Текст книги "Снег на кедрах"

– Да, возможно, – подтвердил гематолог. – Но мне на этот счет ничего не известно. Моя работа заключалась лишь в том, чтобы сделать анализ образцов крови. Я определил группу крови, найденной на этом гафеле, как третью, резус-фактор положительный. А уж как эта кровь попала на гафель, понятия не имею.

– Что ж, – рассудил Нельс, – тут вы совершенно правы. Ведь, по вашим словам, каждый десятый белый мужчина имеет третью группу крови, так? То есть, если говорить о нашем острове, получается человек двести мужчин с этой группой. Я правильно посчитал?

– Да, где-то около того. Десять процентов от всего белого мужского населения острова. Это…

– А если принять во внимание мужчин японского происхождения, доктор? Ведь тогда процент увеличивается, так? Среди японо-американских жителей острова тоже есть мужчины с третьей группой крови. Вы согласны со мной?

– Да, процентное соотношение возрастает где-то до двадцати. Но…

– Значит, двадцать процентов? Благодарю вас, доктор. Довольно большой процент островитян мужского пола с третьей группой крови. Но давайте представим, всего-навсего на минуту, что кровь на рыболовном гафеле в самом деле принадлежит Карлу Хайнэ. Она может принадлежать кому угодно из нескольких сотен мужчин, живущих на острове, но давайте предположим теоретически, что это все же кровь Карла Хайнэ. Мне кажется, на гафель кровь могла попасть одним из двух способов: либо из раны на голове покойного, либо из самого обычного пореза на руке. Итак, голова или рука. Либо одно, либо другое, доктор. Принимая во внимание тот факт, что кровь оказалась на ручке гафеля, на его тупом конце, там, где, скорее всего, могла оказаться рука державшего гафель, а также помня о том, что при исследовании крови вы, доктор, не обнаружили ни волосков, ни фрагментов кости или кожи черепа – возможных свидетельств в пользу предположения о ранении в голову, – принимая во внимание все это, ответьте мне на следующий вопрос. Что кажется вам более правдоподобным? Откуда кровь, если это вообще кровь Карла Хайнэ, попала на ручку гафеля? Из раны на голове или на руке?

– Понятия не имею, – ответил врач. – Я ведь гематолог, а не следователь.

– Я и не прошу вас рассуждать как следователь, – возразил Нельс. – Мне только хотелось бы услышать от вас, что вы считаете более вероятным?

– Руку, я думаю, – высказал свое мнение гематолог. – Кровь из раны на руке. Скорее, так.

– Благодарю вас, – сказал Нельс. – Спасибо, что пришли дать показания, что не побоялись разгулявшейся стихии.

Он взял гафель и, повернувшись к свидетелю спиной, направился к Эду, чтобы вернуть вещественное доказательство.

– Мистер Сомс, это можно убрать, – передал ему Нельс гафель. – У меня все.

Трое рыбаков – Дейл Миддлтон, Вансе Шёпе и Леонард Джордж – во время свидетельского допроса показали, что вечером пятнадцатого сентября видели «Сьюзен Мари», шхуну Карла Хайнэ, с вытравленной сетью на отмели Судоходного канала. Кроме того, они видели «Островитянина», шхуну Миямото Кабуо, в том же месте и примерно в то же время. Леонард пояснил, что Судоходный канал похож на многие другие места, где рыбаки обычно ловят лосося, – это узкое и неглубокое место, где из-за ограниченного пространства приходится ставить сети недалеко друг от друга. Передвигаются при этом очень осторожно, иначе в ночном тумане, который нередко опускается на остров в начале осени, можно наткнуться на сеть и порвать ее, затянув винтом. Вот почему он, Леонард, хорошо помнит, что видел «Сьюзен Мари» и «Островитянина» на отмели Судоходного канала. Помнит, даже несмотря на туман. Было часов восемь или половина девятого; проходя мимо, Леонард заметил менявшего курс «Островитянина», а минут через десять увидел «Сьюзен Мари». Карл Хайнэ вытравлял сеть, отходя с включенным двигателем назад, в противоположную сторону от сигнальных фонарей на вытравленном конце сети. Одним словом, эти двое рыбачили совсем рядом, в одной воде, только Карл остановился чуть дальше, ближе к северной части канала и ниже по течению – примерно на тысячу ярдов ближе к фарватеру, по которому ходили суда, отчего канал и назвали Судоходным.

Нельс поинтересовался у Леонарда, часто ли рыбаки поднимаются на борт чужого судна.

– Да никогда, – ответил Леонард. – Должна быть очень веская причина, чтобы рыбак поднялся на борт к другому. Например, двигатель заглох. Тогда, бывает, просят помощи у других. Но это, пожалуй, единственная причина. Ну или, может, если удариться или там ногу сломать… А чтобы пришвартоваться просто так… нет, такого не бывает. Каждый работает в одиночку и другим не мешает.

– А случаются ли в море перебранки? – спросил Нельс. – Я слышал, случаются. Среди вас, тех, кто ловит жаберными сетями? Что вы скажете, мистер Джордж?

– Такое бывает, что правда, то правда, – ответил Леонард. – Вот, скажем, запробят рыбака, и он…

– Запробят? – переспросил Нельс. – А что значит «запробят»? Объясните в двух словах.

Леонард рассказал, что жаберная сеть состоит из верхней и нижней части и что в нижней части сети, лотлине, имеются свинцовые грузила, тянущие сеть вниз, а в верхней части находятся поплавки из пробки, которые держат эту часть сети на поверхности. Так что издалека жаберная сеть видна как линия пробок, на одном конце которой горят сигнальные фонари, а другой конец вплотную подходит к корме. Когда один рыбак ставит сеть вверх по течению, обходя другого рыбака, он этого рыбака, что называется, «пробит», обкрадывает его, забирая в свою сеть всю рыбу, которая так и не доплывает до того, другого. Тут-то все и начинается. Тот, другой рыбак, выбирает сеть, снимается и, проходя мимо обидчика, ставит сеть выше по течению. Обойденный, в свою очередь, делает то же самое – получается как при игре в чехарду. В результате и тот и другой только время зря тратят. Но даже в этом случае, сказал Леонард, никто из рыбаков никогда не поднимается на борт другого. Так не бывает, он лично никогда о таком не слыхал. Каждый занят своим делом и к другому обращается только в самом крайнем случае, когда случается что-нибудь непредвиденное.

После утреннего перерыва Элвин вызвал для дачи свидетельских показаний сержанта Виктора Мейплза. Сержант был в военной форме, со знаками отличия 4-го пехотного дивизиона. На нем были значок мастера по стрелковой подготовке и значок пехотинца, участвовавшего в боевых действиях. Медные пуговицы мундира, знаки отличия в воротнике и нагрудные значки собирали на себе бледный свет, разлитый в зале. В сержанте было фунтов тридцать пять лишнего весу, но в военной форме он все равно смотрелся безупречно. Избыточный вес распределялся по телу равномерно – Мейплз выглядел человеком незаурядной физической силы. У него были короткие руки, мощные плечи, почти никакой шеи и по-детски пухлое лицо. Волосы были подстрижены коротко и стояли торчком.

Сержант рассказал суду, что с 1946 года его приписали к военной базе в Иллинойсе, Форт Шеридан, где он был инструктором в линейных войсках. До военной базы он был инструктором в Кэмп-Шелби, Миссисипи, после чего принимал участие в итальянской военной кампании 1944-го и 1945 годов. Получил ранение при сражении на реке Арно – немецкая очередь прошила ему поясницу, лишь по счастливой случайности не задев позвоночник, – и был награжден «Серебряной звездой» за проявленную отвагу. Сержант рассказал, что ему приходилось участвовать и в боях у Ливорно. Он видел сформированный из нисэй[34]34
  Американец японского происхождения, чьи родители эмигрировали в США, американец второго поколения.


[Закрыть] 442-й полк, в котором служил и подсудимый; они вели боевые действия вдоль «Готической линии»[35]35
  Линия обороны немецко-фашистских войск.


[Закрыть].

Сержант в свое время обучил приемам рукопашного боя тысячи солдат. Он сказал, что рукопашный бой был его специализацией; он пробовал тренировать солдат и в других областях военной подготовки, но потом все равно вернулся к рукопашному бою. Сержант рассказал суду, что в начале 1943-го в Кэмп-Шелби он приступил к тренировке японских парней из 442-го полка. Это были японцы из лагеря для интернированных; их призвали и готовили для боевых действий в Европе. Среди них, вспомнил сержант, был и подсудимый Миямото Кабуо.

Кабуо запомнился ему из тысячи других солдат, прошедших курс подготовки. И запомнился благодаря одному любопытному эпизоду. Однажды февральским днем на учебном поле сержант объяснял устройство штыка обступившим его солдатам из десяти отделений – морю японских лиц. Сержант предупредил, что во время учебных занятий они будут пользоваться не настоящими штыками, а деревянными, чтобы не случилось увечий или смертельных исходов, – таково распоряжение по армии. Кроме того, на время тренировок полагается надевать каски.

Чтобы продемонстрировать выпады штыком, сержанту нужен был доброволец. Именно тогда, сказал Мейплз, он и столкнулся лицом к лицу с подсудимым. Молодой парень вышел в круг и, прежде чем отдать честь и громко выкрикнуть «Сэр!», слегка поклонился.

– Ошибка первая, – отчитал его тогда сержант, – не надо отдавать мне честь и выкрикивать «сэр». Я призывник, такой же, как и вы, а не офицер из командного состава. Ошибка вторая: в нашей армии бить поклоны не принято. Вы должны отдавать честь офицерам, а не кланяться. Это не по-военному. В нашей американской армии так не принято.

Сержант вручил Миямото деревянный штык и кинул защитную каску. В манере парня говорить сержант уловил какую-то враждебность. Он запомнил этого парня – во время основного курса подготовки тот показал себя старательным в обучении, готовым без колебаний ринуться на врага. Мейплз немало повидал таких парней и никогда не пасовал перед их задиристостью – мало кто из них оказывался достойным соперником, способным удивить.

– В бою твой противник столбом стоять не будет, – предупредил сержант парня, глядя тому прямо в глаза. – Одно дело – упражняться на манекене, и совсем другое – сражаться с живым, тренированным человеком. В таком случае, – обратился он к сгрудившимся новобранцам, – наш доброволец будет уклоняться от выпадов штыка.

– Да, сэр! – выкрикнул Миямото Кабуо.

– Последний раз слышу от тебя это «сэр», – предупредил его сержант.

И дальше Мейплз рассказал суду о том величайшем изумлении, какое испытал, когда понял, что не может достать этого Миямото. Тот совершал неуловимое движение и уклонялся от удара. Сотня японцев смотрели молча; по их лицам нельзя было определить, на чьей они стороне. Сержант продолжал делать выпады против Миямото, пока тот не выбил деревянный штык у него из рук.

– Прошу прощения, – сказал Миямото.

Он нагнулся, поднял штык и передал сержанту. И снова поклонился.

– Я ведь уже сказал, у нас не принято кланяться, – повторил сержант.

– Само собой вышло, – ответил Миямото. – Меня приучили совершать поклон перед началом поединка.

И вдруг вскинул свой деревянный штык, посмотрев сержанту прямо в глаза, и усмехнулся.

Сержанту пришлось-таки в тот день сразиться с Миямото. Поединок длился три секунды. Сделавший выпад в сторону Миямото сержант был сбит с ног; он почувствовал, как его голова прижата к земле и на нее наставлен конец деревянного штыка. Затем Миямото убрал штык, поклонился и помог сержанту встать.

– Прошу прощения, сержант, – извинился он. – Ваш штык, сержант.

И передал ему деревянный штык.

Так сержант стал обучаться кэндо у настоящего мастера. Рассказывая, сержант говорил о своем ученичестве без тени иронии – он научился у Миямото всему, в том числе и поклону, которому придавалось большое значение. Со временем сержант овладел искусством и уже после войны обучал технике кэндо бойцов десантного диверсионно-разведывательного подразделения в Форте Шеридан. Сержант Мейплз, как человек, овладевший японским боевым искусством, заявил, что считает подсудимого в высшей степени способным на убийство. Причем убийство человека гораздо более крупного и даже с помощью рыболовного гафеля. Вообще-то, совсем немногие могли бы противостоять натиску Миямото, а уж человек, не знакомый с приемами кэндо, и вовсе не имел шансов отбиться. Исходя из собственного опыта, сержант признал, что Миямото в совершенстве владеет техникой боя и без колебаний нанесет удар другому. Из послужного списка Миямото видно, что он проявил себя как отличный солдат. Нет, сказал сержант, он бы не удивился, узнав, что Миямото убил человека рыболовным гафелем. Он в высшей степени способен на такое.

Глава 20

К моменту начала судебного процесса Сьюзен Мари Хайнэ уже три месяца как была вдовой, однако так и не смогла привыкнуть к своему вдовству и подолгу, особенно ночами, только и думала что о Карле, ушедшем из ее жизни. Она сидела на галерее; по одну сторону была сестра, по другую – мать. Вся в черном, с вуалью, скрывавшей глаза, светловолосая Сьюзен Мари оставалась привлекательной даже в своей скорбной печали; репортеры оборачивались в ее сторону, размышляя об уместности беседы один на один со вдовой под предлогом профессиональной необходимости. Густые волосы молодой вдовы были заплетены в косу и уложены под шляпкой; алебастровая шея, которой так восхищался Арт Моран во время воскресного чаепития, оставалась открытой и была видна всему забитому до отказа залу. Заплетенные в косу волосы, шея и руки, красиво сложенные на коленях, резко выделялись на фоне траурного одеяния Сьюзен Мари, придавая ей вид скромной молоденькой немецкой баронессы, совсем недавно овдовевшей, однако не разучившейся одеваться со вкусом, хотя бы даже и в трауре. А именно траур Сьюзен Мари и выражала всем своим существом. Те, кто знал ее хорошо, заметили, что даже лицо ее изменилось. Люди недалекие объясняли это тем, что после смерти мужа у Сьюзен Мари пропал аппетит – под скулами и правда легли тени. Однако другие усматривали в этом гораздо более глубокие изменения – те, что затронули ее дух. Пастор лютеранской церкви четыре воскресенья подряд призывал прихожан молиться не только за упокой души Карла Хайнэ, но также и за то, чтобы Сьюзен Мари «постепенно пережила свое горе». В подкрепление последнего прихожанки целый месяц кормили Сьюзен Мари и ее детей горячими ужинами в судках, а Эйнар Петерсен позаботился о том, чтобы зелень ей доставляли прямо на дом. Так, через еду, жители острова выражали овдовевшей Сьюзен Мари сочувствие и поддержку.

Элвин Хукс отлично понимал значение Сьюзен Мари Хайнэ в деле обвинения. Он уже вызывал для дачи свидетельских показаний окружного шерифа и коронера, мать убитого и согбенного старика шведа, у которого убитый собирался выкупить землю отца. Допросил он и второстепенных свидетелей: Стерлинга Уитмена, Дейла Миддлтона, Вансе Шёпе, Леонарда Джорджа и сержанта Мейплза. Теперь же Элвин собирался довершить дело, вызвав жену убитого, которая уже помогла в деле обвинения одним только тем, что просто сидела на галерее, на виду у присяжных заседателей. Мужчины уж точно не захотят обидеть такую женщину приговором о невиновности подсудимого. Она убедит их не столько своими словами, сколько самим своим видом.

Сьюзен Мари вспомнила, как в четверг, девятого сентября, на пороге их дома возник Миямото Кабуо: он хотел поговорить с мужем. День выдался безоблачным, в сентябре такие выпадают не часто. Однако в этом году несколько дней подряд ярко светило солнце, хотя с моря дул бриз; ветер шелестел в ольхах и даже оторвал несколько листиков, сбросив их на землю. То было тихо, то вдруг налетал порыв ветра и приносил запах соли и водорослей – листья трепетали на деревьях с шумом разбивающейся о берег пляжа волны. Миямото стоял на крыльце; порывом ветра на нем вздуло рубашку, но ветер стих, и рубашка опала. Сьюзен Мари пригласила японца в дом, сказав, что сходит пока за мужем.

Японец, казалось, не решался войти.

– Я подожду на крыльце, миссис Хайнэ, – сказал он. – Погода отличная, так что я подожду здесь.

– Ну что вы, – возразила Сьюзен Мари, отступая в сторону и жестом приглашая его войти. – Заходите и чувствуйте себя как дома. На улице жарко, заходите, посидите в тени. Здесь попрохладнее.

Он посмотрел на нее, моргнув, однако сделал лишь один шаг.

– Спасибо, – поблагодарил он. – У вас красивый дом.

– Карл сам строил, – с гордостью ответила Сьюзен Мари. – Заходите, присаживайтесь.

Японец прошел мимо нее в гостиную и сел на краешек дивана. Он сидел прямо, с застывшим лицом. Как будто устроиться поудобнее для него было все равно что нанести оскорбление хозяевам. С принужденностью, которая, по мнению Сьюзен Мари, граничила с некой искусственностью, он сложил руки, ожидая, пока она заговорит с ним.

– Пойду схожу за Карлом, – сказала Сьюзен Мари. – Я быстро.

– Благодарю вас, – ответил японец.

Она оставила Миямото в гостиной. Карл с сыновьями работал на улице – обрезал лишние побеги у малины. Сьюзен Мари отыскала его среди шпалер – Карл резал старый побег, а мальчики сваливали прутья в тачку.

– Карл! – крикнула Сьюзен Мари. – К тебе пришли. Это Миямото Кабуо. Он ждет тебя.

Все трое повернулись на ее голос; мальчики стояли без рубашек и казались такими маленькими на фоне возвышавшихся кустов малины, Карл сгибался с ножом в руке. Потом этот великан с рыжеватой бородой сложил нож и сунул в ножны на поясе.

– Кабуо? – спросил он. – Где?

– В гостиной. Тебя спрашивает.

– Скажи, что я иду, – ответил Карл. Он подхватил обоих сыновей и, крутанув, усадил на тележку поверх прутьев. – Смотрите, не уколитесь шипами, – предупредил он. – Ну, поехали!

Сьюзен Мари вернулась в дом и сказала японцу, что муж сейчас подойдет – он обрезал малину.

– Может, кофе? – спросила она.

– Нет, спасибо, – ответил Миямото.

– Не отказывайтесь, – уговаривала она его.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказал Миямото. – Вы очень добры.

– Тогда, может, будете? – спросила Сьюзен Мари. – Мы с Карлом все равно собирались.

– Хорошо, – согласился японец. – Спасибо. Тогда буду. Спасибо.

Он сидел все там же, на краешке старенького дивана, даже не переменив позы. Сьюзен Мари от этого становилось как-то тревожно, она уже было хотела предложить ему сесть поудобнее, откинуться на спинку дивана, но тут вошел Карл.

Миямото встал.

– Привет, Кабуо, – поздоровался Карл.

– Привет, Карл, – ответил тот.

Они пожали руки; муж на полфута возвышался над гостем, бородатый, огромный в плечах и груди, в футболке с пятнами пота.

– Может, пройдемся? – предложил Карл. – Походим вокруг дома, а?

– Давай пройдемся, – согласился Миямото. – Вроде как погода хорошая.

Карл повернулся к Сьюзен Мари.

– Мы тут с Кабуо пройдемся, – сказал он ей. – Походим немного и назад.

– Хорошо, – ответила Сьюзен Мари. – Я заварю кофе.

Когда они вышли, она пошла наверх проведать младшую. Сьюзен Мари склонилась над колыбелью и почувствовала теплое дыхание девочки; она потерлась носом о щеку малышки. Выглянув из окна, Сьюзен Мари увидела во дворе сыновей – они сидели в траве рядом с перевернутой тачкой, виднелись только их головы. Мальчики завязывали прутья малины в узлы.

Сьюзен Мари знала, что Карл говорил с Уле Юргенсеном и передал тому задаток в счет покупки фермы; она знала, что Карл скучает по старому месту в центре острова и мечтает выращивать клубнику. И все же ей не хотелось расставаться с домом на Мельничном ручье, с этим бронзовым отсветом в комнатах, с лакированными сосновыми досками, с открытыми стропилами под крышей на втором этаже, с видом на море поверх кустов малины. Глядя из окна детской на поля, она с особенной остротой почувствовала нежелание переезжать. Сьюзен Мари выросла в семье, где заготавливали сено и резали гонт; они едва сводили концы с концами. Она срезала тысячи стеблей, перегнувшись через деревянный блок и орудуя колуном и колотушкой, а светлые волосы лезли в глаза. Сьюзен Мари была средней из трех дочерей, она помнила, как зимой младшая сестра умерла от туберкулеза, они похоронили ее на Индейском холме, в лютеранской части кладбища. В декабре земля сильно промерзла, и могилу для Эллен выкопали с большим трудом, промучившись почти все утро.

Сьюзен Мари повстречалась с Карлом, потому что искала встречи с ним. На Сан-Пьедро девушка с ее внешностью вполне могла устроить такое, если действовала с умом. Сьюзен Мари было двадцать, она работала в аптеке Ларсена, стоя за дубовым прилавком. Однажды в субботу вечером, в половине двенадцатого, она стояла на холме над танцплощадкой в Порт-Дженсен, под ветвями кедра, а Карл просунул руки ей под блузку и ласкал грудь своими грубыми пальцами рыбака. Лес освещали фонари, и далеко внизу, в заливе, через сплетения веток, Сьюзен Мари различала палубные огни привязанных к причалу прогулочных катеров. Свет доходил до них, и она видела лицо Карла. Это был третий раз, когда она танцевала с ним. К тому времени Сьюзен Мари уже не сомневалась – ей нравится лицо Карла, большое, обветренное и надежное. Она обхватила его ладонями и посмотрела, отстранившись. Это было открытое лицо, лицо парня с острова, и в то же время в нем скрывалась какая-то тайна. Что ж, оно и понятно, ведь Карл побывал на войне.

Карл принялся целовать ее в шею, и Сьюзен Мари откинула голову, уступая место его рыжеватой бороде. Она смотрела на ветви кедра, вдыхала запах хвои, а Карл поцеловал ее ниже, а потом еще ниже, в ложбинку между грудей. Она позволила ему. Сьюзен Мари хорошо помнила, что позволила, не уступила, как было с двумя другими парнями до него – за год до окончания школы и этим летом, – а позволила, сама желая этого бородатого рыбака, вернувшегося с войны и временами, если она настойчиво выспрашивала его, говорившего о ней просто, без преувеличений. Она провела рукой по его макушке и почувствовала незнакомое ощущение – борода коснулась ее груди. «Карл…» – прошептала она и замолчала, не зная, что сказать дальше. Он уперся руками в ствол кедра за ее спиной – короткие мускулистые руки оказались по обе стороны от ее головы. Его лицо теперь было совсем близко; он, этот угрюмый рыбак, посмотрел на нее открыто и серьезно, не смущаясь, и завел выбившуюся прядь ее светлых волос за ухо. Поцеловал ее, а потом, все еще глядя ей в глаза, расстегнул две пуговицы блузки и снова поцеловал; Сьюзен Мари оказалась прижатой к стволу дерева. Она сделала то, чего раньше никогда не делала, – подавшись бедрами ему навстречу, дала знать о своей страсти. Что немало удивило ее саму.

Хотя ее совсем не удивило то, что в двадцать лет она стоит у кедра над танцплощадкой и обнимается с Карлом. Ведь этого она и хотела, этого и добивалась. В семнадцать Сьюзен Мари заметила, что может заставить мужчину поступать так, как ей хочется, и способность к этому кроется в ее внешности. Она больше не смотрелась в зеркало с ужасом, она поняла, что большая грудь и широкие бедра сделали ее взрослой, привлекательной женщиной. Ее формы округлились и стали упругими, а когда она надевала купальник, густые светлые волосы, ниспадая на плечи, придавали коже золотистый отлив. Груди чуть расходились в стороны, и при ходьбе она слегка задевала их руками. Когда Сьюзен Мари справилась со смущением от таких размеров, то даже начала находить удовольствие в том, как парни в ее присутствии теряли самообладание. Но она никогда не позволяла себе флирта, не давала другим повода считать себя кокеткой. До Карла у нее было двое парней, и она поставила себя так, что и тот и другой держались с ней вежливо и не позволяли себе вольностей. И хотя Сьюзен Мари не хотела, чтобы мужчина видел в ней только ее грудь, внешностью своей она гордилась. До двадцати пяти лет она любовалась собой, но родился второй ребенок, и Сьюзен Мари перестала обращать внимание на свою грудь, которая уже не была средоточием ее чувственной красоты. Двое сыновей хватали соски деснами и губами, и форма груди изменилась. Теперь Сьюзен Мари носила поддерживающий лифчик с жесткими проволочными вставками.

Со свадьбы прошло три месяца, и Сьюзен Мари убедилась, что не прогадала, выйдя замуж за Карла. Этот прошедший войну суровый, молчаливый мужчина был надежным и нежным. Ночами он выходил в море рыбачить. Утром возвращался домой, ел, мылся, и они ложились в постель. Хотя у Карла были руки настоящего рыбака, он тер их пемзой, и, когда касался плеч Сьюзен Мари, прикосновение было приятным. Они с Карлом испробовали всевозможные позиции; через опущенные занавески пробивался свет, и тела их двигались в утренних сумерках, отчетливо видные. Сьюзен Мари обнаружила, что вышла замуж за внимательного мужчину, который старался сделать так, чтобы она тоже испытала удовлетворение. Малейшее ее движение он прочитывал как знак, и, когда она приближалась к оргазму, он чуть замедлялся, чтобы еще сильнее распалить ее. Потом Сьюзен Мари садилась на него, совершая сильные толчки и выгибая спину, а полулежавший Карл, напрягая мышцы живота, тянулся к ее грудям, поглаживая их и целуя. Она часто кончала именно так, сама направляя себя. Карл кончал вместе с ней, не давая ей насладиться ощущениями в полной мере и вынуждая к повторной близости. Что их лютеранский пастор вряд ли бы осудил или одобрил, потому что – и в этом Сьюзен Мари не сомневалась – он даже не подозревал, что такое возможно.

Карл спал до часу дня, потом обедал и занимался делами по хозяйству. Когда Сьюзен Мари сказала ему, что беременна, он обрадовался. Они продолжали заниматься любовью, пока в начале девятого месяца она не решила, что пора остановиться. Родился первый ребенок, сын, и через некоторое время Карл купил собственную шхуну, назвав судно ее именем, что польстило Сьюзен Мари. Взяв сына, они втроем вышли в залив и отправились к западу, пока остров за ними не превратился в едва заметную темную полосу на горизонте. Карл стоял у руля, а Сьюзен Мари сидела на небольшой койке, кормила ребенка и смотрела на затылок мужа, на его короткие, спутанные волосы, на широкую спину и мощные плечи. Они съели банку сардин, две груши и пакетик фундука. Младенец спал на койке; Сьюзен Мари встала на дощатый настил у руля, а Карл, стоя у нее за спиной, массировал ей плечи, потом поясницу, потом ягодицы. Когда он поднял ей юбку и стянул мешавшие трусики, Сьюзен Мари сильнее вцепилась в руль, а потом, опираясь на него, дотянулась до Карла, проводя руками вдоль его бедер, закрыла глаза и задвигалась.

Вот что запомнилось Сьюзен Мари. Ей казалось, что в основе всей их супружеской жизни была плотская любовь. Она буквально пронизывала их отношения, и это иногда тревожило Сьюзен Мари. Вдруг в интимной жизни что-нибудь не заладится или они просто станут старше и перестанут любить с такой страстностью – что тогда? Сьюзен Мари и думать об этом не хотела, не хотела представлять, как однажды между ними не останется ничего, кроме его молчания и одержимости морем, садом или работой по дому.

Сьюзен Мари видела, как муж и Миямото шли по границе участка. Потом они исчезли из виду, перейдя через гребень холма, и она спустилась на первый этаж.

Через двадцать минут Карл вернулся один; он переоделся в чистую футболку и сел на крыльцо, обхватив голову руками.

Сьюзен Мари вышла с двумя чашками кофе в руках и присела рядом.

– Чего он хотел? – спросила она.

– Да так… – ответил Карл. – Обговорили кое-что. Ничего особенного. Пустяки.

Сьюзен Мари передала ему чашку.

– Осторожнее, горячая, – предупредила она.

– Ага, спасибо, – ответил Карл.

– Я и для него сварила, – сказала Сьюзен Мари. – Думала, вы вместе вернетесь.

– Да нет, ничего такого, – отмахнулся Карл. – Старая история.

Сьюзен Мари обняла его за плечи.

– Что случилось? – спросила она.

– Даже не знаю, – вздохнул Карл. – Он хочет семь акров от земли Уле Юргенсена. Хочет, чтобы я разрешил Уле продать их. Или чтобы сам продал. Ну, понимаешь… чтобы мы наконец разобрались.

– Семь акров?

– Да, те самые, которые были у его семьи. Он хочет получить их обратно. Та самая история, о которой твердит моя мать.

– Ах, та самая, – вспомнила Сьюзен Мари. – Я как чувствовала, что он пришел за этим. Та самая… – угрюмо повторила она.

Карл ничего не сказал, в его привычке было отмалчиваться. Он не любил объяснять или говорить пространно, в его душе всегда оставался уголок, куда он никого не пускал. Сьюзен Мари думала, что это из-за войны, и не лезла ему в душу, не нарушала его молчания. Однако временами такое поведение Карла раздражало ее.

– И что ты ответил? – спросила она. – Он ушел недовольный?

Карл отставил чашку и уперся локтями в колени:

– Господи, а что я мог ответить? Приходится ведь и с матерью считаться, сама знаешь. Приходится думать еще и об этом. Ведь если он снова получит ту землю…

Карл пожал плечами и на мгновение показался беспомощным. Сьюзен Мари видела линии морщин, вытравленные морским ветром в уголках его голубых глаз.

– Сказал, что подумаю, поговорю с тобой. Сказал, что мать на него жалуется, на эти его косые взгляды. Когда я заговорил об этом, он точно окаменел. Нет, сама вежливость, но прямо как каменный стал. И больше не смотрел на меня. И зайти кофе выпить тоже отказался. Не знаю, может, в этом моя вина. Похоже, мы поссорились. Но я не мог поговорить с ним по душам, Сьюзен. Я… я не знал… не знал, что сказать… Не знал, как сказать…

Он умолк; она сразу распознала в нем это его особенное молчание и, подумав, решила больше не расспрашивать. Сьюзен Мари так и не могла разобраться в отношениях между Карлом и Кабуо, не понимала, друзья они или враги. В тот раз она впервые увидела их вместе, и ей показалось, что этих двоих все еще связывают какие-то добрые чувства, что они хотя бы помнят о прежней дружбе. Но уверенности в этом у нее не было. Как знать, может, их дружелюбие и рукопожатие всего-навсего формальная вежливость, может, в глубине души они ненавидят друг друга. Однако Сьюзен Мари точно знала, что мать Карла терпеть не может семью Миямото; иногда, сидя по воскресеньям за обедом у сына, она распространялась о них, болтая без умолку. Карл тогда обычно замолкал или делал вид, что согласен с ней, а потом заговаривал о другом. Сьюзен Мари привыкла к такой реакции мужа, но неопределенность причиняла ей боль. И ей очень хотелось прояснить все прямо сейчас, пока они сидят вот так, вдвоем на крыльце.

Дунул ветер, и зашелестело в вершинах ольховых деревьев; Сьюзен Мари почувствовала в дуновении ветра такое необычное для осени тепло. Карл не раз жаловался ей, да и на днях как-то сказал, что после войны разучился говорить. Даже со старинными друзьями. И теперь остался один. Он умел работать на земле, в море, работать своими руками, но вот высказать то, что у него на душе, не умел. Сьюзен Мари, сочувствуя мужу, нежно погладила его по плечу и осталась сидеть рядом, терпеливо ожидая.

– Проклятье! – вырвалось у Карла. – Ну да ладно. Ты, я чувствую, с радостью отдала бы ему хоть всю землю. Похоже, ты не очень-то стремишься уехать отсюда.

– Здесь так красиво, – ответила Сьюзен Мари. – Ты только посмотри, Карл! Оглянись!