Текст книги "Путешествия на другую сторону света"

Хребет, с которого мы спускались, казалось, пролегал в сторону небольшой долины, расположенной слева поблизости от нас. Один из членов племени подошел и поравнялся со мной. Я указал на долину. «Джими?» – спросил я. Он расхохотался, покачал головой и указал рукой вдаль, сощурив глаза. Затем с видом терпеливого учителя, объясняющего элементарную вещь особо глупому ребенку, он, держа свою левую руку перед моим лицом, по очереди коснулся четырех своих вытянутых пальцев.

«Боже правый, – сказал я Чарльзу, – мы должны пересечь еще четыре долины, прежде чем доберемся до Джими».

«Скорее он имеет в виду, что у нас впереди еще четыре дня пути», – с грустью ответил Чарльз.

Я попытался выяснить, что именно хотел показать мой спутник четырьмя пальцами, но безуспешно. Я так никогда и не узнал этого. Это был лишь один из случаев, когда языковой барьер оказывался непреодолимым. На меня накатила волна одиночества, не рассеявшаяся даже тогда, когда нас догнали поющие носильщики. Мы входили в новую девственную страну, в которой для нас не было места. Правда, впереди в горной впадине, среди бесконечных деревьев, один австралиец расчистил лес и построил себе дом, но он был лишь минутной щербиной в пейзаже. Тропа под моими ногами также была его творением, но это была лишь тонкая нить, связывающая нас с ним. Если бы я сошел с нее и пять минут прошел в другом направлении, я бы оказался на земле, которую раньше не видел ни один европеец.

Мы уверенно шли по тропе, огибающей гребни хребтов, зигзагообразно спускающейся по крутым грязным склонам и ныряющей в лес. Каждый километр или около того мы встречали группы племен, стоящих на пути, чтобы посмотреть на источник криков. Когда мы проходили мимо, они с энтузиазмом подключались к нашему каравану и присоединялись к общему крику.

Около трех часов дня мы впервые после выхода из Вахги увидели признаки поселения – низкий частокол из острых столбов, прерывающихся только узким зазором, окруженных колышками с нарисованными на них племенными знаками. Полчаса спустя мы вышли из леса в деревню – два ряда соломенных хижин, вытянувшихся вдоль гребня хребта, окруженных голыми участками красной земли и казуаринами по краям. Все население собралось, чтобы встретить нас. Женщины сидели в одной группе, мужчины – в другой. Лулуай и его помощники стояли в отдалении перед самой большой хижиной, которая, как я полагал, была домиком, построенным для патрульного офицера. Когда мы направлялись к нему и проходили мимо сидящих на корточках жителей, они приветствовали нас оглушительным криком. Старейшина проводил нас в домик. Наш первый день пути был окончен.

Вавави снова проконтролировал раскладывание багажа и расплатился с носильщиками, на этот раз ложками соли. Каждый получил соль, аккуратно завернутую в листья, спрятал ее за пояс и отправился обратно в лес. Пока собирались наши кровати, я сидел снаружи на краю хребта, прислонившись спиной к казуарине, и разглядывал деревья в долине подо мной. К моему удовольствию, я услышал крик малой райской птицы, но, хотя я долго высматривал ее сквозь очки, я так и не смог ее увидеть. Когда наступил вечер, облака спустились с долин вниз, так что видна была только деревня. Мы с Чарльзом приготовили ужин и неохотно пошли спать.

Сразу после рассвета нас разбудило громкое пение йодлем. Лулуай стоял среди казуарин, приложив руки ко рту, и его голос эхом разносился над покрытой облаками долиной. В ответ на его призывы 40–50 носильщиков собрались у входа в домик; во многих из них я узнал людей, которых мы вчера днем встретили на дороге. Прямо перед тем, как мы собрались в путь, начался дождь. Было холодно и неудобно, но наши тюки были водонепроницаемыми, и носильщики просто прикололи несколько широких листьев к своим шапочкам, чтобы предохранить голову от влаги. К полудню мы прошли через слой облаков, и дождь прекратился.

Плата носильщикам солью

Наше продвижение теперь стало триумфальным, так как, по мере того как мы шли, мы как снежный ком собирали все больше и больше туземцев, которые семенили рядом с нами. Хаотичные «хууу-аааа» предыдущего дня теперь не прекращались. Я жаждал немного покоя и ускорился, чтобы оторваться от носильщиков, но основная группа, распевавшая песню, побежала за мной, и убежать было невозможно.

В час дня мы внезапно увидели вдалеке небольшой просвет в буше, и я заметил внизу крошечное красное пятно в темно-зеленом лесу. Через бинокль я разглядел несколько прямоугольных зданий и посередине флаг, развевающийся на вершине вышки. Это была Табибуга.

Наш багаж прибывает в Табибугу

Через час мы добрались до нее. Наш приход был чрезвычайно театральным. В нашем эскорте теперь было несколько сотен человек. Авангард состоял из 30–40 воинов с раскрашенными лицами и головными уборами из перьев, продвигавшихся короткими перебежками. Во время каждой они кричали вдвое громче обычного, яростно топали правой ногой и махали ножами и копьями. Вавави забрал свое ружье, которое большую часть дня нес один из местных, и шагал с ним на плече прямо за нами в истинно военной манере. Наши носильщики, возбужденно крича, делали все возможное, чтобы, несмотря на свою ношу, бежать и прыгать, как не обремененные грузом воины впереди. Пока мы заполняли огромный плац Табибуги, я увидел, что нас ожидает по меньшей мере 1000 человек. Они присоединяли свои крики к общему бедламу и отступали с дороги, когда наш авангард направился вперед к большому зданию, которое возвышалось над станцией. На веранде я увидел человека в белом, который сидел и читал, совершенно не реагируя на буйную демонстрацию вокруг. Он даже не взглянул на происходящее. Когда мы были не дальше чем в 20 метрах от него, он поднял голову, встал и медленно пошел ко мне.

«Гриффин, – сказал он, пожав мне руку. – Простите за шум. Мои ребята немного взволнованы, потому что вы первые европейцы, которые пришли сюда с тех пор, как я здесь. Думаю, они считали, что есть только я, и они, вероятно, очень расстроены тем, что есть еще парочка».

Табибуга была творением Барри Гриффина. Он прибыл в долину главным образом затем, чтобы успокоить враждующие племена, и поэтому решил создать свой патрульный пост посреди наиболее беспокойного региона, который находился не на равнине в нижнем течении Джими, а высоко среди гор и оврагов неподалеку от вершины долины, в нескольких километрах от самой реки. Чтобы создать подходящую ровную площадку в этой холмистой стране, на склоне хребта он расчистил широкую платформу шириной в 100 метров. Она стала плацем. Рядом с ним находился офис Барри, зал суда, в котором он отправлял правосудие, и магазин с ножами и топорами, тканями, бусинами, краской и ракушками. Внизу располагались жилища его туземного персонала, огороды, загоны для свиней и коз, а также дом для больных (house-sick) – крошечная больница, которой управляли два местных санитара. На гребне хребта, под высокой сосной, располагался его собственный дом с видом на станцию, построенный так близко к краю, что уборная нависала над ним и держалась на сваях – служившее душем брезентовое ведро было расположено удобно, потому что вода просачивалась прямо через рыхлый плетеный тростниковый пол и стекала вниз по склону.

Помимо ванной комнаты, его дом состоял всего из одной большой комнаты с окнами без стекол, закрытыми ставнями, и летней кухни, соединенной с главным зданием коротким крытым проходом. Все внутри было устроено безукоризненно. Журналы были сложены в аккуратные стопки в зависимости от даты выпуска, типа и того, были ли они прочитаны или нет. Сапоги у двери выстроены в четкую линию. Одеяла на походной кровати в углу были аккуратно сложены и накрыты вышитым покрывалом. На столе стояла только ваза с лесными цветами. Нигде не было видно бытовых домашних безделушек, которые скапливаются у большинства людей. Это был дом человека, любящего чистоту.

Сам Барри был высоким и стройным, с коротко стриженными черными волосами. Пока мы вежливо разговаривали в его доме, я не мог по его лицу понять, доволен ли он или раздражен нашим прибытием. Он говорил тихо и почти не шевелил губами. Отрывистым приказом он подозвал своего слугу, который вошел с тремя бутылками пива на подносе. Они были сварены в Австралии, и здесь, в Джими, они ценились как бутылки лучшего шампанского в Лондоне. Когда мы пили, он, казалось, расслабился.

«Ну, – сказал он, – я удивлен встрече с вами и чувствую облегчение. Все, что я узнал по радио из Хагена, – то, что вы орнитологи и снимаете фильмы, что показалось мне странной смесью, и я не знал, ждать ли голливудских типов в кричащей одежде и очках в роговой оправе или пожилых бородатых парней с сачками для ловли бабочек. Приятно видеть, что вы ни те ни другие. В любом случае пойдемте есть».

Помимо хлеба и картофеля, ужин полностью состоял из консервов – языков ягнят, побегов спаржи и фруктового салата, – и, хотя Барри отзывался о них пренебрежительно, он явно залез в тщательно припрятанные запасы роскошных товаров, чтобы приготовить этот ужин. Я тревожился о том, чтобы не злоупотреблять его гостеприимством, и предложил разбить лагерь дальше на хребте. Барри тихо ответил, что, если нам угодно, он устроит нам ночлег в доме, и когда наступила ночь, снова пришел слуга и поставил еще две походные кровати с одеялами.

На следующий день за завтраком мы спросили Барри о райских птицах. Он не был настроен оптимистично.

«Сомневаюсь, что местные жители принесут вам райских птиц или многое расскажут вам о деревьях, на которых они танцуют. Они довольно ревнивы и скрытны в отношении своих птиц. Если у кого-нибудь на его земле есть дерево для танцев, то все птицы, которые к нему слетаются, считаются его собственностью, даже если они пролетают над чужой землей. Он может наблюдать за молодой птицей несколько лет, ожидая, пока у нее отрастут перья, так что он очень расстроится, если кто-то другой успеет подстрелить ее раньше его, когда перья уже находятся во всей красе. Из всех дел, которые мне приходится пытаться рассматривать в местном суде, самыми проблемными и кровопролитными являются ссоры по поводу земли, женщин и райских птиц – не обязательно в таком порядке. Так что, как вы понимаете, они не любят, когда незнакомцы знают, где находятся деревья. Тем не менее я попросил лулуая станции прийти сегодня утром и попробую убедить его рассказать вам что-нибудь».

Когда пришел лулуай, он встал в дверях и почтительно кивнул, когда Барри быстро заговорил с ним на пиджине. «Если вы пойдете с ним, – сказал мне Барри, – он покажет вам дерево для танцев».

Я последовал за лулуаем по скачкообразно спускающейся грязной тропе от дома через плац и лежащую за ним маленькую деревню. Вскоре здания станции были далеко позади. Мы шли по густому лесу – влажным зарослям деревьев и ползучих растений, перемежающихся элегантными папоротниками. Наконец мы подошли к гигантскому фиговому дереву, которое возвышалось над окружающим его бушем. На его массивном морщинистом стволе была вырезана лестница с насечками. Должно быть, они были сделаны уже давно, так как их края смягчились и скрылись за отросшей корой. Посмотрев вверх, на ветви, я увидел грубую деревянную хижину на высоте 12 метров над землей. Лулуай с помощью жестов и пиджина объяснил, что птицы прилетают потанцевать на ветке в нескольких метрах от хижины. Когда приходит время, ночью он забирается в укрытие и ждет до рассвета с луком и стрелами наготове. С восходом солнца самец прилетает на ветку и начинает свое представление. Тогда один звук спущенной тетивы лука превратит напыщенный и яркий фонтан перьев в неподвижный окровавленный труп.

Я с трудом забрался на ствол, цепляясь за свисающие жилистые побеги, и увидел ветку, на которой танцевали птицы. Она недавно использовалась, поскольку кора была очищена от побегов, и на ней были следы свежих царапин. Учитывая возраст насечек внизу, было ясно, что засада используется уже много лет. Здесь, должно быть, были убиты целые поколения птиц.

Листва фигового дерева была настолько пышной, что ни с земли, ни, как я понял потом, из самой засады невозможно было ясно рассмотреть место, где танцует птица. Этого было достаточно, чтобы прицелиться из ружья, но не для камеры. Здесь мы снимать не сможем, даже если какие-то птицы остались в живых, чтобы потанцевать.

Когда я спустился, я спросил у лулуая, бывают ли на дереве еще птицы с перьями. Он покачал головой. Возвращаясь на станцию, мы прошли мимо его хижины. Он оставил меня на мгновение, заполз в хижину и вернулся с сухой шкуркой райской птицы. Сквозь ее клюв была продета ветка бамбука, чтобы на головном уборе ее можно было закрепить головой вниз, а великолепными перьями – вверх. Он подстрелил ее неделей ранее на фиговом дереве.

На следующий день плац наводнила тысяча представителей племени мильма. Они пришли не из района неподалеку от Табибуги, а из местности, которая находилась практически в целом дне пути на другой стороне одного из больших притоков реки Джими. Два года назад они воевали с маракасами, аборигенами Табибуги, и именно эта война вынудила построить здесь патрульный пост. Когда здесь появился Барри, он обнаружил, что мильма были изгнаны маракасами со своей земли и деревень. Первым делом он приказал маракасам оставить свою новоприобретенную территорию и восстановил мильма на их исконных племенных землях. Теперь они раз в неделю приходили на патрульный пост, принося с собой маниоку, папайю, ямс и сахарный тростник, который нужен был Барри, чтобы кормить сотрудников станции, и обменивали их на ножи, ракушки и ткани из хранилища Барри. Барри был вынужден выделять для этих визитов специальный день недели, чтобы следить за тем, что на станции не будет большого скопления маракасов, если встреча двух врагов приведет к новым вспышкам старых ссор.

На первый взгляд мильма напоминали народ Вахги, потому что они носили бороды, их лица были раскрашены, их носы были проткнуты полумесяцами из жемчужных ракушек и они были одеты в широкие пояса с вязаными полами впереди и турнюром из листьев сзади. Тем не менее они производили более дикое, свирепое впечатление. Почти на всех была коричневая, пушистая шкура с хвоста древесного кенгуру, подвешенная к шее и свисающая на грудь. В их головных уборах были не только райские птицы, но и перья сов, орлов и какаду, и, хотя они были выцветшими и грязными, они придавали мужчинам вид варварской мужественности, которая резко контрастировала с цветастой, но слегка изнеженной пышностью людей Вахги. И почти все мильма были вооружены ножами, луками и стрелами, огромными трехконечными дротиками и боевыми копьями длиной в три метра.

За несколько дней до нашего прибытия Барри послал к этим людям с просьбой принести сюда животных и птиц, и после того, как он коротко представил нас, а переводчик станции, turnim-talk, перевел им его речь, они начали подходить к нам один за другим и передавать загадочные свертки.

Когда мы распаковывали каждый и изучали содержимое, я оценивал ценность свертков с точки зрения редкости и состояния, а Барри соответственно оценивал его с точки зрения торговли. Первым был овальный тюк, завернутый в листья и укутанный аккуратно связанными жгутами из ползучих растений. Я открыл его и обнаружил гигантское зеленое яйцо казуара. Хотя оно не было нам нужно, мы заплатили за него горстку голубых бусин. Второй мужчина с неприкрытой гордостью извлек осколок бамбука, на который были нанизаны несколько десятков одинаковых жуков. Хотя он несколько неправильно понял просьбу Барри, он явно потратил много времени, собирая их, и мы заплатили ему две горстки бусин. Третьим и четвертым приношениями были яйца кустарникового большенога, белые и очень большие, хотя и меньше, чем у казуара. Пятый мужчина передал мне кусок бамбука, прикрытого на открытом конце скрученной травой. Я вытащил затычку и осторожно вытряхнул на землю змею. Переводчик отпрыгнул назад с непонятным, но яростным упреком. Я взял палку, прижал голову рептилии к земле и, схватив ее большим и указательным пальцами, поднял. Это был красивый изумрудно-зеленый питон, украшенный ломаной линией белой чешуи вдоль позвоночника. Я знал, что Лондонский зоопарк захочет иметь такую красивую и интересную змею, но, к сожалению, увидел, что у питона на голове большая рана, от которой он наверняка скоро умрет.

Затем последовали три совершенно разных объекта. Все они были сделаны из камня. Это были тонкая полированная головка топора, обладающая гладкой прелестью китайского нефрита, навершие булавы из грубого камня размером с теннисный мяч и в форме продырявленного ананаса и тяжелая каменная чаша. Последняя была хорошо известна и тем не менее таит в себе загадку. В центральных высокогорьях аборигены часто находят такие чаши, возделывая свои поля. Но сами они никогда их не мастерили и не знают их назначения. Вероятно, это реликвии более раннего народа, который жил в горах Новой Гвинеи до прибытия нынешнего населения.

Маленькие златобокие фиговые попугайчики

Еще более заманчивым было последнее предложение. Воин протянул коричневую руку, и я увидел двух крошечных птенцов, сжавшихся в его ладони. Их тела были покрыты перьями, торчавшими из их гусиной кожи, что придавало им голубоватый оттенок небритого подбородка. У них были непропорционально большие клювы такой формы, которая безошибочно выдавала попугаев, но, пока они не до конца оперились, я не мог точно сказать, что это за вид. Я надеялся, что это могут быть златобокие фиговые попугайчики, особенно редкий и интересный вид семейства попугаевых, который встречается только в Новой Гвинее.

Крайне важно было сразу же немного покормить их, и я взял их в дом. Тем самым в течение следующих нескольких дней безупречный дом Барри превратился в подобие пристройки зоопарка. Появление попугаев он перенес со стоическим спокойствием. К счастью, маленькие создания были достаточно взрослыми, чтобы есть самостоятельно, и охотно клевали бананы. Но я знал, что они не смогут долго продержаться на одних бананах. Для меня было жизненно важно научить их также есть семена. Я привез с собой небольшой запас семян подсолнечника, но попугаи, никогда прежде не видевшие их, не рассматривали эти блестящие, полированные и безвкусные предметы в качестве пищи. Поэтому в этот и последующие дни я потратил много времени, раскрывая каждое семечко, доставая ядра и вставляя их в бананы. Птенцы в своем рвении съесть бананы неумышленно склевали несколько ядер и вскоре почувствовали вкус к ним. В конце концов перед отъездом из Новой Гвинеи птички с энтузиазмом очищали и с удовольствием ели семена. К этому времени птенцы полностью оперились, у них сформировались блестящие зеленые тела, багряные лбы и щеки и маленькие голубые пятнышки над глазами. Это действительно были златобокие фиговые попугайчики. Размером не больше воробья, они были самыми ручными из всех существ, которых мы привезли в Лондонский зоопарк, – и самыми первыми подобными птицами, которых там когда-либо видели.

3. Создатели топоров

Хребет, на котором Барри построил свой дом, оказался прекрасной точкой обзора для наблюдения за птицами. Каждый день мы видели несколько райских птиц, но они всегда были так далеко, что нам не удавалось как следует их снять даже с помощью самого мощного телеобъектива. Иногда мы также замечали их, когда гуляли по лесу, но это были такие мимолетные мгновения, что сфотографировать их также не удавалось. Чтобы снять их, нам нужно было найти какое-то место, куда они регулярно наведывались, и построить рядом укрытие, чтобы мы могли с камерами наготове ждать появления птицы. Нам подошло бы дерево для танцев или гнездо, но, хотя мы и искали, мы так и не смогли их отыскать, а местные жители, как и следовало ожидать, изображали полное неведение.

В ходе наших исследований мы обнаружили несколько змей, палочника длиной почти 30 сантиметров, множество древесных лягушек с яркой окраской, сонм огромных гусениц и многих других мелких существ, которые попали в прицелы наших камер, но эти животные казались нам очень неадекватной заменой нашей главной добыче – райским птицам.

Прохладными вечерами мы сидели с Барри около печки, набитой пылающими дровами, которая стояла у стены его гостиной, и планировали наш маршрут к Айоме. Барри никогда не проходил его целиком за один раз, но прошел большую часть маршрута со своим патрулем во время различных походов, и мы смогли составить расписание с помощью его эскизов карт. Он рассказал, что каменные топоры до сих пор делают в деревне Менжим, которая расположена в двух днях пути вниз по долине Джими, по ту же сторону реки и примерно так далеко от нее, как Табибуга. Поход в Менжим будет непростым, поскольку единственная тропа пересекает многочисленные долины притоков, под прямым углом впадающих в реку Джими. Чтобы пройти от одной из них к другой, нужно каждый раз подниматься на высокие перевалы по крутым склонам, поросшим джунглями, а затем несколько десятков сотен метров спускаться к следующей реке. Менжим расположен на одном из этих притоков, Ганзе. Оттуда мы планировали за один день спуститься вниз по долине Ганза к самой Джими, где в месте под названием Тумбунги мы могли бы пересечь его по самодельному тростниковому подвесному мосту. На другой стороне лежат горы Бисмарка, страна пигмеев. Чтобы пересечь главный хребет, нам нужно подняться на высоту более 1800 метров, и потребуется пять трудных дней, чтобы завершить свой путь в Айоме, в долине Раму, огромной реки, которая стекает с северных склонов Новогвинейского нагорья и впадает в море Бисмарка (Новогвинейское море).

В результате этих расчетов мы узнали, что для достижения Айоме потребуется по крайней мере восемь полных дней пути. Дату нашей встречи с чартерным самолетом в Айоме нельзя было изменить, и, если мы слишком долго задержимся в Табибуге, у нас может не остаться времени для съемок в путешествии. Я спешил поскорее отправиться в путь. Однако Барри неожиданно столкнулся с какими-то проблемами на станции, которые, по его мнению, не терпели отлагательства и не позволяли ему уйти до их разрешения. Так что мы договорились, что мы с Чарльзом пойдем дальше в Менжим, а Барри присоединится, как только сможет.

Спустя шесть дней после прибытия в Табибугу, рано утром мы двинулись в путь. Вавави снова пошел с нами. Он показывал дорогу, мы с Чарльзом шли за ним, а позади следовала длинная, хаотичная колонна носильщиков. Из них трое самых ответственных и осторожных несли клетки, в которых были два маленьких попугая и несколько змей. В первый час или около того путешествие было обманчиво легким, тропа мягко спускалась вниз по хребтам, заросшим аланг-алангом, и иногда проходила сквозь небольшие участки леса. Вавави отправлял вперед бегунов, чтобы призвать смену носильщиков, и, как только мы достигали новой племенной территории, мы встречали людей, ждущих на границе, чтобы нести наш багаж дальше.

Примерно к 10 часам мы добрались до Квибуна, первой деревни на нашем маршруте. Здесь мы остановились отдохнуть. Местные жители окружили нас группой и оживленно болтали, и, пока носильщики подкреплялись маниоком, я достал большую перламутровую раковину из походного ящика, в котором лежали наши товары для торговли. Мы пришли искать «каменные топоры» и «всяких птиц», которые «не ранены», объяснил я, размахивая раковиной в воздухе, и я хотел бы обменять «эту ракушку» на хороший экземпляр того или другого. Жители деревни слушали меня в недоумении. Затем один из них покинул группу, зашел в свою хижину и вернулся с топором.

Как и те топоры, что мы видели на синг-синге в Минжи, этот был Т-образной формы, его каменное лезвие было надето на длинное, изогнутое деревянное топорище, но он был меньше и полностью покрыт черной клейкой смолой. Он явно много лет лежал без дела над дымящимся огнем на стропилах хижины этого человека, и он принес его мне только потому, что из всех своих орудий он дорожил им меньше всего. Это было, однако, именно то, что мне было нужно, поскольку его возраст указывал на то, что он был сделан и, возможно, использовался в бою до появления в Джими первых металлических орудий, и я с удовольствием обменял его на жемчужную раковину.

Больше никто не показал ничего интересного, поэтому мы ушли и продолжили путь на запад. Еще через два часа пути моя походка стала менее энергичной. Я полагал, что в этой дождливой стране будет много ручьев, и поэтому не брал с собой бутылки с водой. Но солнце яростно светило в ясном небе, обжигая кожу, пыль с аланг-аланга облепила мои губы, а горло болезненно пересохло. Мы шли километр за километром, не встречая ни одного самого маленького ручейка, из которого мы могли бы напиться. Чарльз, казалось, переносил обезвоживание еще хуже, чем я. Он так сильно потел, что не только рубашка, но и штаны спереди и сзади стали влажными и из пол своих штанин он часто мог выжать целую чашку жидкости. Это был тревожный знак, потому что, хотя день и был жарким, путь не был труднее того, который мы проделали до Табибуги, и я боялся, что у него может быть какая-то лихорадка. Поскольку он не мог пить, чтобы восполнять эту постоянную потерю воды, вскоре он почувствовал себя совсем плохо, но, несмотря на это, храбро брел вперед.

Около полудня мы спустились в глубокую долину, внизу которой мы нашли широкую реку. На ее берегу Чарльз наконец-то смог утолить жажду. Мы долго отдыхали, а затем начали длительное восхождение по крутым лесистым склонам с другой стороны. Барри посоветовал нам переночевать в деревне Вум, и вот наконец мне показалось, что я вижу ее вдали, на гребне высокого холма. Она выглядела невероятно далекой, и те два часа, что мы до нее добирались, показались бесконечными. Вавави шел рядом со мной, смеясь над моей усталостью, и мы вместе вошли в деревню. Я присел возле маленького домика, который Барри приказал построить во время своего последнего визита, и попросил воды. Деревенский лулуай принес мне ее в длинных полых стеблях бамбука. Я жадно пил и окатил прохладной водой грудь. Я расточительно поливал ею лицо и шею и смыл грязь.

«Это место, Вум, это отличное место, – сказал я Вавави. – Переход окончен. Я чувствую, словно сейчас умру».

«Имя этого места – Ченга, – посмеиваясь сказал Вавави. – Вум гораздо дальше».

«Вавави, – сказал я решительно, – я сплю в этом месте. Разберем кровати, быстрее».

Когда Чарльз час спустя приковылял в деревню, его ждала большая кружка чая и кровать. Он рухнул на нее в изнеможении и признался, что чуть не заболел по дороге наверх.

На следующий день он почувствовал себя намного лучше, но путешествие было едва ли не более трудным, чем в предыдущий день. Несколько раз нам приходилось спускаться на три сотни метров, скользя и скатываясь по грязной лесной дорожке, переходить вброд реку, а затем, задыхаясь и потея, тащиться вверх в гору с другой стороны долины, чтобы вернуться на исходную высоту. Каждый раз я надеялся, что Вавави сообщит, что река в долине над следующим водоразделом – это и есть Ганз, но только позже днем, когда мы отдыхали на гребне перевала, он объявил, что Менжим лежит прямо под нами. К этому моменту у меня открылось второе дыхание, и я с разбегу бросился по крутой извилистой тропе. Услышав пение наших носильщиков, жители деревни Менжим проделали часть пути наверх, чтобы встретить нас, и, когда я рысью пробегал мимо них, не желая сбавлять темп, они приветствовали меня, улыбались и пожимали мою руку, так что я почувствовал себя олимпийским атлетом, на стадионе вступающим на последний круг марафона.

Долина Ганза была прекрасна, и, поскольку это был конец этого этапа нашего путешествия, она казалась мне особенно привлекательной. Река бурлила и лилась сквозь лес гигантских сосен, и на ее берегу на просторной поляне мы наконец-то нашли саму Менжим. Дом был большим и просторным, и, пока носильщики несли наши тюки, жители деревни принесли нам в подарок ананасы, азимины и плоды хлебного дерева. Только один из них, молодой человек с большим листом и двумя пучками перьев какаду, вставленных в волосы, понял мой пиджин. Гордый своими уникальными способностями, он сидел на веранде и терпеливо ждал, чтобы стать переводчиком, когда бы нам ни понадобилась его помощь.

Именно он согласился на следующее утро отвести нас туда, где делают топоры. Это место находилось всего в нескольких минутах ходьбы от деревни на склоне холма, ниже в долине. Группа мужчин сидела у костра рядом с небольшим ручьем, обтесывая кусочки камня, болтая и напевая за работой. Когда мы подошли, они поднялись на ноги и столпились вокруг нас, пока переводчик покровительственно объяснял им, кто мы такие и что хотим посмотреть. Я спросил, откуда они берут камень, и для разъяснения один из старых мастеров перешел ручей. Через несколько минут поисков он нагнулся, поднял большой влажный валун и, пошатываясь, вернулся и положил его к нашим ногам. Он был продолговатой формы, и несколько мастеров присели вокруг него и начали живо переговариваться. Один из них галькой нацарапал линии вдоль его длины, показывая нам точку на нем, и объяснил, что, если ударить по нему в этом месте, он расколется продольно.

«Смотри, – восхищенно сказал переводчик, – этот хороший камень очень большой. Будет большой топор».

И вправду, с такой длиной валуна лезвие топора вышло бы гигантским, намного больше, чем у всех топоров, которые мы видели до этого.

Однако предложенный метод раскалывания не всем пришелся по вкусу, и несколько мужчин посоветовали сделать иначе. Старик терпеливо выслушал их всех. Затем он принял решение, взял тяжелый камень, аккуратно положил его на точку, по которой он предполагал ударить по валуну, и поднял его над головой. Он застыл в воздухе, а потом со всей силы бросил камень вниз.

Все замерли на мгновение, а затем раздался смех мастеров. Валун раскололся, но поперек своей длины, точно под прямым углом к направлению, которое было так тщательно размечено. Кажется, все восприняли эту неудачу как большую шутку.

Толмач вытер с глаз слезы от смеха. «Ну вот, два маленьких топора», – сказал он.

Обтесывание лезвия топора

Когда старик отошел от комичности положения, он снова поднял свою каменную кувалду и ударил по большей из двух частей. На этот раз он добился большего успеха, поскольку она аккуратно раскололась на длинные гладкие пластины. Он продолжал бить по остаткам валуна, пока тот не превратился в кучу стружки и десяток пластин. Он выбрал самую большую из них и отдал остальные другим мужчинам. Затем он сел, взял гальку и терпеливо начал обтесывать выбранный им фрагмент, чтобы придать ему форму лезвия топора. Каждые несколько минут он поднимал будущее лезвие и, удерживая узкий конец между большим и указательным пальцами, постукивал галькой по нижнему концу так, чтобы камень зазвучал. Сделав это, он широко улыбался, и я полагал, что по звуку удара он определяет, безупречен ли камень и нет ли в нем трещин.