Текст книги "Путешествия натуралиста. Приключения с дикими животными"

Наконец Тайни остановился, вскоре подтянулись и мы. Он осторожно раздвинул плотную завесу колючей склерии, свисавшей прямо перед нами, и мы стали всматриваться в пейзаж. Впереди лежал большой заболоченный пруд, поверхность которого украшали водные гиацинты; как раз было время их цветения, и казалось, будто по переливчатому зеленому ковру рассыпаны нежные сиренево-синие огоньки.

Метрах в четырнадцати от нас водные гиацинты терялись из виду: их почти полностью закрывала стая белых цапель, такая огромная, что она тянулась от середины озера к дальнему берегу.

«Ну вот, смотрите, ребята, – прошептал Тайни. – Подойдет?» Мы с Чарльзом восхищенно закивали.

«Ладно, тогда я вам больше не нужен. – Тайни продолжил: – Пойду позавтракаю. Удачи!» Он бесшумно удалился, оставив нас двоих всматриваться в узкую прорезь между стеблями склерии. Мы вгляделись повнимательней, и заметили, что в стае два вида – большие белые цапли и снежные, что были поменьше. В бинокль мы наблюдали, как птицы наскакивают друг на друга, задирая нежные, похожие на тонкое кружево хохолки. Время от времени какая-нибудь пара вдруг вертикально взлетала в воздух, продолжая неистово колотить друг друга клювами, и так же неожиданно опускалась на землю. У дальнего берега возвышались несколько статных бразильских аистов ябиру; их черные лысые головы и багряные раздувшиеся шеи ярко выделялись на фоне белоснежных цапель. Слева, чуть поодаль, мелководье обжили сотни уток. Некоторые стояли безупречным полковым строем и смотрели в одну и ту же сторону, словно им дали команду «Смирно!», другие эскадрильей плавали в пруду. Ближе к нам по водным гиацинтам осторожно ступала якана; держаться на плавающих листьях ей помогали невероятно длинные пальцы, но из-за них она шагала, смешно задирая ноги, словно человек в снегоступах.

Больше всего мы обрадовались, когда увидели совсем рядом четырех розовых колпиц. Птицы сосредоточенно бродили по мелководью, просеивая клювом песок и грязь в поисках мелкой рыбешки, головастиков, моллюсков, и в оперении, сияющем всевозможными оттенками розового, они были неописуемо прекрасны. Но стоило какой-нибудь поднять голову, чтобы посмотреть по сторонам, мы едва удерживались от смеха, таким несуразным казался сплющенный клюв в сравнении с изящным, грациозным телом.

Чарльз и я установили камеру, чтобы снять это великолепное зрелище, но, как ее ни направляли, вид закрывал один и тот же небольшой куст. Мы шепотом посовещались и решили, рискуя спугнуть птиц, продвинуться сквозь буйную растительность и залечь под тем самым, торчавшим впереди кустом, где, как нам казалось, места вполне хватало для камеры и для нас. Если мы сможем туда пробраться и не поднять переполох, четкая, без помех съемка всех живущих на озере птиц – уток, цапель, аистов ябиру и колпиц – нам гарантирована.

Как можно осторожней мы расширили щель в завесе из склерии до лаза, толкая перед собой камеру, поползли по траве и в конце концов благополучно добрались до куста. Медленно и бесшумно, чтобы случайным движением не спугнуть птиц, мы установили треногу и водрузили на нее камеру. Чарльз изготовился было снимать колпиц, но я тронул его за плечо: «Глянь-ка туда» – и указал на отдаленный левый берег пруда. Вдоль берега по мелководью шествовало стадо скота из саванны. Я тут же подумал, не переполошат ли они уток-широконосок, которых мы собрались снимать, но те не обращали на них никакого внимания. Тяжело ступая и покачивая головами, коровы шли прямо на нас. Возглавляла процессию главная корова. Неожиданно она притормозила, подняла голову и шумно понюхала воздух; за ней остановилось все стадо. Несколько секунд корова пребывала в раздумьях, после чего целеустремленно и решительно двинулась к нашему кусту. За несколько метров до него она замерла, издала громкое мычание и стала рыть копытом землю. Отсюда, из-под куста, в ней никак нельзя было признать прямую родственницу кротких гернзейских коров на английских пастбищах. Она снова замычала, на сей раз нетерпеливо, и угрожающе направила на нас рога. Мне стало не по себе; если эта тварь решит напасть, от нас живого места не останется.

«Если она сюда бросится, – нервно шепнул я Чарльзу, – всех птиц нам разгонит…»

«Она и камеру запросто растопчет, и тогда мы окажемся в беде», – таким же шепотом ответил Чарльз.

«Думаю, было бы мудрее отступить, не так ли», – пробормотал я, глядя на корову в упор, – но Чарльз уже уползал к нашему лазу и толкал перед собой камеру.

Мы залегли в кустах довольно-таки далеко – и тут же почувствовали себя круглыми дураками. Подумать только, какой позор: добраться в Южную Америку, на родину ягуаров, змей-убийц, рыб-каннибалов, и струсить при виде какой-то коровы! Мы закурили и стали убеждать себя, мол, главное достоинство храбрости – благоразумие[1]1
  «Главное достоинство храбрости – благоразумие» (пер. Е. Бируковой) – фраза из исторической хроники У. Шекспира «Генрих IV». – Здесь и далее, если не указано иное, прим. пер.


[Закрыть], ибо оно помогло нам спасти аппаратуру.

Минут через десять мы решили проверить, на месте ли коровы. Они никуда не делись, но мы, равно как и наши заросли, их не интересовали. Вдруг Чарльз заметил, что трава перед нами колышется на легком ветру в противоположную от коров сторону. Ветер сменился, и это было нам на руку. Последующие два часа мы, лежа под кустом, без устали снимали цапель и колпиц. Нам удалось подсмотреть и заснять маленькую драму о том, как два стервятника нашли на берегу пруда рыбью голову, на сокровище тут же посягнул орел, но он так испугался, что стервятники перейдут в контрнаступление, что не смог спокойно съесть добычу и улетел вместе с ней. За час до того, как мы закончили съемки, коровы удалились в саванну.

«Какой чудесный кадр выйдет, когда все эти птицы враз взлетят, – шепнул я Чарльзу. – Вот что, ты вылезай из-под куста с одной стороны, я выскочу с противоположной, и, как только они поднимутся, тут же снимай их на фоне неба». Медленно и тихо, чтобы преждевременно не спугнуть птиц, Чарльз выбрался из нашего куста и присел рядом в обнимку с камерой.

«Прекрасно! Приготовились!» – мелодраматическим шепотом произнес я и c громким воплем выскочил из-за куста, размахивая руками. Цапли не удостоили меня вниманием. Я хлопал в ладоши, кричал, но без толку. Какая нелепость: все утро мы украдкой пробирались через кусты и даже пискнуть не смели, чтобы не спугнуть этих, якобы трепетных, птичек, а сейчас орем изо всех сил, а им до нас нет никакого дела. Зачем тогда нужно было прятаться и молчать… Я громко рассмеялся и побежал к берегу. Первыми вспорхнули утки, что плескались на мелководье. За ними взлетели чайки, и в следующий миг огромной белой волной поднялись все птицы. Их голоса эхом разносились над рябью воды.

Вернувшись в Каранамбо, мы честно рассказали Тайни, как испугались коров.

«Ну что поделаешь, – рассмеялся он. – Они иногда бывают довольно норовистые. Я и сам не раз бегал от них в первые годы».

Мы почувствовали, что наше доброе имя хотя бы отчасти восстановлено.

На следующий день Тайни предложил пойти на плес реки Рупунуни, который начинался сразу за его домом. На берегу он подвел нас к рыхлому, похожему на глыбу туфа валуну, испещренному воронками, и бросил в одну из нор камень. В ответ со дна донесся сдавленный утробный звук.

«Дома сидит, – прокомментировал Тайни. – Электрические угри здесь все дырки обжили».

У меня был свой более совершенный прибор для поиска электрических угрей. Перед поездкой нас попросили записать электрические импульсы, какие посылает эта рыба. Особо сложного оборудования для такого дела не требовалось: достаточно было прикрепить две тонкие медные проволоки к небольшой деревяшке и протянуть от них гибкий провод, который подключался бы к магнитофону. Итак, я опустил наше примитивное звукозаписывающее устройство в нору и тут же услышал в наушниках потрескивание, означавшее, что угорь выпустил разряд. Треск нарастал, учащался и, достигнув некоего предела, пошел на спад. Считается, что импульсы служат своего рода локаторами: вдоль боковой линии угря расположены сенсорные окончания, с помощью которых он улавливает изменения электрических полей. Для него это сигнал: вблизи крупный предмет, – и так, следуя собственной «навигации», эта рыба, достигающая иногда полутора метров в длину, свободно лавирует между камнями в мутной речной воде. Однако слабыми импульсами электрический угорь не ограничивается; он способен генерировать разряды такого высокого напряжения, что они не только парализуют его добычу, но, как рассказывают, вполне могут оглушить человека.

Мы спустились к «причалу» Тайни, забрались в два каноэ с подвесными моторами и поплыли вверх по течению. По пути нам встретилось дерево, на котором поселилась стая тираннов; их гнезда, словно огромные биты, свисали с ветвей. К обоим каноэ мы привязали удочки-донки с наживкой на металлических крючках: вдруг попадется какая-нибудь рыба. Ждать долго не пришлось. Как только мы отплыли, я почувствовал, что клюет, потянул леску, вытащил серебристо-черную рыбину примерно тридцати сантиметров в длину и стал вытаскивать крючок у нее изо рта.

«Побереги пальцы, – невозмутимо посоветовал Тайни. – Рыба-каннибал все-таки».

Пиранья

Я швырнул улов на дно лодки.

«Никогда так не делай, парень, – буркнул Тайни, схватил весло и ударом оглушил рыбу. – Она могла тебя чертовски сильно цапнуть».

Он поднял рыбину и в подтверждение своих слов засунул в ее разинутый рот ветку бамбука. Два ряда треугольных, острых как лезвия зубов сомкнулись, и ветка, словно под ударом топора, раскололась надвое.

Я ошалело смотрел на Тайни.

«Правда, что стая этих рыб может окружить человека и обглодать его до костей?» – вырвалось у меня.

Тайни рассмеялся.

Чарльз Лагус возвращается из Рупунуни

«Если ты настолько глуп, чтобы оставаться в воде, когда пираньи, или перайи, как мы их тут называем, начали тебя кусать, они вполне могут тебе крупно подгадить. Эти твари нападают, как только унюхают кровь, поэтому я никогда не купаюсь, если порезался. К счастью, они не любят неспокойную воду. Когда выходишь из каноэ, надо как следует взбаламутить воду, и перайи вряд ли появятся. Конечно, – продолжал Тайни, – иногда они нападают без всякой причины. Помню, как-то мы должны были плыть в одном каноэ с 15 индейцами. Забирались по одному, и, конечно, у каждого, хотя бы на секунду, одна нога оказывалась в воде. Обуви ни у кого, кроме меня, не было. Я залез последним, а когда уселся, заметил, что у индейца, что сидит напротив, нога кровоточит. Я спросил, что случилось, а он говорит: «Перайя укусила, когда забирался в каноэ». Оказалось, что перайи выгрызли кусочки мяса из ног у 13 из 15 парней. Никто из них при этом даже не вскрикнул, и других предупредить никому в голову не пришло. Впрочем, думаю, эта история не столько о перайях, сколько об индейцах».

Мы провели несколько дней в Каранамбо и вернулись в Летем. Мало-помалу наша коллекция животных росла, и когда две недели спустя мы возвращались из саванны в Джорджтаун, с нами летел не только кайман в огромном, сделанном на заказ деревянном ящике, но и гигантский муравьед, небольшая анаконда, несколько болотных черепах, обезьяны-капуцины, длиннохвостые попугайчики и попугаи ара. Это было достойное начало.

3. Разукрашенная скала

Река Мазаруни берет начало в высокогорье на крайнем западе Гайаны, почти у самой границы с Венесуэлой. На протяжении 160 километров она огибает три четверти огромного круга, прежде чем врезаться в гряду песчаных гор, в них исчезнуть и вскоре, километров через тридцать, прорваться с высоты 400 метров каскадами и порогами, которые полностью перекрывают движение по воде в этих местах.

Тем, кто хотел бы добраться в бассейн Мазаруни по суше, предстоит долгое и трудное испытание крутыми горными дорогами. Самый короткий путь занимает три дня, сначала через густой, непроходимый лес, а потом вверх, на высоту без малого тысячу метров. Стоит ли удивляться, что десятилетиями эта местность была почти полностью отрезана от остальной страны, и всего за несколько лет до нашего приезда жившие здесь обособленно полторы тысячи индейцев мало что знали о цивилизации побережья.

Ситуация изменилась с появлением самолетов: амфибия легко преодолевала горный барьер и спокойно приземлялась как раз в центре бассейна, на длинной, широкой полосе реки. Чем доступней становились эти места, тем больше опасностей угрожало жившим здесь индейцам акавайо и арекуна. Чтобы защитить их от любителей чужого дармового труда, правительство объявило бассейн Мазаруни индейской резервацией, закрытой для охотников за золотом и алмазами, а также для путешественников, у которых не было разрешений. Кроме того, оно назначило окружного чиновника, чья работа состояла в том, чтобы заботиться о коренном населении.

Занимал эту должность Билл Сеггар. К счастью, мы впервые прилетели в Джорджтаун как раз в те дни, когда он совершал один из нечастых визитов в столицу, чтобы запастись на полгода едой, бензином и прочими необходимыми вещами, которые самолетом доставляли туда, где он жил.

Он был высоким, загорелым, крепким мужчиной; по его лицу сетью тянулись глубокие морщины. Сдержанно, чтобы ничем не выдать гордости за свою землю и любовь к ней, он рассказывал о недавно открытых водопадах, о бескрайних пространствах нехоженых лесов, о странной церкви аллилуйя, к которой себя причисляют многие акавайо, о колибри, тапирах и попугаях ара. Билл рассчитал, что должен закончить свои дела в Джорджтауне как раз в те дни, когда мы вернемся из двухнедельной поездки в Рупунуни, и любезно предложил лететь вместе с ним.

Итак, приехав в Джорджтаун, мы тут же с большим воодушевлением стали искать Билла, чтобы узнать, когда отправится самолет. Обнаружили его в гостиничном баре – Билл сидел, мрачно уставившись в стакан рома пополам с имбирным пивом. У него были дурные новости. Он ждал, что заказанные товары доставят на место «дакотой», которая обычно приземлялась в Имбаимадаи, на клочке открытой саванны недалеко от восточной границы бассейна. В сухое время года эта посадочная полоса служила безотказно, однако в сезон дождей ее полностью размывало. Теоретически к середине апреля она должна была подсохнуть, но в тот год случились непредсказуемо сильные ливни, и посадочная полоса превратилась в трясину. Билл собирался назавтра вылететь на амфибии, приземлиться на Мазаруни сразу за саванной в Имбаимадаи, с утра до вечера наблюдать за взлетной полосой и каждый день сообщать по радиосвязи о ее состоянии. Как только она подсохнет, грузовой самолет доставит из Джорджтауна самые необходимые припасы. Разумеется, их надо перевезти в первую очередь, и, если они долетят благополучно, а полоса по-прежнему будет сухой, последним бортом прибудем мы. Нам ничего не оставалось, как угрюмо допить свои коктейли, попрощаться с Биллом и пожелать ему без приключений добраться в Имбаимадаи.

Мы застряли в Джорджтауне и ежедневно наведывались в Департамент природных ресурсов, чтобы узнать новости о посадочной полосе. На второй день нам сообщили, что ливни прекратились и, если по-прежнему будет солнечно, а дожди снова не польют, дня через четыре полоса высохнет настолько, что на нее можно будет приземлиться. Все свободное время мы помогали Тиму Вайнеллу распределять пойманных в Рупунуни животных по новым, удобным «квартирам». Департамент сельского хозяйства отдал в наше распоряжение гараж в Ботанических садах. Мы ярусами расставили вдоль стен клетки – и просторное помещение сразу превратилось в мини-зоопарк. Более крупных животных, в том числе гигантского муравьеда, любезно взял на передержку местный зоосад. Клетку с кайманом опустили в канал Ботанических садов.

К концу четвертого дня пришла радиограмма от Билла о том, что все в порядке и самолет может вылетать. Весь этот и следующий день ушел на погрузку товаров, а потом наконец наступил наш черед.

Мы попрощались с Тимом, которого обязанности вынуждали остаться в Джорджтауне, чтобы заботиться о животных из Рупунуни, и, обвешанные аппаратурой, залезли в «дакоту».

Лететь над джунглями довольно скучно. Внизу под нами простирался ровный, бескрайний океан зелени. Под зеленым, волнистым покровом таилась многообразная жизнь, и лишь иногда над верхушками деревьев вспархивали птицы, похожие на летающих рыб. Изредка, словно острова посреди зеленой стихии, мелькали небольшие поляны, усеянные крошечными хижинами.

Через час, однако, вид изменился: мы подлетали к горному хребту Пакарайма, который на юго-западе замыкает горные твердыни Мазаруни. По склонам зеленели леса, выше тянулись откосы, такие крутые, что деревья на них не росли, и перед нами во всей красе открылись светло-кремовые уступы.

Всего за несколько минут мы перелетели через массив, который казался непреодолимым препятствием прежним путешественникам, и вот уже под нами змеится юная река Мазаруни, которая даже в этих местах достигала 45 метров в ширину. Вдруг словно по волшебству в середине леса появился квадрат открытой саванны. На одной из его сторон мы увидели хижину, а рядом с ней – две крохотные фигурки. Это были Билл и Дафна Сеггар.

«Дакота» описала круг и пошла на посадку. Приземление оказалось довольно жестким, но вины пилота в том не было: самолет садился не на асфальтовую полосу, а на обычную деревенскую грунтовую дорогу, которую Билл Сеггар вместе со своими индейцами-помощниками расчистил от валунов, булыжников и буйной растительности.

Сеггары, оба босиком, вышли нам навстречу. Дафна – в шерстяном спортивном костюме, подчеркивающем высокий рост и стройность, Билл – в шортах цветах хаки и рубашке, расстегнутой до груди; судя по мокрым волосам, он только что вылез из реки. При виде нас хозяин этих мест с облегчением вздохнул: тем же самолетом прибыла последняя часть груза, и теперь припасов вполне хватит, чтобы пережить сезон дождей. Он должен был начаться не раньше чем через месяц, и, следовательно, если все будет хорошо, у нас в запасе недели четыре есть.

«Но тут никогда наверняка не знаешь, – предостерег нас Билл. – Дожди могут начаться хоть завтра. А если начнутся, мы всегда можем отправить вас амфибией по одному. За бешеные деньги».

Ночь мы провели в полуразрушенной хижине на взлетной полосе в Имбаимадаи. Наутро Билл посоветовал как можно скорее отправиться к верховьям Мазаруни, а оттуда идти на Каровриенг, один из самых мелких притоков главной реки, который течет по малонаселенной и почти неизученной местности. «Что там можно увидеть?» – спросили мы.

«Знаете, – сказал Билл, – в этих местах людей нет, поэтому должно быть немало дикой живности. Год или два назад я обнаружил там очень славный водопад, а еще непонятные картинки, которые индейцы оставили на скалах. Эти рисунки мало кто видел, и никто о них толком не знает. Думаю, вам стоит на это взглянуть».

Билл ожидал еще несколько самолетов с припасами, хотя самое насущное уже прибыло. Однако самолет, который должен был прилететь первым, задерживался на несколько дней, поэтому на следующее утро наш хозяин решил, что они вместе с Дафной вполне могут нас сопровождать в первый день странствий. Итак, мы впятером забрались в огромное, больше 10 метров длиной, каноэ с мощным мотором, которое Билл обычно брал для путешествий по окрестностям. С нами отправилась компания из шести мальчиков-индейцев.

День выдался великолепный. Мы впервые так близко увидели сельву, плыли в солнечном свете вдоль каньона, под нами мирно текла прозрачная, коричневая река, а по обе стороны зеленой стеной возвышался тропический лес. Кроны величественных амарантовых деревьев, нектандров и деревьев мора, до 15 метров в высоту, оплетали цепкие ползучие стебли и лианы; за плотной завесой из них был почти не виден лес. Ближе к земле невысокие кусты жадно тянулись к солнечному свету, которого им так не хватало в сумрачных тропиках. Однако сплошная стена вокруг нас не была монотонно зеленой: то там, то здесь буйную растительность яркими полосками прореживали мелкие гроздья золотисто-красных свежих побегов, какие появляются перед сезоном дождей.

Через два часа мы вышли к перекатам. Река ударялась о груды камней, ее темная янтарная вода бурлила и пенилась. Мы выгрузили самую хрупкую аппаратуру – камеру, звукозаписывающие устройства, – оттащили ее к верху порогов и вернулись, чтобы помочь индейцам, которые волокли по камням наше увесистое каноэ. Это было трудное, утомительное занятие, но мы то и дело подтрунивали друг над другом и едва не упали от хохота, когда один из нас не удержался на камнях и провалился по грудь в неожиданно глубокую щель между валунами. В конце концов мы вытащили каноэ наверх, в ровную, темную заводь, и поплыли дальше.

Где-то час спустя Билл попросил нас прислушаться: сквозь рев моторов доносился отдаленный рокот.

Перетаскивая каноэ на перекатах

«Мой водопад», – объяснил он.

Минут через пятнадцать мы вышли к изгибу реки. Сейчас шум воды был слышен особенно отчетливо; по словам Билла, водопад находился совсем рядом с излучиной. Дальше нам предстояло идти вверх, но для этого надо было волоком тащить каноэ вокруг водопада, поэтому мы решили устроить стоянку на берегу, а утром двинуться дальше. Билл и Дафна, к сожалению, остаться не могли: им надо было вернуться в Имбаимадаи, чтобы разобраться с последним грузом припасов, привезенных на самолете.

До того как они отправились в путь и пока индейцы расчищали место, Билл и Дафна проводили нас к водопаду. В Гайане такие водопады – не редкость. Всего в нескольких километрах к югу от нашей стоянки находится знаменитый водопад Кайетур высотой в 226 метров. Найденный Биллом водный каскад по местным меркам водопадом не считался – жалкие 30 метров в высоту, но, когда мы обогнули излучину, перед нами открылось завораживающе прекрасное зрелище. Огромные завитки пены с грохотом неслись по крутым уступам и стремительно падали в широкую, со всех сторон открытую затоку. Мы искупались, полазали по валунам, громоздившимся в самом низу водопада, забрались в темную пещеру, из которой выпархивали стрижи.

Джек Лестер у водопада Майпури

Бил окрестил водопад Майпури – так местные жители называют тапиров; следы этого зверя Билл видел на берегу реки в тот день, когда сделал свое открытие. К сожалению, долго любоваться падающей водой мы не могли: чтобы добраться до Имбаимадаи засветло, наши друзья должны были как можно скорее отправиться в обратный путь, поэтому пришлось вернуться к нашим индейцам и каноэ.

Мы попрощались, Билл и Дафна вместе с двумя индейцами отправились вниз по реке, но прежде пообещали, что через два дня индейцы вернутся за нами в том же каноэ.

Четверо аборигенов остались, чтобы помогать нам тащить аппаратуру, когда мы отправимся в тропики. Все они были из племени акавайо, но за время работы у Билла европеизировались, поэтому носили шорты, а также рубашки хаки и говорили на «местном английском», на котором в те годы общались все жители тогдашней Гайаны: индейцы, латиноамериканцы африканского происхождения, выходцы из Ост-Индии, а также европейцы. Внешне он напоминал примитивный английский, но у этого наречия, равно как и у других национальных разновидностей пиджина, были свои правила, нормы произношения, лексика, а также способы обойти все, что казалось избыточной трудностью. Глаголы чаще всего не употреблялись вообще, а если и встречались, то исключительно в настоящем времени. Множественное число образовывалось старательным неоднократным повторением одного и того же слова; так же поступали местные жители, когда хотели подчеркнуть какую-то мысль. Мы тоже перешли на пиджин и превосходно понимали друг друга. Старший из «наших» индейцев, звали его Кеннет, кроме прочего, смыслил в премудростях двигателя, хотя исправлял поломки только одним способом – все выдернуть и снова воткнуть. Его ближайшим помощником был Кинг Джордж – приземистый индеец разбойничьего вида с копной нечесаных густых волос. Билл рассказал, что он был вождем в деревне, расположенной вниз по реке, и самочинно взял себе королевский титул. Его не раз уговаривали сменить имя хотя бы на Джордж Кинг, но тот упорно отказывался.

Пока мы любовались на водопад, четверо акавайо расчистили от кустов большую поляну в 14 м², установили навес из срубленных в лесу молодых деревьев, связанных кусками коры вперемешку с лианами, а сверху натянули большой кусок брезента на случай непредвиденных ливней. Под навесом мы натянули гамаки. Тем временем индейцы развели костер, и на огне уже кипела вода. Кеннет явился к нам с ружьем в руке и спросил, какую птицу мы предпочитаем на ужин. Мы выбрали маам, как здесь называют небольших скрытохвостов, по вкусу напоминающих куропаток, – очень неплохое кушанье.

«Будет сделано, сэр», – уверенно сказал Кеннет и скрылся в лесу.

Через час он вернулся с увесистой птицей маам, прямо как обещал. Я спросил, как ему удалось добыть именно ту птицу, что мы просили, и Кеннет рассказал, что индейцы приманивают птиц, подражая их крику. Его просили найти маам, что ж, он пошел в лес и, неслышно ступая, низко, протяжно засвистел. Через полчаса птица его признала и отозвалась. Продолжая свистеть, он подкрадывался все ближе, а потом застрелил ее.

После ужина мы забрались в гамаки и приготовились провести первую ночь в тропиках. За две недели жизни в саванне мы приобрели некоторые навыки лежания в гамаках, но там круглые сутки стояла жара, а здесь, в бассейне Мазару– ни, ночью было холодно. Той ночью я хорошо усвоил первый и главный урок: любителю спать в гамаке требуется в два раза больше одеял, чем ему обычно требуется при сне в кровати, поскольку надо не только укрываться сверху, но и укутывать гамак снизу, следовательно, пользы от одного одеяла становится ровно в два раза меньше. Через час я так замерз, что выбрался из гамака и натянул на себя всю имевшуюся одежду, но даже так почти всю ночь промучился от холода.

Проснулся я задолго до рассвета. Но когда выглянуло солнце, мои ночные страдания были вознаграждены с лихвой: я услышал, как над рекой перекликаются ара и другие попугаи, увидел, как колибри пьет из цветка, склонившегося над водой. Крохотная, размером с грецкий орех, переливающаяся всеми цветами птичка прыжками передвигалась по воздуху. Если ее привлекал цветок, она подлетала, вытягивала длинный, похожий на тонкую нитку язык и, наклонившись, пила нектар. Насытившись, она поднималась в воздух и, быстро, мелко перебирая крыльями, улетала на поиски другого цветка.

После завтрака Кинг Джордж сообщил, что к рисункам, о которых говорил Билл Сеггар, можно запросто, за два часа, дойти по лесу. Мы спросили, не мог бы он нас проводить. Он ответил, что был там всего один раз, но точно найдет это место снова. Вместе с еще одним акавайо, который помогал нести аппаратуру, мы двинулись в заросли. Наш провожатый решительно шел впереди и делал зарубки на деревьях или надламывал молодые ветки, чтобы мы не потерялись на пути обратно. Вокруг высился тропический лес, гигантские деревья достигали 60 метров в высоту. Вокруг них вились лианы, известные тем, что не растут на земле, но свешивают вниз длинные, легкие корни и вбирают ими из воздуха нужные для жизни вещества. Вдруг трава под нами превратилась в толстый ковер из множества опавших желтых цветов. Мы задрали головы, чтобы увидеть, где они растут, но ветки и кроны уходили невероятно высоко вверх и, не будь под ногами лепестков, нам бы в голову не пришло, что здешняя растительность способна цвести.

В просветах между толстыми стволами молодые деревца плотно сплетались с разнообразными вьющимися кустарниками, и нам приходилось прокладывать себе дорогу ножами. Крупных животных мы не видели, но чувствовали, что пространство населено бесчисленными маленькими созданиями: воздух был наполнен стрекотом кузнечиков, кваканьем лягушек, жужжанием и шуршанием невидимых насекомых.

Через два часа трудного пути мы с Чарльзом валились с ног от усталости. Было жарко и влажно, мы взмокли, очень хотелось пить. С тех пор как река осталась позади, никакой пригодной для питья воды нам не встретилось.

И вдруг, неожиданно, перед нами открылась скала, какую мы искали. Она поднималась почти на несколько сотен метров и прорывала тяжелый лесной балдахин, под которым мы томились в душном полумраке. В просвет между камнями и ветвями падал на белую кварцитовую скалу косой солнечный луч и высвечивал красные и черные рисунки на камне. Зрелище было такое ошеломительное, что усталость как рукой сняло, и мы помчались к скале.

Рисунки тянулись почти на 40–45 метров вдоль подножия и поднимались вверх на 30–35 метров. Особым изяществом они не отличались, но нарисованы были явно животные. Здесь было несколько птичьих стай, скорее всего тех самых маам, которых Кеннет поймал нам вчера на ужин, и множество неопознаваемых четвероногих. В одном из них мы признали броненосца, но потом задумались: если то, что мы считали головой, на самом деле хвост, получается не броненосец, а вполне узнаваемый муравьед. Другой зверь лежал на спине, задрав лапы. Сначала мы решили, что это рисунок мертвого животного, потом, присмотревшись, заметили, что у него два когтя на передних лапах и три на задних, как бывает у двухпалых ленивцев. Словно в подтверждение нашей догадки над зверем была нарисована толстая красная линия, вероятней всего, ветка, на которой ленивцу полагалось висеть, однако изобразить висящего ленивца неведомому художнику было трудно, поэтому он нарисовал ветку рядом, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что это за зверь. Фигурки животных перемежались символами – квадратами, зигзагами, цепочками ромбов; смысл их мы даже не пытались разгадать.

Но трогательней и выразительней всего были разбросанные между животными и символами сотни отпечатков рук. Чуть выше они располагались группами от 6 до 8 ладоней, а внизу их было так много, что отпечатки перекрывали друг друга и сплетались в сложный узор, образующий плотные пятна красной краски. Я несколько раз прикладывал свою руку к застывшим на скале ладоням, и каждый раз они оказывались меньше, чем моя. Когда по моей просьбе ладонь приложил Кинг Джордж, обнаружилось, что она полностью совпадает с отпечатком.

Я спросил Кинга Джорджа, знает ли он, что означают этих рисунки. Тот охотно сделал несколько довольно безумных предположений о каждом из животных, на которое мы показывали, но все его гипотезы были такими же дикими, как наши. Если мы начинали с ним спорить, он смеялся и говорил, что ничего не знает, но в толковании одного рисунка мы определенно сошлись.

Когда я в очередной раз спросил: «А это кто?» – и показал на очертания явно мужской фигуры, Кинг Джордж затрясся от смеха.

«Силач», – радостно скалясь, объяснил он.