Текст книги "Настанет день"

Все произошло из-за рабочих мест, Лютер это знал: белые рабочие парни убедили себя, что причина их бедности в том, что цветные отнимают у них работу, прямо-таки таскают еду со стола. И вот они явились – белые мужчины, и белые женщины, и белые дети. Начали с цветных мужчин, стреляли их, вешали, жгли, а кого-то даже загнали в реку и насмерть забили камнями, когда те пытались выплыть: эту работенку с камнями белые по большей части предоставляли своим детям. А белые женщины выволакивали цветных женщин из трамваев и пыряли кухонными ножами, а когда прибыла Национальная гвардия, она ничего не стала делать, стояла и смотрела, вот и всё.

– Папа твой, – рассказывал дядюшка Холлис после того, как Лютер появился у дверей его забегаловки и дядюшка отвел племянника в заднюю комнату и налил ему выпить, – папа твой пытался защитить свою лавчонку, хоть она ему ни гроша не приносила, так-то. Они ее запалили, кричали, чтоб он выходил, и, когда вокруг него загорелись все четыре стены, они с Вельмой выскочили наружу. Кто-то в него выстрелил, попал в ногу, ниже колена, и он лежал на улице. А Вельму отдали каким-то женщинам, и те стали бить ее скалками. Просто колотили ее, по голове, по лицу, по ляжкам, и она уползла в переулок и умерла, как собака помирает под крыльцом. Кто-то подошел к твоему отцу, он пытался подняться на колени, но не смог, все дергался и упрашивал их, и в конце концов пара белых просто встали над ним и стреляли, пока у них не вышли все патроны.

– Где его похоронили? – спросил Лютер.

Дядюшка Холлис покачал головой:

– Хоронить-то нечего было, сынок. Они подхватили его за голову и за ноги да и кинули в его же лавку, в самый огонь, так-то.

Лютер встал из-за стола и наклонился над маленькой раковиной; его начало рвать и рвало долго, он словно изрыгал из себя всю эту сажу, и огонь, и золу. В голове у него вихрем крутились вспыхивающие картинки: белые женщины крушат скалками черные головы, белые визжат от удовольствия и ярости, и тут же Декан поет в своей качалке на колесиках, и его отец пытается подняться на колени посреди улицы, а тетушка Марта и достопочтенный Лайонел Э. Гаррити, эсквайр, хлопают в ладоши и лучатся улыбками, и кто-то распевает «Славьте Христа! Славьте Христа!», и весь мир пылает, повсюду, куда ни поглядишь, и голубое небо заволакивает черным, и ярко-белое солнце исчезает за пеленой дыма.

Отблевавшись, Лютер прополоскал рот, и Холлис дал ему маленькое полотенце, и он промокнул им губы и вытер со лба пот.

– Плохи твои дела, парень.

– Нет, ничего, больше не тошнит.

Дядюшка Холлис еще раз медленно покачал головой, глядя на него, и налил ему еще:

– Я говорю, дела твои плохи. Тебя ищут, рыщут по всем нашим краям, по всему Среднему Западу, так-то. Ты поубивал кучу цветных в одном заведении в Талсе? Прикончил Декана Бросциуса? Ты что, совсем рехнулся?

– Откуда ты знаешь?

– Черт, да от этих слухов все гудит, парень.

– А что полиция?

Дядюшка Холлис покачал головой:

– Полиция думает, это кто-то другой. Кларенс, не помню фамилию.

– Болтун, – подсказал Лютер. – Кларенс Болтун.

– Точно. – Дядюшка посмотрел на него через стол, громко сопя своим приплюснутым носом. – Похоже, одного ты оставил живым. Кличка Дымарь?

Лютер кивнул.

– Он в больнице. Пока никто не знает, выкарабкается он или как, но он поведал, что это, мол, ты. И повсюду, от наших мест до Нью-Йорка, бандюги теперь охотятся за твоей дурной башкой, так-то.

– И почем она?

– Дымарь сказал – заплатит пять сотен за фото твоего трупа.

– А если Дымарь помрет?

Дядюшка Холлис пожал плечами:

– Уж кто бы ни прибрал к рукам Деканов бизнес, он позаботится, чтобы ты окочурился.

– Мне деваться-то некуда, – произнес Лютер.

– Двигай на Восток, парень. Тут тебе нельзя. И – черт побери – держись подальше от Гарлема, так-то. Слушай, а я ведь знаю одного парня в Бостоне, может, он тебя приютит.

– Бостон?

Лютер немного подумал, а потом смекнул, что думать об этом – пустая трата времени, потому как сейчас выбора у него никакого нету. Если во всей стране осталось одно-единственное вроде как безопасное место – Бостон… Так тому и быть, отправимся в Бостон.

– А ты? – спросил он. – Ты как, остаешься?

– Я? – переспросил дядюшка Холлис. – Я никого не убивал, так-то.

– Ну да, а здесь чего делать? Всё спалили. Я слыхал, цветные все уезжают. Ну, или стараются уехать.

– Куда это? Штука в том, Лютер, что наши уж как вцепятся в какую-нибудь надежду, так до самого конца жизни и не расцепляют зубы. Думаешь, где-то еще будет лучше, чем тут? Это будет просто другая клетка, мой мальчик. Иные клетки покрасивше прочих, но они все равно клетки, так-то. – Он вздохнул. – Хрен с ним. Слишком я старый, чтоб куда-то переезжать, да и потом, тут у меня самый что ни на есть дом, так-то.

Они посидели молча, прикончили питье.

Дядюшка Холлис отодвинул свое кресло и поднял руки над головой:

– Есть у меня комнатка наверху. Устроим тебя на ночь, а я пока кое с кем словечком перемолвлюсь. А утречком… – Он пожал плечами.

– В Бостон, – произнес Лютер.

Дядюшка Холлис кивнул:

– В Бостон. Все, чем могу.

В крытом товарном вагоне, поглубже зарывшись в солому, не снимая прекрасного Джессиного пальто, чтоб не мерзнуть, Лютер пообещал Господу искупить свои грехи. Больше никаких картишек. Никакого виски, никакого кокса. Больше не якшаться с игроками, с гангстерами, с теми, кто лишь подумывает о том, чтобы ширнуться героином. Никогда больше не поддаваться этому самому зову ночи. Он будет вести себя скромно, не станет привлекать к себе внимания, он заляжет на дно, он переждет. И если до него дойдут слухи, что он может возвратиться в Талсу, он вернется туда переменившимся человеком. Смиренным и раскаявшимся.

Лютер никогда себя не считал религиозным, но тут дело было скорее не в том, какие чувства он питал к Богу, а в его отношениях с религией. Бабка и мать – обе пытались вколотить в него баптизм, и он, как мог, старался им потрафить, чтобы они поверили, что и он верит, но все это не привлекало его. А в Талсе он еще дальше отдалился от Иисуса – видно, просто оттого, что тетя Марта, дядя Джеймс и все их друзья столько славили Его, что Лютер решил: ежели Христос и правда слышит все эти голоса, то Он наверняка предпочтет им тишину, а может, даже захочет вздремнуть.

Лютер повидал немало белых церквей, слыхал, как белые поют там гимны, возглашают «аминь» и потом собираются на крыльце со своим лимонадом и со своим показным благочестием, но он знал, что, если когда-нибудь подойдет к ступеням этих церквей голодающий или раненый, на его мольбу о помощи откликнутся очень просто – наставят на него дробовик.

Так что Лютер давно уже заключил с Господом такой договор: Ты иди Своим путем, а я буду идти своим. Но в вагоне товарняка что-то на него накатило, какая-то потребность придать своей жизни значение и смысл, пока он не исчез с лица земли, оставив на ней отпечаток не более глубокий, чем остается после навозного жука.

Он катил через Средний Запад, опять через свой Огайо и потом на северо-восток. Хотя его попутчики, вопреки всему, что ему доводилось слышать, были людьми вполне приличными и хотя железнодорожные копы ни разу ни к кому из них не прицепились, он все равно волей-неволей вспоминал, как совсем недавно ехал в Талсу вместе с Лайлой, и тоска в нем все росла, вытесняя из его души все прочие чувства. Он забивался в углы вагонов и редко отваживался с кем-нибудь заговорить.

В поезде Лютер был не единственным, кто от чего-то удирал. Здесь ехали те, кто убегал от повесток в суд, от полицейских, от долгов, от жен. Другим просто требовалась перемена. Но всем им нужна была работа. А газеты в последнее время пророчили новый спад в экономике. Мол, времена промышленного бума прошли. Военные производства закрываются, и на улицы вот-вот выкинут семь миллионов мужчин. А еще четыре миллиона вернутся из-за океана. Того и гляди, явятся одиннадцать миллионов мужиков, а рабочих мест нет.

Один из этих одиннадцати миллионов, громадный белый парень по кличке ББ, которому станком когда-то расплющило левую кисть в блин, разбудил Лютера в его последнее утро на этом поезде, резко распахнув дверь, так что ветер дунул Лютеру в лицо. Он разлепил глаза и увидел, что ББ стоит у раскрытого проема, а мимо него несутся всякие сельские пейзажи. Рассветало, и луна еще висела в небе, точно собственный призрак.

– Славная картинка, а? – ББ дернул головой, указывая на луну.

Лютер отделался кивком, после чего зевнул в кулак. Подергал ногами, стряхивая сон, и подошел к ББ. Небо чистое, голубое, строгое. Воздух холодный, с таким свежим запахом, что Лютеру захотелось положить его, этот воздух, на тарелку и съесть. Они проезжали мимо замерзших полей и голых деревьев. Казалось, мир спит. Под ясным небом такой голубизны, какой Лютер никогда еще не видел, все было до того прекрасно, что Лютеру захотелось показать это Лайле. Обхватить руками ее живот, уткнуться подбородком ей в плечо, спросить, видела ли она когда-нибудь что-то такое же голубое. За всю жизнь, Лайла? Хоть когда-то?

Он отступил от двери.

«Пусть все идет как идет, – подумал он. – Пускай идет как идет».

Он отыскал в небе блекнущую луну и стал смотреть на нее. Не сводил с нее глаз, пока она не растаяла совсем и пока студеный ветер не пробрался ему под пальто.

Бейб Рут и пролетарская революция

Глава двенадцатая

Бейб провел утро, раздавая конфеты и бейсбольные мячи в саут-эндской школе для детей-инвалидов. Один из мальчишек, загипсованный с головы до пят, попросил его расписаться на гипсе, и Бейб поставил ему автографы и на руках, и на ногах, а потом еще вывел свое имя поперек всего туловища паренька, от правого бока до левого плеча, и все ребята смеялись, и медсестры тоже, и даже некоторые сестры милосердия из монахинь. Парнишка в гипсе сообщил Руту, что зовут его Уилбур Конелли. Он работал на ткацкой фабрике в Дэдхеме, и какие-то химикаты пролились на пол в цеху, а в их испарения попали искры от механических ножниц, вот почему Уилбур загорелся. Бейб заверил парня, что скоро тот поправится. Вырастешь и в один прекрасный день сыграешь в бейсбол в Мировой серии. И все твои бывшие начальники полопаются от зависти, ясно? Уилбур Конелли уже засыпал и лишь выдавил из себя слабую улыбку, но остальные ребятишки засмеялись и стали совать Бейбу на подпись всякие другие вещи – фотографию, вырванную из спортивного раздела «Стэндард», пару маленьких костылей, пожелтевшую пижамную рубашку.

Когда он вышел оттуда вместе с Джонни Айго, своим агентом, тот предложил заскочить в сиротский приют Святого Винсента, всего в нескольких кварталах отсюда. Не помешает, заметил Джонни: прибавится откликов в прессе, и не исключено, что это даст Бейбу решающий аргумент в очередном раунде его деловых переговоров с Гарри Фрейзи.

Но Бейб чувствовал, что устал – от переговоров, от фотовспышек, от сирот. Он любил детей, особенно сирот, но, господи боже ты мой, эти сегодняшние ребятишки, все искалеченные, переломанные, обгоревшие, они словно что-то вынули у него из души. Те, что без пальцев, никогда их не отрастят, а те, что с ожогами на лице, никогда не увидят себя в зеркале необезображенными, а те, что в инвалидных колясках, никогда не встанут поутру и не зашагают как ни в чем не бывало. И все-таки когда-нибудь их выпустят в мир, чтобы они прокладывали себе дорогу сами, и сегодня утром Бейба это ошеломило, напрочь лишило бодрости.

Так что он отделался от Джонни, сказав, что ему, Бейбу, нужно купить подарок для Элен, потому что малышка снова на него сердится. И отчасти это правда, Элен и в самом деле большая злюка, только он, честно говоря, не собирается сейчас приобретать ей подарок – во всяком случае, в магазине. Вместо этого он направился в сторону отеля «Касл-сквер». Промозглый ноябрьский ветер ронял редкие ледяные капли дождя, но в длинной горностаевой шубе ему было не холодно, он шел наклонив голову, чтобы дождь не попадал в глаза, и наслаждался тишиной обезлюдевших улиц.

В отеле Бейб прошел через вестибюль и обнаружил, что бар тоже почти безлюден. Он уселся у дверей, скинул шубу и положил ее на табурет рядом. Бармен стоял у дальнего конца стойки, разговаривая с двумя посетителями, а больше в помещении никого не было. Рут закурил сигару, разглядывая темные потолочные балки из ореха, вдыхая запах кожи кресел и размышляя, куда, черт побери, катится страна, куда подевалось ее достоинство, если теперь сухой закон – можно сказать, дело решенное. Идиоты выиграли. Они почему-то называли себя прогрессистами, хотя Рут не видел особенного прогресса в том, чтобы отказывать человеку в праве выпить или чтобы позакрывать все заведения с отделкой из теплого дерева и мягкой кожи. Черт возьми, вкалываешь по восемьдесят часов в неделю, получаешь хрен с маслом, и, кажется, самое меньшее, о чем ты можешь попросить, так это кружечка пивка да рюмка ржаного. Не то чтобы Рут когда-нибудь в жизни работал восемьдесят часов в неделю, но принцип-то общий.

Бармен, толстый мужчина с мощными усами, закрученными так, что на них хоть шляпы вешай, подошел к нему:

– Что вам угодно?

Все еще чувствуя некоторое родство с рабочим людом, Рут заказал пару пива и двойную, и бармен выставил ему кружки, а затем налил изрядную порцию виски.

Рут отхлебнул пива:

– Я ищу человека по имени Доминик.

– Он перед вами, сэр.

Рут сказал:

– Как я понимаю, у вас есть мощный грузовик с лебедкой, вы занимаетесь перевозкой тяжелых грузов.

– Совершенно верно.

В другом конце бара один из посетителей застучал ребром монеты по стойке.

– Минуточку, – произнес бармен. – Людям не терпится промочить горло, сэр.

Он двинулся к ним, выслушал их, кивнул своей большой головой, подошел к кранам, затем к бутылкам. Рут чувствовал, что эти двое смотрят на него, и тоже стал на них смотреть.

Тот, что слева, был рослый, темноволосый и темноглазый, настолько шикарный (Бейбу первым делом почему-то пришло в голову именно это слово), что Бейб даже задумался, не видел ли его в кинохронике или на страницах газет. Даже издалека видно было, что в самых простых его жестах – как он подносит рюмку к губам, как стучит сигаретой о дерево – сквозит изящество, которое, как считал Рут, свойственно исключительно незаурядным личностям.

Рядом с ним расположился какой-то плюгавенький, угрюмый тип, каштановые космы падали ему на лоб, а он нетерпеливо откидывал их назад. Маленькие глазки, маленькие ручки.

Шикарный поднял рюмку:

– Я большой поклонник ваших спортивных талантов, мистер Рут.

Бейб в ответ поднял свою и кивнул. Плюгавый к ним не присоединился.

Шикарный похлопал своего спутника по спине и произнес:

– Выпей, Джин, выпей. – У него был звучный баритон знаменитого театрального актера, легко достигающий галерки.

Доминик поставил перед ними свежее питье, и они возобновили беседу. Бармен вернулся к Руту и подлил ему виски, после чего облокотился о кассу:

– Итак, вам нужно что-то поднять, сэр, верно я уяснил себе?

Бейб отхлебнул виски.

– Верно.

– Позвольте спросить, мистер Рут, что именно?

Бейб сделал еще глоток:

– Пианино.

Доминик скрестил руки на груди:

– Пианино. Что ж, это не слишком…

– Со дна озера.

С минуту Доминик молчал. Поджав губы, он смотрел сквозь Рута и, казалось, прислушивался к каким-то загадочным звукам.

– У вас пианино в озере, – наконец заключил он.

Рут кивнул:

– Скорее даже в пруду.

– В пруду.

– Да.

– Так в озере или в пруду, мистер Рут?

– В пруду, – не сразу ответил тот.

Доминик кивнул с таким видом, словно у него уже имелся опыт в разрешении подобного рода проблем, и в груди у Рута затеплилась надежда.

– А как же, позвольте спросить, пианино ухитрилось утонуть в пруду?

Рут потер пальцами свою рюмку:

– Знаете, у нас была вечеринка. Для детей. Для сирот. Мы с женой устраивали ее прошлой зимой. А в нашем доме шел ремонт, так что мы сняли коттедж на озере, поблизости.

– Вы хотите сказать – на пруду, сэр.

– Да, на пруду.

Доминик налил себе небольшую рюмочку и опорожнил ее.

– В общем, – проговорил Бейб, – все отлично проводили время, мы купили всем этим бедняжкам коньки, и они носились по пруду – пруд замерз.

– Да, сэр, я догадался.

– И… мм… я очень люблю поиграть на пианино. И Элен тоже любит.

– Ваша жена, сэр?

– Именно так.

– Понял вас, – ответил Доминик. – Продолжайте, сэр.

– Мы с приятелями решили вытащить пианино из гостиной и скатить его вниз по склону, на лед.

– Очень удачная мысль, сэр, не сомневаюсь.

– Так мы и сделали.

Бейб откинулся на спинку кресла и зажег потухшую сигару. Попыхивал ею, пока не раскурил как следует, затем отхлебнул виски. Доминик поставил перед ним очередное пиво, и Бейб кивнул. С минуту никто из них не проронил ни слова, и слышно было, как двое у противоположного конца стойки толкуют о каком-то отчужденном труде и капиталистической олигархии, но Бейб ничего не понимал, словно они говорили по-древнеегипетски.

– А вот одного я, признаться, не могу взять в толк, – заметил Доминик.

Бейб подавил в себе желание съежиться на своем сиденье.

– Чего именно?

– Значит, вы его выкатили на лед. И что же, лед треснул и оно отправилось ко дну вместе со всеми этими ребятишками и их коньками?

– Нет.

– Нет, – тихо повторил Доминик. – Полагаю, о таком событии я прочел бы в газетах. Но тогда у меня возникает вопрос, сэр: каким образом оно провалилось под лед?

– Лед растаял, – быстро ответил Рут.

– Когда?

Рут глубоко вздохнул:

– По-моему, в марте.

– Но ваша вечеринка?..

– Была в январе.

– Итак, пианино простояло на льду два месяца, прежде чем утонуло.

– Я к этому и веду, – объяснил Бейб.

– Безусловно, сэр. – Доминик пригладил усы.

– А владелец впал в бешенство. Просто вне себя был. Хотя я и заплатил за эту штуку.

Доминик побарабанил толстыми пальцами по стойке.

– Но если за него заплатили, сэр…

Бейбу захотелось удрать из бара. Эту часть рассказа он еще не до конца продумал. После той истории он привез по новому пианино и в съемный коттедж, и в их отремонтированный дом на Даттон-роуд, но всякий раз, когда Элен смотрела на новенький инструмент, она бросала на Рута взгляд, из-за которого он чувствовал себя боровом, хрюкающим в собственном дерьме. С тех пор как в доме поселилось другое пианино, ни Бейб, ни Элен так и не играли на нем. Ни разу.

– Я решил, – произнес Рут, – что если смогу вытащить пианино из озера, то…

– Из пруда, сэр.

– Из пруда. Если я сумею достать пианино обратно и, ну, отреставрировать его, это станет отличным подарком моей жене на годовщину.

Доминик кивнул:

– Какую годовщину вы имеете в виду, позвольте спросить?

– Нашей с ней свадьбы. Пятую.

– Но ведь обычно считается, что на пятую годовщину свадьбы следует преподносить что-нибудь деревянное?

Бейб немного помолчал, обдумывая это соображение.

– Оно ведь из дерева, – наконец ответил он.

– Ваша правда, сэр.

Бейб добавил:

– И у нас есть время. Еще полгода.

Доминик налил им по рюмке и поднял свою:

– За ваш несокрушимый оптимизм, мистер Рут. Благодаря ему наша страна и стала такой, какова она сейчас.

Они выпили.

– Вы когда-нибудь видели, что вода делает с древесиной, сэр? И с клавишами из слоновой кости, со струнами и прочими нежными деталями пианино?

Бейб кивнул:

– Знаю, это будет нелегко.

– Нелегко, сэр? Я не уверен, что такое вообще возможно. – Он наклонился к нему, опершись на стойку. – У меня есть двоюродный брат. Он занимается землечерпательными работами. Почти всю жизнь на морях. Что, если сначала мы хотя бы установим месторасположение пианино, выясним, насколько глубоко оно залегает в озере?

– В пруду.

– В пруду, сэр. А когда мы это узнаем, то уже получим некую отправную точку, мистер Рут.

Бейб поразмыслил и затем кивнул:

– Во сколько мне это обойдется?

– Пока я не поговорил со своим кузеном, не могу вам сказать точно, однако думаю, что это будет несколько дороже, чем новое пианино. Впрочем, может быть, и дешевле. – Он пожал плечами и развел руками, показав Руту пустые ладони. – Так или иначе, я не могу назвать вам точную сумму.

– Конечно.

Доминик взял листок бумаги, записал на нем телефон и протянул Руту:

– Это номер бара. Я работаю здесь ежедневно, с полудня до десяти. Свяжитесь со мной во вторник, сэр, к тому времени я узнаю для вас подробности.

– Спасибо. – Рут убрал бумажку в карман, а Доминик вновь отправился к другому концу стойки.

Он еще немного выпил, покурил сигару. За это время пришли еще несколько мужчин, присоединившись к тем двоим, послышались новые заказы на выпивку и тосты за высокого и шикарного, которому, судя по всему, скоро предстояло выступить с какой-то речью в баптистской церкви Тремонт-Темпл. Похоже, рослый был какой-то знаменитостью в своем кругу, но Рут никак не мог определить, в каком именно. Ну и не важно. Сидя здесь, он ощущал тепло, уют, защищенность. Ему нравились бары, где свет приглушенный, дерево темное, а сиденья обиты мягкой кожей. Образы детей-инвалидов постепенно стирались, и в конце концов ему стало казаться, что с утра прошло уже несколько недель.

Это время, с середины осени и до конца зимы, он всегда переносил тяжело. Он не знал, что делать, не мог сообразить, чего от него ждут, когда нет мячей, которые надо отбивать, нет коллег-игроков, чтобы с ними потрепаться. Каждый день, с самого утра, перед ним вставали вопросы, как ублажить Элен, что поесть, куда пойти, чем заполнить время, что надеть.

Вот наступит весна, появится чемоданчик с одеждой для поездок, и стоит лишь оказаться перед своим шкафчиком в раздевалке, как уже знаешь, что на себя натянуть; там будет висеть его форма, только-только из прачечной, обслуживающей их команду. Его день распланируют за него: или игра, или тренировка; а может быть, Шишка Джордан, секретарь «Сокс», отвечающий за переезды команды, укажет ему на такси, а такси доставит его к поезду, а тот отвезет в город, где им предстоит выступать. И все заранее устроено. Его имя всегда заранее вписано в гостиничную книгу, и носильщик сразу возникает рядом, чтобы взять у него багаж. А вечерами парни поджидали его в баре, и весна спокойно перетекала в лето, и лето распускалось ярко-желтыми и пронзительно-зелеными тонами, и в воздухе стоял такой замечательный запах, что даже хотелось плакать.

Рут не знал, как там у других обстоит со счастьем, но знал, что его-то счастье – в том, чтобы ему все дни расписывали заранее, как делал это брат Матиас для него и остальных мальчишек, там, в Святой Марии. Во всех иных случаях, оказываясь перед рутиной, которую именуют домашней жизнью, Рут ощущал тревогу и даже какой-то страх.

Но не здесь, подумал он, когда мужчины в баре начали рассаживаться вокруг него и кто-то хлопнул его по плечу. Он повернул голову и увидел того высокого мужчину, что недавно сидел в дальнем конце и улыбался ему.

– Заказать вам выпить, мистер Рут?

Мужчина встал сбоку от него, и Рут снова почувствовал, что в незнакомце есть что-то героическое, такого масштаба, что зальчик бара и другие мелочи не идут с этим ни в какое сравнение.

– Конечно, – ответил Рут. – Значит, вы поклонник «Ред Сокс»?

Мотнув головой, мужчина показал Доминику три пальца, и его низенький спутник присоединился к ним, выдвинул табурет и плюхнулся на него, словно был вдвое тяжелее, чем положено людям его комплекции.

– Не совсем. Мне нравится спорт, но я не сторонник приверженности одной команде.

Рут спросил:

– За кого же вы болеете, когда сидите на игре?

– Болею?

– Ну, кого поддерживаете?

Мужчина улыбнулся:

– Поддерживаю индивидуальные достижения, мистер Рут, не более того. Чистоту одиночной игры, демонстрацию искусного атлетизма и координации движений. Команда прекрасна как идея, тут я с вами согласен. Идея братства людей, объединенных во имя общей цели. Но эту идею присвоили группы, руководствующиеся корпоративными интересами, чтобы внушать массам идеал, совершенно противоположный тому, который олицетворяет собой наша страна – по ее собственным заверениям.

Рут перестал улавливать смысл уже на середине его тирады, но все равно поднял рюмку с виски, кивнул и выпил.

Плюгавый навалился на стойку, посмотрел на Рута и буркнул:

– Он не сечет, о чем ты, Джек.

Джек поставил рюмку на стойку:

– Приношу извинения за Джина, мистер Рут. Он растерял свои манеры в Большой Деревне.

– В какой деревне? – переспросил Рут.

Джин хихикнул.

Джек мягко улыбнулся Руту:

– В Гринвич-Виллидж, мистер Рут.

– Это в Нью-Йорке, – уточнил Джин.

– Я знаю, где это, малыш, – огрызнулся Рут, отлично сознавая, что Джек, хоть и крупный мужик, не сможет тягаться с Бейбом, если тот решит оттолкнуть его и повыдергивать бледные волосенки из головы его дружка.

– О, – произнес Джин, – император Джонс сердится.

– Что ты сказал?

– Господа, – проговорил Джек, – давайте не забывать, что все мы братья. Мы ведем общую борьбу, мистер Рут, – продолжал он. – Я что-то вроде путешественника. Назовите страну – и окажется, что ярлык с ее названием уже прилеплен к моему чемодану.

– Вы коммивояжер? – Бейб взял из банки маринованное яйцо и положил в рот.

Глаза Джека засветились ярче.

– Можно сказать и так.

Джин спросил:

– Ты что, и правда понятия не имеешь, с кем разговариваешь?

– Еще как имею, коротыш, – ответил Рут. – Он Джек. А ты – Джилл[48]48
  Персонажи детской считалки.


[Закрыть].

– Джин, – поправил блеклый. – Если уж на то пошло, Джин О’Нил. А разговариваешь ты с Джеком Ридом.

Бейб не сводил с него взгляда:

– Все-таки буду звать тебя Джилл.

Джек рассмеялся и похлопал обоих по спине.

– Как я уже сказал, Бейб, я побывал всюду. Видел спортивные состязания в Греции, в Финляндии, в Италии, во Франции. Однажды смотрел в России конное поло, где многих участников затоптали собственные лошади. Нет зрелища более чистого и вдохновляющего, чем соревнующиеся между собой люди. Но большие деньги и большой бизнес пятнают эту чистоту, ставя ее на службу неприглядным целям.

Бейб улыбнулся. Ему нравилось, как говорит Джек, хотя он и не мог понять, что оратор имеет в виду.

К ним подошел еще один, тощий, с голодным и острым профилем. Спросил:

– Это и есть наш лоботряс?

– Именно так, – ответил Джек. – Бейб Рут собственной персоной.

– Джим Ларкин, – представился тощий, пожимая Бейбу руку. – Прошу извинения, но за вашими играми я не слежу.

– Извинений не требуется, Джим. – Бейб ответил крепким рукопожатием.

– Мой товарищ говорит, – пояснил Джим, – что будущий опиум для народа – это не религия, мистер Рут, это развлечения.

– Даже так? – Рут подумал, дома ли Стаффи Макиннис, подойдет ли к телефону; может, они встретятся где-нибудь в городе, закажут стейк, поболтают о бейсболе и женщинах.

– Знаете, почему бейсбольные лиги растут по всей стране как грибы? Появляются на каждой фабрике, на каждой судоверфи? Отчего почти у каждой компании есть своя рабочая команда?

Рут ответил:

– Что тут непонятного? Это же в радость.

– Верно, – произнес Джек. – Согласен. Но если всмотреться в вопрос пристальнее, обнаружится, что компании поощряют создание бейсбольных команд, ибо это способствует корпоративному единству.

– Ничего плохого в этом нет, – заметил Бейб, и Джин фыркнул.

Ларкин склонился к нему, обдавая его парами джина, и Бейбу захотелось отстраниться.

– И все это, – заметил Ларкин, – способствует американизации, за неимением лучшего слова. Американизации рабочих-иммигрантов.

– Дело в том, – сказал Джек, – что, если вы работаете семьдесят пять часов в неделю и еще пятнадцать-двадцать часов играете в бейсбол, догадайтесь, на что у вас уже не останется сил?

Бейб пожал плечами.

– На забастовку, мистер Рут, – произнес Ларкин. – Вы чересчур устанете, чтобы бастовать или хотя бы задумываться о своих трудовых правах.

Бейб потер подбородок, чтобы они поверили, будто он обдумывает это. На самом-то деле он просто надеялся, что они уйдут и оставят его в покое.

– За рабочего! – провозгласил Джек, поднимая рюмку.

Другие – а Рут заметил, что вокруг собралось уже девять или десять человек, – тоже подняли рюмки и прокричали:

– За рабочего!

Каждый, в том числе и Рут, сделал изрядный глоток.

– За революцию! – крикнул Ларкин.

Доминик проговорил: «Прошу вас, джентльмены», но его слова потонули в гомоне посетителей, дружно повскакавших с мест.

– Да здравствует революция!

– За новый пролетариат!

Они выкрикивали все новые и новые тосты, и Доминик, отчаявшись водворить порядок, забегал вокруг, наполняя им рюмки.

Пили за товарищей в России, Германии и Греции, за Дебса, Хейвуда, Джо Хилла, за народ, за великую солидарность рабочих всего мира. Ура!

Когда они не на шутку распетушились, Бейб потянулся за своей шубой, но Ларкин загораживал сиденье, воздев руку с рюмкой и возглашая очередной тост. Рут посмотрел на их лица, сияющие от пота и одержимости, а может, и чего-то большего, чем одержимость, чего-то такого, чему он не мог подыскать название. Ларкин повернулся, и Рут увидел в просвет край шубы, снова начал к ней тянуться, а Джек ревел: «Долой капитализм! Долой олигархию!» Бейб запустил было пальцы в мех, но тут Ларкин случайно оттолкнул его руку. Бейб вздохнул и возобновил попытки.

А потом с улицы зашли шестеро парней. Они были в приличных костюмах и могли бы в другое время показаться вполне почтенными людьми, но сейчас от них так и несло алкоголем и злобой. Бейб только глянул им в глаза и сразу понял: сейчас начнется заваруха.

Коннор Коглин, черт побери, был сегодня совсем не расположен миндальничать с террористами. Да он вообще, черт побери, был зол, но на террористов – особенно. Только что те выиграли дело в суде, вообразите. Девять месяцев расследования, больше двух сотен показаний под присягой, шесть недель процесса – и все это ради того, чтобы депортировать одного откровенного галлеаниста по имени Виторио Скалоне, который сообщал всем и каждому, что намерен взорвать здание сената штата во время очередного заседания.

И тем не менее судья решил, что этого недостаточно для депортации. Он посмотрел со своего возвышения на окружного прокурора Сайласа Пендергаста, на Коннора Коглина, помощника окружного прокурора, на Питера Уолда, помощника окружного прокурора, и объявил:

– Хотя некоторые выражают сомнение, что окружной суд имеет право прибегать к депортационным мерам, в данном судебном заседании обсуждается другой вопрос. – Он снял очки и холодно воззрился на шефа Коннора, добавив: – Здесь рассматривается вопрос, совершал ли обвиняемый какие-либо деяния, которые можно охарактеризовать как государственную измену. И я не вижу никаких доказательств, которые подтверждали бы, что его действия не были лишь пустыми угрозами в состоянии алкогольного опьянения. – Он повернулся к Скалоне: – Согласно Закону о шпионаже, это также является тяжким преступлением, молодой человек, и я приговариваю вас к двум годам тюрьмы. Шесть месяцев предварительного заключения вам засчитаны.