Текст книги "Тени Шаттенбурга"

6

Над городом расплылся удар колокола с собора Святого Варфоломея. Потом прозвучал еще один, и еще, и еще. Бил колокол не размеренно, как звонил бы в урочный час, призывая к молитве, а часто и резко – так, словно алым заревом поднималось над городскими крышами пламя пожара.

– К ратуше сзывают! – летела от двора ко двору весть, разносимая быстроногой ребятней. – Отец Мартин в колокол бьет!

Бросали люди работу, закрывали лавки и мастерские, потому как, если так звонят, значит, случилось что-то из ряда вон. Спешили горожане к площади, стекались к ратуше людские ручейки, вливаясь в колышущееся людское море. Стоял над толпой неумолчный гул – каждый первым хотел знать, что приключилось, и у каждого второго на этот вопрос был свой ответ.

– Не иначе ярмарку отменят, – тряс бородой дородный купец в дорогом, кармином крашенном плаще. – Говорила мне жена, надо было в Дрезден подаваться. Ох, введут меня в убыток…

– Не отменят, – хмурил брови другой купец, дороднее первого. – Что ж они, себе враги? Подохнут же с голодухи.

– Значит, товар отберут! Как пить дать, останусь в убытке!

– Что убыток… – махнул рукой еще один торговец. – Ты погляди рожи какие! Чисто разбойники! Тут бы голову на плечах сохранить, а серебра наживем!

– Да нет, это инкизитор опять проповедь затеял, – судачили пекари. – Ну созвал людей разок, да и хватит, а то кажный день на площадь бегать замаешься – когда тесто ставить, когда хлебы из печи вынимать?

– Истинно говорю, споймали, – заложил пальцы за пояс рослый мясник.

– Кого споймали-то? Кого?

– Ясно – того живореза, что Мельсбахов порешил.

– Это было б дело! А то я уж и в нужник с топором хожу – страшно!

– Так и есть! Гляди как набольшие препираются – не иначе спорят, кто нам добрую весть сообщит!

– А чего они тогда такие нерадостные, коли весть добрая?

На помосте, что сколочен был к недавней проповеди, и впрямь о чем-то горячо спорили отец Иоахим и бургомистр. Стоявший в шаге от них фон Ройц тоже ронял изредка несколько слов, о смысле которых горожанам оставалось лишь догадываться. Мартин Локк то и дело утирал со лба пот, хотя день выдался отнюдь не жарким, и выглядел он подозрительно бледным, что только укрепляло пессимистов в их опасениях. Вход на помост стерегли городские стражники и охранники фон Ройца.

– Гляди, а приезжие-то все при мечах! – судачили в толпе. – Что ж им, все правила наши побоку?

– Правила, правила… Это они для тебя правила, а для них…

– Ужель позволим нарушать?

– Бросьте вы, мечи-то вон бечевочками перевязаны, с печатями. Все как положено.

– А коли перевязаны, так и зачем они? Ходи как добрый человек, без железа!

– Так они ж вражину ловят, как его без мечей-то ловить?

– Да помолчите вы! Вон глядите – начинают!

Но, едва бургомистр шагнул к краю помоста, повисшую над площадью хрупкую тишину распорол крик, донесшийся от ратуши. И столько в нем было муки и боли, что толпа всколыхнулась:

– Кто там орет? Что случилось?

И тут же те, кто стоял в задних рядах, получили ответ от тех, кто был к ратуше ближе:

– Глядите! Это ж Клара Циглер!

– Чего она убивается-то?

– Сыно-о-ок! – кричала женщина. – Сыно-о-ок!

– Видать, с сыном что-то случилось!

– С каким сыном? Это который ведьму караулил?

– Да неужто…

– По всему выходит, не поймали живореза-то, – тяжело сказал кто-то из пекарей. – А вовсе даже наоборот, сдается мне.

– Тихо-о! – Оттеснив бургомистра, к краю помоста вышел отец Иоахим. Сегодня он был не в молитвенном облачении, а в грубой дорожной сутане, под которой виднелось белое платье доминиканца. Двое стражников тем временем унимали бившуюся Клару.

– В вашем городе снова случилась беда! – крикнул инквизитор, чтобы услышали его все собравшиеся. – Отец Мартин сегодня, спустившись к женщине, прозывавшейся Терезой Дресслер и подозреваемой в ведовстве, увидел, что и она, и охранник ее… мертвы.

Вздох прокатился над толпой. А Иоахим продолжал:

– С тяжелым сердцем говорю я об этом, ибо уповали мы на то, что сможем остановить угрозу прежде, чем вновь прольется кровь, но…

– Но не сделали ничего! – взвыла Клара Циглер, пытаясь вырваться из рук стражников. – Ничего! Сынок мой!

Над площадью разнесся ропот.

– А и в самом деле! – крикнул кто-то. – Мельсбахов порешили, а никто и не чешется!

– Ведьма… – начал было инквизитор, но тут закричали откуда-то с дальнего края площади:

– Ведьма?! Люди, вспомните, кому Тереза чего плохого сделала!

– И вправду… Да…

Ойген фон Ройц скрипнул зубами. У отца Мартина, видать, в голове каша, а не мозги: вместо того чтобы по-тихому сообщить о случившемся в ратуше бургомистру, он ударил в колокол. Пришлось мчаться сюда едва ли не наперегонки с Иоахимом – ведь ясно, что дело нешуточное. А люди и без того на взводе: станут ли слушать какого-то святошу заезжего, увиденного впервые три дня назад? Все было за то, что не станут.

– Может, и не ведьма она вовсе?! – продолжали кричать из толпы. – Не испытывали ее ведь!

Ропот становился все громче. Фон Ройц окинул взглядом редкую цепочку своих бойцов, прикидывая, смогут ли те сдержать горожан, если… начнется. Местная-то стража наверняка постарается в сторонке остаться: вот и сержант тутошний, ван Зваан, уже на ступеньку ниже спустился. Видно, и впрямь надеяться можно только на своих – хорошо, Девенпорт заставил их прихватить с собой короткие, в два элле[57]57
  Элле (локоть) – мера длины, здесь – около 0,75 м.


[Закрыть], ясеневые шесты – не хвататься же за мечи. Ну и еще телохранитель Иоахима примчался откуда-то, весь в мыле, приволок за собой паренька-послушника, встал рядом с инквизитором. До клинков, Бог даст, не дойдет, но вот по соплям кто-то из горожан наверняка получит, пусть только сунутся к помосту. Потом придется поговорить по душам с бургомистром – уже по-настоящему, без экивоков, только сперва надо, чтобы тут, на площади, все закончилось не очень скверно. Тут уж надежда на святого отца. Давай же, папский голос, не подведи, переори этих крикунов подзаборных, ну!

Но инквизитор даже рта открыть не успел: из толпы прозвучали те слова, услышать которые фон Ройц боялся больше всего.

– Пока вы не приехали, ничего в городе и не случалось!

Конечно, это не так – ведь именно горожане и воззвали о помощи после гибели детей, но кто из них об этом вспомнит? Сейчас они готовы связать приезд чужаков с убийствами, и связь эта кажется им очевидной. Барон, читавший Аристотеля и Бурлея, Альберта Саксонского и Оккама, неплохо знакомый с искусством рассуждения, мог бы объяснить, что «после того» не значит «вследствие того», но… это можно доказать каждому в отдельности, а вот объяснить столь очевидные вещи толпе – едва ли возможно.

Ойген крепче сжал перила помоста, кинул взгляд на бургомистра. У того в глазах плескался неподдельный ужас. Городской глава явно боялся, как бы посланник короны не решил, что именно он всему виной. Между тем толпа качнулась к помосту – словно густые сливки в потревоженной миске – и бойцы Ойгена взревели, едва сдерживая натиск:

– А ну подай назад! Не напирай! Осади!

Главное, чтобы не выволокли сдуру трупы из подвала. Сам барон уже успел туда спуститься, увидел и парня в луже подсыхающей крови, и скукоженную, словно кусок сушеного мяса, женщину. Ведьма она была или нет, но смерть приняла страшную. Если сейчас народишко их увидит – вот тогда дело и впрямь станет хуже некуда. Как же их остановить? Он подтянул за рукав отца Мартина и крикнул, перекрывая стоящий над площадью многоголосый гвалт, прямо ему в ухо:

– Пусть снова в колокол ударят! Иначе не удержимся!

Священник, еще не отошедший от увиденного в ратуше, несколько секунд растерянно хлопал глазами, и фон Ройц, взяв его за плечи, чувствительно встряхнул.

– В колокол ударьте, ну! Пусть заткнутся все!

Отец Мартин, наконец сообразивший, чего добивается Ойген, закивал мелко и торопливо, замахал руками, подавая сигнал скорчившемуся на колокольне собора монаху: хорошо, что его с помоста было прекрасно видно. Томительно утекали драгоценные мгновения, но вот колокол все-таки качнулся, провернулся на массивной дубовой поперечине, и над площадью разнесся густой медный гул.

После нескольких ударов толпа прекратила напирать на тонкую цепочку стражников. Люди переглядывались и ворчали, но больше не лезли вперед. Фон Ройц перевел дыхание. Ну теперь главное, чтобы отец Иоахим не подкачал, смог уверить людей, что опасность им грозит не столь уж великая и что приезжие не имеют отношения к злодеяниям, напротив – они едва ли не единственная надежда горожан. Священник, впрочем, и сам это прекрасно понимал. Вот он подошел к краю помоста, уперся животом в перила и простер руки к толпе:

– Возлюбленные дети мои!

Площадь в Шаттенбурге была немаленькой, на горле инквизитора от предельных усилий вздувались жилы.

– Услышьте меня!

Но речи его не суждено было прозвучать. Сначала барон увидел, как Микаэль мягко, по-кошачьи вскочил на перила. Потом – как слева, шагах в двадцати от помоста, из толпы взмыл в воздух большой – с голову младенца – темный шар. Предмет летел прямо к ним, роняя искры и оставляя в воздухе тонкий дымный след, словно внутри него что-то горело. А нюрнбержец, оттолкнувшись от перил, уже метнул себя туда, откуда швырнули шар.

Девенпорт, оказавшийся ничуть не медленнее Микаэля, взлетел по ступеням, бесцеремонно оттолкнул Ойгена и взмахнул шестом, пытаясь отбить странную штуковину, но в тот же миг раздался громкий хлопок, помост окутался белым дымом, в воздухе завизжали осколки.

Это было уже слишком. Крича, люди бросились с площади. Стоны раненых, находившихся ближе всего к месту взрыва, смешались с воплями тех, кто стоял поодаль и вовсе не понимал, отчего вдруг все ринулись прочь. Скорее убежать, быстрее скрыться, схорониться за толстыми дверями и непроницаемыми ставнями, при этом не упасть, не оказаться прижатым к стене, чтобы не затоптали, не смяли, как лист лопуха…

Фон Ройц со стоном поднялся, поморщился от боли в рассаженном локте. Бургомистр, прижавшись спиной к столбу, хлопал глазами. Инквизитор… Проклятие, похоже, он ранен! По левой кисти Иоахима тянулись тонкие струйки крови. Барон вынул из ножен короткий кинжал, вспорол рукав верхней сутаны, на котором расплывалось влажное пятно, потом – рукав сутаны нижней. В мякоти плеча глубоко засел немаленький, в два пальца, рваный кусок олова – не иначе осколок шара. Кровило сильно, но от такого не умирают. Отодрав напрочь оба рукава и распоров кусок белой сутаны на полосы, фон Ройц перетянул плечо инквизитора плотной повязкой.

– Благодарю, – прохрипел отец Иоахим. – Не обращайте внимания, барон, не впервой. Пока и так сойдет, а потом в «Кабанчике» залатают.

Ойген фыркнул, но его уважение к священнику несколько выросло. «Не впервой» – слыхали вы такое? Однако…

Перед помостом несколько горожан – кто стоял, кто сидел – стонали от боли, но фон Ройц уже видел, что ничего серьезного с ними не случилось: небольшие осколки попали кому в ногу, кому в руку.

За спиной послышался топот, потом звук удара и стон. Барон обернулся. Посреди помоста на коленях стоял хорошо одетый парень: правая рука его была заломлена за спину, левой он ощупывал лицо, где под глазом наливался синяк. Микаэль, крепко удерживавший пленника за вывернутую руку, негромко сказал, обращаясь к инквизитору и барону:

– Это он кинул.

– У тебя кровь на пальцах, – заметил Ойген.

Воин равнодушно пожал плечами:

– Царапина. При нем нож был, а я немного… поторопился.

Фон Ройц подошел к молодому человеку, взял за гладко выбритый подбородок, спросил, глядя в карие с прозеленью глаза:

– Ну и кто же ты такой?

Тот прищурился, скривил окровавленные губы, но ничего не сказал. Впрочем, горящие яростью взгляды, которые этот малый метал в инквизитора, были более чем красноречивы.

– Ладно, разберемся, – негромко произнес Ойген. – Оливье, этого связать – и в «Кабанчик». Суньте его в погреб, да под хороший присмотр. Дитрих и Гейнц, думаю, справятся прекрасно.

Потом повернулся к фон Глассбаху:

– Бургомистр, скажите своим стражникам, чтобы прошли по городу и успокоили людей – вы же не хотите, чтобы жители сейчас наперегонки начали разбегаться по округе? Мол, не случилось ничего страшного… В общем, пусть наврут чего-нибудь, но убедительно. Договорились?

И, не дожидаясь ответа, зашагал прочь.

7

На площадь Альма не пошла. Зачем? С крыши дома ратмана Франца Краниха все было прекрасно видно. Под нежарким сентябрьским солнцем черепица немножко нагрелась, лежать на самом коньке, свесив ноги на разные стороны, было очень даже удобно.

Впрочем, когда на площади закричала Клара Циглер, Альме стало не до теплой крыши. Расширившимися глазами девочка смотрела, как начинает бурлить толпа, как взлетают в воздух сжатые кулаки и как горожане волной накатываются на стражников у помоста. Вот это да! Сейчас бы юркнуть в толпу, коротким ножичком срезая с поясов кошельки с медяками… Нет-нет, ведь она обещала отцу Теодору!

Тут Альма увидела, как с помоста прямо в толпу, словно ныряльщик в озеро, сигает крепкий дядька. Э-э, да это же тот самый, со шрамом! А чего он туда скакнул-то?

На помосте вдруг грохнуло, вспухло облако белого дыма, закричали люди. Стало страшно, и девочка осторожно сползла по крыше, пробежала вдоль водосточного желоба, спрыгнула на широкий каменный забор, соскочила в проулок. И уткнулась носом кому-то в спину. Когда человек рывком обернулся, Альма от удивления даже отступила на шаг. Ну дела! На площади – дядька со шрамом, а здесь – тот малый, что ее от Хундика защитил! И как же страшно он скалится…

Хорошо, что парень девочку тоже узнал и скалиться прекратил. В глазах его внезапно появилось затравленное выражение, словно хотел он скрыться, но не знал, куда бежать. А может, и вправду не знал?

– Туда! – Альма ткнула пальцем, указывая направление. – Быстрее!

Подгонять его не пришлось: припустил по проулку так, что девочка едва могла за ним угнаться. За спиной слышались вопли, сопение и топот разбегающихся с площади людей. Быстрее, еще немного, и…

– Сюда! – ухватившись за чужой рукав, Альма резко бросилась влево, проскользнув в узкую щель меж заборных досок.

Деревянный забор огораживал задний двор давно сгоревшего дома, каких в городе было немало. Тут и остановились оба, тяжело дыша. У-у-у, дураки, чуть не затоптали!

Парень присел на чурбачок, уткнулся лбом в сложенные на коленях руки, что-то пробормотал.

– Больно? – Она не придумала ничего другого.

Русоволосый поднял голову, улыбнулся – вымученно, судорожно, так, будто улыбаться вовсе не умел.

– Нет, – ответил он. – Все… хорошо.

Ага, рассказывай. Было бы хорошо, не мчался бы так от толпы. Хотя с чего бы ему все сразу выкладывать? Альма ковырнула обгрызенным ногтем отслоившуюся щепочку на заборной доске. Может, позвать его в подвальчик, пусть там отсидится? Конечно, надо сперва с ребятами поговорить, но они-то небось не откажут, ведь он спас ее от гадкого Хундика.

– А ты… – начала было она, но тут на плечо ей легла ладонь. Альма дернулась было, однако в тонких пальцах оказалось столько силы, что сразу стало ясно: бесполезно.

– Милая девочка, – послышался негромкий голос… Женский голос! – И умная.

Протиснувшись боком через ту же щель в заборе, на двор вступила женщина, красивее которой Альма еще не видела. Рослая, с волосами цвета гречишного меда и с кожей такой белой, чистой и гладкой, что все горожанки, наверное, умерли бы от зависти. Она была одета словно жена купца средней руки, но в повороте головы, в выражении лица сквозило столько достоинства и уверенности, будто стоит ей сказать слово – и на поклон явится сам бургомистр.

– Тихо, – ровным, без тени волнения голосом произнесла незнакомка, и вскинувшийся с чурбачка парень послушно замер. – Бояться нечего.

– Я и не боюсь, – насупился русоволосый, но женщина лишь чуть улыбнулась.

– И стыдиться тоже нечего, – продолжила она. – Ну-ка, посмотри на меня.

Парень послушно поднял взгляд.

– Да-а, – протянула загадочная фрау, – я не ошиблась. Как же ты попал сюда… щенок?

К удивлению Альмы, ее новый знакомый вовсе не озлился на обидное слово – наоборот, лицо его как-то по-особому изменилось, будто он и эта женщина знали нечто, никому боле не ведомое. Она смотрела на него, а русоволосый вдруг дернул головой и поднял подбородок: ну точь-в-точь как пес, у которого хозяин за ухом чешет.

Воспользовавшись моментом, девочка решила уже вырваться из цепких пальцев и ускользнуть, но, едва шевельнулась, незнакомка рывком повернулась к ней и, склонившись, тихонько прошептала на ухо:

– Стой тихо, умная девочка, и все будет хорошо.

В глубине чуть раскосых прозрачно-зеленых глаз танцевали золотые искорки, и Альма вдруг ощутила, как у нее мелко задрожали коленки: не от страха, а словно она долго-долго бегала и очень сильно устала. И желание сбежать ушло, растаяло, как снежинка под весенним солнцем.

Женщина распрямилась, будто упругая ветвь.

– Ну что, щенок, пойдем?

Парень кивнул. Потом спросил:

– А как же девочка?

– Беспокоишься за нее? – Фрау чуть заметно улыбнулась. – Не стоит, ничего плохого с ней не случится. Ну пошли.

Минуту спустя на заброшенном дворе осталась лишь задремавшая в траве у забора Альма.

8

Фон Ройц окинул взглядом обезлюдевшую площадь. Уже ничто не напоминало о том, что здесь совсем недавно толпились сотни людей – разве что разбросанные тут и там огрызки яблок да чей-то разорванный плащ, втоптанный в грязную лужу. Барон был уверен: в домах, выходящих на площадь, захлопнуты толстые внешние ставни, заложены тяжеленными засовами прочные двери. Немало и тех, кто решил избавиться от страха древним, как мир, способом, и сейчас во всех трех городских пивных наверняка только и успевают наполнять кружки. И там же горожане, ругаясь и перебивая друг друга, судят-рядят о том, что же случилось на площади. Кто-то стоял ближе, а кто-то дальше, кто-то видел больше, а кто-то меньше – и наверняка громче и убежденнее всего кричат стоявшие за сотню шагов от помоста и не видевшие ровным счетом ничего. А значит, скоро по городу поползут слухи самого мерзкого свойства, в которых один злоумышленник превратится в дюжину, а пороховая бомба обернется, самое меньшее, адским пламенем.

Ойген потер лоб ладонью. Чертовщина какая-то! За минувшие дни он внимательно изучил все гроссбухи в ратуше и не обнаружил ничего подозрительного. В Шаттенбурге не портили монету, исправно подсчитывали, сколько напилено досок и добыто вагонеток руды, заносили в книги каждый тюк бумаги и ящик стекла. Каждый золотой гульден, серебряный даллер, медный геллер, поступившие от торговцев и ремесленников, отнесенные в налоги и пущенные на развитие города, были записаны, учтены, отмечены.

Конечно, что-нибудь предосудительное здесь случается, но вовсе не настолько, чтобы об этом беспокоиться. Нет ничего, за что можно уцепиться; нет ниточки, ухватившись за которую, барон мог бы распутать клубок заговора или измены. Зато есть нечто иное – возможно, более страшное. И почему-то Ойген чувствовал себя словно глупый обыватель, плачущий по лопнувшей подметке, не замечая, как со спины к нему подкрадывается душегуб с ножом.

Тяжело вздохнув, он обернулся к фон Глассбаху, который все еще стоял, вцепившись в деревянные перила помоста.

– Интересные дела творятся в вашем городе, бургомистр. Подозреваемую убили, охранника выпотрошили, как кролика, а посланника Святого престола поприветствовали оловянным шаром, начиненным порохом. И часто у вас такое? Обычное дело или ради нас кто-то особо расстарался?

– Барон, все это мне нравится не больше, чем вам. Даже меньше – ведь вы-то рано или поздно уедете, а я… – Ругер беспомощно развел руками.

– Мы договорились…

– Я помню. И, Богом клянусь, делаю все, чтобы свою часть договора исполнить. Городская стража и цеховые ополченцы патрулируют улицы и не мешают вашим людям.

Фон Ройц недобро прищурился. Говорил этот человек одно, но подразумевал нечто иное – мол, я-то свои обещания исполняю, а как насчет тебя? И возразить Ойгену было нечего: после их разговора в доме Ругеровой любовницы минуло уже полтора дня, а похвастаться и впрямь пока что нечем. Все же надо бы городского главу осадить, а то такие разговоры могут зайти далеко.

– Не все сразу, бургомистр, – барон холодно улыбнулся. – Сейчас речь о другом. Совершено покушение на рыцаря короны и на посланника Святого престола. И, признаться, я даже не могу решить, что из этого более скверно – и для города вообще, и для вас лично.

Он задумчиво потянул себя за короткую бороду.

– Ведь вполне может случиться так, что понадобится закрыть город на время расследования. У меня есть на то полномочия. Знаете: запрет въезда и выезда, повальные обыски… Кто-то проболтается, что-то отыщется – рано или поздно.

– Рано или поздно? – эхом откликнулся фон Глассбах.

– Ну да, – пожал плечами Ойген. – Две недели. Может быть, месяц. Людей-то у меня – раз-два и обчелся. Так что скорее поздно, чем рано. Но лучше поздно, чем никогда, не так ли?

Лицо бургомистра исказилось, словно у него перехватило дыхание.

– Вы погубите город! Если сорвется ярмарка, то разорятся купцы, закроются лавки. Вы понимаете, что люди начнут умирать от голода! Многие не переживут зиму!

– Сотня-другая горожан, – равнодушно бросил барон. – Вы ведь не хотите, чтобы весной город осадили имперские войска, дабы выжечь дотла гнездо неповиновения? Ну-ну, не пугайтесь. Быть может, нам повезет, и мы управимся быстрее.

– Чего… чего вы хотите? – прохрипел фон Глассбах.

Ойген выдержал паузу – такую, чтобы оппонент потерял последнюю волю к сопротивлению.

– Как и прежде – только лишь содействия, дружище Ругер. Только лишь содействия. Сейчас мне всего-то и нужно, чтобы вы не мешали отцу инквизитору и мне допросить этого любителя швыряться адским зельем. Хотелось бы, чтобы ни вы, ни досточтимые ратманы не возражали, если дознание в этом случае будут вести представитель императора и посланник Святого престола.

Бургомистр выдохнул, нисколько не скрывая облегчения.

– Видит бог, фрайхерр фон Ройц, уж в этом я не намерен вам чинить никаких препятствий!

Коротко кивнув ему, Ойген направился к ведущей с помоста лестнице, у подножия которой его дожидался отец Иоахим.

* * *

Инквизитор покачнулся, и фон Ройц осторожно поддержал его – конечно, не за раненое плечо, а за здоровое. Они почти добрались до «Кабанчика», и по дороге с площади отец Иоахим уже дважды останавливался. Очевидно, святоша несколько переоценил свою стойкость.

– Вот, выпейте, – барон протянул раненому небольшую фляжку с вином. – Поможет приглушить боль. Да и успокоиться нам сейчас не помешает.

Инквизитор пробормотал что-то про грех винопития, про постный день, а потом только рукой махнул и, запрокинув голову, сделал несколько шумных глотков.

– Отменный… э-э… напиток, – сказал он, возвращая фляжку. – Благодарю вас, сын мой.

Фон Ройц улыбнулся в усы: выходит, если назвать вино «напитком», то можно и в постный день нализаться? Несмотря на порицание греха винопития и неурочное время, во фляжке священник не оставил ни капли. Не поплыл бы: вино там было крепкое, а много ли ему сейчас надо?

– У меня есть к вам просьба, – сказал барон. – Или, точнее, предложение.

– Говорите, – тяжело выдохнул Иоахим. – Видит Бог, меня сегодня слушать не захотели, может, пришел мой черед послушать умного человека.

– Думаю, вы захотите устроить допрос тому парню. Так вот, я попрошу вас подождать с этим. Ну, скажем, до завтра.

Инквизитор помолчал немного, потом спросил:

– Почему?

– Во-первых, вам надо отдохнуть – все-таки рана у вас не пустячная. Во-вторых, после ночи в холодной этот безумец и сам станет поразговорчивее. Сейчас он думает, что мы его сразу поволочем допрашивать, и старается собрать побольше соплей, чтобы плюнуть вам на бороду.

Словно услышав эти слова, топавший впереди в окружении стражников «безумец» гордо вскинул голову и засвистел какой-то веселый мотивчик. Шагавший рядом Гейнц Шеербах тут же треснул наглеца по затылку концом ясеневого шеста – достаточно сильно, чтобы парень понял: его выходки тут терпеть никто не намерен.

– Но настанет вечер, минует ночь, придет утро – и никакого допроса, никакого интереса к нему, – продолжил фон Ройц. – А он наверняка из тех, кто любит чужое внимание. Поэтому встревожится. И станет более уязвим.

Инквизитор задумчиво кивнул.

– Положим, вы правы, и я последую вашему совету. В конце концов, человек вроде вас, наверное, разбирается в таких вещах получше меня. А чем займетесь в это время вы?

– Знаете, мне очень не нравится происходящее, – сказал Ойген. – Определенно, направляясь в Шаттенбург, я ждал чего угодно, но только не того, с чем пришлось здесь столкнуться. Такое дело скорее по вашей части.

– О чем вы, сын мой?

– Ну как же… Помните, вы все рассказывали мне, мол, на детей напало чудовище? Возможно…

Отец Иоахим только поморщился и неожиданно икнул.

– Бросьте, барон, вы верите в эту ерунду? Чудовища… Волки, старый секач, может быть, даже медведь – гибель мальцов наверняка имеет простое объяснение. Я даже готов допустить, что в здешних лесах какие-то разбойники надевают медвежьи шкуры – страх на простаков наводят. Но и все. Что же до найденного иссохшего тела или дьявольской девчонки, будто бы убившей священника… Тьфу! – Инквизитор сплюнул. – Высохшие мощи – чья-то гнусная шутка, а в том старике, как я понимаю, душа и так уже еле держалась. Нет, рассказы о чудовищах оставьте для впечатлительных кумушек. Или для мальчишек вроде Кристиана, – он фыркнул. – А я прибыл сюда, дабы восстановить влияние инквизиции. Чем и занят.

Ойгену захотелось врезать себе кулаком по лбу – и было бы очень неплохо, чтоб на кулаке том оказалась латная перчатка. Спасти горожан? Изгнать чудовище? Да у святоши совсем другие цели! А он-то, дурак, ему почти поверил! Еще и раздумывал, не рассказать ли о том, что творится в Ротшлоссе. Нет уж, эти сведения стоит пока придержать.

Однако оговорку насчет послушника он отметил. Неужели парнишка пытается сам разобраться в этом темном деле? Потом спросил:

– А разве поимка чудовища не помогла бы восстановить это влияние?

– По-вашему, я должен бегать по лесам с рогатиной и копать волчьи ямы? Помилуйте, барон… Нужно наладить отношения с городскими властями – с бургомистром и ратманами, с удачливыми купцами – толку будет больше, нежели от десятка проповедей. Нужно содействие местных священников, до которых уже давно никто не доносил света Рима. Что же касается паствы… пока довольно будет, если люди привыкнут видеть белые сутаны доминиканцев.

– Не стану спорить, святой отец. Ведь вы, наверное, разбираетесь в таких вещах получше меня.

Инквизитор то ли слишком устал, чтобы заметить иронию в этих словах, то ли просто не подал виду.

– Барон, я все-таки последую вашему совету. Поможете мне добраться до «Кабанчика»?

– Сочту за честь, святой отец.

Он довел Иоахима до трактира, помог подняться в комнату и лечь на кровать. Почти тотчас вошла одна из служанок, принесшая таз горячей воды, корпию[58]58
  Корпия – нащипанные нити, вид перевязочного материала.


[Закрыть] и бинты. Следом появился Хорст – личный слуга фон Ройца был сведущ в медицине и сейчас держал в руках потертый кожаный сундучок, пахнущий лекарственными травами и полный позвякивающих склянок с настоями, укупоренных кувшинчиков с тинктурами, плотно закрытых деревянных туесков с густыми мазями. Был там и набор скарификаторов – ножичков для кровопускания, и мешочек фибул для скрепления краев ран, и толстостенная стеклянная колба с ртутью – первейшим средством от заворота кишок[59]59
  Согласно средневековым представлениям.


[Закрыть]. Там же хранилась потрепанная фармакопея, а один кармашек был опечатан свинцовой пломбой: в нем дожидался своего часа (который, как надеялся барон, никогда не наступит) драгоценный митридат[60]60
  Митридат – здесь противоядие, или средство от отравления. Название дано по имени понтийского царя Митридата VI Евпатора. Царь опасался отравлений и в течение всей жизни принимал в увеличивающихся дозах яды, чтобы приучить организм к их действию. Создавал яды и противоядия.


[Закрыть], способный уберечь от многих отравлений.

Спустившись на первый этаж, Ойген договорился с сержантом ван Звааном, что схваченного «безумца» до утра подержат в погребе, пока городскую темницу в порядок не приведут. Потом он подозвал оруженосца и приказал ему отыскать Кристиана.

* * *

– Да, я пытался узнать о чудовище, – сказал послушник.

– Несмотря на то что святой отец…

Юноша кивнул. Не то чтобы ему хотелось говорить об этом с бароном, но с отцом Иоахимом и вовсе разговора не получалось.

– Смело, – сказал фон Ройц.

Кристиан вскинулся, но в голосе имперского посланника не было и тени иронии.

– Они действительно видели что-то страшное. Не медведя, не кабана и не волка. Иное.

– И рассказали тебе об этом?

Послушник помедлил.

– Да, – кивнул он наконец. Вряд ли барон поверит, что Кристиан сам видел отражение давнего кошмара в детской памяти. Он и сам не очень-то понимал, как у него получилось такое увидеть.

– Да, рассказали. Это случилось к северу от города, по дороге к Бекенборну. Они играли в прятки…

Юноша коротко, но не упуская деталей, рассказал о том, что «разглядел» в памяти Пауля и Альмы, – конечно, представив все так, будто лишь передает их слова. Поколебавшись, поведал и о людях в сутанах, которых видела девочка.

– Монахи? – вскинул брови фон Ройц. – Вот так новость. И это – дай угадаю – были вовсе не священники из собора Святого Варфоломея, так? Уж городских-то ребятня узнала бы в два счета.

Юноша промолчал – барон был совершенно прав, к чему впустую сотрясать воздух? Он терялся в догадках: что же это за слуги Господни, если не помогли беззащитным детям спастись от чудовища? Может, то были вовсе и не монахи, а какие-то злоумышленники, выдавашие себя за божьих людей? Вот только зачем?

Ойген меж тем улыбнулся, будто услышал в словах собеседника больше, чем тот сам понимал.

– Ты мне очень помог, парень, – сказал он. – Сделай одолжение, пригляди за отцом Иоахимом. Ему сейчас стоило бы отдохнуть. Договорились?

– Да.

– Вот и славно, – хлопнув послушника по плечу, фон Ройц резко развернулся на каблуках. – Карл! Карл, где тебя носит?!

– Я здесь, господин барон, – высунулся из дверей конюшни оруженосец.

– Седлай лошадь, я собираюсь прогуляться. Ты едешь со мной!

Не прошло и четверти часа, как два всадника покинули постоялый двор. Фон Ройц направлялся к Соборным воротам, откуда дорога вела прямиком к Бекенборну.

* * *

Сукно было довольно-таки скверного качества, цвета не черного, но скорее темно-коричневого. Узкий лоскут, выдранный, должно быть, впопыхах из какого-то одеяния – может, из полы или из рукава… сутаны?

– Вы считаете это убедительным доказательством? – осторожно спросил бургомистр, разглядывая находку барона. От камина в кабинете волнами расходилось тепло, как нельзя кстати пришлось и вино с пряностями: фон Глассбах ценил маленькие радости жизни.

– Этот клок зацепился за куст у ручья. Провисел он там долго – сукно уже стало расползаться от сырости. Пришел бы я неделей позже, возможно, уже ничего бы не нашел. А рядом на стволе дуба – отчетливые следы когтей. И опять же, царапины не свежие, дерево потревожили месяца три-четыре назад, не меньше.