Текст книги "Путешествия натуралиста. Приключения с дикими животными"

Кинг Джордж настаивал, что ни о смысле, ни о происхождении этих рисунков он не знает. «Они тут сделаны давно-давно, – рассказывал он, – но это сделали не люди акавайо». Доказательство их древности мы обнаружили довольно быстро. Часть скалы расслоилась, фрагменты рисунков выветрились, под действием ветров открывшаяся порода со временем состарилась и приобрела тот же оттенок, что и остальной камень; чтобы такое случилось, требуется не одна сотня лет.

Отпечатки ладоней на скале

Изображения животных. Предположительно, ленивец и муравьед

Должно быть, рисунки делали с какой-то важной целью, ради которой их авторы, вероятней всего, не поленились соорудить лестницы, чтобы разместить свои творения как можно выше. Возможно, это была часть охотничьего ритуала: человек рисовал животных, которых хотел поймать, и скреплял свое намерение отпечатком собственной ладони. Однако, в отличие от известных наскальной живописью палеолитических пещер Франции, здесь мы увидели только одно изображение мертвой птицы. Мы с Чарльзом соорудили из стволов подобие стремянки, чтобы дотянуться повыше, и целый час фотографировали наскальную живопись.

Жажда стала нестерпимой. Спускаясь с лестницы в последний раз, я увидел, что сверху на заросший густым, влажным мхом валун капает вода, опрометью бросился к камню, схватил комок мха, выжал в ладонь и смочил рот. Кинг Джордж заметил мои старания, скрылся между скал, а минут через пять явился и сообщил, что нашел воду. Мы слева обогнули скалу, карабкаясь по разбросанным у подножия огромным камням, и в 90 метрах обнаружили идущую по всей скале крупную расщелину. Книзу она расширялась, становилась глубже и превращалась в небольшую пещеру, уходившую вниз, в глубокое черное озеро. По задней стене пещеры в него стекал шумный, прозрачный ручей; но из озера не вытекал ни один ручей. Однако само зрелище – бурный поток, струящийся из ожившего камня в бездонный таинственный водоем, – завораживало так, что я на миг позабыл о жажде. Вероятней всего, именно из-за этого черного озера первобытные люди наделяли скалу магическими свойствами. Пещера напомнила о гротах, в которых древние греки приносили жертвы, чтобы ублажить богов. Я опустил руку в воду, надеясь нащупать каменное топорище, но озеро было таким глубоким, что мне удалось дотянуться только до дна ближайшей отмели; ничего, кроме мелких камешков, найти там не удалось. Тогда я решил измерить глубину длинной палкой и обнаружил, что до дна – намного больше полутора метров.

Ручей у основания скалы

Утолив жажду, я поспешил к Чарльзу, чтобы поскорее рассказать ему о нашем открытии. Мы сидели и пытались угадать, что значат эти рисунки и связаны ли они с пещерой. Солнце тем временем скрылось за вершиной скалы, и рисунки, лишившись подсветки, немного поблекли. Если мы хотели к ночи добраться до стоянки, нам следовало немедленно отправляться в обратный путь.

4. Ленивцы и змеи

Мы могли бы довольно много времени потратить на то, чтобы бродить по тропикам в надежде обнаружить какую-нибудь живность, но было понятно, что без опытных, знающих эти места провожатых нам не обойтись. Так что мы решили призвать на помощь двух акавайо, которые работали у Билла. Они были гораздо зорче нас и замечали даже самых мелких животных, к тому же чувствовали себя в лесу как дома, а значит, могли показать цветущие деревья, к которым слетаются колибри, или плоды, привлекающие попугаев и мартышек.

Однако своей первой большой удачей мы всецело обязаны Джеку. Наша компания бродила по тропинкам невдалеке от посадочной полосы, прокладывая себе путь сквозь колючие заросли. Мы остановились у одного из самых высоких деревьев, какие встречались нам до сих пор. С ветвей причудливыми узлами неподвижно свисали лианы. Если бы перед нами за несколько минут прошла вся жизнь этих растений, мы бы увидели, как они извивались, переплетались, все крепче сжимая в объятиях деревья и друг друга. Но тут Джек повнимательней всмотрелся в заросли.

«Там кто-то есть или это мое воображение?» – тихо спросил он.

Чарльз Лагус снимает на камеру в лесу

Я ничего не смог увидеть. Джек подробнее объяснил, куда надо смотреть, и тут я увидел свисающую с лианы круглую серую фигурку. Это был ленивец.

Ленивцы крайне медлительны, поэтому наконец-то можно было не бояться, что зверь тут же бросится наутек и затеряется в густых кронах тропических деревьев. Времени у нас было предостаточно, и мы подробно обсудили план действий: Чарльз будет снимать, как мы ловим животное, но у Джека после травмы все еще болят ребра, на резкие движения он не способен, поэтому стаскивать диковинного зверя предстоит мне.

Забраться на дерево, держась за свисающие растения, было нетрудно. Ленивец меня заметил и очень неторопливо стал перехватывать лапами лиану, чтобы подтянуться чуть повыше. Он двигался так медленно, что метров через десять мы поравнялись, и мне без труда удалось его рассмотреть.

Зверь размером с небольшую овчарку висел, ухватившись лапами за верхнюю ветку и глядел на меня с выражением неизъяснимой печали на мохнатой морде. Затем он задумчиво разинул пасть, обнажив черные, лишенные эмали зубы и, чтобы напугать, издал самый грозный звук, на который способен, – глухое низкое сопение. Я протянул к нему руку, в ответ ленивец медленно, вальяжно повел в мою сторону задней лапой. Я чуть ретировался – и зверь кротко заморгал, словно удивился, что ему не удалось меня зацепить. После двух безуспешных попыток активной самообороны он приложил все усилия к тому, чтобы как можно теснее прижаться к лиане. Разжать его хватку нелегко, так что я оказался в незавидном положении. Держась одной рукой за собственную лиану, другой я попытался отцепить зверя. Мои старания были вознаграждены: я разжал острые, как ятаган, когти на одной лапе и приготовился взяться за вторую, как тут ленивец невозмутимо и до безумия неторопливо вернул первую лапу на ветку. Высвободить одновременно обе лапы не удавалось никак. Минут пять я бился, скабрезные шуточки и советы, которые посылали с земли Джек и Чарльз, не помогали. Было ясно, что однорукая борьба может продолжаться до скончания века.

Тогда мне пришла в голову мысль: рядом болталась тонкая кривая лиана, которую акавайо прозвали «бабушкин позвоночник». Я окликнул Джека, попросил его подсечь эту лиану у самой земли, затем подтянул ее к себе и повесил перед носом ленивца, который по-прежнему держался всеми лапами за свою ветку. Ему очень хотелось уцепиться еще за что-нибудь доступное, и я медленно, лапа за лапой, пересадил его на «нашу» лиану, после чего пригнул ее так, что ленивец, по-прежнему послушно прижимаясь к растению, медленно спустился прямо в руки Джека. Вслед за ним слез и я.

«Правда, симпатичный? – Мы восхищенно разглядывали зверя. – И совсем другой вид, не похожий на того, что у нас в зоопарке».

«Да, это так, – печально ответил Джек. – Тот, что в Лондоне, – двухпалый ленивец, он живет там уже несколько лет и с удовольствием питается яблоками, салатом и морковкой. А этот – трехпалый. У нас такого не увидишь потому, что он ест только цекропию. В тропиках этого растения сколько угодно, а в Лондоне – не найти».

Было ясно: зверя предстоит отпустить, но все же решили подержать его несколько дней, чтобы понаблюдать и заснять на камеру. Мы принесли его домой и посадили на землю неподалеку у мангового дерева, что росло рядом с нашим жилищем. Когда у ленивца нет ветки, за которую можно уцепиться, ему совсем худо: по земле он передвигается с невероятным трудом. Длинные лапы то и дело разъезжались, и, только подтягивая тело, он смог преодолеть несколько метров, отделявших его от ствола манго. Как только он дотащился до дерева, тут же легко вскарабкался по стволу и довольный скрылся в ветвях.

Тело ленивца устроено так, чтобы максимально соответствовать жизни в перевернутом положении. Его серая густая косматая шерсть не спускается от хребта к животу, как у всех нормальных животных, но пробором расходится вдоль брюха и тянется вверх, к позвоночнику. Лапы идеально приспособлены, чтобы цепляться и висеть, поэтому на них нет даже признаков подушечек, и кажется, будто крюкообразные когти растут прямо из обросшей шерстью культи.

Тому, кто висит на верхушке дерева, очевидно, нужен хороший обзор, поэтому у ленивца гибкая шея, благодаря которой голова может вращаться во все стороны и описывать почти полный круг. Шейные позвонки этого зверя всегда привлекали биологов, поскольку почти у всех млекопитающих, от мышей до жирафов, их семь, а у трехпалого ленивца – девять. Спору нет, очень соблазнительно порассуждать о том, что шея особым образом адаптировалась к жизни в подвешенном состоянии, но двухпалые ленивцы, ведущие такой же образ жизни и способные так же свободно вертеть головой, опровергают это предположение: шейных позвонков у них всего 6, на один меньше, чем у других млекопитающих.

На третий день мы заметили, что наш ленивец, вытянув шею, старательно вылизывает что-то на бедре. Из любопытства мы подошли поближе, и, к нашему изумлению, увидели, что он, точнее, она обихаживает только что родившегося, буквально несколько минут назад, еще мокрого детеныша.

Трехпалый ленивец с детенышем

Принято считать, что в густой шерсти ленивца поселяются микроскопические водоросли, которые придают животному зеленовато-коричневую окраску, очень подходящую, чтобы прятаться в листьях. Только что родившийся влажный детеныш эту гипотезу, однако, не мог подтвердить: он еще не успел устроить плантации в собственной шерсти, но уже был одного цвета с мамашей. А когда он окончательно высохнет, полностью сольется окраской с ее косматой шерстью, так что мы вряд ли увидим, как он ползет по необъятному материнскому телу к соскам, которые у ленивцев находятся почти в подмышках.

Все два дня, какие мы наблюдали за семейством, родительница нежно вылизывала малыша, время от времени отрывая одну лапу от ветки, чтобы поддержать его. Казалось, рождение детеныша лишило ее аппетита, и ей больше не хотелось жевать цекропию, которую мы привязали к дереву. Чтобы избежать риска голодания, мы отнесли обоих в тропики, нашли подходящую лиану, и мать с младенцем, глядящим на нас через ее плечо, степенно поползла вверх.

Когда спустя час мы вернулись, чтобы убедиться, что все в порядке, семейства нигде видно не было.

Вскоре после того, как мы выпустили ленивца, Билл и Дафна Сеггар должны были нас покинуть на каноэ, нагруженном припасами. Многие грузы по-прежнему оставались на взлетной полосе в Имбаимадаи; за ними на следующий день должен был приплыть Кеннет. Джек решил, что задержится еще на несколько дней и будет ловить животных в окрестностях. Нам, помимо прочего, надо было снять сюжет о повседневной жизни индейцев, поэтому Билл предложил, чтобы зря не расходовать драгоценное топливо, отправиться вместе с Кеннетом вверх по реке и провести несколько дней в одной из деревень.

«Я бы посоветовал сразу ехать в Вайламепу, – сказал он. – Туда проще всего добраться, если идти вверх по Како, притоку Мазаруни. В этой деревне живет очень примечательный молодой человек, его зовут Кларенс. Он раньше работал у меня и вполне хорошо говорит по-английски».

«Кларенс? – переспросил я. – Непривычное имя для акавайо».

«Дело в том, что прежде здешние индейцы причисляли себя к церкви алиллуйя, довольно странной версии христианства, которая возникла на юге Гайаны в начале XIX века, но потом пришли адвентисты, всех жителей Вайламепу переманили в свою веру, а заодно перекрестили их европейскими именами. Конечно, – продолжал он, – индейские имена у них по-прежнему в ходу между собой, но не думаю, что найдется много акавайо, которые откроют тебе свое настоящее имя».

Билл рассмеялся.

«Эти ребята научились очень ловко сочетать свои прежние верования с новыми, каким научили миссионеры, и с легкостью меняют одни на другие, так, чтобы поудобней устроиться. К примеру, адвентисты учат, что нельзя есть кроликов. Ладно, кроликов здесь нет, зато есть большой грызун, называется лабба[2]2
  Лабба – общепринятое в Гайане название грызуна пака (Cuniculus paca).


[Закрыть], это примерно то же, что кролик. Как ни крути, но мясо лабба всегда было любимой едой индейцев, и запретить его – значило бы плюнуть им в душу. Есть история про то, как однажды миссионер пришел к новообращенному индейцу, увидел, что тот жарит на огне лабба, и стал рассказывать, какой это страшный грех».

«Но это не лабба, – возразил индеец, – это рыба». – «Чушь какая! – воскликнул миссионер. – У рыб не торчат два больших передних зуба». – «Нет, сэр. Помните, вы приехали в нашу деревню, сказали, что мое индейское имя – нечистое, побрызгали на меня водой и я стал называться Джон. Так вот, сэр, пришел я сегодня в лес, увидел лабба, выстрелил в него, но прежде, чем тот умер, брызнул на него водой и говорю: «Лабба – нечистое имя, ты теперь будешь рыба». Так что я ем рыбу, сэр».

На следующее утро мы вместе с Кеннетом и Кингом Джорджем отправились в Вайламепу. Двигатель работал превосходно, и через два часа мы вошли в устье реки Како, поднялись вверх, а еще через 15 минут увидели тропу, которая вела вдоль речного берега в лес. У самой кромки илистой воды пришвартовались несколько каноэ. Мы заглушили мотор, причалили и отправились по тропе в деревню.

Вскоре показались восемь разбросанных по песчаной поляне островерхих вигвамов на невысоких сваях. Стены и полы хижин были покрыты корой, крышами служили пальмовые листья. В дверных проемах стояли женщины – кто в поношенных тканых рубахах-платьях, а кто в традиционных, расшитых бисером юбках и передниках – и глазели на нас. У них под ногами взад-вперед шастали тощие цыплята и грязные, покрытые коростой псы. По песку сновали крошечные ящерки.

Кеннет подвел нас к пожилому, добродушного вида мужчине, который грелся на солнце возле своей хижины. Вся его одежда состояла из потрепанных, густо заплатанных шорт, которые когда-то были цвета хаки.

«Он вождь», – сообщил Кеннет и представил нас.

Вождь не говорил по-английски, но через Кеннета поздоровался с нами и передал, что мы можем поселиться в хижине, где раньше, когда в деревню приезжали миссионеры, была церковь. Тем временем Кинг Джордж призвал на помощь деревенских мальчишек, они мигом перетащили наш багаж из лодки и свалили его кучей возле бывшей церкви.

Мы вернулись к реке, чтобы проводить Кеннета и Кинга Джорджа. Мотор какое-то время артачился, потом в конце концов завелся, и каноэ отчалило. «Через неделю вернусь!» – проорал Кеннет, перекрикивая рев двигателя. Лодка уходила вниз по течению.

Почти весь день мы распаковывали наш скарб и пытались соорудить рядом с хижиной какое-то подобие кухни. Ближе к вечеру отправились на прогулку по деревне, стараясь до поры до времени не слишком любопытничать: нам казалось неприличным заглядывать в вигвамы и фотографировать, пока не познакомимся с местными жителями. Вскоре мы увидели Кларенса. Добродушный молодой человек лет двадцати с небольшим сидел в гамаке и старательно плел причудливую корзину. Он радушно поздоровался с нами, но по всему было видно: ему сейчас не до разговоров.

Мы вернулись к церкви и стали думать об ужине. Но тут в дверях появился Кларенс.

«Доброй ночи!» – поздоровался он, широко улыбаясь.

«Доброй ночи», – ответили мы, предупрежденные, что это его обычное вечернее приветствие.

«Я вам вот это принес. – Кларенс поставил на пол три больших ананаса, после чего удобно уселся на пороге рядом с ними, опершись спиной о дверной косяк. – Вы приехали после большого пути?»

Мы подтвердили.

«А зачем вы приехали сюда?»

«Наши люди, там, далеко за морем, ничего не знают о людях акавайо, которые живут на Мазаруни. У нас есть устройства, которые умеют делать картинки и записывать звуки, а потом, когда вернемся, мы покажем нашим людям, как вы печете хлеб из кассавы, выдалбливаете из дерева каноэ и вообще как живете».

Кларенс не очень доверял нашим рассказам.

«Вы думаете, люди, которые живут там, далеко, хотят про это знать?»

«Да, конечно».

«Тогда наши люди все покажут, если вам и правда нужно, – пообещал Кларенс, по-прежнему немного сомневаясь. – Покажите мне все эти штуки, которые у вас есть, пожалуйста».

Чарльз продемонстрировал камеру. Кларенс не без удовольствия заглянул в видоискатель. Я показал, как работает магнитофон. Это произвело неотразимое впечатление.

«Хорошие штуки…» – пробормотал Кларенс. Его глаза горели от восхищения.

«Есть еще одно дело, за которым мы приехали, – продолжал я. – Мы ищем разных зверей, птиц, змей, которые здесь живут».

«Ага… – протянул Кларенс. – Кинг Джордж говорил мне про человека, которого вы оставили на той стороне, в Камаранге, он умеет ловить змей и совсем их не боится. Кинг Джордж говорил правду?»

«Да, – подтвердил я. – Мой друг кого хочешь может поймать».

«Ты тоже ловишь змей?» – полюбопытствовал Кларенс.

«Ммм… ну да…» – скромно ответил я, не желая упускать прекрасную возможность задешево приобрести авторитет у обитателей здешних мест.

«Даже тех, что кусаются насмерть?» – уточнил мой дотошный собеседник.

«Э-э-э… Ну как бы сказать… В общем, да». Мне хотелось закрыть эту скользкую тему прежде, чем Кларенс решит расспросить о подробностях. В действительности обязанность ловить змей возлагалась на хранителя коллекции рептилий Джека, а моим единственным трофеем был пойманный когда-то в Африке маленький, тощий и совсем не ядовитый питон.

Настала длинная пауза.

«Ну, спокойной ночи», – бодро попрощался Кларенс и удалился.

Для нас с Чарльзом настало время ужина. Мы поели консервированных сардин, за которыми последовал один из подаренных Кларенсом ананасов. Тем временем совсем стемнело. Мы забрались в гамаки и настроились на сон.

Не успели мы задремать, как раздалось оглушительно-жизнерадостное: «Доброй ночи!» В дверном проеме стоял Кларенс, за ним – почти все жители деревни.

«Скажи людям то, что сказал мне», – велел Кларенс.

Мы вылезли из гамаков, послушно повторили наш рассказ, показали, как светится видоискатель, включили магнитофон.

«А сейчас мы все споем», – объявил Кларенс и выстроил в ряд своих соплеменников. Они уныло затянули что-то вроде гимна, в котором я различил только «аллилуйя» – и вспомнил рассказы Билла.

«Вот вы поете “аллилуйя”… А я думал, что в этой деревне живут адвентисты».

«Мы и есть адвентисты, – весело ответил Кларенс, – иногда и адвентистскую песню поем. Но когда мы очень счастливы, – добавил он, заговорщически наклоняясь ко мне, – поем «аллилуйя». А теперь споем адвентистскую. – Кларенс просиял. – Потому что вы попросили».

Я записал гимн на магнитофон, после чего проиграл запись через небольшой динамик. Наши гости пришли в восторг, и Кларенс настоял, чтобы каждый из них исполнил номер соло. Некоторые изощрялись в горловом пении, один индеец принес флейту, собственноручно вырезанную из берцовой кости оленя, и сыграл на ней простенькую мелодию. Затянувшийся концерт нас немного смутил: пленки в запасе было немного, а наш маленький и легкий магнитофон не умел стирать запись. Если писать все подряд, угрюмо думал я, на их коронные номера мы всю драгоценную пленку изведем, а когда встретится что-то действительно самобытное, тут-то ее не хватит. Поэтому я старался записывать лишь самое начало выступлений, исключительно ради того, чтобы отдать должное талантам каждого из певцов.

Часа через полтора концерт закончился, но уходить жители деревни не собирались. Они расселись на полу хижины, болтали между собой на акавайо, разглядывали и трогали нашу аппаратуру и одежду, пересмеивались. Участвовать в их разговорах мы не могли, а Кларенса рядом не было: он стоял во дворе и о чем-то пылко спорил с другим индейцем. Всеми забытые, мы пытались сообразить, как принято поступать в таких ситуациях, и почти смирились с мыслью о бессонной ночи.

Но тут в дверь просунулась голова Кларенса.

«Доброй ночи!» – лучезарно улыбаясь, воскликнул он.

«Доброй ночи», – ответили мы, и тут же все двадцать наших гостей молча встали и двинулись в темноту.

Главное женское занятие в этой деревне состояло в приготовлении хлеба из кассавы; тонкие, плоские лепешки сушили под тропическим солнцем на крышах вигвамов и на больших специальных подставках. Выращивали кассаву на плантациях, которые тянулись между деревней и рекой. Мы снимали, как женщины выкапывают высокие растения, срезают с корней мучнистые клубни и мелко дробят их на доске острым камнем. Сок маниоки содержит сильнодействующий яд – синильную кислоту. Чтобы ее выдавить, мокрую, измельченную кассаву набивали в матапи – двухметровую гибкую плетеную «кишку» с петлями по краям, туго стягивали снизу и подвешивали за верхнюю петлю к поперечине. В нижнюю продевали длинный шест и привязывали его к веревке, закрепленной на опорной стойке. Хозяйка усаживалась или наваливалась на свободный конец шеста, под ее немалым весом шест опускался, туго набитая матапи вытягивалась, сжималась, и ядовитый сок стекал вниз.

Отжим ядовитого сока из молотой кассавы

Сухую кассаву просеивали, после чего замешивали хлеб. Некоторые женщины выпекали его по старинке, на плоских камнях, другие предпочитали круглые чугунные тарелки, вроде сковородок, на каких в Шотландии и Уэльсе пекут оладьи. Плоскую круглую лепешку запекали с обеих сторон и высушивали на солнце.

Мы с Чарльзом внимательно наблюдали за этим сложным действом, как вдруг в хижину вбежал Кларенс.

«Быстрее, быстрее, Дэвид!!! – вопил он, дико размахивая руками. – Я нашел тебе что-то поймать!»

Я понесся за ним к старой колоде, которая выглядывала из зарослей низкого кустарника неподалеку от его вигвама. Возле бревна маленькая, не больше 15 сантиметров длиной, черная змейка медленно поедала ящерицу.

«Быстрее, быстрее, лови ее!» – дрожа от нетерпения, орал Кларенс.

«Ммм… Что ж… Думаю, для начала мы должны ее заснять. – Я, как мог, старался оттянуть время. – Чарльз, иди-ка сюда».

Змея, не обращая внимания на суету, продолжала трапезу. Она уже заглотила голову, а также плечи рептилии, и теперь из змеиной пасти торчали только кончики прижатых к телу задних лап. В ширину змея была на две трети меньше ящерицы, и, чтобы ухватить свою гигантскую жертву, ей пришлось в буквальном смысле отвесить нижнюю челюсть. Маленькие черные змеиные глазки вылезали из орбит от напряжения.

«Эй! – воззвал Кларенс к мирозданию. – Дэвид, вот он, кто хочет ловить эту злую змею!»

«А она очень злая?» – нервно уточнил я.

«Не знаю, – задиристо ответил он, – но по мне, страшно злая».

Тем временем Чарльз почти закончил съемку и теперь наблюдал за нами поверх камеры.

«Я бы рад помочь, – издевательски проговорил он, – но должен заснять выдающееся проявление мужества и героизма».

К этому моменту змея почти достигла задних конечностей несчастной рептилии. Она не столько ела ящерицу, неподвижно лежащую на земле, а, то извиваясь зигзагами, то распрямляясь, втягивала ее в себя примерно так, как втягивают резинку в пижамные штаны. Мало-помалу змея подбиралась к хвосту жертвы.

Поглазеть на зрелище собралась почти вся деревня. Последние чешуйки хвоста рептилии исчезли в змеиной пасти, и заметно округлившаяся змейка тяжело поползла восвояси.

Медлить было нельзя. Я схватил палку с раздвоенным концом и воткнул ее поперек змеиной шеи так, чтобы прижать ползучего гада к земле.

«Быстрее, Чарльз, – завопил я, – сумку давай, иначе у меня ничего не получится».

«Вот, держи», – с готовностью отозвался Чарльз. Он вытащил из кармана холщовый мешок и держал его наготове.

С превеликим отвращением, двумя пальцами я взял змею за шею, приподнял, с размаху швырнул извивающуюся добычу в мешок, вздохнул с облегчением и с таким видом, будто ловля змей для меня – дело житейское, направился к нашей хижине.

Кларенс и зеваки следовали за мной.

«Вот когда-нибудь, – восхищенно лепетал Кларенс, – мы найдем большую-большую сурукуку, и ты покажешь, как ее ловить».

Неделю спустя я предъявил свой трофей Джеку.

«Безвредная, – отрезал он, равнодушно разглядывая пресмыкающееся. – Ты не будешь возражать, если я ее отпущу? Змея как змея, ничего особенного, очень распространена».

Он опустил змею на землю, и она, извиваясь, мгновенно скрылась в зарослях.

Однажды поздно вечером в нашей деревне появился молодой акавайо. На плече он нес трубку для выдувания стрел, а в руках – полотняный мешок.

«Дэвид, тебе такое надо?» – застенчиво спросил он.

Я осторожно заглянул внутрь – и невероятно обрадовался: на дне рядком лежали несколько крохотных колибри. Я тут же закрыл котомку, помчался в нашу хижину, где стояла приготовленная для таких случаев деревянная клетка, и, одну за другой, пересадил в нее птиц. К счастью, они тут же ожили и стали сновать вперед и назад, то зависая в воздухе, то отталкиваясь от него, чтобы подлететь к тонкой жердочке, на мгновение присесть на нее и тут же вспорхнуть снова.

Я обернулся к мальчику: «Как ты их поймал?»

«Трубкой – и вот этими штуками». – Он протянул мне дротик с катышком пчелиного воска на остром конце.

Я снова поглядел на колибри. Судя по всему, легкий удар заморозил их лишь на время, и теперь они хлопотливо носились по клетке.

Одна из них, не больше пяти сантиметров в длину, была особенно хороша. Ее я узнал сразу: незадолго до отъезда впервые увидел такую птицу в лондонском Музее естественной истории и был зачарован изысканным, многоцветным оперением. Называлась она Lophornis ornatus, «украшенная кокетка» или «колибри-эльф», и была так прекрасна, что от ее великолепия захватывало дух. Крошечную головку украшал рубиново-красный пушистый хохолок, на шее переливалось изумрудного цвета ожерелье, а от щек веером расходились нежно-алые перья, усыпанные изумрудными каплями.

Я был очарован и огорчен одновременно. Мы так мечтали найти именно эту птицу, и вот, когда ее специально для нас поймали, оказывается, что все кормушки с поилками остались у Джека, который ловит колибри в Камаранге, и мы не взяли ничего из необходимого оборудования с собой в деревню.

Колибри питаются главным образом нектаром лесных цветов. В неволе они охотно соглашаются на медовую воду, приправленную молочным экстрактом. Едят эти птицы только на лету, поэтому их кормят из специальной бутылки, горлышко которой закрыто пробкой, а в дно вставлена тонкая трубочка, чтобы колибри могла сосать эту замену нектара. Ничего, похожего на эти приспособления, у нас не было.

Сейчас, когда стемнело, птицы вряд ли согласились бы подкрепиться, даже если мы что-нибудь предложим, но что делать утром… Мы сидели в гамаках, свесив ноги, и готовили сахарный раствор в надежде, что он спасет колибри от голодной смерти. Затем мы попытались соорудить подобие поилок из продырявленных бамбуковых палок и каких-то тонких стеблей, которые служили трубочками. Получилось что-то довольно убогое, и, осознав всю бессмысленность собственных усилий, мы разочарованно отправились спать.

Среди ночи нас разбудил оглушительный тропический ливень. Сквозь дырявую крышу бывшей церкви потоками лилась вода. Мы вскочили и стали спешно перетаскивать аппаратуру и клетки с колибри в более или менее сухое место. Остаток ночи я дремал, то и дело просыпаясь; вокруг стучал дождь, на полу образовались лужи. Мое единственное одеяло совсем отсырело. Я вспомнил, как Билл говорил, что времена года нынче перепутались, дожди могут начаться рано, а если начнутся, будут лить несколько дней без продыху.

Утром дождь по-прежнему барабанил по крыше и рисовал узоры на дощатом полу нашего жилища. Мы попытались покормить колибри из наших самодельных бутылок, но безуспешно: эрзац-кормушки были сделаны слишком топорно, и сладкая вода вытекала быстрее, чем птицы успевали ее попробовать. Нам было известно, что кормить колибри надо несколько раз в день, иначе они ослабеют и умрут, словно цветы без воды.

Скрепя сердце мы решили их выпустить, и все же, когда крохотные птички выпорхнули из нашей хижины и улетели в лес, мы облегченно вздохнули.

Я уселся у порога и погрузился в раздумье. Чарльз возился с аппаратурой и припасами. Отсюда сквозь полосы дождя была видна деревня; она как будто сжалась, обезлюдевшая, одинокая под хмурым небом. Если и впрямь начался сезон дождей, надежды снимать в бассейне Мазаруни надо оставить, а значит, все наши хлопоты, все расходы, связанные с тем, чтобы сюда попасть, пошли псу под хвост. Я печально думал о том, как обрадовался бы Джек, увидев украшенную кокетку и других колибри, которых мы только что выпустили, и как глупо, как опрометчиво с нашей стороны было не взять с собой бутылки-кормушки.

Чарльз сел рядом.

«Я тут сделал несколько открытий, надеюсь, тебя они порадуют. Во-первых, тот сахар, который ты только что высыпал в свой чай, был у нас последним. Во-вторых, куда-то исчез консервный нож. В-третьих, воздух здесь такой сырой, что на одной линзе выросла здоровенная плесень, а в-четвертых, я не могу сменить линзу, потому что заклинило крепеж».

Он меланхолично смотрел, как льет дождь.

«Если плесень выросла на линзе, значит, она расползется и проявится на отснятой пленке. А, ладно… – Чарльз обреченно вздохнул, – в жару эта дрянь все равно расплавится».

Нам ничего не оставалось, как ждать, когда прекратится ливень. Я вернулся в гамак, наугад вытащил из рюкзака книгу из тех, что мы взяли с собой – это оказалась «Золотая сокровищница английской поэзии» (The Golden Treasury)[3]3
  «Золотая сокровищница английской поэзии» – популярная антология английской поэзии, которая впервые вышла в 1861 году и с тех пор неоднократно переиздавалась.


[Закрыть], – несколько минут почитал и окликнул Чарльза: «Слушай, тебе никогда приходило в голову, что Уильям Купер написал кое-что специально для тебя?»

Чарльз ответил лаконично и грубо.

«Ошибаешься, – возразил я. – Слушай: “Ах, Одиночество! Напрасно мудрец воспел тебя не раз: вернуться в мир, где жить опасно, готов я всякий день и час”»[4]4
  Пер. Е. Фельдмана.


[Закрыть].