Текст книги "Что за рыбка в вашем ухе?"

При форенизации перевода английский текст начинает отражать определенные узкие аспекты исходного языка, такие как порядок слов или структура предложения. Но для создания эффекта форенизации переводчики опираются на уже имеющиеся у читателя знания о форме и звучании иностранного языка; в случае с приведенным выше переводом текста Деррида, выполненным Гаятри Чакраворти Спиваком, – о специальных словарных выражениях иностранного языка.

Представьте себе роман, переведенный, например, с хинди, где есть три способа сказать you[23]23
  Вы (англ.).


[Закрыть]: tu, tum и ap, соответствующие задушевному, приятельскому и формальному общению. Выбор того или иного местоимения – важная характеристика взаимоотношений между персонажами нашего воображаемого романа. Может ли переводчик создать в английском лингвистическую аномалию, отражающую тройственное использование you? Конечно. Но поймем ли мы, что это отзвук хинди? Только если переводчик сделает соответствующее примечание – ведь мы-то хинди не знаем.

Поскольку переводы преимущественно делаются между языками, носители которых связаны между собой в области культуры, экономики и политики, то для отражения иноязычия – и престижности – заграничных текстов часто заимствуют формы или лексику исходного языка. В XVI веке, например, с итальянского на французский было переведено множество литературных и философских текстов – точно так же как для украшения французских дворцов и замков принято было приглашать итальянских мастеров. Тогдашние переводчики на французский так и сыпали итальянскими терминами и оборотами, потому что считали их известными или необходимыми французским читателям. Более того: они считали, что французскому языку пойдет на пользу, если он станет слегка похожим на итальянский. По правде говоря, этот процесс «обыталивания» французского продолжается и по сей день. Caban (бушлат) или caleçon (трусы) у вас в шкафу, а если повезет – cantaloup (дыня-канталупа) и caviar (черная икра) в холодильнике, как и много других обыденных, научных, изысканных и деликатесных вещей, – все это во французском называется словами, заимствованными из итальянского. И в большинстве случаев начало этому заимствованию положили переводчики{28}28
  Margarito M. Une valise pour bien voyager… avec les italianismes du français // Synergies. 2008. 4. P. 63–73.


[Закрыть].

Аналогичное расширение словарного запаса произошло в XIX веке, когда немецкоговорящие народы стали объединяться в отдельную, все более однородную нацию. Немецкие переводчики намеренно заимствовали слова из греческого, французского и английского, стремясь не просто открыть носителям немецкого доступ к европейской классике, но и обогатить немецкий язык новой лексикой. Ситуация виделась им следующим образом: французский и английский – это языки международного общения, за ними стоят мощные государства. Поэтому носители других языков учат французский или – реже – английский. Как может немецкий стать основой мощного государства, если неносители не станут учиться читать на нем? А зачем учиться читать по-немецки, если на этом языке трудно передать все богатство транснациональных культур европейской цивилизации?

В современном мире переводчики на «малые» языки тоже часто считают своей задачей сберечь или обогатить родной язык или то и другое вместе. Вот письмо, которое я на днях получил от переводчика из Тарту:

На моем родном языке – эстонском – говорит около миллиона человек. Тем не менее я убежден, что книга «Жизнь способ употребления» и мой язык заслуживают друг друга. Переводя книгу Перека, я хочу доказать, что эстонский достаточно гибок и богат, чтобы справиться со сложностями, которые возникают в ходе такой работы.

Ясно, что перевод может служить интересам нации, но и интернационализму – тоже. Современный французский писатель, пишущий под псевдонимом Антуан Володин, весьма своеобразно сформулировал причины, по которым он хочет пользоваться родным языком как иностранным. Для Володина французский – это не просто язык Расина и Вольтера. Поскольку переводы на французский имеют давнюю традицию, французский – это и язык Пушкина, Шаламова, Ли Бо и Гарсиа Маркеса. С его точки зрения, французский – не основной вектор национальной идентичности, истории и культуры, но «язык, выражающий культуры, философии и проблемы, никак не связанные с привычками французского общества или мира франкофонов»{29}29
  Volodine A. Écrire en français une littérature étrangère. chaoïd. 2002. 6.


[Закрыть]. Дело не в том, что французский по своей природе или судьбе язык международный, – наоборот, именно традиции перевода на французский делают его интернациональным средством общения в современном мире. Благодаря своей долгой истории переводов с разных языков французский может теперь стать основой некоей воображаемой, бесконечно захватывающей литературы, которую Володин предпочитает считать совершенно нефранцузской.

Таким образом, было бы совершенно неверно объяснять усиливающееся взаимопроникновение английского, французского, немецкого и итальянского в сочетании с терминами и оборотами из древних языков – латыни и греческого, а также (в произведениях Володина) из русского и китайского лишь тем, что сейчас называется глобализацией. В любом случае глобализация не привносит в другие языки и культуры один только английский. Ее примерами может служить и распространение языка пиццы и словаря пасты по магазинчикам и кафе всего мира. Она является также результатом долгих усилий переводчиков повысить статус своих национальных языков до международного уровня. При этом они могут и не стремиться придать своим переводам иностранный колорит. А если бы и стремились, результат получился обратным: заимствованные или имитированные ими слова до такой степени вошли в принимающий язык, что больше не кажутся иностранными.

Не менее 40 % заголовков статей в любом большом словаре английского заимствованы из других языков. Любому иноязычию – будь то слово, оборот речи или грамматическая структура, – которое привносит переводчик в наш восхитительно и возмутительно податливый язык для передачи аутентичного звучания оригинала, уготовано одно из двух. Оно будет либо отвергнуто как неудачный, неуклюжий и неполноценный «переводизм», либо поглощено и усвоено английским так, что перестанет казаться иностранным.

Однако современные попытки создания переводов на английский, сохраняющих иностранный дух, трудно сравнивать с переводческими кампаниями прошлых столетий, когда немецкому придавалось сходство с английским, французскому – с итальянским, сирийскому – с греческим и так далее. Современные форенизаторы не стремятся сделать английский международным языком – он и так им является. Они в какой-то мере пытаются обогатить английский лингвистическими ресурсами, которыми обладают языки от него далекие. «Начиная свою переводческую деятельность, я подсознательно стремился – среди прочего – оживить английский», – сказал Ричард Пивер в интервью «Нью-Йоркер»{30}30
  Remnick D. The Translation Wars // The New Yorker. 2005. 7 November.


[Закрыть]. Этот креативный писательский проект основан на стремлении Пивера поделиться с читателем теми чувствами, которые он сам испытывает, читая русские романы. Он часто подчеркивает, что сам не владеет русским свободно и полагается на сделанный женой подстрочник, перерабатывая его в литературное произведение{31}31
  Ibid. См. также: Morton G. S. The Pevearsion of Russian Literature // Commentary (2010. July – August), где представлена более жесткая позиция.


[Закрыть]. Нечто подобное может быть верно и в отношении других апологетов переводческих стратегий, направленных на создание звучащих нарочито по-иностранному переводов. Так что стремление создавать переводы, подвергающие оригиналы наименьшему «этноцентрическому насилию», чревато опасностью впасть в другую крайность: изображать, как нелепо говорят иностранцы.

Естественный способ сохранить иностранность иностранного высказывания – оставить его – частично или полностью – на языке оригинала. Такая возможность есть при переводе на любой язык и в некоторой степени использовалась в переводах на каждый{32}32
  Этот прием применен с больши́м успехом в переводе Денизы Сток (Daniusa Stok) книги: Wilk M. The Journals of a White Sea Wolf. Harvill, 2003.


[Закрыть].

Передать иноязычие всерьез довольно трудно. А для передачи его в комической, но необидной форме нужен талант Чаплина или Челентано.

Первое, что делает перевод, – это передает смысл иностранного текста. Как мы увидим далее, это само по себе довольно сложно.

6
Свободное владение: вы действительно владеете родным языком?

Переводчики традиционно, а ныне почти исключительно, переводят на так называемый материнский, то есть родной язык. В переводоведении это называется переводом на язык L1, в то время как перевод на L2 – это перевод на язык, который вы выучили. Но что же такое родной язык?

Все мы берем начало от своей матери, и кажется очевидным, что свой первый язык мы учим у нее на руках. Язык, на котором с вами говорит мать, – это язык, получаемый при рождении, поэтому язык матери мы называем родным.

В языкознании считается аксиомой, что носитель языка полностью им овладел, и наоборот, свободное владение языком означает, что вы знаете его на уровне носителя. Несмотря на очевидный факт, что носители языка пользуются им бесконечно разными способами, имея зачастую совершенно разный словарный запас и разные привычки в отношении стиля, произношения и так далее, мы исходим из предположения, что только носители, допустим, английского знают английский в совершенстве и только носители могут судить о том, владеет ли кто-то их языком как родным.

Наблюдая за другими и за собой, мы знаем, что носители языка тоже делают грамматические и лексические ошибки, а время от времени не могут подобрать нужные слова. Сейчас принято считать, что оговорки и затруднения в речи носителей языка сами являются частью того, что мы называем свободным владением языком. Преподаватели иностранных языков хорошо понимают, какие ошибки характерны для изучающих язык, а какие – для носителей этого языка. И носитель любого языка различает в речи других людей некоторые ошибки, которые явно указывают на то, что язык для говорящего не родной. Но давайте отложим в сторону все эти практические различия между родным и неродным языком. Использование слов материнский и родной в связи со свободным владением языком, который мы называем своим, порождает другие, гораздо более сложные вопросы.

Материнскому языку не обязательно учиться у матери. С тем же успехом ему можно научиться у братьев и сестер, няни или соседских детей. Для нормального развития человека важно лишь, чтобы в детстве в его ближайшем окружении был какой-нибудь язык, потому что ребенок не может изобрести язык сам, без информации извне. Первый язык мы усваиваем из тех источников, которые доступны нам в детстве. Одни дети делают это быстрее, другие медленнее, у кого-то словарный запас больше, у кого-то меньше, но все дети обычно достигают уровня, необходимого для общения, в довольно узкий промежуток времени – от года до трех. Однако язык, которым мы овладели в этот ранний период своего развития, в будущем может и не стать самым привычным для нас языком. Многие не очень хорошо владеют тем языком, которому научились в раннем детстве. Формальное образование часто замещает язык детства тем языком, который становится средством повседневного общения во взрослой жизни.

С тех пор как в VI–VII веках латынь исчезла из разговорной речи и до времен Декарта, Ньютона и Лейбница, ни одна мать не разговаривала на латыни со своим ребенком и ни один ребенок не рождался в семье, говорящей на латыни. Однако на протяжении более чем тысячелетия в христианской Европе образованные юноши из высших слоев общества изучали латынь. В течение всего этого долгого периода именно латынь была для образованных европейцев языком размышлений, официальных выступлений и создания текстов в самых разных сферах деятельности: дипломатии, философии, математике, естественных науках, религии. Язык изучали посредством письменных занятий, а в школах, монастырях, церквях, канцеляриях, судах на нем говорили, используя устную форму письменного языка. В то время, когда латынь была основным средством общения, у всех говоривших на ней был по крайней мере еще один родной язык, но эти разговорные языки не использовались для сложных рассуждений. Однако если существует четкое различие между языком, выученным от матери, и тем, на котором наиболее эффективно общались высокородные мужи в Западной Европе между 700 и 1700 годами нашей эры, то сами понятия материнского языка и носителя языка нуждаются в пересмотре.

Примеры различий между первым выученным языком и рабочим языком можно найти почти повсюду. В моей собственной семье таких примеров несколько. У моего отца первым языком был идиш – язык его матери и окружения в лондонском Ист-Энде лет девяносто назад. Пойдя в школу, он овладел английским. Нет никаких сомнений, что очень скоро он научился пользоваться английским намного свободнее, чем материнским языком. Точно так же мать моих детей в детстве говорила по-венгерски, но, переехав в пятилетнем возрасте во Францию, выучила французский. В обоих случаях материнский язык не был потерян. Декарт, Ньютон и Лейбниц тоже повседневно разговаривали на своих родных языках: французском, английском и немецком соответственно.

В современном мире материнский язык часто используется лишь для общения со старшим поколением, а в сфере интеллектуальной деятельности замещается выученным. Для обоих моих родственников идиш и венгерский остались языком общения с матерями и во взрослой жизни больше практически никак не применялись. Это довольно типичная ситуация для иммигрантов первого поколения, живущих в таких странах, как Франция, Великобритания и США. Многие из них владеют материнским языком на уровне, которого достигли примерно в пятилетнем возрасте. Но у Декарта и Ньютона было по-другому: они умели писать на французском и английском языках соответственно. Да и для миллионов нынешних билингвов это вполне может быть не так.

На протяжении всей жизни у нас сохраняются более или менее глубокие эмоции по отношению к языку наших первых песен, детских стишков, игр и семейных ритуалов. Это основополагающие впечатления, и язык, на котором они были получены, навсегда будет озарен их теплым светом. Но из этого не следует автоматически, что язык наших самых ранних воспоминаний играет какую-то особую роль в нашем становлении или в формировании личности.

Если первый выученный язык замещается языком, на котором человек получает образование, он перестает быть основным языком развития личности. Именно на втором языке, который все больше выходит на первый план, осваиваются азы письма и счета, важные системы вроде бейсбольных или хоккейных правил, тексты песен и сложности социального взаимодействия вне семейного круга со всеми их синяками и шишками. Весь этот поток знаний может, разумеется, быть транслирован обратно на первый язык, особенно если в семье об этом заботятся и родители или братья с сестрами не жалеют времени, чтобы научить ребенка выражать его новообретенные знания на внутрисемейном языке. Но без такой поддержки мало кто из детей станет тратить время на столь очевидно бесполезное занятие (бесполезное, потому что оно никак не связано с социальным и личным применением новых навыков).

Называя самый удобный для человека язык материнским, мы смешиваем две разные вещи: хронологию освоения человеком языков и загадочное понятие свободного владения языком. При этом происходит и более коварная подмена: создается впечатление, будто предпочитаемый нами язык – не просто язык, на котором с нами говорила мать, но и в некотором мистическом смысле мать нашей личности – язык, сделавший нас тем, что мы есть. Это не нейтральный термин: он нагружен массой идей о взаимосвязях между языком и личностью, и он обременяет нас этой ношей до тех пор, пока мы считаем, что это естественный, не вызывающий осложнений способ именования нашего лингвистического дома.

Все мы, вероятно, рождаемся со способностью и потребностью овладеть языком. Некоторые лингвисты называют это «устройством усвоения языка», встроенным в мозг. Но при этом мы не настроены от рождения на какой-то определенный язык: в начале жизни все младенцы безъязыки. Тем не менее мы используем термин родной язык, как если бы это было не так – как будто тот язык, который мы ценой естественных, но весьма энергичных усилий усваиваем из окружающей нас в детстве среды, принадлежит нам по праву рождения, достается в наследство, служит определенным и неизменным вместилищем нашей лингвистической индивидуальности. Однако знание французского, английского или тагальского не дается нам по праву рождения, а тем более не достается в наследство: это наше личное достижение. Говорить, что вы владеете языком как родным, так же неточно и в некоторой степени так же сбивает с толку, как и называть язык материнским.

Своеобразие этих лингвистических терминов особенно бросается в глаза в британских и американских университетах, где, приглашая на работу преподавателя языка, обычно уточняют, что претендент должен владеть языком как родным или квазиродным. Что может означать квазиродной? На практике это означает очень-очень хорошо. А неявно это подразумевает, что вы можете очень хорошо знать французский, русский или арабский, даже если не владеете им по праву рождения. Однако самые очевидные следствия этой формулировки заключаются в том, что, во‐первых, существует различие между теми, кто был рожден в среде языка, и теми, кто не был, а во‐вторых, что для преподавания этого языка на высшем уровне это различие не имеет значения. Однако это приводит к удивительному парадоксу. Если верно последнее, то как может быть верно первое?

Языковеды отличают грамматически и лексически приемлемые предложения от неприемлемых, обращаясь к интуитивным оценкам носителей языка. Знание носителя – критерий, который чаще всего используется для определения того, что именно должна объяснять грамматика языка. Может показаться очевидным, что Jill loves Jack[24]24
  Джил любит Джека (англ.).


[Закрыть] – это предложение на английском языке, а Jill Jack loves – нет и что грамматика английского языка должна объяснять, почему первое приемлемо, а второе – нет. Но если при определении, что такое английский, полагаться лишь на мнение носителей, то процесс составления грамматики английского языка приобретает свойства порочного круга. Мы-то как оцениваем, владеет ли человек языком как родным? Только обращаясь к грамматике, составленной на основании отзывов носителей. Однако не существует безошибочного способа отличить носителя от неносителя. Чаще всего мы даже не проводим никакого формального тестирования – просто верим на слово. И в результате часто ошибаемся.

Иными словами, англоговорящие не могут с уверенностью сказать, усвоил ли их собеседник английский с молоком матери, выучил его в школе или еще как-то. А если речь идет о письменных текстах, то отличить носителей от неносителей еще труднее. Когда я говорю по-французски, меня иногда принимают за француза. Но я не носитель французского в обычном смысле: я выучил французский в школе на уроках тихого и кроткого мистера Смита. Когда французы изумленно восклицают: «А я думал, что вы француз!» – я по-прежнему краснею от удовольствия, как отличник, которым был когда-то. Но на самом деле эти льстецы хотели сказать не что я свободно говорю по-французски, а что они сочли мою речь признаком конкретной национальности. Национальность как раз одна из немногих вещей, которая дается человеку при рождении – либо из-за национальности родителей (по праву крови, jus sanguinis), либо из-за места рождения (по праву почвы, jus soli){33}33
  В некоторых странах дети иммигрантов даже не получают гражданства. Отсутствие гражданства можно рассматривать как «нулевой уровень», на котором оказываются благодаря самому факту рождения, и вместе с тем – нарушение международных соглашений об основных правах человека.


[Закрыть]. Относительно короткая история европейских национальных государств, основанных на общности языка, привела к путанице между языком и национальностью, а также между родным языком и страной происхождения.

Ни ваш паспорт, ни язык, выученный в раннем детстве, не имеют никакого отношения к вашей компетентности как переводчика. Важно лишь, свободно ли вы владеете – или полагаете, что свободно владеете, – языком, на который переводите. Называть его родным не помогает, еще меньше помогает утверждение, что переводить можно только на материнский язык. Существует столько разных способов почувствовать себя в языке «как дома», что не имеет никакого смысла разбивать говорящих на две категории – носители и неносители, – как бы широки ни были определения этих категорий.

Принято считать, что переводить можно только при условии, что ты прекрасно знаешь оба языка, но во многих областях это не так. Например, перевод поэзии, пьес и субтитров к фильмам часто выполняется совместно. Для одного партнера родным является язык оригинала, L1, а для другого – язык перевода, L2; кроме того, оба должны знать какой-то общий язык – обычно, но необязательно, это L2. А еще переводчик на целевой язык должен быть или считать себя экспертом в языке жанра – как драматург, или поэт, или умелый выразитель смысла в сжатых субтитрах и так далее. Даже в переводе художественной прозы есть знаменитые переводческие команды: например, Ричард Пивер и Лариса Волохонская вместе заново перевели многие классические произведения русской литературы. Другого рода партнерство использую я при переводе романов Исмаиля Кадаре, написанных на албанском – языке, которым я владею лишь на уровне разговорника. Я беру за основу французские переводы скрипача Теди Папаврами, а затем задаю вопросы на французском Папаврами и Кадаре, который знает французский достаточно хорошо, чтобы обсуждать аллюзии, отсылки, стиль и прочее.

За пределами Западной Европы предубеждение против переводов на неродной язык менее распространено, а в некоторых местах совершенно отсутствует. В течение долгих десятилетий Советский Союз настаивал, что выступления его делегатов в ООН должны переводиться не носителями других официальных языков, а носителями русского, профессиональными переводчиками на испанский, французский, английский, арабский и китайский. В московской переводческой школе в оправдание этой политически мотивированной практики была создана теория – или скорее легенда, – согласно которой главным навыком устного переводчика является его доскональное понимание оригинала{34}34
  Чернов Г. В. Основы синхронного перевода. М.: Высшая школа, 1987. С. 5–8.


[Закрыть]. Большинство профессионалов не разделяют эту точку зрения, считая, что для выполнения непостижимо тяжелой нагрузки на мозг, какой является синхронный перевод, необходимо автоматическое владение целевым языком, – однако более сорока лет в русских кабинах ООН действительно работали L2-переводчики, которые очень хорошо справлялись со своей задачей{35}35
  Виссон Л. Синхронный перевод с русского на английский: приемы, навыки, пособия. 7-е изд. М.: Р. Валент, 2007. С. 15, 16; краткое изложение по-английски см. в статье Линн Виссон: Visson L. Teaching Simultaneous Interpretation into a Foreign Language // Мосты: журнал переводчиков. 2009. № 2 (22). С. 57–59.


[Закрыть].

Письменный L2-перевод – перевод на «неродной» язык – широко распространен за пределами небольшой группы языков Запада с их устоявшейся традицией изучения иностранных языков в школе и долгой историей взаимных переводов. Лишь немногие «свободно» пишущие на английском, французском, испанском или немецком бегло читают на тамильском, тагальском, фарси или языке волоф; еще меньше среди них тех, кто хотел бы посвящать свое время переводам. Для пишущих на этих и многих других языках мира единственная возможность обратиться к международной читательской аудитории – перевести свое произведение на мировой язык, выученный в школе, в путешествиях или в эмиграции. Этот шаг может оказаться губительным. Современные L2-переводы из Китая и Албании печально знамениты своим ужасным качеством. Самые глупые ошибки перевода в рекламных брошюрах и объявлениях для туристов явно сделаны L2-переводчиками. Однако тщетно было бы настаивать на том, чтобы все межкультурные коммуникации в мире базировались на L1-переводах, без сопутствующего требования: чтобы в образовательной системе каждого из восьмидесяти основных языков общения значительные ресурсы выделялись на подготовку семидесяти девяти групп квалифицированных L1-переводчиков в каждом выпуске студентов. Единственная альтернатива этой утопии – выработка у носителей целевых языков большей терпимости и доброжелательности в отношении переводов на английский, французский, немецкий и так далее, сделанных L2-переводчиками, которые прикладывают огромные усилия, чтобы их понимали.