Нем представления.

– Зачем представлять?

– Иначе, увы, человек не может.

– А что представляешь ты?..

В таких разговорах проходило учение Самуила: каждый день после утренних жертв Илий беседовал с милым его сердцу отроком. «Мой мальчик» – называл его Илий. Самуил возрастал в годах и в премудрости. Вместо игр со сверстниками ему ближе были белый эфод, священные песнопения, запах ладана и вот такие беседы с его другом и наставником.

Илий так и не успел ответить. Он оглянулся: Офни и Финеес вышли прочесть начальные молитвы для будничного хлебоприношения. Во дворе скинии стояли женщины. Склонив покрытые головы, они просили или молчали. Старались подражать размеренному раскачиванию верблюжьих погонщиков – сквозь непроходимую бездну пустыни вдевают они себя вместе с уставшими животными в огромное – не обхватить – игольное ушко. Ах, наряд получится на славу – жених придет, с собой заберет! Прощай, ожидание, девичьи безделушки-забавы. Соткана скатерть – в приданое суженому еще вот поле и там – до самых холмов. Богатое приношение, рад будет милый.

– Слушай, Израиль! Господь един… Господь, сильной рукой выведший тебя из Египта… – раскачиваясь, наскоро проговаривал Офни. Ему не терпелось поскорей окончить обряд и возлечь в тенистой прохладе… Ему мерещились холодные напитки, замороженные кусочки дыни, сочных манго. Полные чаши дамасских вин, лень, успокоительный сон до самого вечера.

«А там снова, – думал он, бормоча слова молитвы, – вечерняя жертва… Только бы всесожжений не было, а то опять до ночи… Не выспишься… А завтра…» – ему представлялись уже не прохладные вина, не спелые фрукты, а его ежедневный непосильный труд священника – овны, горлицы, козлята молочные… Пшеничные ефы, пригоршни… Ведра выливаемой на землю крови… Сжигаемые жир, кости… «Когда же всему этому наступит конец?! Неужели Богу это нужно, неужто Ему на самом деле приятно вдыхать весь этот смрад, всю эту копоть? Верить, конечно, нужно, и без веры во что-то высшее нельзя управлять народом, да и самим людям необходимо чувство собственной никчемности, преклонения, позорного рабства. Но зачем же вот так, когда вера… не общение с божеством, а перечень каких-то непонятных и никому не нужных обрядов. Есть, говорят, земли, где не так жарко! Не понимаю, как можно обманывать свой народ, говоря, что на этих раскаленных пустошах текут молоко и мед? Просто Богу, наверное, нужно было завоевать земли Ханаана, вот и нашел простачков, которые поверили и как проклятые сорок лет таскались по пустыне, направляясь не в райские, как оказалось, кущи, а в душное, потное, с египетским схожее батрачество».

– Что же это такое?! – Финеес в отчаянии бросил на ситтимовую подставку свиток закона, потряс руками, будто смахивая прилипших слизких червей. На его лице одновременно отразились разочарование, испуг, отвращение. – Куда скрыться от этого зноя? – Он быстро взглянул на брата. – Офни, бросим эти глупые всесожжения. В таком мареве лучше сладкое вино сном разбавлять, чем сжигать падаль. Кому нужны эти угли, пепел, завывания? Право, наши похабные песенки я бы сейчас куда лучше погорланил! – Он улыбнулся какой-то странной, заговорщицкой ухмылкой. – А хорошо бы еще эту богомолочку взять с собой!!! – Понизив голос, Финеес кивком указал в сторону, где, не глядя на остальных, самозабвенно, руками прикрыв лицо, плача, молилась маленькая девочка.

Финеес смотрел на своего брата, в мыслях уже прокручивая спектакль, который он устроит сразу после жертвоприношения, чтобы поскорее уединиться с ней и до самого вечера не слышать ни шофа́ра2323
  Музыкальный инструмент (бараний рог), в который и по сей день трубят при встрече еврейского Нового года (Судного дня), во время важных и знаменательных событий.


[Закрыть], ни старой псалтири.

– Эх, – сгорал он от нетерпения, – я бы с этой молоденькой… Глупышки считают за честь отдаться священнику. Смотри, Офни, она уже вся изнемогает! Давай я подойду к ней прямо сейчас, быстро ее охмурю, а ты пока позови служку, чтобы он приготовил ложе, да пусть не задерживается, не то, как в прошлый раз, обмажем его золой, в сандалии насыплем битого стекла и пустим по двору. Будет бегать, крича: «Илий, праведный Илий, я – демон высохшего Азазела! Я пришел потрясти тебя за бороду и сказать, что именно так великий дух пустыни поступает с козлами, которых ты к нему отпускаешь…».

Оба захихикали.

– Ты только взгляни, брат мой Офни, на эту дурнушку! – сказал вполголоса Финеес, продолжая наизусть бубнить свою часть утренних молитв.

– Дурнушки только на расстоянии манят к себе. Вблизи же они вполне заслуживают своего прозвища.

Офни развернул следующий по уставу свиток.

– Что ты такое говоришь? Не строгое ли благочестие сделало из их миловидных личиков бездушные маски? А если верить поговорке, то дурнушка вспыльчивей любой красавицы.

– Ты, брат мой, хочешь поживиться легкой добычей, – не отрываясь от скорого проговаривания, ответил Офни.

– Зови как угодно, я только хотел сказать, что красоту найдешь скорее в откровенной уродливости, чем в ней самой.

– Ты становишься похожим на странствующего пророка.

– Надеюсь, – широкая улыбка Финееса открыла его белые зубы, – не на Божьего, иначе мне бы пришлось покончить со всем интересным, что только можно найти в этой жизни.

– Нет, нет, ты похож на гадалку, которая даже за час до твоей смерти будет говорить, что «звезды настроены к тебе благодатно…».

– Замолчи, смотри, она идет прямо к нам. Ты продолжай читать, а я расспрошу ее, что бы ей хотелось получить от молодых священнослужителей…

От приносивших «нищенскую» жертву отделилась девочка, совсем еще дитя. С головы до пят она завернута была в грубый холст, что указывало на обездоленность ее родителей. Ребенок подошел к священникам. Офни и Финеес отвернулись, полагая, что она – как это делали многие другие бедняки – станет просить даром принести козленка или овна. Братья не переставали смеяться, однако предметом их насмешек стала уже ее простая одежда.

Девочка подошла и, глядя прямо на Финееса, сказала:

– Своими громкими голосами вы мешаете: мо́литесь тихо и непонятно, а гого́чете один другого слышней!

И вернулась на свое прежнее место.

Братьев охватило оцепенение. Такая дерзость со стороны бедняков, да к тому же высказанная ребенком, и ко всему прочему девочкой, была неслыханной. Их лица налились кровью, они бросили жертвенник и, не договорив положенных молитв, обрушились на нее со жгучей, ядовитой, тонкой, искусной и колкой бранью.

– Кто ты такая и кто родители твои, чтобы делать замечания ставленникам Божьим? Не была ли душа твоя еще мертва, когда нашими устами уже приносились Богу молитвы и славословия? Не вправе ли мы позвать стражу, чтобы выставить вас за пределы святого сего места? Такое ли тебе дурное воспитание смогли дать твои грешные родители? Такое ли имеешь ты уважение и благоговение к тем, кто молится, чтобы сей нечестивый род оставил пути неправедные и ходил перед Богом путями заповедей, данных вам через Моисея?

Офни обращался ко всем, ибо другие тоже оставили свои приношения и наблюдали, чем обернется выходка дочки какого-то нищего.

– Как же нужно не чтить заповедей, чтобы попирать их! Попирая заповеди, вы отворачиваетесь и от Самого Бога. Кто позволил тебе и всей твоей неблагочестивой семье войти во святилище? Неужели наступают последние времена, когда каждый, кому вздумается, станет поучать тех, кто призван быть мерилом Божьего законодательства?..

Офни мало понимал, о чем говорили его уста. «Главное, – думал он, – сказать погромогласнее, пострашнее, чтобы сразу поняли, кто здесь достоин иметь свое мнение, а кто нет».

– Если вы, – сокрушительно продолжал он, – уже не боитесь заговорить со священником – слышащим и вершащим волю Господа, то скоро вы перестанете преклоняться и перед волей самого Всевышнего. Да истребится душа ваша из народа, ибо лучше одному отпасть и погибнуть, чем заразить всех своей нечистотой.