Текст книги "Тени Шаттенбурга"

4

До «Кабанчика» оставалось пройти совсем немного, когда Кристиан почуял неладное.

«Неужели снова Ворг?!» – по спине пробежали морозные мурашки, словно за воротник сыпанули пригоршню снега.

Он посмотрел вверх, оглядывая крыши, – нет, черной тени не было видно. Ставни везде закрыты, кривая улица пустынна. Лишь в десятке элле впереди подпирает стену парень лет пятнадцати в рубахе и штанах из крапивного волокна – какой-то отпрыск небогатых горожан, отлынивающий от работы. Вроде бы ничего опасного…

– Ну и как тебе наш городок, монашек? – спросил скучающий парень, и Кристиан внезапно понял: угрозу стоило высматривать отнюдь не на крыше.

– Хороший город, – ответил он, попытавшись скорее миновать незнакомца. Но тот уже отделился от стены: всего два скользящих шага – и вот он уже на самой середине улицы. До чего же они тут узкие – улочки эти!

– Спешишь? – Улыбка шаттенбуржца не предвещала ничего хорошего.

– Немного, – отозвался Кристиан.

Задира уже подошел совсем близко, а из проулка показались еще несколько людей. Самому взрослому из них было, на взгляд юноши, лет двадцать пять: не тот возраст для дворовых потасовок. Выходит, им не просто подраться охота – у них совсем, совсем другие намерения.

– Значит, хороший у нас город? – с издевкой протянул парень. – А до того как вы приехали, еще лучше был!

Эти слова он уже слышал на площади – кто-то из горожан и впрямь верил, будто инквизитор и посланник короны принесли в Шаттенбург беду.

– Хороший был город, не боялись люди из домов выходить, – незнакомец остановился всего в двух шагах от Кристиана, остальные неспешно приближались.

Сколько их? Пятеро, семеро… После дюжины сбился со счета – наверное, от волнения. Впрочем, он едва ли сладит даже с одним.

«А ведь они меня, наверное, убьют», – подумал вдруг юноша, глядя на суковатые дубинки в руках некоторых из горожан.

– Погоди, – сказал он, надеясь, что успеет придумать какой нибудь выход: как-то объясниться, свести все к шутке. – Знаешь…

– А то! – кивнул парень и ударил: коротко, без замаха. Кулак врезался в солнечное сплетение, у Кристиана перехватило дыхание, по телу прошла волна обжигающего жара.

Кто-то из приближающихся восторженно захохотал, остальные молчали – угрюмо, недобро.

– Схлопотал, монашек?! – Довольный задира приплясывал рядом, ожидая, пока послушник разогнется. Через мгновение он ударил снова. Кулак устремился жертве в челюсть, но юноша неуклюже отмахнулся… и его противник взвыл, прижимая руку к груди: пальцы торчали сухими ветками, будто их вывихнуло все и разом.

На секунду повисла тишина: люди непонимающе смотрели на выведенного из строя зачинщика, а Кристиан непонимающе разглядывал свою пятерню, будто надеясь увидеть на ней объяснение, каким образом его случайный взмах возымел столь потрясающий эффект.

– Ну что стоите, бараны?! – заорал покалеченный парень. – Наших бьют!

И тогда Кристиан побежал. Толпа с невнятными криками устремилась за ним. Юноша старался бежать как можно быстрее, но вновь накатила давешняя слабость, ноги стали заплетаться, и он едва не упал, крепко приложившись плечом об угол дома. А потом путь ему преградил человек – здоровенный огненно-рыжий детина, несущий на плече толстый шест длиной фуссов в восемь, не меньше.

«Вот мне и конец», – решил Кристиан.

Однако человек не пустил в ход свое грозное оружие, вместо этого схватил послушника за шиворот и толкнул себе за спину – с такой силой, что тот растянулся на земле. Потом здоровяк крикнул:

– Стоять!!!

Голос, больше похожий на раскат грома, заметался в узком канале улицы, с края крыши сорвались, испуганные неожиданным шумом, вездесущие воробьи.

Толпа остановилась.

– А теперь – назад!

– Отто, ты чего?! Не в себе, что ли? Надо его проучить!

– Я – сказал – назад! – Неожиданный спаситель поудобнее перехватил шест, на конце которого холодно блеснули внушительные кованые острие и крюк.

– Дункле, это ж один из них! В городе-то что творится, сам видишь!

Набычившись, держа багор поперек груди, Отто сделал шаг вперед, потом другой… Острие чиркнуло по стене дома, оставив борозду, – и толпа наконец-то подалась назад.

– Убирайтесь! – рявкнул здоровяк уже в спины уходящим.

Подождав, пока последний из них скроется в проулке, великан опустил оружие, развернулся и тяжелыми шагами направился к донельзя изумленному юноше. Рывком поставив его на ноги, плотогон рявкнул без обиняков:

– Дурак! Чего один по улицам ходишь?! У вас же охрана есть!

– Так… – растерянно пробормотал Кристиан. – А чего мне бояться-то? Мы же сюда с добром приехали.

– Добра вашего здесь покамест никто не видал, – угрюмо прогудел Отто. – А народишко боится: творится-то в городе и впрямь черт-те что.

– Мы-то здесь ни при чем.

– Каждому это не объяснишь. Да и поверит не каждый. Страшно людям, понял ты – нет?

Кристиан кивнул: в этом он с горожанами был согласен целиком и полностью.

– Пошли, доведу тебя до «Кабанчика», – решил здоровяк. – Да иди ты быстрее, чего плетешься…

У ворот постоялого двора их встретил сам барон.

– Что случилось? – спросил фон Ройц, внимательно оглядывая грязного послушника и его гиганта-сопровождающего. Выслушав ответ, повернулся к Дункле: – Спасибо. Вы нам очень помогли.

Отто смерил его взглядом.

– Людям страшно, – буркнул он, будто это все объясняло.

– Я понимаю. Именно поэтому и благодарю.

Перехватив поудобнее свой чудовищный багор, плотогон развернулся и через минуту скрылся в подступающих сумерках. Барон и юноша смотрели ему вслед.

– Вот, – первым нарушил молчание Кристиан, протягивая фон Ройцу бумаги. – Записи Шустера.

Ойген взял туго свернутые в трубку листы и остался стоять, похлопывая ими себя по бедру. О чем он думал? О том, что, того и гляди, против приезжих может подняться город? Если в Шаттенбурге забурлит, толпу не удержат ни императорская грамота, ни увещевания бургомистра, ни дюжина мечей… Да и где та дюжина? Поредела маленькая армия барона: трое дружинников погибли, еще трое после Ротшлосса от ран оправляются, Дитриху Шеербаху тоже досталось изрядно.

– Времени в обрез, – произнес Ойген будто бы самому себе и зашагал к постоялому двору, на ходу распутывая стягивающую листы бечевку. Кристиан, путаясь в полах сутаны, поспешил следом.

5

«… городской стражник Петер, от матушки своей возвращаясь, видел в лесу человека обликом престранного – двигался он словно в припадке падучей, руки и ноги его гнулись в обратную супротив человечьего обыкновения сторону, а на лице ни глаз не было, ни носа, лишь рот с зубами частыми длиною в палец…»

«… все в доме егеря Мартина умучены были смертию страшной, лишь дочка младшая выжила, облик чудовища сумевшая передать. Мордою и телом тот был похож на матерого кабана, лапы медвежьи, дыхание его было дымом, слюна была гноем и ядом, а глаза как черный огонь…»

«… дети, близ старой переправы игравшие, видели, как выбежал из леса черный человек. Бежал он на четвереньках, словно зверь дикий, и, прыгнув в воду, изловил большую рыбину, которую съел тут же с чешуей, костями и всею требухою. Когда дети закричали, человек испугался и бросился бежать, но, поскользнувшись, о камни голову раскроил. Позже в нем признали лесоруба Карла, сгинувшего годом ранее. Жена его созналась, что пропавший муж незадолго до гибели являлся к ней дважды ночами и брал ее силою, через что она потом оказалась в тягости. В срок она принесла не ребенка человечьего роду, а мохнатого звереныша. Плод сожгли, сама же лесорубова жена родами и помре…»

«… стоны эти страшные всю ночь раздавались, утром же следующего дня на поле обнаружилась огромная лужа зловонной слизи, от которой в лес уходила полоса слизевая же. Хлеба, что под слизью побывали, распались в прах и гной, а те, что близко росли, почернели и осыпались, и есть их стало нельзя. И на следующий год на поле этом хлеба не задались тоже…»

Вот тебе и тихий, спокойный городок Шаттенбург! Конечно, не каждый день – и не каждый год даже – подобное творилось, но как не поверить, что где-то неподалеку от города существует источник зла?! Теперь главное – его отыскать. По записям выходит, что чаще всего зловещие происшествия случаются в междуречье Дункеля и Айзенфлуса, предгорьях мрачного пика Небельберг…

* * *

– С ними поедешь ты.

Николас не удивился. Его внимательный взгляд не отрывался от лица барона, сохраняющего сосредоточенное и несколько отсутствующее выражение. Фон Ройц выглядел непривычно обеспокоенным и, хуже того, растерянным. Видеть, как подобные чувства обуревают Хладнокровного Ойгена, было чертовски тревожно.

– Я хотел бы сделать это сам, но, кажется, мне лучше не покидать город.

– Согласен, экселенц. Сейчас вы – старший повар на здешней кухне, и как только отвернетесь от горшка – варево сразу выкипит в очаг.

Призрак усмешки показался на губах барона, тут же сгинув без следа.

– Ты всегда меня понимал, мальчик. И я всегда знал, что могу на тебя положиться.

Эти слова не требовали ответа, поэтому министериал лишь коротко поклонился. Сегодня при дворе императора не много находилось глупцов, что пытались перекупить его верность фон Ройцу. Хотя и мало кто знал обо всех причинах подобной верности.

– Как поживает твоя сестра?

Вопрос едва не застал Николаса врасплох – иногда ему казалось, что Ойген читает его мысли с той же легкостью, с какой складывает извлеченные из приходных книг числа.

– Я получил от нее письмо, – медленно ответил он. – За день до нашего отъезда.

– И что же она?

– Молится о спасении моей души.

– А мою – проклинает, – на этот раз барон все-таки усмехнулся – мрачно, как голодный тигр.

– Вовсе нет, экселенц. Просто ей не нравится… Анна никак не хочет понять…

Он сбился, запутавшись в собственных чувствах. Сестра и впрямь не проклинала фон Ройца – во всяком случае, не делала этого в письмах. С другой стороны, ее горячие просьбы забыть про полную грехов и страстей мирскую суету, вспомнить о собственной душе – они смущали Николаса, а подчас и попросту злили. Анне не нравится то, чем занимается брат. И как же ей втолковать, что «грешит» и «суетится» он ради нее?!

Все, что осталось в его памяти от отца, – это образ пламени, пожирающего привязанную к столбу фигуру в белом балахоне. Помнил ли Николас именно тот костер на площади в Брюгге? Едва ли. Скорее всего, очищающий огонь аутодафе утвердился в памяти уже потом, спустя месяцы или годы. Еще меньше он сохранил воспоминаний о матери, обвиненной в ведьмовстве и утонувшей во время испытания водой. Лица этих людей, давших ему жизнь и родовое имя, сперва потускнели, потом и вовсе стерлись. Слишком уж мал он был, чтобы по-настоящему помнить. Их место в сердце Николаса заняла сестра.

Тот мальчишка, Пауль… Не только барон увидел в нем себя – юного шалопая, пролазу и забияку. «Да, и я был таким – вечно лез в самые черные и страшные дыры, крутился под ногами у взрослых, заставлял краснеть ее…»

Девушку – Хелену Беш – он не раз уже встречал то во дворе, то в коридорах «Кабанчика» и, сколько ни всматривался, не смог найти в ее чертах хоть какого-нибудь сходства с Анной. Такие разные старшие сестры с такими похожими… впрочем, нет, совсем не похожими судьбами. Глядя на жизнелюбивую улыбчивую Хелену, Николас никак не мог представить ее в роли строгой наставницы и женщины истовой веры, уже больше семи лет возглавляющей общину бегинок, приютившуюся на окраине Берлина.

А ведь все могло сложиться иначе, и маленький бегинаж сгорел бы семь лет назад, если бы не Ойген фон Ройц. По сей день министериал терялся в догадках, что двигало рыцарем короны, героем битвы при Ауссиге и приближенным самого императора, когда тот направил своего коня на распаленную, жаждущую крови толпу, остановил готовую начаться резню, а потом заставил три сотни чертовски обозленных людей бросить факелы и взяться за ведра.

Горячую и, надо признать, довольно сумбурную клятву юнца барон принял без улыбки, словно только так и должно было поступить избитому, перепачканному сажей саксонскому щенку с французским именем.

Ответную клятву Ворон не нарушил ни разу – по сей день добрые берлинцы не трогали ни «гнездо порока», ни его обитетельниц. За эти годы щенок превратился в молодого бойцового пса, готового броситься на любую глотку, что укажет ему ловчий. Заматерев, Николас стал тяготиться ролью гончей на коротком поводке, но ни минуты не жалел о сделанном когда-то выборе.

Душа… К черту в пекло душу! Он сделает все, чтобы защитить Анну! Даже вопреки ее собственному желанию.

– Этой женщине следовало бы поучиться благодарности, – произнес барон, заставив своего министериала усомниться, не высказал ли тот ненароком все, о чем только что думал.

– Анна, несомненно, понимает, чем обязана вам, экселенц. Пусть она и не говорит…

– Обязана мне? – Фон Ройц поднял бровь. – Мы оба знаем, почему ты носишь на пальце кольцо с моим гербом. Твоя служба всегда была платой за ее спокойную жизнь. И чтобы этого не видеть, нужно быть либо неблагодарной дурой, либо просто дурой.

– Когда-то Анна заменила мне мать, – тихо сказал Николас. – А еще она спасла мою жизнь. Я… обязан не только вам, экселенц.

Ойген только головой покачал, разглядывая вассала словно чудную зверушку. А потом вдруг приказал:

– Возьмешь Оливье и кого-нибудь из его парней.

– Но…

– Этот Микаэль, по всему видать, боец не из последних, и все же два меча – слишком мало для такого дела. Со мной останутся Дитрих, Гейнц и остальные – хватит, чтобы пару дней просто посидеть в городе.

Пожалуй, это было нелучшее время, чтобы высказывать сомнения, но с другой стороны – потом может оказаться слишком поздно.

– Девенпорт меня беспокоит. Та его выходка с западней на Ворга…

– Хочешь сказать, я плохо держу вожжи?

– Нет, экселенц. Но, может, взнуздали вы вовсе не коня? В монастыре он был хорош, спору нет, однако хочу быть уверенным, что, пока я отдаю приказы, меч Девенпорта окажется там, где нужно мне.

– Понимаю, – в сухом смешке барона не прозвучало даже намека на веселье. – Что ж, это звучит… справедливо. Обещаю с ним поговорить.

6

В домах затеплились огоньки ламп, жарко заполыхали дрова в каминах: на город опускалась ночь. Временами низкие тучи закрывали луну, с севера тянуло стылым ветром. Похоже, будет дождь: зашуршит по желтой листве, застучит по окнам, а утром лужицы возьмутся хрупким ледком – в последние дни ощутимо похолодало.

За высоким забором прозвучали торопливые шаги припозднившегося путника, и опять наступила тишина. Страшно и тоскливо: весь день Кристиан старался занять себя делами и многое успел, но стоило ненадолго остановиться, как вновь накатило отчаяние. Даже когда он столкнулся на улице с целой толпой, ему не было так страшно.

Юноша уже испытал себя святой водой, распятием и серебром. Достаточно ли этого? Может быть, что-то сумеют сделать городские священники? Смогут провести экзорцизм… или передадут городским властям и сожгут на площади – прямо около помоста, построенного для недавней проповеди. Он скрипнул зубами. Что же делать?! Как быть?!

– Вот ты где, – послышался голос, и Кристиан встрепенулся.

Хелена?! Это и в самом деле была она.

– Я тебя весь день не могу поймать, – негромко сказала девушка. – Будто… ты меня избегаешь.

Повисло молчание – тяжелое, почти осязаемое.

– Тебе лучше держаться от меня подальше, – прошептал, наконец, Кристиан. – Понимаешь?

Святые угодники, как же трудно говорить ей такие слова! Глаза девушки потемнели, она села рядом на скамью.

– Нет… Почему?

Он смотрел на нее – в прозрачные, как лесной ручей, глаза; на прядь волос, выбившуюся из-за маленького уха; на тронутые румянцем щеки. Только сейчас юноша увидел, что по ее носу и скулам рассыпались едва заметные веснушки, и это было так… трогательно.

– Потому что… потому что я…

«Одержим», – должен был сказать он. И эти слова поставили бы крест на его судьбе, вычеркнули бы Кристиана из списка живых. Быть может, в нем и впрямь свили гнездо порождения бездны, и скоро его бессмертную душу поглотит Князь Тьмы… Хотелось оплакивать себя – того, кем он мог бы стать. Но слез почему-то не было.

Хелена не спускала с юноши глаз и будто без всяких слов понимала, что творится у него в душе. Она не стала ничего говорить, лишь придвинулась ближе, и руки ее легли ему на плечи. Кристиан вздрогнул, попробовал было отодвинуться, но не смог вырвать себя из этого нежного плена… Он ощущал ее дыхание на своей щеке и видел – да, видел! – как становится гуще и сочнее изумрудное свечение вокруг девушки.

– Не бойся, – прошептала она, и все остальное перестало иметь какое-либо значение.

* * *

При «Кабанчике» имелся конюх, но, даже если бы у Микаэля водились лишние монеты, он не доверил бы своего гнедого чужим рукам. Конечно, стоило бы почистить коня завтра, но утром времени не будет: нужно добраться в три места и отыскать там «то, не знаю что». Выезжать раненько придется.

Конюшня в «Кабанчике» была внушительной, десятка на два лошадей, и большую часть стойл сейчас занимали животные барона и наемников. Конь Микаэля тихо заржал, приветствуя хозяина, потянулся губами к предложенному яблоку и мгновенно схрупал.

Нюрнбержец повесил на крючок закрытый колпаком фонарь и приступил к делу. Споро закончив с чисткой, он раскрючковал[81]81
  Крючкование – чистка копыт лошади, когда удаляются опилки, грязь, извлекаются попавшие под подкову мелкие камушки. Производится специальным инструментом – крючком.


[Закрыть] животному копыта и собрался уже уходить, когда из-за загородки, отделяющей стойла от сеновала, до него донесся странный звук.

Кто в такой час мог там быть? Жалея, что не прихватил с собой что-то посерьезнее ножа, Микаэль осторожно подошел к сеновалу и глянул поверх дощатой стенки.

Кристиан прижимал к себе девушку, словно оберегая ее от чего-то даже во сне. А та доверчиво прижималась к послушнику, обвив его руками. В серебристом луче лунного света, пробившемся через прорубленные под крышей узкие отверстия, Микаэль разглядел, что это давешняя синеглазая прачка. Юноша чуть слышно похрапывал, Хелена же дышала совершенно беззвучно: было лишь видно, как колышется от дыхания прядка волос.

Воин улыбнулся, снял шерстяной плащ и осторожно, чтобы не разбудить, накрыл спящих, а после вышел из конюшни, притворив за собой двери. При входе он немного постоял, опершись о стену, и тихо сказал, будто бы в пустоту:

– Слезай. Ну слезай же, я тебя слышу.

С крыши посыпался мелкий мусор, потом на землю спрыгнул мальчишка.

– Здоров ты слухать! – без тени смущения заявил он, глядя на нюрнбержца.

– Ты знаешь, что подглядывать нехорошо?

– А я и не подглядывал. Больно надо! Чего там интересного? Пыхтят чего-то, шепчутся… Тоже мне, большое дело! За пауками, чтоб ты знал, смотреть гораздо интереснее. Особенно когда они мух жрут – прямо страсть как…

– Яблоко хочешь? – прервал его Микаэль.

– А то! – оживился мальчишка. – А у тебя есть? Я их знаешь как люблю!

– Больше, чем пауков? – Мужчина с трудом сдерживал улыбку.

– Не, ну это же разные вещи, – сказал мальчик после недолгого раздумья. – Яблоки вкусные, а пауки – интересные. Тут под крышей живет один, с крестом во всю спину.

– Ладно, философ. Вот тебе яблоко. Пошли, расскажешь мне про этих пауков.

– Пошли! А кто такой философ?

– Ну-у… Философы – это самые умные люди.

– Это да, это мне подходит. Так вот, есть там в сарайном углу паук…

День восьмой

1

– Не понимаю я тебя, зятек, – задумчиво сказал Вернер. – Ох, не понимаю.

Тесть пришел утром, едва кухарка убрала посуду. Может, и к лучшему: не придется усаживать за стол, соблюдая приличия, расспрашивать уважительно о делах. Тем более что по лицу старого лиса Ругер сразу угадал: разговор предстоит не из легких.

– И что же вам непонятно? – спросил бургомистр.

Конечно, ему было совершенно ясно, что именно не по нраву тестю, но пусть тот сам пройдет весь путь – от первых намеков до обвинений, которые старик наверняка бросит зятю в лицо. Фон Глассбах не только не собирался ему помогать, но и надеялся, что успеет собраться с мыслями, прежде чем тот разойдется на полную.

А Вернер посмотрел на собеседника так, словно без труда читал все его уловки, видел его насквозь.

– Мы же тогда договорились обо всем. А? Ты говорил, что укажешь гостям на их место, что сам со всем разберешься. Я-то, дурак, уши развесил. Думал, дня за три ты управишься, а я как раз успею обернуться, вытащу свой меховой обоз с переправы. Хотел на московитских мехах хорошие деньги сделать, и польза от этого была бы не только мне, но и городу.

Он шагнул к столу, из кувшина налил в глиняную кружку молока, сделал несколько глотков и перевел дыхание.

– И вот я с обозом управился, а зятек-то мой… подвел.

Он посмотрел на Ругера так, что тот мигом вспомнил все истории, ходившие о Вернере среди горожан. Будто к нынешнему своему положению торговец шел по чужим головам; будто перехватывал выгодные заказы, разоряя конкурентов; будто для него нет ничего важнее золота и власти, и ради них он готов на все. Не то чтобы фон Глассбах когда-то испытывал иллюзии насчет своего тестя – их не было, даже когда он только-только породнился с самым богатым купцом Шаттенбурга. Но все-таки верилось ему до поры, что во всех своих делах Вернер руководствуется, прежде всего, благом города. Пока однажды он не решился увидеть истинное лицо этого человека.

– А ведь я тебе доверял, зятек, – голос купца с каждым словом делался тише и при этом страшнее, потому как все больше походил на шипение змеи. Казалось: огромный гад свернул свои кольца на досках пола, и голова, закованная в роговую чешую, гипнотически танцует перед Ругером, мелькает раздвоенный черный язык, а желтые пустые глаза втягивают собеседника, поглощают без остатка…

Он мотнул головой, и будто растаял застящий взор зловещий призрак: перед ним остался лишь невысокий сухонький старик. Впрочем, в нем ощущались такая сила и уверенность в себе, что фон Глассбах даже отступил на шаг. Словно ожидавший этого признака слабины, Вернер мгновенно шагнул вперед.

– Тварь помойная! – прошипел торговец. – Из дерьма тебя поднял, в люди вывел, а ты что творишь, погань?! Всю жизнь положил на городишко этот сраный, жил им, дышал им, а ты куда его загнать хочешь?!

Глаза старика сверкали, кулаки сжимались, и столько ярости, столько страсти было в голосе тестя, что на миг Ругер растерялся. Но только на миг.

– Жизнь положил на город? – поднял он бровь. – Окстись, Вернер, скорее ты всю жизнь тянул из него соки.

– Что-о?! – От возмущения у купца перехватило дыхание.

– Это правда. Твои неудачи оплачивает Шаттенбург – а неудач этих с каждым годом все больше. Работники на твоих лесопилках живут впроголодь, каждый геллер считают. Да, ты вкладываешь деньги в город, но, вложив серебряк, вынимаешь полновесный золотой. Ты – как пиявка, тянешь кровь, тянешь… Но пиявка-то насосется и отвалится, а ты ведь не насытишься никак. Да бог с ними, с деньгами, – если бы дело было только в них. Зачем ты лезешь в игры с императорским посланником? Для чего? Говоришь, город тебе родной, но чем ты помог ему сейчас, когда над нами сгущаются ужас и мрак? Людей убивают средь бела дня, а ты норовишь помешать тому, кто может нам помочь. Я был дураком, что не стал противиться тебе. Жалею, что поддался твоим словам. Какого черта мериться причиндалами, когда все мы на краю гибели?! Твои деньги не спасут город! Твои деньги, твой обоз мехов, твои купеческие связи – сейчас они не значат ни-че-го и не стоят ни чер-та! Шаттенбург спасут лишь мечи и отвага, старый ты дурак! И я не пойду больше у тебя на поводу – потому что будь я проклят, если позволю горожанам платить жизнями за твою жадность и собственную трусость!

Ругер перевел дыхание и лишь теперь ощутил боль в ладонях: он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в кожу. А потом взглянул на тестя – и чуть не рассмеялся.

– Ты… ты… – прохрипел старик, дрожа как в ознобе. – Ненавижу… ненавижу!

Левое веко Вернера дергалось, будто кто-то раз за разом тянул за привязанную к нему ниточку, на лбу синим канатом вздулась жила. Раньше – год, месяц… да что там, день назад! – фон Глассбах, увидев такое, потерял бы дар речи от ужаса. Но сейчас он чувствовал себя свободным: впервые за многие годы – быть может, даже за всю жизнь – Ругер делал то, чего ему хотелось. И пусть он все еще испытывал страх – за город, за живущих в нем людей, но это обычный человеческий страх, вызванный ответственностью за чужие судьбы. А вот Вернер – эта жалкая старая черепаха – его уже не пугал.

Купец явно хотел еще что-то добавить к своему «ненавижу», но осекся – наверное, увидел в глазах Ругера решимость, которой прежде не знал. И понял: пора его власти над зятем миновала.

– Что ж, – произнес Вернер. – Ты сказал, я тебя услышал. Теперь посмотрим, хватит ли у тебя – ну и у твоих новых друзей, конечно, – силенок со всем этим справиться.

Круто развернувшись на каблуках, он вышел. А фон Глассбах уставился на захлопнувшуюся дверь, гадая, почему у его победы такой мерзкий привкус пепла.

– А где же батюшка? – раздался с лестницы голос Марты. – Вы уже поговорили?

– Да, поговорили, – рассеянно отозвался Ругер. Потом налил себе молока в чистую кружку, поднес ее ко рту…

– Наконец-то ты послал его к черту.

Он едва не поперхнулся. С трудом проглотил питье, преувеличенно аккуратно поставил кружку на стол. И лишь затем удивленно посмотрел на жену. Как это понимать?

– Я знаю, что очень мало значу для тебя, – негромко продолжила она. – И всегда знала это. Но я любила… И мне больно было видеть, как он заставляет тебя делать то, что тебе противно, – день за днем, год за годом. А сейчас я горжусь тобой. Конечно, это ничего не изменит, как и мне не заменить тебе молодую женщину. Просто хочу, чтобы ты это знал.

Мимоходом он отметил: ей, выходит, известно про Эльзу. Однако… Может ли быть так, что все эти годы он был настолько туп, что в своей ненависти к Вернеру вымещал все обиды и бессилие на Марте?

Жена стояла, крепко держась рукой за перила, но Ругер вдруг понял: она боится упасть. У нее, наверное, сейчас ноги подкашиваются от страха, но Марта старается его превозмочь. Зажатый в другой руке платок пальцы комкают нервно, судорожно. И голос… как дрожит ее голос!

Бургомистр смотрел на жену, словно увидел ее впервые. Вроде бы все так знакомо: это платье, которое она любит, а он терпеть не может, эти опостылевшие кудряшки, эти складки, залегшие в углах рта. В то же время перед ним стояла другая – незнакомая женщина. Женщина, которую он мог бы… понять? Принять? Или даже полюбить? Ведь тогда, много лет назад, Ругер втайне надеялся, что в его браке по расчету все-таки окажется хоть немного любви.

– Марта фон Глассбах, – сказал он, и голос его неожиданно сорвался, – нам… нам надо поговорить.