Текст книги "Путешествия натуралиста. Приключения с дикими животными"

Ближе к вечеру вернулись охотники. Они несли на спине плетеные корзины, доверху наполненные копченой рыбой, ощипанными птицами и медно-коричневыми кусками копченого мяса тапиров. У одного из них на плече красовалось ружье, остальные довольствовались духовыми трубками или луками со стрелами. В полном молчании, не здороваясь ни с Кингом Джорджем, ни с кем другим из жителей деревни, они вошли в главный вигвам, пол которого чисто вымели и сбрызнули водой к их приходу. Охотники сложили добычу на середине вокруг шеста, один за другим, не проронив ни слова, покинули хижину и прошли метров пятьдесят по тропинке, ведущей к реке. Здесь они выстроились в колонну по три, негромко запели и, неторопливо, ритмично двигаясь – два шага вперед, один назад, – процессией пошли к вигваму. Возглавляли процессию и вели мелодию три молодых человека; каждые несколько минут они поворачивались к остальным танцующим. Медленно, то наклоняясь вперед, то притоптывая, чтобы подчеркнуть незамысловатый ритм песнопения, индейцы продвигались по тропе, ведущей к хижине. Когда они вошли, мелодия и ритм тут же сменились, охотники взялись за руки и образовали круг, в центре которого высилась гора рыбы и мяса. В хижину случайно заглянула какая-то женщина и присоединилась к танцующим. Несколько раз в тягучем, монотонном, на три ноты, песнопении я различил слова «Папа» и «аллилуйя». Кинг Джордж, сидя на пятках, задумчиво рисовал что-то палкой на земле. Неожиданно пение оборвалось, индейцы замерли, глядя кто в пол, кто в потолок. Вдруг юноши, которые вели процессию, запели снова, круг перестроился в линию; теперь охотники стояли лицом к центру вигвама, правая рука каждого лежала на плече соседа. Минут через десять они опустились на колени, в унисон произнесли короткую, торжественную молитву, после чего все разом поднялись. Человек с ружьем подошел к Кингу Джорджу, поздоровался с ним за руку и закурил. Служба закончилась, и, при всей ее странности, нам она показалась очень искренней и проникновенной.

Настала наша последняя ночь у индейцев. Уснуть не удавалось. Ближе к полуночи я вылез из гамака и отправился бродить по залитой лунным светом деревне. Вокруг было тихо, только из большой, круглой хижины доносились голоса; сквозь стены пробивался неровный свет. Я на миг задержался у входа и тут же услышал Кинга Джорджа: «Эй, Дэвид, если хочешь входить, просим».

Я, чуть пригнувшись, вошел. Посреди хижины горел большой очаг, яркое пламя освещало закопченные потолочные балки и причудливые резные узоры на десятках гигантских калебасов, что стояли на полу. Несколько человек лежали в гамаках, перекрестно натянутых между балками, другие сидели на низких деревянных скамеечках, похожих на черепах.

Готовясь записывать песнопения «аллилуйя»

Время от времени по хижине грациозно проплывала женщина, вся одежда которой состояла из бисерного передника, и отсветы пламени играли на ее теле. Кинг Джордж полулежал в своем гамаке. В правой руке он держал небольшую двустворчатую раковину, похожую на те, в каких живут мидии. Ее половинки стягивала тонкая струна, продетая в маленькие дырки у закругления. Кинг Джордж задумчиво водил рукой по подбородку, а когда нащупывал щетинку, крепко сжимал ее краями раковины и выдергивал.

В воздухе стоял густой гул голосов. Говорили на акавайо. Индеец, сидевший на корточках рядом с огромными калебасами, время от времени помешивал длинным тонким прутом содержимое сосудов, затем переливал розоватую мутную жидкость в калебас поменьше и пускал его по кругу. Из книг я знал, что этот напиток называется «кассири», а готовят его из вареной молотой кассавы, которую смешивают с бататами и хлебом из той же кассавы, старательно пережеванной местными женщинами. Считалось, что их слюна как нельзя лучше способствует брожению.

Вскоре небольшой калебас передали моим соседям, и они, отхлебнув по очереди, вручили его мне. Отказываться было крайне неприлично, но мне никак не удавалось отделаться от мысли о том, как готовят это питье. Тем не менее я поднес напиток к губам. В нос тут же ударил кислый запах блевотины, и я почувствовал, что меня самого сейчас стошнит. С первым глотком стало ясно – выпить надо сразу, иначе желудок выразит все, что ощущает в эту минуту. Усилием воли я заставил себя залпом осушить калебас, облегченно вздохнув, вернул его и слабо улыбнулся.

Кинг свесился из гамака и одобрительно заулыбался в ответ.

«Эй, ты, – крикнул он мужчине, сидевшему у калебасов, – Дэвиду нравится кассири, и он хочет много пить. Дай ему еще».

У меня в руке тут же оказался наполненный до краев сосуд. Одним резким движением я опрокинул в себя кассири. Но теперь отвратительного запаха я почти не чувствовал, и этот мутный, горьковато-сладкий напиток, в котором плавали подозрительные комки, показался не таким противным.

Еще час я просидел, вглядываясь в лица и прислушиваясь к разговорам. Это было так завораживающе, что я не раз порывался бежать в наш вигвам за камерой со вспышкой, и лишь мысль о том, что я оскорбил бы бескорыстное гостеприимство Кинга Джорджа и его соплеменников, удерживала меня от этого гнусного намерения. В конце концов я успокоился и сам не заметил, как просидел в хижине до рассвета.

6. Шанти на Мазаруни

Когда мы вернулись, Джорджтаун казался нам почти раем. Мы с наслаждением предвкушали, как отправимся в ресторан и будем есть из тарелок, а не из консервных банок, мечтали вытянуться на чистых простынях, а не ворочаться в гамаке под сырым, сбившимся в комок одеялом, извлеченным из затхлых недр рюкзака. Кроме того, нас ждало много работы: надо было пополнить запасы продуктов, продумать следующий маршрут, а также разобрать, перепаковать, запечатать и отнести на хранение в городской холодильник отснятые пленки. Животных предстояло переселить в более просторные, постоянные клетки, которые, дожидаясь нас, соорудил Тим Вайнелл. Некоторых зверей мы собирались отправить в местный зоопарк, где приютили нашего муравьеда, а теперь согласились взять на временный постой кракса и Гудини.

Теперь наш путь лежал в глухие места, на дальний юг, к самым границам бассейна Амазонки. Здесь жили двое миссионеров, работавших среди одного из сохранивших примитивный уклад и тем интересных индейских племен. Добраться туда можно было либо пешком через лес, что заняло бы, в общей сложности, шесть недель, либо, предварительно договорившись по радиосвязи с миссионерами о каноэ и носильщиках, на амфибии – она приземлялась примерно в 80 километрах от стоянки. Мы сперва предполагали поступить именно так, однако, к нашему огорчению, выяснилось, что за последние три недели миссионеры ни разу не выходили на связь с Джорджтауном. Судя по всему, вышли из строя их передатчики, так что сообщить им о нашем приезде мы не могли. Ехать на свой страх и риск, без предупреждения означало бы обречь себя на скитания в диком лесу без проводников, транспорта и подмоги.

Нам пришла в голову другая мысль. Из сообщения, которое оставил управляющий местной угольной компанией, мы узнали, что леса, окружающие один из разведочных лагерей на севере, неподалеку от Аракаки, изобилуют животными, а в самом лагере живет несколько прирученных зверей, которых нам с радостью подарят.

Мы стали изучать карту. Оказалось, что Аракака лежит в верховьях реки Барима, которая течет почти параллельно северной границе Гайаны, затем поворачивает на северо-запад и впадает в устье Ориноко. Кроме того, карта подсказала две очень важные подробности. Во-первых, маленький красный значок с изображением самолета, располагавшийся рядом с подписью «Монт-Эверард», который находился в 80 километрах от Аракаки вниз по реке, означал, что мы вполне можем добраться туда на амфибии. Во-вторых, грозди красных кружков, разбросанных вдоль южного берега Баримы, указывали, что здесь множество мелких золотых приисков, а значит, есть неплохой шанс найти каноэ и добраться от Монт-Эверард к Аракаке.

Мы решили разузнать об этой возможности поподробнее. В авиалиниях нам сообщили, что единственный день, когда амфибия в ближайшие две недели будет свободна для чартерного рейса, наступит завтра. В порту мы узнали, что ровно через 12 дней пассажирский пароход будет возвращаться из Моравханны, небольшого поселения в устье Баримы, в Джорджтаун. Итак, нам ничего не оставалось, как спешно собираться в дорогу. К сожалению, предупредить управляющего о нашем приезде мы не успевали, поскольку он связывался со своей джорджтаунской конторой только по радиотелефону, и связь эта действовала в одну сторону: к нему позвонить было нельзя. Тем не менее мы попросили, как только он объявится, передать, что через три-четыре дня мы прибудем в Аракаку, взяли обратные билеты на пароход, который назвался Tarpon, и забронировали места в амфибии.

На следующий день мы летели к Монт-Эверард. Заботило нас главным образом одно: успеем ли, при столь хаотичных, поспешных сборах, добраться в Арараку и в нужное время вернуться назад? Примерно через час пути пилот вспомнил о нас. «Смотрите, – прорычал он, чуть обернувшись, – это все, что они смогли тут понаделать для предгорий», – и указал на небольшой холм, метров на пятнадцать возвышавшийся над плоской прибрежной равниной. Сразу за холмом текла Барима, а у подножья сбились в кучку несколько маленьких домиков. Это были первые постройки, какие мы увидели за сто с небольшим километров пути.

Летчик направил амфибию к крутому берегу и приготовился садиться на воду.

«Надеюсь, кто-нибудь здесь есть, – прокричал он. – Если никого, значит, никто не встретит, не даст каноэ, и придется нам с вами поворачивать назад, ничего не поделаешь».

«Самое время нам об этом сообщить!» – буркнул Чарльз.

Самолет, трясясь, коснулся поверхности воды, и сквозь забрызганные окна мы, к общей радости, увидели, что на берегу толпятся люди. Теперь, по крайней мере, удастся выбраться на сушу. Летчик выключил мотор и окликнул собравшихся у пристани мужчин. Вскоре нам дали каноэ, мы перегрузили багаж и поплыли к берегу. Самолет с ревом поднялся, качнул на прощание крыльями, мол, удачи, ребята, – и скрылся за горизонтом.

Селение Монт-Эверард состояло всего из шести хижин, теснившихся недалеко от причала, вокруг примитивной пилорамы. Рядом высилась груда черных от грязи огромных бревен: деревья валили чуть выше по реке, оттуда их сплавляли и волоком затаскивали на сушу. Вся пристань была усыпана душистыми оранжево-розовыми опилками. Хозяин лесопилки, уроженец Ост-Индии, ничуть не удивился нашему непредвиденному сошествию с небес. Он любезно проводил нас к пустой хижине, где можно было переночевать. Мы поблагодарили и стали расспрашивать, не поплывет ли завтра кто-нибудь вверх, к Арараке. Наш провожатый стянул бейсболку и задумчиво почесал в затылке.

«Э… Не думаю, что поплывет. Тут только одна лодка, Berlin Grand, – он показал на большое одномачтовое деревянное судно со свернутыми парусами, которое стояло у пристани. – Завтра на ней повезут лес в Джорджтаун. Но дня через два-три, может, кто и пройдет мимо…»

Мы обустроились в нашей хижине и приготовились к долгому ожиданию. После ужина, в сумерках, спустились к реке. C парусника нас окликнул шкипер, внушительных размеров пожилой африканец в испачканной маслом рубашке и таких же замасленных штанах; он полулежал на палубе, прислонившись к мачте. По его приглашению мы поднялись на борт и познакомились с командой – тремя матросами из Карибской Америки; они сидели рядом со шкипером и наслаждались вечерней прохладой. Мы присоединились к их компании, объяснили, что делаем на Бариме, в ответ они рассказали о своей жизни, о том, как сплавляют доски в Джорджтаун, а назад везут разные товары.

Матросы говорили не на гавайском пиджине, а на одном из колоритных карибских диалектов, щедро приправленных теми выразительными словечками, что придают беседе особую живость. После экспедиции в Сьерра-Леоне я передал аудиобиблиотеке BBC Radio, в отдел, где собрана аутентичная музыка со всего мира, немалую коллекцию записей этнической барабанной музыки и песнопений. Кто знает, вдруг здесь удастся записать образцы карибского калипсо[5]5
  Калипсо – популярный в 1950-е годы афро-карибский музыкальный стиль, возникший на Тринидаде и Тобаго. Восходит к традиционному африканскому «ироническому пению», своего рода музыкальной политической сатире.


[Закрыть]…

«Вы, наверное, знаете много старых моряцких песен?» – спросил я.

«Шанти? Их, парень, я знаю много, – кивнул шкипер. – Вообще-то мое певческое имя Лорд Люцифер. Это значит «человек-дьявол». Я так зовусь потому, что, если мне принять как следует доброго спиритуоза, во мне просыпается демон – дьявольский человек. Вот он, первый, что с краю сидит, знает еще больше, он здесь даже дольше, чем я, прохлаждается. Его звать Лютый Громила. Хочешь послушать шанти?»

Я сказал, что хочу не только послушать, но и записать. Лорд Люцифер и Лютый Громила пошептались и повернулись ко мне.

«О'кей, шеф, – изрек Лорд Люцифер. – Мы споем. Но только знаешь, шеф, я не вспомню хороших песен, если как следует не смазать. У тебя есть доллар?»

Я вытащил два. Лорд Люцифер, учтиво улыбаясь, принял мзду и подозвал матроса.

«Вручи это, – с торжественным видом изрек он, – мистеру Кану на лесопилке, скажи, что Berlin Grand шлет привет и намекни, – он перешел на шепот, – что нам нужно много р-о-м-а».

Лорд Люцифер завершил тираду и одарил меня широкой беззубой улыбкой.

«Чуть-чуть подзаправиться, глоток духа жизни – и я певец хоть куда…»

Пока добывали «смазку», я настроил магнитофон. Минут через пять вернулся матрос со скорбной вестью.

«У мистера Кана, – сообщил он, – больше нет рома».

Лорд Люцифер тяжко вздохнул и закатил глаза.

«Ничего не поделаешь, заправимся другим горючим. Требуй у мистера Кана красного вина на все два доллара».

Вскоре посланец вернулся со множеством бутылок и выстроил их в ряд на палубе.

Лютый Громила поднял одну и взглянул на нее с нескрываемым отвращением. На бутылке красовалась безобразно пестрая наклейка с изображением буйно раскрашенных плодов, в которых с трудом угадывались апельсины, лимоны и ананасы. Над рисунком большими алыми буквами было написано «Красное вино», а под ним – едва заметными черными мелкими «Типа портвейн».

«Боюсь, чтобы начались хорошие песни, нам придется не раз хлебнуть этого пойла», – извиняющимся тоном сказал Лютый Громила.

Он выдернул пробку, передал бутылку Лорду Люциферу, другую открыл для себя и с видом мученика, идущего на казнь, самоотверженно приступил к «смазке».

Лорд Люцифер вытер губы тыльной стороной ладони и прокашлялся.

 
Еще мальцом я знал – секрет работы прост.
Работа эта, братцы, – от дохлой крысы хвост.
На работу дед пошел да помер, во дела,
Моя бабка шла с работы и тоже померла,
Мой дядька вез тележку, и крякнул он в пути,
Так кой черт меня заставит на работу идти![6]6
  Этот и следующий стихотворный отрывок даны в пер. С. Круглова.


[Закрыть]
 

Мы зааплодировали.

«Я знаю еще лучше, чем эта, шеф, – скромно признался он, – но пока не идет».

Он открыл вторую бутылку. Песни, одна другой лучше, полились потоком. Многие я знал, они печатались в сборниках карибского фольклора, однако опубликованные тексты были явно «приглажены», поэтому казались бесцветными и бессвязными. В исполнении Лорда Люцифера те же шанти звучали совсем иначе. Конечно, именно так пели эти песни всегда, однако то, что неслось сейчас над рекой, было обескураживающе непристойным, и мне оставалось лишь преклониться перед талантом фольклориста, который сумел переиначить слова срамной песни, чтобы ее не стыдно было показать публике.

Стемнело, подступила ночь, а Лорд Люцифер и его команда все пели и пели. Стройным кваканьем им вторил лягушачий хор. Матроса послали за алкогольным подкреплением. Мы тем временем узнали, как «москит оженился на дочке комариной», и услышали о славных деяниях героя, который, скорее всего, приходился отцом знакомому нам Тайни Мак-Турку. Шанти, посвященная его легендарным подвигам, начиналась так: «Майкл Мак-Турк плавал по реке и всем тут у нас заправлял».

Новый запас красного вина прибыл, но казалось, смазка больше не понадобится. Лорд Люцифер и Лютый Громила пели теперь в унисон:

 
Мамаша, ох, ты меня замучила, ах-ха,
Врешь и не краснеешь, чтоб тебя вспучило, ах-ха,
Я схожу по трапу, а ты опять по пьянке
Влюбилась, говоришь, в очередного янки,
Снова-здорово, – в янки, ах-ха!
 

Мы поднялись и стали прощаться.

«Спокойной ночи, шеф!» – добродушно улыбаясь, ответил Лорд Люцифер.

Слегка пошатываясь, мы спустились по трапу и побрели к нашей хижине, а шкипер все пел и пел.

На следующее утро пристань опустела: на рассвете Berlin Grand повез в Джорджтаун бревна и доски из карапы и моры.

Записывая шанти на палубе Berlin Grand

Лесопилка молчала; деревня словно вымерла от влажной, гнетущей жары. Мы взяли на всякий случай силки – вдруг встретится какое-нибудь животное – и отправились на Эверард, невысокий холм, давший название местности. Казалось, все вокруг замерло под палящим солнцем. По склону сложным узором из дорожек и ходов тянулся огромный муравейник, но его обитатели, муравьи-листорезы, видимо, спрятались от жары. Время от времени в траве раздавался шорох, и мы едва успевали заметить под ногами хвост ящерицы. Лениво, словно отталкиваясь от воздуха, перелетали с цветка на цветок бабочки. Где-то стрекотали кузнечики. Других признаков фауны не было. Если засядем здесь надолго, скорее всего, чтобы найти животных, придется идти в дальние леса.

Ближе к вечеру тоскливую тишину нарушил отдаленный рев мотора. «А вдруг катер?» – подумали мы и побежали к пристани, чтобы узнать, не довезут ли нас вверх по реке, к Аракаке. Шум нарастал, и в излучину на бешеной скорости влетело крошечное каноэ-долбленка. Оно описало широкую, впечатляющую дугу и, подняв внушительную волну, плавно подошло к пристани. Из каноэ вылезли два бойких индийских мальчика в тельняшках, шортах и белых бескозырках.

Мы представились.

«Я – Али, его звать Лал», – ответил один из них.

«Мы хотим попасть в Аракаку, – сообщил им Джек. – Возьмете нас?»

Али, который явно говорил за двоих, пространно объяснил, что они плывут вверх по реке рубить лес, но Аракака слишком далеко, и туда они не дойдут. К тому же, если лодку перегрузить, она не наберет скорость и даже рискует утонуть, у них не хватит горючего, чтобы доплыть до Аракаки, а если и доплывут, не на что будет возвращаться назад. Словом, никак нельзя.

«Но, – поспешно уточнил Али, – если у вас есть много долларов, может быть, и поедем».

Джек хмуро покачал головой: мол, лодка ваша слишком маленькая, к тому же она совсем открытая, если пойдет дождь, наша камера намокнет, да и вообще, зачем нам в Аракаку.

Али и Лал по достоинству оценили его красноречие, после чего мы вчетвером уселись на гору опилок, которая высилась на пристани, и с упоением начали обстоятельно торговаться. В конце концов Али, не раз повторив, что это ему в убыток, согласился за жалких 20 долларов довезти нас утром до Аракаки.

Ночью хлынул проливной дождь. Вода била по тростниковой крыше хижины, сквозь дыры потоками лилась на пол. Чарльз вскочил, чтобы проверить, не намокла ли аппаратура. От шума дождя уснуть он больше не смог и решил воспользоваться бессонницей, чтобы упаковать наше добро в пластиковые мешки, на случай, если завтра, когда мы поплывем в открытом каноэ, на нас снова обрушится ливень.

Наутро мы поняли, что никуда не поплывем, поскольку за ночь в каноэ Али набралась вода, лодка затонула, и теперь она, вместе с двигателем, покоилась на дне неглубокой реки.

Али и Лал, однако, сдаваться не собирались и, едва проснувшись, начали спасательную операцию. Отдуваясь и пыхтя, они вытащили нос лодки на берег, и, пока Лал старательно выгребал воду, Али выловил и вынес на сушу двигатель. Из всех щелей мотора лилась вода.

«Порядок, – заверил Али, – скоро поплывем».

Они невозмутимо стали разбирать мотор. Чарльз, имевший некоторое представление о технике, забеспокоился. «Вы что, не видите, – спросил он, – что катушка насквозь промокла? Пока она не высохнет, двигатель мы все равно не запустим».

«Порядок, – бесстрастно успокоил Али. – Мы ее поджарим».

Он снял промокшую насквозь катушку, отнес ее к костру и водрузил на изогнутую раскаленную металлическую пластину. Затем он вытащил из двигателя свечи зажигания, вместе с другими деталями окунул их в бензин и оставил на солнце. В конце концов все съемные части были отвинчены и разложены на тельняшке Лала. Сидевший неподалеку Чарльз cо смесью ужаса и восторга созерцал этот качественно новый подход к ремонту механизмов и время от времени порывался помочь.

Ровно через два часа двигатель был собран. Сияющий Али торжественно потянул за провод. К нашему изумлению, мотор, рыча, завелся. Али его тут же заглушил и сообщил, что все готово.

Размеры каноэ нас смущали не зря: когда мы погрузили весь скарб и уселись сами, лодка просела, и стоило кому-нибудь пошевельнуться, как в нее через борта затекала вода. Путешествие в тот день было не из приятных: нам пришлось сидеть скрючившись, и через несколько часов вынужденной неподвижности у нас до боли затекли ноги и спины. Но мы были счастливы: еще немного, и нас привезут в Аракаку.

Еще по пути мы заметили, что фауна здесь гораздо богаче и разнообразней, чем в бассейне Мазаруни. Вокруг порхали бабочки-морфиды, дважды совсем рядом с нами проплывали змеи, но, опасаясь перевернуть каноэ, мы только чуть наклонились, чтобы на них посмотреть. Время от времени каноэ проплывало мимо небольших вырубок, на которых работали трое или четверо полуголых негров. Заслышав мотор, они выходили к воде, чтобы поглазеть на нас и поздороваться. У берега, готовые отплыть на лесопилку, лежали плоты из связанных друг с другом свежесрубленных стволов. Али и Лал громко приветствовали лесорубов, и наше каноэ медленно, с ревом проплывало мимо. Однажды рядом пронесся маленький обшарпанный катер, и мы пережили несколько жутких минут, пытаясь вычерпать воду, хлынувшую в каноэ во время короткой, но сильной качки.

Под вечер мы прибыли в маленькую, хорошо обустроенную и, как нам показалось, зажиточную деревню. Вдоль берега, среди сочной травы, виднелись плантации маниоки и ананасов, между крепкими хижинами тянулись ввысь стройные кокосовые пальмы. У пристани выстроилась в ряд компания индейцев. За ними, оттеняя их хрупкость, возвышались два здоровенных негра.

Мы пришвартовались, вышли на берег и возблагодарили судьбу за возможность потянуться и распрямить ноги.

Тем временем Али начал выгружать наш багаж.

«Это Кориабо, – сообщил он. – До Аракаки еще пять часов вверх по реке. Дальше мы вас не повезем. Каноэ совсем утопнет, а тут, в этой деревне, у одного есть катер. Он поплывет в Аракаку. Давай двадцать долларов». – И он, к нашему изумлению, предъявил нам что-то вроде счета.

«Нет, – возразил Джек, – ты провез нас только полпути, поэтому десять, и ни цента больше».

Али расплылся в улыбке. «Спасибо, – сказал он. – Теперь мы лес валить поедем». Он легко оттолкнул каноэ с сидящим на носу Лалом от берега. Избавившись от неподъемного груза, лодчонка быстро набрала скорость, легко заскользила по воде и скрылась за излучиной.

Самый высокий негр направился к нам.

«Меня зовут Бринсли Маклеод, – представился он. – За десять долларов я отвезу вас в Аракаку на катере. Сейчас он поехал вниз, в Эверард, чтобы подзаправиться, может, вы его видели, а завтра вернется, и тогда я вас прихвачу».

Мы охотно согласились и направились в отведенный нам вигвам, с радостью предвкушая, как завтра поплывем на том самом быстром и просторном катере, который окатил нас водой сегодня пополудни.

На следующее утро, под конец завтрака, к нам заявился другой африканец. Он выглядел гораздо старше, чем Маклеод. Его морщинистое лицо обезобразили рубцы, а красные, гноящиеся глаза придавали его лицу жутковатое выражение.

«Бринсли сказал неправду, – мрачно заявил наш гость. – Эта лодка не вернется. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Парни застряли в Монт-Эверард и пьют ром. Зачем вам в Аракаку?»

Мы объяснили, что ищем животных.

«Парень, – нахмурился он, – на кой тебе в Аракаку за этими тварями? У меня их тут, в золотых приисках, хоть отбавляй. Хошь – анаконда, хошь – аллигатор, змея кайсака, антилопы, скаты. Мне они без толку, бери хоть всех, один вред от них, гадов».

«Скаты? – переспросил Джек. – То есть электрические угри?»

«Да их тут тьма! – пылко заверил наш визитер. – Мелкие, крупные, некоторые больше, чем каноэ, будут. Они, подлюки, ужасно сильные, если ты не в резиновых сапогах, могут и через лодку стукнуть. Один раз оглушили меня так, что я грохнулся, три дня в лодке пролежал, и в голове все кружилось. На моей земле все, что надо, есть. Если хотите, могу вас взять с собой, сами увидите».

Мы наспех доели завтрак и спустились вместе с нашим новым знакомым к его каноэ. Пока поднимались по реке, он рассказал о себе. Звали его Кетас Кингстон, всю жизнь он искал золото и бриллианты в лесах Гайаны. Время от времени ему везло, но деньги у него никогда не задерживались. А несколько лет назад он наткнулся на свой нынешний прииск. «Это и правда золотая жила, – уверял он, – вот через несколько лет разбогатею, и больше не буду пахать тут в глуши, а роскошно поселюсь на побережье».

Мы свернули в боковой проток и вскоре остановились перед высоким шестом, воткнутым в топь. Шест украшал прямоугольный кусок жести, на котором крупными, корявыми, яркими буквами было написано: «Прииск АД. Клаймант К. Кингстон», а снизу – номер лицензии и дата.

Мы выбрались из каноэ и пошли за Кетасом по узкой тропке через кустарник. Минут через десять заросли закончились, и перед нами открылась залитая солнцем поляна, на которой стояла большая деревянная хижина.

Кетас повернулся к нам, глаза его возбужденно горели.

«Здесь везде, – сказал он, описывая рукой круг, – в земле полно золота. И не какой-нибудь один бросовый самородок. Найдешь такой, а потом пять лет ничего. Нет уж! Тут на полтора метра копни – и такая красная золотая земля, красней крови. Здесь золото настоящее, надо только его отрыть. Смотри, покажу».

Он схватил лопату с длинным черенком, которую привез с собой, и, бормоча что-то себе под нос, начал яростно рыть землю. Пот выступил на его усталом лице, рубашка взмокла. Наконец Кетас отшвырнул лопату, выгреб из ямы горсть немного красно-бурой земли и протянул нам.

«Вот, смотри, – прохрипел он. – Красней крови».

Помешивая землю указательным пальцем, Кетас ударился в рассуждения и, казалось, совсем забыл о нас.

«Ясное дело, я человек старый, но у меня два сына, славные ребята. Бездельничать они не хотят, придут сюда, будут рыть. И мы посадим тут маниоку, и ананас, и лайм, рабочих приведем, все выроем, и золота намоем…»

Он прервался, наклонившись, высыпал землю в яму и выпрямился.

«Пора назад, в Кориабо», – грустно пробормотал он и побрел по тропинке к каноэ. Одержимый пугающей мыслью о том, что у него под ногами лежит золото, а он, быть может, не успеет сколотить состояние, о котором мечтал всю жизнь, Кетас так и не вспомнил о своем обещании показать нам разных «тварей».