Текст книги "Брыки F*cking Дент"

11

Осень 1946 года

Турнирная таблица финала Американской лиги бейсбола

Молодой человек прижимает к плечу вялого младенца месяцев девяти от роду. Головка у ребенка болтается. Молодой человек поглядывает на жену – она красавица, но тревога морщит ей лоб. Она падает в чернейший свой страх. И муж ее вместе с ней. Он производит в уме чудовищный подсчет остатка своих дней, если малыш умрет. Вычисляет. Из этого не выбраться. Если мальчик умрет – умрет сама жизнь. Дни сделаются подобием дней. Он никогда больше не займется с женой любовью. Смеяться он еще, может, будет, но смех этот сделается бездушным. Молодой человек держит мальчика перед собой. Заглядывает ему в глаза – и отдаляется. Нет, не нарочно. Однако, быть может, придется. Если мальчик умрет, жизни предстоит идти дальше. Не проводить ему ребенка дальше смерти. Нельзя. Это не выход.

Но погодите. Это же всего лишь первая простуда. Может, они принимают ее слишком всерьез. Первый ребенок, начало родительства, первая простуда. Он смотрит мальчику в глаза и воссоединяется с ним. Намерен. Вдыхает. Хорошо. Но не как прежде. Не как пару минут назад. Нечто глубинное, тяжкое – сдвинулось. Тектоническое. Младенец чувствует это и слабнет, и его крохотное сердце наполняется пожизненным одиночеством и недолговечностью. Мальчик смотрит на отца. Будто винит его. Будто знает, что отец на мгновенье решил жить в этом мире без него, и теперь этот единожды воображенный мир уже никогда не исчезнет, даже если мальчик выживет, для них обоих эти два мира будут существовать бок о бок – мир с мальчиком и мир без мальчика. И мальчику с отцом придется вечно странствовать между этими мирами. Не будет больше твердой почвы. Полмира озарено солнцем, полмира – ночь, навсегда. Вот так. Не может быть, думает отец. Младенец не может так думать, видеть, воспринимать, знать. Что там Вордсворт говорил? «В ореоле бессмертия» мы идем? Или там «в ореоле славы»?[87]87
  «В ореоле славы» – из оды «Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства» (1803–1806) английского поэта-романтика Уильяма Вордсворта (1770–1850), пер. Г. Кружкова.


[Закрыть] «Дитя мужчине есть отец»?[88]88
  «Дитя мужчине есть отец» – из стихотворения «Душа поет, когда гляжу» (1802) Уильяма Вордсворта.


[Закрыть]

Ребенок покашливает. Что-то у него в груди. Вирус. Вроде беса или дьявола. Отец не хотел показывать мальчика врачу. Он не желает быть тем родителем, что с каждой царапиной сына бежит по врачам. Не желает, чтоб сын рос слабым и зависимым. Чтоб привыкал с таких вот юных лет, будто можно не полагаться на себя. Только что закончилась мировая война, миллионы людей умерли, не жалуясь. Смерть и поныне бродит по земле, может, ей скучно, она пенсионерка – или, по крайней мере, не занята на полной ставке, так, подхалтуривает. Деток убивает, например. Бестолковые это фантазии. Есть наука – и всё.

И он выжидал день-другой, а мальчику было все так же, но отец настаивал, что ребенок должен справиться сам. Всего-то простуда, первая простуда, ничего особенного. Проверка. Наверняка ж ерунда. Мальчик покашливает. Бес гордо заявляет о себе. Смерть гордится. Мальчик кашляет все сильнее, пытается вытолкать тьму к свету, но бес показывается лишь наполовину, а затем опять прячется в мальчике поглубже, и дьявольские когти, как абордажные крючья, впиваются и застревают в мягком пуховом нутре маленьких легких. Между припадками кашля дитя уже не двигается. Пару дней не улыбается. Отцу неведомо. Он не читал про это книжек. Ему казалось, что он все поймет сам собой, а чего не поймет, то жена знает. Они заполнят друг другу пробелы. Это же брак. В женщине должно быть материнское знание. У них у всех так, верно?

Мужчина вновь производит расчет, невольно, – вылепливает воображаемый мир минус дитя. Проклинает себя и свое избегание боли, потребность ума предсказывать худшее, чтоб уберечься от потрясения. Какое себялюбие, думает он. Но может, это естественно, такова часть человеческой природы. Все остальное попрано инстинктом выживания, самосохранения. Мужчина читал в книжках о животных: львы пожирают свое потомство. Может, они это из любви. Заглатывают свою боль и боль ребенка вместе с ним – и никакого больше страдания. Львенок попадает в лучшее место, где нет ни тревог, ни страданий. Папа все проглотит. Могучий папа. Природа – мерзавка.

А может, и нет. Он не лев. Он человек. Может, это неестественно и жестоко. Жена смотрит на него – в него. Видит ли она его мир, который без мальчика? Видит ли, что это он убил их ребенка? Видит ли, что и ее в том мире нет? Что теперь есть мир, в котором он убил и ее? Видит ли она меня, размышляет он, меня изнутри, и что во мне слишком много миров и мне нельзя доверять? Он отстраняется и от нее. Вот так просто распадаются браки? И да и нет. Он не знает. Что он знает? Ему жаль, конечно, и все же ну ее к черту. Не нужны ему обвинения. Он ничего такого не сделал, он просто подумал, а делал все, что от него зависело, во благо. Мальчик кашляет, теперь уже тише. Сдается? Ему слышно, как ликует бес. Мучитель. Когти впились глубоко. Мать выхватывает ребенка у своего молодого мужа. Ребенок не отзывается. Головка болтается на бессильной шее. «Пожалуйста, – молит она, как и прежде, – пожалуйста, давай отвезем его в больницу».

15 октября 1946 года

Пески[89]89
  Джон Майкл «Джонни» Пески (Павескович, 1919–2012), по прозвищу Игла или Мистер Красные носки, – игрок на позициях шорт-стопа и третьей базы, в зрелые годы – директор команды и тренер.


[Закрыть] тоже не поторопился, и бостонские «Красные носки» по результатам семи игр проиграли чемпионат мира сент-луисским «Кардиналам».

12

30 июня 1978 года[90]90
  ППБ – Процент попаданий на базу, отношение общего количества хитов, пробежек и хитбайпитчей к общему количеству выходов на биту, пробежек, хитбайпитчей и сакрифайсфлаев; приводится в долях единицы, нуль и запятую перед значимыми цифрами обычно опускают.


[Закрыть]

Тед не был в Бруклине с тех пор, как умерла мама. Отродясь не ездил из Бронкса в Бруклин и никогда поток своей жизни не перенаправлял туда-сюда – из Бруклина в Бронкс, из Бронкса в Бруклин. «Кололле» все равно, в смысле – «королле». Берте не нравилось ездить вообще никуда. Тед сунул «Мертвых» в магнитолу. «Друг дьявола», вторая песня с «Американской красоты», выпущена в 1970 году. Он рассмеялся при мысли, что его машина – домоседка. Старуха-японка, по горло сытая этой блядской страной, из своего огорода и носу бы ни казала.

Еще ни разу не удавалось ему разобрать, поют ли «Покойнички»: «Сказал, я бегу, но не прям тороплюсь» или «Скакал на бегу…» Разница невелика, но Тед перемотал эту часть и вслушался. Все равно непонятно. Еще раз перемотал. Не-а. Ну, значит, останется малюсенькая загадка, подумал он. Пусть. Как писатель он стремился сживаться с неопределенностью, обитать в серой зоне. Китс, как это широко известно, выявил негативную способность у Шекспира, и Теду самому хотелось бы претендовать на чуточку этого щедрого дара. Незадача, впрочем, заключалась в том, что для автора-то негативная способность была даром, а для человека – скорее гамлетовской нерешительностью, обломовской ленью, параличом Бартлби. Вот бы сторговаться для удобства, а? Достичь компромисса? Чтоб и то и другое? За пишмашинкой – негативная способность в широком диапазоне, но со здоровой закваской лихой спреццатуры[91]91
  Спреццатура (ит.) – слово из книги «О придворном» (1528) итальянского писателя Балдассаре Кастильоне (1478–1529); по определению автора, «некоторая беззаботность, дабы скрыть всякую искусственность и добиться в своих поступках или речах видимости, что никаких усилий и почти никаких раздумий они не требуют».


[Закрыть] и ухарства в делах житейских? Увы, склонности и таланты и в том и в другом все еще оставались непроявленными. Все серое. Как глаза у Теда.

Что 2 будет делать, добравшись к отцу, Тед не представлял. О медицине он не знал ничего, терпеть не мог иглы, и ему не нравился вид крови. Какой от него прок? А если что-то пойдет наперекосяк, пока он будет у отца? Тед мог бы отвезти его в больницу. Мог бы набрать «911». Позвонить той медсестре. Сунул другую кассету в магнитолу – «Блюз для Аллаха». «Мертвые» пели «Башню Фрэнклина»[92]92
  Blues for Allah – альбом «Благодарных мертвых» (1975), «Башня Фрэнк лина» – вторая композиция оттуда.


[Закрыть]: «Если сеешь лед, ветер и пожнешь. / Ты развей росу…»

Старый квартал на Гарфилд-Плейс выглядел почти так же, как во времена его детства, из-за чего Теду стало еще странней и утлее. Он занес ногу над педалью газа – втопить, убраться отсюда и никогда не возвращаться. Но далеко ли он уедет на своей «королле»? Вкатился на пустое парковочное место. При ближайшем рассмотрении район оказался все-таки несколько лучше того, каким Тед его запомнил: эти места подверглись некоторому бессистемному «облагораживанию», какое Нью-Йорк переживает вместе с бумами и бздямами Америки. Тед на дух не переносил такие перемены – как и само слово «облагораживание»: оно уязвляло его коммунистические наклонности и казалось ему средневековым. Где тут, бля, «благородные» эти? Тед прихватил пару пакетов с одеждой и туалетными принадлежностями и огляделся: не узнает ли кого из местных крепостных или слуг.

Он выбрался из машины и направился к дому. Вгляделся в дорожку – когда-то он нацарапал свое имя на мокром цементе, но надписи не осталось. Дорожка была гладкая – как набежавшей волной с песка смывает инициалы, обведенные сердечком. Слишком много волн. Волн, похоже, всегда больше, чем слов и сердец на песке.

Тед вообразил, что бы подумал он-мальчишка о себе теперешнем, если бы глядел на самого себя в окно. Как в «Сумеречной зоне» – «Возьмем, к примеру, Теда…»[93]93
  Twilight Zone (1959–1964) – американский телевизионный сериал, объединяющий жанры фэнтези, научной фантастики, драмы и ужасов; одна из фирменных особенностей сериала – закадровый голос его создателя Рода Серлинга (1924–1975).


[Закрыть] Борода, брюхо, ореол бездомности. Вероятно, сам себя напугал бы. Он-мальчишка, может, посмеялся бы над ним теперешним. Не пущу тебя в дом, жирный обсос-майка-в-кляксу, пока родители не вернутся. Тед покачал головой – гадская мысль. Взошел по красноватым кирпичным ступеням и дернул за дверную ручку. Нет, не дежа-вю к нему пришло. У него возникло ощущение, что он уже совершил то, что делал сейчас: поднялся по лестнице, открыл большую дверь – потому что, пока рос, производил эти действия тысячи раз. И хотя этот день прежде никогда не случался, Теду показалось, что проживал его неоднократно. Но это не утешало и не обнадеживало. Он невольно глянул в небо – проверить, не сыплются ли с неба самолеты, не взрываются ли миры. Не-а. Там, в первозданной синеве, с виду все было, в общем-то, зашибись. Тед вошел.

В доме творился бардак и пахло подозрительно. Плохой запах, но опознать его сразу Тед не смог: воняло так, будто зарезали напуганное животное. Нездоровая смесь ментола, яиц, мочи и дыма.

– Марти? – позвал Тед отца.

Тот появился из-за угла в старом темно-бордовом халате нараспашку, и Тед увидел на нем белые трусы в обтяжку, до того старые и заношенные, что точнее их было бы назвать серыми в обвиску.

– Тедди, ты приехал, – сказал отец, и всамделишные удивление и благодарность его тона обезоружили и тронули Теда – до комка в горле. Марти приковылял и обнял его.

Пахло от Марти ужасно. Тед поперхнулся, но удержался и скрыл это; чувствовал, что вляпался, без всякой своей воли, не у себя дома. Руки у него висели вдоль боков.

– Обними меня, педик, – прошептал Марти шутейно-любовным тоном Теду на ухо. Тед обхватил отца поперек туловища до того щуплого, что ему показалось, будто он обнимает ребенка или костюм на вешалке. – От тебя пахнет. Травкой.

– А от тебя – дерьмом каким-то.

– Не дави так, – сказал Марти. – Ты меня пытаешься обнять, отыметь или убить?

– А, ну да, ровно так я и представлял наше воссоединение.

Марти разомкнул объятия.

– Ты мне, похоже, что-то сломал нах. Давай помогу с сумками, – добавил он. – Полиэтиленовыми.

Тед отозвался:

– Я за вторичное использование.

Они пошли на второй этаж, Марти не раз останавливался перевести дух. Через несколько ступенек упер руки в колени и склонил голову. Теду привиделся образ: у старика легкие по объему – как два пустых конверта, и помещается в них по листку воздуха. Такие они сплющенные и липкие.

– Надо мне поставить подъемник, как для старых пердунов. Кстати, если примусь всерьез толковать про такой подъемник для старых пердунов, пристрели меня в голову. – Они постепенно подбирались к старой Тедовой комнате – здесь он жил, когда был маленький. Идти быстрее отца Теду не хотелось. Движение их было таким спотыкучим, что он не был уверен, идут они или стоят. Дал Марти открыть перед ним дверь в бывшую детскую. – Номер для молодоженов, – произнес Марти и протянул ладонь, как за чаевыми.

– Да. Да. Вот где никогда не случалось волшебство, – сказал Тед и вошел в маленький прямоугольник, что был миром, в котором он вырос.

13

Клише нетронутых детских комнат в кино и телике – условное обозначение родителя, не желающего, чтобы его ребенок взрослел, или ребенка, что отказывается взрослеть, или родителя, оплакивающего мертвого ребенка. Привет от мисс Хэвишем[94]94
  Мисс Хэвишем – героиня романа Чарлза Диккенса «Большие надежды» (1860), полусумасшедшая старая дева.


[Закрыть], только без полового подтекста. Если б Тед был с собою сверхсуров – сказал бы, что комната осталась почти такой же, какой он запомнил ее, отбывая в Коламбию, потому что его отец оплакивал смерть того, кем Тед, по его мнению, мог бы стать. Но, вероятно, столько сентиментальности приписывать Марти не стоило. Вернее предположить, что Марти было до усеру лень, да и хозяин из него паршивый. Все четыре этажа дома за последние десять или пятнадцать лет практически не изменились, меж тем жизнь, которую проживал Марти, схлопывалась сама в себе географически, и пространство, которое он действительно населял, неуклонно сужалось, пока не свелось к гостиной внизу да кухне и ванной. Вселенная в целом непрерывно расширялась, а вселенная Марти постоянно сжималась, солнце в ее сердцевине теряло связь с другими планетами и комнатами, и все стремилось сойтись в одной комнате, в точку, в черную дыру, в смерть.

– Пошел бы принял душ, Марти, ты смердишь.

– Спасибо за совет, сынок. Предоставлю-ка я тебя волнам памяти о твоих зеленых деньках, – сказал Марти. – Ах, если бы стены могли говорить.

– Я бы попросил их нахер заткнуться.

Марти убрел, Тед остался один. Он словно примерз к полу – глядел на свою односпальную кровать, простыни, наволочки и покрывало, все с символикой «Янки». Виниловые альбомы на полках – долгоиграющие и сорокапятки. Взял одну – «(Я твой личный) Мишка Тедди». Элвис. Элвис, некоронованный король Америки, умер прошлым летом. Его смерть, по ощущениям, стала концом чего-то, но Тед не понимал чего. Чтоб он Элвиса сейчас слушал? Да ни в жисть. Но Тед его присутствие в комнате постигал. Пара альбомов Пэта Буна. «Любовные письма на песке». Свят-срат, стыдобища. Перри Комо. Джонни Мэтис. Годжи Грэнт? А еще альбом Сэма Кука[95]95
  Пэт Бун (Чарльз Юджин Бун, р. 1934) – американский певец, в 1950-е годы близкий по популярности с Элвисом Пресли; Джонни Мэтис (Джон Ройс Мэтис, р. 1935) – американский крунер и автор песен, теле– и киноактер, один из последних артистов дорок-н-ролльной эпохи; Годжи Грэнт (р. 1924) – американская поп-певица; Сэмюэл Кук (1931–1964) – американский певец, автор песен, предприниматель.


[Закрыть]. Приемлемо. На стене над кроватью – плакат зари цветного кино, 1955 года, научно-фантастическая не-классика «Этот остров Земля». Тед не помнил, из иронии он это повесил или всерьез перся по китчевому подзаголовку: «Двое смертных в ловушке далекого космоса… бросают вызов неземным фуриям беззаконной планеты, сошедшей с ума!» Двое смертных в ловушке далекого квартала. Глядя на экспонаты в своей комнате, Тед почувствовал, что пытается расшифровать иероглифы. Он рос в 50-е, чего уж так строго с собой.

На волнах памяти Теда укачивало до блева, и потому он прошел к комоду, закинул в него то-се из привезенной в пакетах одежды, бросил в ванной умывальные принадлежности. Отвернул кран, подождал, пока вода из бурой не сделалась светло-коричневой, а потом и нью-йоркской прозрачной. Сунул голову в раковину, попил и рассмеялся, вспомнив, что где-то читал про кошерных евреев, будто им, чтобы пить городскую воду из-под крана, требуется особое разрешение раввина, потому что в этой воде живут микроскопические ракообразные, замаскированные креветки, водопроводное трефное.

Тед подошел к чулану повесить куртку – темно-синюю ветровку «Янки», полученную за так на работе, – и увидел свои старые футболки и кроссовки, чак-тейлоровские «конверсы», а в глубине кое-что из зимних и пляжных причиндалов: лыжные ботинки, всякое для ныряния. Тед нагнулся глянуть поближе и заметил стопку черно-белых толстых тетрадей. Поначалу он предпочитал писать в таких, на желтые блокноты перешел позже, и теперь они нарциссами заполонили всю его квартиру. Он вытащил несколько тетрадок и сел на край кровати. Ни дать ни взять поллоковские кляксы черного и белого, белый квадрат посередине – для подписи, черный корешок. Привычное внешне и по форме настолько, что кажется частью природы. По буквам на обложке становилось понятно, что тетрадки эти принадлежали юнцу. Поперек нескольких обложек значилось «Руки прочь!!!!!!!!», а еще «Под страхом смерти или чего похуже!!!!!!», «Если читаете это и вы – не тордор (написано неверно, отметил Тед – Тор-дор – с внезапной, почти невыносимой нежностью к юному себе: Тор-громовержец!) лф сплошелюбов, вам грозит адская ж#па – то есть вам лично!!!!!» Все в порядке, подумал Тед, я – Тордор-ловкий-флайбол-сплошелюбов, мне можно.

Почерк угловатый и крупноватый, рука одиннадцатилетнего мальчика. Каллиграфический эквивалент дотестостеронового фанфаронства. Взрыв рыбы-шара. Тед ловил таких, когда они ездили к родственникам в Восточный Излип. Тед удил морских окуней на мороженый гольян, бамбуковой удочкой с пластиковым поплавком, в проливе Лонг-Айленд. Куда чаще, чем окуня, вылавливал он рыбу-шар. Защищаться она могла, лишь надуваясь вдвое-втрое против нормального размера, чтобы показаться хищнику врагом по-страшнее. Другого оружия, кроме надува, у рыбки не было, подумал Тед, – как и у многих людей, шаров надутых. Тед снимал рыбу с крючка и гладил ее по брюху, отчего и возникал такой вот забавный отклик. В еду они не годились – неядовитым был только хвост. Яд – оружие получше, чем надувательство, думал Тед. Всего несколько секунд – и вот уж в руках у Теда живой шарик-рыба, штука из кислотных снов. До исполинских размеров не раздувались только кривые зубы и шипастая коричневатая морда. И Тед перекатывал этот живой мячик с ладони на ладонь, словно питчер, выбирающий, как бы половчее схватиться, гладкая шкурка рыбы натянута чуть ли не на разрыв, колючая поверхность на ощупь – как трехдневная отцова щетина по воскресеньям. Все равно что держать отца за щеку. Кое-кто из Тедовых друзей брал ножик и протыкал рыбок в точности как надувные шарики; некоторым мальчишкам казалось, что это умора – смотреть, как рыбка медленно истекает жизнью, долго умирает. Тед так не делал. Он размахивался и зашвыривал рыбу как можно дальше в воду. Рыбка плюхалась и еще какое-то время плавала надутая – от неуверенности, что угроза миновала. Юный Тед видел в этом что-то очень человечное и грустное – в потешном, но отчаянном бахвальстве даже после того, как все закончилось, хотя в те поры Тед не смог бы облечь это в слова. Опасности нет, но театральщина эта, надутое существо-мячик, пузом кверху, голова под водой, – все еще напоказ. И затем, когда несчастная рыба, осознав некую благоприятную перемену в условиях, известных лишь ей одной, как-то определяла, что пронесло, она комично сдувалась, тонула и уплывала прочь – а на следующий день вновь раздувалась и веселила садистскую человечью мелюзгу.

Тед глянул на дату на первой странице: 1957. Точно, одиннадцать. Принялся листать. Ничто не зацепило внимания. Дневник, который Тед вел еще мальчишкой. Отец заставлял писать ежедневно.

– Это мышца, – говорил Марти. – Куй железо, пока горячо.

– Ты сам писал бы каждый день? – спрашивал юный Тед, потому что предпочел бы играть в настольный бейсбол сам с собой, да вообще почти что угодно предпочел бы, лишь бы не писать.

– Ты сам нахер заткнулся бы, а? – обычно отвечал отец.

Теда заинтриговало. Может, эти дневники – чис тый, незамутненный взгляд в прошлое, эдакий ключ к нему самому, вероятно способный отомкнуть будущее. Понять бы, что он есть, глядишь, смог бы стать чем-нибудь другим. Тед остановился на случайной странице и прочитал нечто вроде книжной рецензии.

14

«Лучший бейсбол», Томми Хайнрик[96]96
  «Лучший бейсбол», Томми Хайнрик – книга полностью называется «Путь к лучшему бейсболу» (1951), написана Томасом Дэвидом Хайнриком (1913–2009) по прозвищу «Хватка» (или «Старый верный»), американским профессиональным бейсболистом из Главной лиги бейсбола; всю игровую карьеру Хайнрик посвятил «Янки».


[Закрыть]

Начало этой книги про Томми Хайнрика который говорит про бейсбол, про защиту и про нападение почти во всех играх. в бейсболе нападение наверху, а защита на поле.

Ну, может, этот вот фрагмент сокровенного бейсбольного знания и литературной критики – не искомый волшебный ключ. Тед перелистнул несколько страниц и прочел запись, датированную «27/3»:

Я взял Уолта в Питер-Купер и [ «я» зачеркнуто], как обычно, жалею об этом. Какой он зануда ничего не хотел делать вообще. [ «Когда» зачеркнуто] не выношу когда кто-то так делает я не могу объяснить, но просто не выношу. Я встретил Ричи Гроссмена и Криса Моделла (Тяф-тяф) и Крис такой парень что говоришь что-то и он тебя раздражает. Представляешь что он делал с Уолтом. А еще я играл в баскетбол.

Тед задумался над этим обращением на «ты». Кто, по его мнению, слушал, что происходило в послевоенных небогатых кварталах Питер-Купера и Стёйвесант-тауна? Кому вообще нахер сдалось знать, что он думал или кого там раздражал той весной Крис Моделл? Тед услышал, как снизу его зовет отец. Сложил тетрадки обратно в тайник, до следующего раза.

Тед спустился и обнаружил отца в кресле перед телевизором.

– Как дела, Марти? – спросил он.

– Если не считать плоскоклеточного рака – восхитительно.

– Ты же понимаешь, о чем я.

– Я ссу вермутом и сру серебряными долларами.

– Потешно. Хоть и мучительно. Может, стоит провериться.

– Почему ты зовешь меня «Марти»?

– Потому что такое у тебя имя.

– Почему ты не зовешь меня «папа»?

– Почему ты не зовешь меня «сын»?

– По-моему, иногда зову. Разве нет?

– Не знаю. Наверное.

Затем:

– Хочешь, чтоб я тебя звал папой?

– Да похер, признаться.

Тед вздохнул и присел на диван. Потаращились в телевизор некоторое время, хоть он и не был включен.

– Цветное?

– Он не включен.

– Я знаю. Идет сейчас что, цветное?

– Ага. Техниколор. Мне не нравится. Японское. Бездушное.

– Пурист.

Молчание.

– Некоторые смотрят телевизор, но ты, я бы сказал, смотришь на телевизор. Ты его включаешь вообще?

– Часто теряю пульт. Игра вечером?

– Наверное.

– Работаешь?

– Нет, они еще не вернулись.

Опять взгляды на телевизор. Проползла целая минута. Марти начал насвистывать что-то невнятное, а затем сказал:

– Нам не обязательно разговаривать, если тебе не хочется.

– Ага, у нас в последние пять лет неплохо получалось.

– Разве не год?

– Больше.

– Но ой как я скучал по этим вот отцовско-сыновним отношениям. Убиться прям.

– Не, не убиться, – сказал Тед.

Прошла еще одна бесконечная минута.

– Хочешь поговорить? – спросил Тед.

– Еще бы.

Но далее – ничего. Теду казалось, что он слышит каждый тик в очень шумных часах, как в программе «60 минут».

Марти заговорил:

– Не желаешь ли поговорить?

– А ты?

– Я первый спросил.

– Как хочешь.

– Ну, кажется, разговариваем.

– Да?

– У меня губы и язык шевелятся, воздух между зубами выходит.

– Это разговор. Верно.

– Или разговор про разговор. Славно, а?

– Ой да.

– Почему мы перестали разговаривать?

– Хочешь знать, как мы завязали с этим делом?

– Ага, ага.

– Я послал тебе книгу. Ты меня обозвал.

– Обозвал?

– Я послал тебе книгу, ты назвал меня гомиком.

– Ну нет.

– Да.

– А! – Марти рассмеялся, вспомнив. – Это плохо, доктор Бразерз?[97]97
  Джойс Дайен Бразерз (Бауэр, 1927–2013) – американский психолог, телеведущая и колумнистка, с 1960 по 2013 г. вела в прессе ежедневную колонку советов.


[Закрыть] Следует говорить «гомосексуалист», а не «гомик»? За этой ебаной словесной полицией не угонишься.

– Мне плевать, что ты сказал.

– Очевидно, нет. Очень даже не плевать.

– Меня это не зацепило. Просто ни туда ни сюда. Ты меня достал. Я послал тебе роман, спросил твоего мнения, а ты меня обозвал.

– Я не называл тебя гомиком. Я сказал, что ты пишешь, будто гомик.

– А, ну тогда, конечно, другое дело.

– Ладно тебе, я просто хотел сказать, что тебе не помешало бы пожить жизнь.

– А при чем здесь гомосексуальность? Гомосексуалисты не живут жизнь?

– Это фигура речи.

– Херня. Обычный сексизм, расизм или что угодно еще. Не важно.

– Это фигура речи, умник-разумник. Не стать тебе писателем, если будешь париться о словесной полиции. Ум у тебя должен быть не Сингапур, а Таймс-сквер.

– Пусть.

– Ты бы предпочел, чтобы я процитировал твоего любимого Берримена[98]98
  Джон Эллин Берримен (1914–1972) – американский поэт, формально относимый к «исповедальной» школе, значительная фигура американской поэзии второй половины ХХ века.


[Закрыть] и сказал, что твоя блядская жизнь – «сэндвич с носовыми платками»?[99]99
  «Сэндвич с носовыми платками» – отсылка к строке из 76-го стихо творения (1969) в цикле Джона Э. Берримена «Песни снов».


[Закрыть] Так оно тебе больше по вкусу? Та же херня.

Тед глубоко и шумно вдохнул, дыханием и губами почти слепил слово, но не вполне, и вроде бы на том и конец, но нет, не смог он этого так оставить.

– А может, дело в том, что твои три последние подружки были моложе меня. Меня от этого как-то…

– Пробило на ревность?

– Покоробило. Перекосило нахер от отвращения.

– Бонни!

– Ее так звали? Мне она известна под именем Младенчик.

– Бонни. Бонни, а до нее – Эмбер.

– Имечко для стриптизерши.

– Она и была стриптизерша.

– Спасибо.

– И доктор африканско-танцевальных наук, к твоему сведению.

– На эту тему диссертации не принимают.

– Это ты так думаешь.

– Двадцать пять?

– Да какая разница? Двадцать три. Ее запах, Тед, ее запах придавал мне здоровья.

– Иисусе.

– Моника. Надо ей звякнуть.

– Ты в зеркало не поглядываешь последнее время?

– Говнюк.

– Давай не будем, а?

– О, о, конечно, давай. Мы можем давать не быть хоть целый день.

Это было выше Тедовых сил, в груди возникла бесприютность. Он сунул руку в карман и достал косяк. Марти глянул неодобрительно, но затем полез в карман халата и вытащил склянку с обезболивающим – эскалация войны препаратов. Покосился на Теда: моя дурь круче твоей, я выиграл.

– Это что, валиум?

– Может быть. Не знаю, валиумно я себя чувствую или кваалюдово. Видишь ли, иногда мне нарциссово, иногда маргаритково.

– Иногда тебе идиотски, а иногда нет. Кваалюд – отличное слово для «Скрэббла», помогает скинуть избыток дешевых гласных.

– Не переношу «Скрэббл». Остановимся на 'люде.

Тед пожал плечами и подпалил снаряд. Марти закинулся «Рорером-714»[100]100
  «Рорер-714» – кваалюд изначально выпускали компании «Рорер» и «Леммон», и на таблетках штамповали число «714».


[Закрыть] и заодно несколькими таблетками витамина С конского размера, после чего сказал:

– За дым не беспокойся, у меня всего-то рак легких.

– Черт, – сказал Тед и, выдув дым в сторону, разогнал его руками. Тщательно затушил бычок и вернул его в карман. – Извини.

Некоторое время посидели молча.

– Пап?

Марти удостоверился, не ирония ли у Теда это «пап». Может, и нет.

– Да, сын?

– Хочешь погулять?

– Не, не очень.

Тед несколько откатился в себя, как уходящая волна. Почувствовал, будто сделал шаг навстречу в милю длиной, хотя на самом деле понимал, что не так уж далеко и шагнул. Скорее, на дюйм, но по ощущениям – гораздо дальше. Марти почувствовал этот отскок и перекинул кое-какой душевный мостик.

– Неважный из меня теперь ходок. Посеменить, впрочем, можно. Хочешь, своди меня посеменить?