Текст книги "Что за рыбка в вашем ухе?"

Второй язык, или язык межнационального общения, учится быстрее, чем родной, но и забывается легче. За последние пятьдесят лет английским в той или иной степени овладели миллионы жителей континентальной Европы, и теперь это единственный общий язык для носителей разных языков, например в Бельгии или на Кипре. С другой стороны, русский, который до 1989 года понимали и использовали образованные люди всех стран из сферы влияния СССР, от Балтики до Балкан и от Берлина до Внешней Монголии, очень быстро забывается, а там, где он не забыт полностью, используется по большей части лишь для контактов с иностранцами. Если языковая унификация в XXI веке продолжится, ее судьбу будут определять не свойства или природа объединяющего языка или тех языков, которые он заменит, а будущий ход мировой истории.

Помимо владения несколькими языками и языковой унификации, есть еще третий путь, позволяющий обойтись без перевода: поменьше обращать внимания на другие культуры, сосредоточившись на собственной. К изоляции стремились многие общества, и некоторым почти удалось ее достичь. Япония в эпоху Эдо (1603–1868) ограничила свои контакты с иностранцами общением с горсткой предприимчивых голландцев, которым было разрешено открыть торговую факторию на острове в заливе Нагасаки, и с китайцами. В Европе «блестящей изоляцией» зачастую упивалась Великобритания. В газете «Таймс» от 22 октября 1957 года появился знаменитый заголовок: FOG IN CHANNEL, CONTINENT CUT OFF – «Над проливом туман – континент отрезан». Но это была скорее поза, чем реальность. Иначе обстояло дело с крошечной Албанией. Энвер Ходжа, коммунистический лидер страны в 1944–1985 годах, сначала в 1948 году разорвал отношения с ближайшим соседом – Югославией, потом, в 1960-м, – с Советским Союзом, а затем, в 1976-м, – с маоистским Китаем. После этого Албания долгие годы оставалась в полной изоляции; одно время, в начале 1980-х, во всей стране находилось лишь несколько иностранцев (включая дипломатов){10}10
  Champseix E. and Champseix J.-P. 57, Boulevard Staline. Chroniques albanaises. Paris: La Découverte, 1990.


[Закрыть]. Телевещание было настроено таким образом, чтобы исключить прием передач извне; переводились только книги, подтверждавшие официальное мнение Албании о ее положении в мире (а таких было немного); иностранные книги не импортировались; торговые связи были так же ограничены, как культурные и языковые; заграничных займов не было. Албания, расположенная буквально на пороге Европы, в двух шагах от туристического Корфу и от еще более роскошных курортов итальянской Адриатики, полвека провела в добровольной изоляции; вот пример того, что порой довольно большие сообщества готовы добровольно отказаться от межкультурного обмена.

Мечта об изоляции принимает разные формы, и ее тень то и дело прослеживается в многочисленных рассказах антропологов о людях, живших в разных уголках света до изобретения письма. Жорж Перек в своей книге «Жизнь способ употребления», отчасти пародируя научные публикации такого рода, посвятил главу 25 описанию жизни Марселя Аппенццелла, вымышленного ученика реального Марселя Мосса. Аппенццелл отправляется в джунгли Суматры, чтобы установить контакт с племенем анадаламов (кубу). После изнурительного путешествия по тропическому лесу Аппенццелл наконец находит племя. Анадаламы не вступают с ним в разговоры. Разложив традиционные, как ему кажется, подарки, он засыпает, – а проснувшись, обнаруживает, что анадаламы исчезли. Оставив его подарки нетронутыми, они забрали весь скарб из своих хижин и ушли. Он следует за ними по джунглям, догоняет и снова повторяет свои действия, считая, что именно так можно завязать общение с этими «доконтактными» людьми. С тем же результатом. Они уходят. И так продолжается неделя за неделей, одна тяжелее другой, пока этнограф не осознает, что анадаламы не хотят общаться ни с ним, ни с кем-либо еще. И это их право. Да, народ вполне может предпочесть автаркию контактам. Кто мы такие, чтобы осуждать его выбор?

Однако в пересказе Перека анадаламы помимо гордости и самодостаточности символизируют языковую и культурную энтропию. Они владеют несколькими металлическими орудиями, которые сами уже не умеют изготавливать, – то есть можно предположить, что они отделились от какой-то более развитой цивилизации. Их язык тоже, кажется, утратил немалую часть своего словарного запаса:

Одним из последствий… было то, что одно и то же слово обозначало все большее количество предметов. Так, малайское слово Pekee, означавшее «охота», означало еще и «охотиться», «ходить», «нести», «копье», «газель», «антилопа», «черная свинья»; а my’am, название очень острой специи, широко используемой при приготовлении мясной пищи, – «лес», «завтра», «заря» и т. п. Точно так же дело обстояло со словом cinuya – которое Аппенццелл сопоставил с малайскими словами usi («банан»), nuya («кокосовый орех»), – означавшее «есть», «еда», «суп», «калебаса», «лопатка», «скатерть», «вечер», «дом», «горшок», «огонь», «кремень» (чтобы добыть огонь, кубу чиркали один кремень о другой), «застежка», «гребень», «волосы», и hoja’ (краска для волос, изготовленная из кокосового молока, смешанного с землей и различными растениями)[1]1
  Здесь и далее цит. в пер. Валерия Кислова.


[Закрыть].

Такое описание лексической энтропии может привести читателя к нравоучительному заключению, что изоляция – это плохо, потому что она ведет (как видно из последующих событий) к оскудению и смерти языка, связанной с ним культуры и в конце концов к исчезновению всего народа. Но Перек пресекает такое рассуждение в корне:

Из всех отличительных свойств жизненного уклада кубу лингвистический аспект известен лучше всего, поскольку Аппенццелл его детально описал в длинном письме шведскому филологу Хамбу Таскерсону… Кстати, Аппенццелл отметил, что эту лингвистическую особенность можно обнаружить и в Западной Европе, у какого-нибудь столяра, который, подзывая своего подмастерья со специальным инструментом, имеющим конкретное название – пазник, пазовик, фуганок, крейцмейсель, шерхебель, зензубель и т. д., – скажет просто: «Дай-ка мне эту фиговину».

Немногословный столяр Перека может служить предостережением тем, кто поднимает излишний шум по поводу оскудения языка, к примеру, у современной молодежи. Профессиональное мастерство столяра никак не зависит от слов, которыми он говорит о своей работе, потому что между языковой энтропией и большинством других культурных богатств нет причинно-следственной связи. Исчезновение слов или их замена менее точными никак не отражается на том, что люди умеют делать.

Точно так же не стоит полагать, что изоляция приводит к увяданию и смерти языков. На самом деле изоляция может быть самой плодородной почвой для диверсификации и обогащения речи – хорошим примером может служить возникновение несметного множества жаргонов, которые порождаются группами подростков в любой культуре.

Вообще говоря, контактируя с другими людьми, в том числе говорящими на других языках, мы успешно справляемся с кучей задач, которые вообще не нуждаются в словах.

Мой отец однажды поехал в Португалию. Распаковав чемодан, он понял, что забыл взять с собой домашние тапочки. Он вышел на улицу, нашел обувной магазин, выбрал нужные тапочки, попросил продавца принести его размер (39Е), оплатил покупку, проверил сдачу, выразил свою благодарность, попрощался и вернулся в гостиницу – и все это не сказав ни единого слова ни на каком языке. Должно быть, у каждого в жизни был подобный межкультурный безъязыковый контакт. Да, мы пользуемся языком для общения, и этот язык, несомненно, влияет на то, что, кому и как мы говорим. Но это только часть картины. Сводить понятие общения к письменному или даже устному языку так же нелепо, как изучать питание человека по меню мишленовских ресторанов.

3
Почему мы называем это переводом?

Между словами и понятиями – как и между речью и коммуникацией – не всегда есть соответствие. Хуже того. Не у всех слов вообще есть осмысленная связь с понятиями.

Чарльз Кей Огден, знаменитый своей эксцентричностью соавтор книги «Значение значения», полагал, что большая часть проблем этого мира вызвана как раз заблуждением, что если есть слово для обозначения вещи, то и вещь обязана существовать. Это явление он назвал «магией слова». В качестве примеров таких «магических» слов и выражений он приводил «левитацию», «реально существующий социализм» и «безрисковые инвестиции». Их нельзя назвать просто выдумками – это иллюзии, порожденные и закрепленные лексиконом. По мнению Огдена, магия слова поощряет лень, мешая нам подвергать сомнению скрытые в словах утверждения и позволяя словам манипулировать нашим мышлением. Памятуя об этом, нам и следует задаться вопросом, существует ли перевод. Иными словами, является ли «перевод» реальной вещью, которую можно идентифицировать, определить, исследовать и понять, – или это просто слово?

В английском, как и во многих других языках, слово, обозначающее перевод, – чудище о двух головах. Перевод (a translation) означает продукт – любое сочинение, переведенное с другого языка; и в то же время перевод (translation, без артикля) – это процесс, в результате которого возникает перевод. Эта двойственность не вызывает затруднений у говорящих на языках, в которых есть целый ряд терминов, обозначающих как сам процесс, так и его результат (как в большинстве западноевропейских языков). В частности, английские слова латинского происхождения с окончанием на -tion почти всегда обозначают и процесс, и его результат: abstraction (процесс абстрагирования) и an abstraction (абстракция), construction (процесс строительства) и a construction (постройка) и т. д. Аналогичным образом кулинару, ведущему курс французской кухни, нет необходимости объяснять своим слушателям, что французское слово cuisine (кухня) обозначает не только место для приготовления пищи, но и результаты этого процесса: haute cuisine (высокая кухня), cuisine bourgeoise (простая, здоровая пища) и т. п. Так что отличить одно значение слова перевод от другого несложно. Важно только все время помнить о существующих различиях и не путать одно с другим.

Со словом перевод связана другая трудность. Переводом принято называть самые разные тексты: книги, контракты на покупку недвижимости, руководства по обслуживанию автомобилей, стихи, пьесы, законодательные акты, философские трактаты, этикетки на компакт-дисках, веб-страницы и много чего еще. Что общего у всех этих текстов, что заставляет нас объединять все это под названием «перевод»? Многие лингвисты скажут, что переводить каталог – совсем не то же самое, что переводить стихотворение. Почему мы не используем разные слова для описания этих разных действий? В некоторых языках не поленились подобрать разные слова для всего того, что по-английски называется «переводом». Вот, например, основные слова, используемые в японском:

Если мы обсуждаем полный перевод, то мы можем назвать его дзэнъяку или канъяку… Первый перевод называется сёяку. Повторный перевод называется кайяку, при этом новый перевод синъяку заменяет старый кюяку. Перевод перевода называется дзюяку. Стандартный перевод, который вряд ли будут менять, называется тэйяку. Так же маловероятно, что заменят мейяку – знаменитый перевод. Когда знаменитый переводчик говорит о собственной работе, он может уничижительно назвать свой перевод сэцуяку – нескладным, т. е. «моим собственным», и это не нужно путать с по-настоящему плохим переводом, который назовут даяку или акуяку. Совместный перевод называется кё – яку или гo – яку; черновой перевод, ситаяку, можно улучшить посредством пересмотра перевода, или канъяку, при этом он не превратится в кё – яку или гo – яку. Переводы называются по-разному и в зависимости от подхода к оригиналу: они могут быть тёкуяку (буквальный, прямой перевод), тикугояку (пословный перевод), ияку (смысловой перевод), тайяку (перевод, размещенный на книжном развороте, параллельно оригиналу) или, если это переводы Сидни Шелдона, Даниэлы Стил, Джона Гришэма или других популярных американских писателей, тё – яку (переводы, которые лучше оригиналов, – патентованное изобретение издательства Academy Press){11}11
  Emmerich M. Beyond Between: Translation, Ghosts, Metaphors. www.wordswithoutborders.org.2009. April.


[Закрыть].

В английском есть целый букет названий для разных цветов: говоря об отношениях между словами, допустим, тюльпан и цветок, можно сказать, что цветок – это гипероним к слову тюльпан, а также к словам роза, гортензия, камелия и т. д., которые являются гипонимами к слову цветок. Гипероним и гипоним характеризуют отношения между словами, а не отношения (ботанические или еще какие-либо) между вещами, которые они обозначают. Поэтому можно сказать, что в японском отсутствует гипероним для всех многочисленных видов перевода, а в английском есть гипероним, но нет готового набора гипонимов. Однако такого рода рассуждения таят в себе опасность. Получается, что английский – это стандартный язык, «язык мышления», потому что только в нем есть общий термин и потому что в нем легко создать выражения, отражающие значения японских терминов: перевод вверх, перевод вниз, новый перевод, повторный перевод, совместный перевод и пр. А вот как создать в японском общий или абстрактный термин для слова перевод – не очень ясно, и это заставляет нас считать японский неполноценным именно в том отношении, в котором он богаче английского.

На самом деле японцы могут перевести слово перевод на японский. В японских переводах англоязычной литературы по сравнительному литературоведению и переводоведению, а также в сфере издания и продажи иностранных книг для этого используется слово хонъяку. Однако совокупность значений этого слова не дает идеального соответствия слову перевод. Хонъяку охватывает переводы с иностранных (всех, кроме японского) языков на японский (и наоборот), иногда более узко: только переводы с языков Европы или США, но не включает большинство остальных значений. Согласно Майклу Эммериху, «те, кто, как я, пытаются переводить слово перевод словом хонъяку… до некоторой степени делают то, что по-японски называется  гояку (неточный перевод)». Хонъяку – это скорее специальный термин, тогда как английское слово translation отражает довольно общее явление обыденной жизни.

Если некий термин обозначает ту или иную категорию, то в силу магии слова легковерные пользователи воображают, что такая категория действительно существует. Можно посмотреть на это так: категория или класс – любая категория и любой класс – существует как ментальная реальность, если в языке существует название для этой категории. Но из такого подхода вовсе не следует, что созданная таким путем категория надежна, полезна, уместна и позволяет содержательно рассуждать о мире. Отсутствие термина для обозначения категории явно затрудняет (хотя совсем не обязательно делает невозможным) выявление общего в наборе объектов, обозначенных разными словами. В нашем случае в английском есть одно обобщающее слово translation, в то время как у японцев много слов. Это не значит, что на японском нельзя думать о переводе в целом. Но это значит, что европейские вопросы об «истинной природе перевода» при переводе на японский начинают звучать как вопросы об одном из аспектов европейской культуры (называемом перевод, или хонъяку), а не так, как мы воспринимаем этот вопрос – о природе «самого перевода».

Трудно говорить о том, для чего нет названия, поэтому любое интеллектуальное исследование предполагает изобретение новой терминологии для вещей, которые существуют (или которые следует считать существующими) в рассматриваемой области. Но слово translation – это не искусственно придуманное слово, не узкоспециальный термин и не заимствование вроде камикадзе или кватроченто. Это нарицательное существительное и обычное общеупотребительное слово. Что же именно им обозначается?

Стандартный способ ответа на подобный вопрос – обращение к этимологии, истории происхождения слова. Слово translate порождено двумя латинскими словами: trans (через) и глагола ferre (нести) в прошедшем времени – latum. Таким образом, история слова подсказывает его смысл: «переносить через». В нескольких европейских языках существуют похожие слова с похожими корнями. Например, в немецком это übersetzen (ставить через), а в русском переводить (вести через). Из этимологии этих слов выводится фигурирующее в учебниках по переводу, энциклопедиях и тому подобных изданиях определение-формула: «Перевод – это перенос значения из одного языка в другой»{12}12
  «Перевод включает в себя перенос значения из текста на одном языке в текст на другом» (Bell R. T. Translation and Translating: Theory and Practice. Longman, 1991. P. 8).


[Закрыть].

Определение кажется настолько очевидным, что не требует комментариев. Однако история слов мало что говорит об их нынешнем значении. Например, даже зная, что слово divorce (развод) происходит от латинского слова divortium (водораздел или дорожная развилка), не угадаешь его современное значение. Этимология слов затемняет истинную суть того, как мы пользуемся языком, и в частности – правду о переводе. Нужно четко понимать, что переводчик «переносит [что-то] через [какое-то препятствие]» только потому, что слово, которым обозначается его деятельность, в каком-то древнем языке означало «переносить через». Это самое «перенесение через» – всего лишь метафора; ее истинную связь с переводом нужно устанавливать, а не принимать как само собой разумеющуюся. В разных языках, включая английский, существует изобилие других метафор, которые заслуживают нашего внимания не в меньшей степени, чем сомнительный образ паромщика или водителя грузовика, который возит что-то из пункта А в пункт Б.

А что, если бы мы использовали слово с другими историческими корнями? Или вообще потеряли бы всякое представление о происхождении слова? Переводчики, несомненно, продолжали бы переводить, а проблемы и парадоксы их профессии не изменились бы ни на йоту. Но если бы мы изменили слово, которым обозначается этот процесс, то значительная часть современного дискурса, связанного с переводом, потеряла бы всякий смысл.

В шумерском, языке древнего Вавилона, слово «переводчик», написанное клинописью, выглядит так:

Слово произносилось эме-бал и означало «преобразователь языка». В классической латыни то, что делают переводчики, тоже называлось vertere, «превращать» (греческие выражения в латинские). По-английски мы до сих пор пользуемся той же метафорой, когда просим юриста превратить (turn) текст, набранный в контракте мелким шрифтом, во что-то удобопонятное или когда учитель просит ученика преобразовать (turn) английскую фразу в немецкую. Слово tanimtok, которым обозначается перевод на языке ток-писин, языке межэтнического общения в Папуа – Новой Гвинее, состоит из тех же элементов: turn (tanim) и talk (tok){13}13
  Schieffelin B. B. Found in Translating: Reflexive Language Across Time and Texts in Bosavi // M. Makihara and B. B. Schieffelin (eds.). Consequences of Contact: Language Ideologies and Sociocultural Transformations in Pacific Societies. Oxford UP, 2007. P. 141–165.


[Закрыть]. Конечно, «превращение» – такое же нечеткое понятие, как «перенесение через»; но поскольку можно превратить молоко в масло, лягушку в принцессу, а простой металл в золото, то история перевода на Западе (а также статус и гонорары переводчиков) могла бы быть совсем другой, если бы это занятие ассоциировалось с превращением.

На финский язык глагол переводить можно перевести двояко: kaantaa означает «переворачивать» или «превращать» (как в латыни), а suomentaa означает «сделать финским» (так же как в немецком слово verdeutschen (сделать немецким) – один из способов сказать «переводить» [на немецкий]). Один остроумный финский писатель взял немецкое визуальное стихотворение Христиана Моргенштерна «Колыбельная рыбы», которое выглядит так:

Fishes Nachtgesang

И «перевел» его на финский. Получилось так:

Kalan yölaula

Suom. Reijo Ollinen

Шутка в том, что (сокращенное) слово в нижней строке, использованное для сообщения «переведено Рейо Оллиненом», – не то, которое означает «переворачивать», а то, которое означает «сделать финским». Как будто бы достаточно перевернуть рыбу, и она запоет по-фински{14}14
  Chesterman A. Memes of Translation: The Spread of Ideas in Translation Theory. John Benjamins, 1997. P. 61.


[Закрыть].

А вот в Древнем Китае, если вас нанимали официальным переводчиком, название вашей должности зависело от того, на какой границе империи вы работали.

Работавшие на востоке назывались цзи (доверенные, передатчики); на юге – сян (интерпретаторы); на западе – диди (те, кто знакомы с племенами ди); а на севере – и (переводчики){15}15
  См.: The Book of Rites, после 206 г. до н. э., как цитируется Мартой Чхён (Martha Cheung) в Target 17:1 (2005). P. 29.


[Закрыть].

Такая классификация переводчиков по географическому принципу звучит так, словно ее придумал Борхес, но она не более странна, чем обозначение сотрудников разных отделов министерства иностранных дел разными терминами, такими как «китаист», «арабист» или «африканист». Однако из приведенной выше цитаты ясно, что обозначения должностей этих лингвистов разными словами вовсе не означало, что у них разные обязанности. То есть, хотя общего слова для их описания еще не изобрели, было ясно, что «северяне», «южане», «восточники» и «западники» делают одно и то же.

Однако по мере проникновения в Китай (посредством перевода) буддизма значения слова и вышли за пределы обозначения правительственных чиновников, имеющих дело с северными языками. Ниже приведены в хронологическом порядке, охватывающем несколько веков классической китайской цивилизации, объяснения иероглифа yi, приведенные в словарных списках и аннотациях к древним текстам:

1. Те, кто передает слова племен по четырем направлениям.

2. Должным образом употреблять слова страны и те, что вне ее, и свободно владеть теми и другими.

3. Заменять, то есть изменять и замещать слова одного языка словами другого, чтобы достичь взаимопонимания.

4. Обмениваться, то есть брать то, чего у тебя нет, в обмен на то, что у тебя есть{16}16
  Взято соответственно из первого китайского словаря, II в.; Кун Ин-да, VII в.; Цзя Гун-юань, тоже VII в.; и из трудов буддийского монаха Цзань Нин, процитированных (и переведенных) Мартой Чхён в Target 17:1. P. 33, 34.


[Закрыть].

Все это я пишу не для того, чтобы поучаствовать в неутихающих спорах китаистов об истории и значении иероглифа, который теперь произносится как фаньи (обобщение слова и) и служит для перевода на китайский слова перевод. Просто хочу отметить, что в культуре более древней, чем наша, в культуре, где теоретические и практические проблемы перевода всесторонне и детально изучались тысячелетиями, никому не пришло в голову определять перевод как «перенос значения из одного языка в другой».

Слова «превращение», «преобразование», «передача», «пересказ», «изложение» и «замена» совсем не обязательно позволяют яснее или точнее понять суть перевода. Но если вам привычен один из этих способов обозначения межъязыковых коммуникаций, то вы и не подумаете определять перевод как «перенос значения из одного языка в другой». Это стандартное для английского (и французского, немецкого, русского) языка определение – просто экстраполяция на основании структуры используемого слова. Оно ничего не добавляет к значению этимологических корней слова.

Метафора «переноса через» породила широкий спектр слов, мыслей, высказываний и банальностей, которые могут иметь не больше отношения к реальности, чем та идея, что в процессе перевода «значение переносится» из А в Б. Пришла бы нам в голову мысль о «языковом барьере», если бы мы не думали о переводчике как о ком-то вроде «водителя грузовика»? Стали бы мы спрашивать, что переводчик «переносит» через «языковой барьер», если бы мы называли его «преобразователь», «языковой человек» или «обменщик»? Вряд ли. Используемые в научных исследованиях о переводе стандартные термины являются просто метафорическими расширениями – развитиями метафоры – самогó этимологического значения слова перевод.

Но выйти за пределы своего мира нам не удается. Мы продолжаем говорить переводить и продолжаем думать передавать, и поскольку мы думаем передавать, нам приходится искать дополнение или объект для этого глагола. И в рамках западной традиции размышлений о языке на эту роль всегда был один-единственный кандидат: значение.

Однако «значение» – не единственная составляющая высказывания, которую и в принципе, и практически можно «преобразовать» во что-то другое. Вовсе нет. Все, что говорится, произносится определенным тоном, с определенной высотой, в определенной ситуации, с соответствующим участием тела (жестами, позой, движениями)… Письменные высказывания тоже имеют определенный формат, они напечатаны определенным шрифтом или написаны от руки на определенном материальном носителе (на плакате, в книге, в газете, на задней стенке прибора). Однако передача большинства этих параметров высказывания обычно не воспринимается как часть работы переводчика. Что именно подлежит переводу, лучше всего иллюстрирует удачная шутка (шутки вообще часто помогают расставить акценты).

В мелодраме Джеймса Брукса «Испанский английский» (Spanglish) описана языковая ситуация, несомненно знакомая многим читателям этой книги и известная, вероятно, с самого возникновения человеческого общества. Героиня – мексиканка, мать-одиночка, работающая прислугой в богатой американской семье. Она не говорит по-английски, а ее десятилетняя дочка говорит. В критический момент, когда матери важно донести до хозяев свои мысли и чувства, она поручает дочери выступить в роли переводчика. С языковой точки зрения девочка к этому хорошо подготовлена. Но она не имеет представления о принятых в переводческой профессии нормах. Вместо того чтобы просто перевести смысл того, что говорит ее мать, она с большим воодушевлением и некоторым запаздыванием повторяет театральные движения матери. Говоря на отличном английском, она размахивает руками, топает ногой и повышает голос, имитируя испанскую речь матери. Эта сценка вызывает искренний смех. Почему? Потому что – с нашей точки зрения – только смышленому, но малообразованному ребенку может прийти в голову, что переводить нужно именно так.

Тем не менее существуют способы передачи на иностранном языке некоторых характеристик высказывания, выходящие за пределы тех довольно узких представлений о значении, из-за которых переводить становится проще, но скучнее. Возьмем, к примеру, звучание – а не значения слов – известного стишка:

 
Humpty Dumpty sat on a wall[2]2
  Хамти-Дамти сидел на стене… (англ.)


[Закрыть]…
 

Попробуем передать это звучание – не значение – на французском. Очевидно, что в точности сделать это невозможно, потому что у французского языка другой набор звуков. Но можно их сымитировать, используя самые близкие к английским французские звуки. Затем можно записать эти звуки так, как они были бы записаны по-французски, будь это французские слова:

 
Un petit d’un petit
S’étonne aux Halles{17}17
  «A small man’s son is astounded by the food market» // L. A. van Rooten. Mots d’heures: Gousses, Rames. Grossman, 1967.


[Закрыть] …
 

Можно ли это назвать переводом? Да, но при одном условии: если бы вместо «перевод» мы говорили «произнесение» или «повторение». В настоящее время звуковой перевод (называемый также омофоническим), пример которого мы только что привели, имеет мало практических применений, но с исторической точки зрения он был одним из основных способов наращивания нашего словаря. На протяжении столетий носители английского, контактируя с представителями десятков других культур, слушали используемые ими слова, повторяли эти слова, заменяя их звуки английскими, и создавали новые слова вроде bungalow, cocoa, tomato, potato[3]3
  Бунгало, какао, томат, картофель (англ.).


[Закрыть]. Точно так же теперь носители других языков, налаживая плодотворные торговые и культурные связи с носителями английского, переводят английские термины в звуковую систему своих языков, создавая новые слова на китайском ( kù – крутой), французском (le footing – бег трусцой), японском (smāto – щегольской, изящный), немецком (Handy – мобильный телефон) и других языках – слова, которые носители английского понимают с трудом или вообще не понимают[4]4
  В русском языке таким примером может служить компьютерный термин дистрибутив, имеющий значение, которого нет у английского слова distributive. (Все постраничные комментарии сделаны переводчиком.)


[Закрыть].

Заимствованные слова (или более общо: впитывание одним языком словаря, синтаксиса или звуков другого языка при общении носителей этих языков) в переводоведении обычно не рассматриваются. И действительно, с традиционной точки зрения универсальный, вероятно, прием искаженного повторения того, что вы не очень-то поняли, – это процесс, противоположный переводу, при котором вы пересказываете своими словами то, что поняли. С другой стороны, языковые заимствования между соприкасающимися культурами – это основа межкультурных коммуникаций, а именно этим и занимается переводоведение.

На практике профессиональные переводчики часто прибегают к звуковому переводу. Переводчику рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», в котором был впервые описан советский ГУЛАГ, пришлось придумывать обозначение для тамошних обитателей, называемых по-русски зэками (от слова заключенный). Он решил называть их zeks. В русском языке такого слова быть не может. Это звуковой перевод русского корня зэк с добавлением английского окончания множественного числа[5]5
  В русском языке таким примером может служить слово битлы, образованное от звукового перевода названия Beatles заменой английского окончания множественного числа на русское.


[Закрыть]. Если перевод – это просто передача смысла из одного языка в другой, то zeks – вообще не перевод и к тому же не английское слово. Однако ясно, что это не так. Перевод включает в себя массу вещей, которые не подпадают под обычные определения. И гораздо интереснее расширить наше понимание перевода, чем отвергать вариант переводчика Солженицына из-за его отсутствия в словарях. Такой отказ был бы выплескиванием из ванны ребенка вместо воды.