Текст книги "Снег на кедрах"

Глава 30

В три часа присяжные удалились из зала. Двое репортеров непринужденно болтали, заведя руки за голову и покачиваясь на стульях, грозивших упасть. Абель Мартинсон защелкнул на подсудимом наручники и, дав жене перекинуться напоследок парой слов с мужем, увел того в камеру.

– Тебя освободят, – успокаивала мужа Хацуэ. – Вот увидишь, они поступят по справедливости.

– Не знаю, – ответил Кабуо. – Но как бы там ни вышло, я люблю тебя, Хацуэ. И детей, передай им.

Нельс Гудмундсон собрал бумаги и опустил в отделение портфеля. Эд Сомс, пребывая в благостном расположении духа, не стал запирать зал, понимая, что это единственное теплое место, больше людям некуда податься. Многие свободно расположились на скамейках или прохаживались между рядов, вполголоса строя предположения об исходе процесса. Эд встал у двери кабинета, куда удалился судья Филдинг; стоя с заложенными за спину руками, он походил на королевского лакея, застывшего в подобострастной позе. Время от времени судебный пристав сверялся со своими часами.

Сидевший на галерее Исмаил Чэмберс просматривал сделанные записи, время от времени поглядывая на Хацуэ. Слушая ее, когда она давала свидетельские показания, он особенно остро ощущал, что стоит за каждым ее выражением, за каждой паузой. Ему захотелось снова вдохнуть ее запах, зарыться руками в ее волосы. Желание вернуть Хацуэ было таким же сильным, как и желание обрести цельность, зажить другой жизнью.

Листки с маяка лежали в левом кармане брюк Исмаила; надо было лишь встать, пройти через зал к приставу и попросить о разговоре с судьей. Вытащить из кармана листки, развернуть, показать и пройти в кабинет судьи мимо пристава с вытянутым от удивления лицом. Судья поморгает сквозь очки, пододвигая мерцающие в канделябре свечи ближе, а когда до него дойдет смысл записей, уставится на него, Исмаила. «В 1:42 грузовое судно начало резко поворачивать. Часы в кармане Карла Хайнэ остановились в 1:47». Никаких дальнейших объяснений не требуется.

Как там сказал Нельс Гудмундсон в своей заключительной речи? «Обвинитель, господа присяжные, ожидал, что вы прислушаетесь к его доводам, основанным на предвзятых суждениях… И мистер Хукс рассчитывает именно на это. Что вы поддадитесь эмоциям, справедливым разве что десять лет назад, когда шла война». Но десять лет – это совсем недолго. Как он, Исмаил, может не поддаться эмоциям, живущим своей жизнью, отдельной от него, и тем не менее таким же осязаемым, как фантомная рука, от иннервации которой он до сих пор отказывался? То же самое и с Хацуэ: она давно уже не с ним, но он все не может забыть ее. Хацуэ отняла у него история, непредсказуемая и равнодушная к надеждам и стремлениям людей. Исмаил подумал о матери, которая со своей верой в Бога стоит безучастно в стороне, вспомнил Эрика Бледсо, истекшего кровью в полосе прибоя, того раненного в пах парня на госпитальном корабле…

Исмаил снова посмотрел на Хацуэ, стоявшую посреди группки японцев, которые перешептывались между собой, посматривали на часы и ждали. Он оглядел ее юбку в складку и блузу с длинными вытачками на плечах, ее волосы, затянутые в тугой узел, простенькую шляпку в руках. Залюбовался ее рукой, легкой и изящной, стройными лодыжками, прямой спиной в благородной, естественной осанке, которая запомнилась ему, еще когда он был мальчишкой. Исмаил вспомнил соленый привкус на губах Хацуэ, когда они с ней покачивались на волнах, вцепившись в коробку со стеклянным дном; он тогда ее быстро поцеловал. А потом ему вспомнились их встречи, когда он прикасался к ее телу, вспомнился запах кедра…

Он встал, собираясь уйти, и в это время в зале мигнул и загорелся свет. С галереи раздались приглушенные возгласы радости сдержанных, скупых на эмоции жителей острова; один из репортеров взметнул вверх кулаки; судебный пристав кивнул и заулыбался. Унылой серости как не бывало, загоревшийся свет казался даже ярче, чем раньше.

– Электричество… – сказал Нельс Гудмундсон, обращаясь к Исмаилу. – Вот уж не думал, что без него будет так плохо.

– Вам бы сейчас домой, отоспаться, – ответил Исмаил. – Включите обогреватель и выспитесь хорошенько.

Нельс щелкнул застежками портфеля и поставил его на стол.

– А знаешь… – вдруг сказал он. – Я когда-нибудь говорил, как мне нравился твой отец? Артур был поразительным человеком!

– Да, – согласился Исмаил. – Да, был.

Нельс пощипал кожу на подбородке и взялся за портфель.

– Ну, ладно, – сказал он Исмаилу, глядя на него здоровым глазом; другой в это время безумно вращался. – Передавай привет матери, она замечательная женщина. Будем молиться, чтобы присяжные вынесли правильное решение.

– Да, – ответил Исмаил. – Будем.

Эд Сомс сделал объявление: зал будет открыт до тех пор, пока не закончат совещаться присяжные, или до шести часов, смотря по тому, что случится раньше. А в шесть он объявит собравшимся о текущем положении дел.

В гардеробе Исмаил оказался рядом с Имада Хисао; оба надевали пальто.

– Огромное вам спасибо, что подвезти нас тогда, – поблагодарил Исмаила японец. – А то бы нам тогда идти и идти. Наше огромное вам спасибо!

Они вышли в коридор, где, сунув руки в карманы пальто, ждала Хацуэ.

– Может, вас подвезти? – предложил Исмаил. – Мне все равно по пути, я к матери еду. Могу и вас захватить.

– Нет, – отказался японец. – Огромное вам спасибо. Мы есть на чем ехать.

Исмаил стоял перед ними, застегивая одной рукой пальто. Застегнув три верхние пуговицы, он вдруг сунул руку в карман брюк, где лежали листки.

– Кабуо судят несправедливо, – сказала Хацуэ. – Исмаил, ты должен написать об этом в газете твоего отца, прямо на первой странице. Ты должен рассказать в газете правду. Пусть весь остров узнает о несправедливости. Ведь Кабуо судят из-за того, что он – японец.

– Это газета не отца, а моя, Хацуэ, – ответил Исмаил. – Я выпускаю ее.

Он вынул руку из кармана и, повозившись, застегнул еще одну пуговицу.

– Я буду у матери, – сказал он. – Если захочешь поговорить, найдешь меня там.

Выйдя наружу, Исмаил заметил, что снег уже перестал, только время от времени опускались редкие снежинки. Сквозь облака пробивался тусклый свет зимнего солнца, дул сильный северный ветер. С утра температура опустилась, и теперь в ноздрях покалывало от мороза, под ногами поскрипывал снег и завывал ветер. Исмаил понял, что буран ушел дальше и худшее осталось позади. Однако вокруг творился сплошной хаос: покинутые у обочин машины, развернутые под самыми немыслимыми углами; пихта на Портовой улице, рухнувшая под тяжестью снега… Пройдя дальше, Исмаил увидел два кедровых ствола, перегородивших дорогу, а видневшиеся вдали доки оказались почти полностью затопленными. Самые крайние сваи отломились; ветер, ударявший по внешнему пирсу, нагромоздил десятка два шхун друг на друга, и они возвышались горой, привязанные швартовами.

Корневой ком пихты, увенчанный пучком запорошенных папоротников и веток плюща, торчал из земли стеной. Пенистые гребни вздымались между опрокинутых шхун, приводя доки и шхуны в движение; крыши рубок, барабанные моталки и планширы оказались под глубоким слоем снега. Иногда пена врывалась на палубы шхун и захлестывала кубрики. Приливная вода прибывала, дул крепкий ветер, и у входа в гавань течение закручивалось водоворотом; на белоснежно-чистом снегу валялись зеленые сучья и ветки поваленных деревьев.

Впервые в жизни Исмаилу пришла в голову мысль, что картина подобных разрушений может быть прекрасной.

Стремительные потоки воды, бешеный ветер, снегопад, рухнувшие деревья, сваленные в гору шхуны… на всем этом беспорядочном нагромождении лежал отпечаток суровой красоты. Исмаил на миг увидел атолл Тараву, дамбу, пальмы, полегшие от ударов корабельных орудий; те события часто вспоминались ему, отталкивая и одновременно притягивая. Он не хотел вспоминать, но все возвращался к ним. Исмаил не мог объяснить, почему такое с ним происходит.

Он смотрел на разрушения в гавани и понимал, что в нем есть что-то цельное, что-то такое, о чем другие даже не подозревают. И в то же время ничего нет. Он ждал двенадцать лет. Ждал, даже не подозревая о том, что ждет, и ожидание переросло в нечто более глубокое. Он ждал долгие двенадцать лет.

Теперь правда лежала в кармане Исмаила, а он не знал, что с ней делать. Не знал, как поступить, и бессмысленность, которую он видел во всем, была так же чужда ему, как морская пена, покрывающая заснеженные шхуны и затопленные доки. Исмаил ни в чем не находил ответа: ни в шхунах, лежащих на боку, ни в пихте, поверженной снегом, ни в обломанных ветках кедров. А чувствовал лишь сковавшую сердце холодом пустоту.

Огласить окончательное решение полагалось Александру Ван Нессу, седобородому строителю с верфи, жившему на улице бухты Вудхауса. Все три часа он оставался непреклонен, считая, что разумные основания для сомнений в виновности подсудимого действительно имеются. Двенадцать присяжных спорили сначала о значении слова «сомнения», потом о значении «разумные основания», потом разбирались в том, что означает вся фраза.

– По-моему, – высказал свое мнение Александр, – значение сводится к ощущению. Если я не уверен, если я сомневаюсь, то лишь это имеет значение.

Остальные поняли, что его не переубедишь. Так без четверти шесть присяжные решили остаться в Эмити-Харбор еще на одну ночь, чтобы на следующий день прийти к единому мнению.

– Нет, ну ты пойми, – отчаянно втолковывал Александру Гарольд Йенсен, – никто ни в чем не может быть уверен. Прислушайся же наконец к разумным доводам, кончай упираться. Мы говорим тебе самые что ни на есть разумные вещи. А ты, Алекс, порешь полнейшую чепуху.

– Да вижу я, Алекс, к чему ты клонишь, – говорил Роджер Портер, – сам поначалу так думал. Ну, а прямые доказательства куда денешь? Есть ведь причальный конец, кровь на гафеле… А вранье про аккумулятор? Понимаешь… что-то здесь не так. Я ничего не увидел в его лице.

– Я тоже, – подхватила Эдит Твардзик, – тоже ничего не увидела. Уж больно подозрительно он выглядел, да и шерифу сначала говорил одно, а потом запел по-другому. Нельзя же провернуть такое безнаказанно, мистер Ван Несс. Неужели не ясно – подсудимый лгал?

Александр даже не спорил – ясное дело, подсудимый лгал. Но это делает его лжецом, а вовсе не убийцей. А судят они его не за ложь.

– Нет, ну ты сам посуди, – убеждал его Гарольд, – к чему врать, если вины за тобой нет? Подсудимый лгал? Лгал. Видать, что-то скрывал. Или у тебя и на этот счет своя теория, а, Алекс?

– Хорошо-хорошо, – дал убедить себя Александр. – Тогда что именно он скрывает? Вы уверены, что подсудимый скрывает факт убийства? Может, он скрывает что-то другое? Вот что я скажу вам – у меня есть сомнения. Я не говорю, что вы не правы, просто у меня остаются сомнения.

– Послушайте, Алекс, – начала раздражаться Эдит, – представьте, что убийца приставил один ствол к голове вашего сына, а другой – к голове жены. И вы должны за одну минуту решить, кого оставить в живых. А не решите, он убьет обоих. Тут как ни поступи, а от сомнений никуда не деться. Но если будете думать да гадать, убийца нажмет на оба курка, и все – конец. Так что придется сомнения разрешить, иначе никак.

– Пример хороший, – оценил Александр, – но к нам не подходит.

– Тогда вот что, – заговорил Бурке Лэтхэм, чернорабочий с рыболовецкой шхуны, – падает с неба огромная комета, ну или порядочный кусок луны. Вот-вот проломит крышу и шлепнется прямиком на голову. Так что нелишне будет пересесть, не то не избежать удара. И что, опять возникнут сомнения? Сомневаться можно в чем угодно, мистер Ван Несс. Да только в сомнениях ваших нет никакого здравого смысла.

– На самом деле бессмысленно пересаживаться на другой стул, – возразил ему Александр. – Куда бы я в этой комнате ни пересел, всюду будет небезопасно, даже на вашем месте. Тут и говорить не о чем.

– Что-то мы не туда зашли, – заметил Харлан Маккуин. – Все эти примеры ни к чему. Попробуем убедить Алекса, исходя из доказательств, представленных обвинением. Будем идти последовательно, шаг за шагом. Так вот, мистер Ван Несс, как вы думаете, причальный конец со шхуны Хайнэ о чем-нибудь говорит?

– Говорит, – ответил Александр. – О том, что Миямото был на борту погибшего. Насчет этого у меня нет сомнений.

– Уже хорошо, – кивнула Эдит. – По крайней мере, можно двигаться дальше.

– Потом этот гафель… – продолжал Харлан. – На нем же кровь человека, причем такой же группы, что и у Хайнэ. Здесь-то какие могут быть сомнения?

– Сомнений нет – кровь действительно может принадлежать Карлу Хайнэ, – согласился Александр. – Но вполне возможно, что попала она на гафель из руки. На мой взгляд, такое возможно.

– Возможно, возможно… все-то у вас возможно. А так не бывает. Послушать вас, мир состоит из одних случайностей. Если что-то имеет вид собаки и двигается, как собака, значит, это и есть собака, – сделал вывод Бурке.

– Мы что, уже на собак переключились? – удивился Александр. – А я и не заметил.

– Ну, а что вы скажете на это? – продолжал Харлан. – Подсудимый слышал, что обнаружили тело Карла. Но разве пошел он к шерифу, разве рассказал, что встречался с Карлом? Даже когда его арестовали, он упрямо твердил, что знать ничего не знает. А потом заговорил совсем по-другому, выдумал какую-то историю с аккумулятором. Да и с этим прокол вышел – насчет запасного аккумулятора выяснилось только при перекрестном допросе. Так вот, эта его выдумка… не больно-то я ей верю.

– Я тоже ему не поверила, – возмутилась Рут Паркинсон. – Знаете, мистер Ван Несс… давайте уже закончим с этим. Прислушайтесь к разумным доводам.

Алекс потер подбородок и вздохнул:

– Не то чтобы вы меня не убедили… да и не такой я упрямый. Вас вон одиннадцать, а я один. Я слушал вас внимательно, каждое ваше слово. Но все же не спешил бы вернуться в зал, чтобы набросить на подсудимого петлю или упечь за решетку.

– Да я здесь уже три часа, – возмутился Бурке. – Куда ж еще больше?

– Причальный конец и рыболовный гафель, – повторил Харлан. – Тут вы согласны, мистер Ван Несс?

– Насчет причального конца… так и быть, не возражаю. Гафель? Ну, допустим. Дальше что?

– Разные версии подсудимого. Обвинитель и впрямь загнал его в угол… с этими двумя аккумуляторами на борту. Если бы подсудимый в самом деле отдал один Карлу, в гнезде у него остался бы один.

– Но ведь он сказал, что потом вставил второй. Он же все объяснил. Он…

– …рассказал все в самый последний момент, – договорил Харлан. – Когда к стенке приперли. Все продумал, а такую мелочь упустил.

– Верно, – согласился Александр. – В гнезде и впрямь должен был остаться один аккумулятор. Положим, подсудимый действительно поднимался к Карлу. Может, о деле поговорить, может, Карл напал на него, или это была самооборона. А может, и непредумышленное убийство, перепалка, вылившаяся в драку… Откуда нам знать наверняка, что это тяжкое убийство первой степени? Что оно было спланировано? Может, подсудимый в чем и виновен, но совсем не обязательно в том, за что его судят. Откуда такая уверенность, что он поднялся к Карлу с целью убить его?

– Ты же слышал, о чем толковали рыбаки, – напомнил Александру Роджер. – В открытом море на борт чужого судна поднимаются только в крайнем случае. Подсудимый не пришвартовался бы к Карлу ради разговоров. У рыбаков это не принято.

– Крайний случай, – повторил Александр. – А история с аккумулятором как раз подходит. Севший аккумулятор – случай действительно крайний. И с версией подсудимого сходится.

– Да ну, бросьте, – вмешалась Эдит. – Харлан прав. Никакой аккумулятор Миямото не одалживал, иначе бы в гнезде остался только один. Так что не проходит версия подсудимого, ну никак не проходит.

– Ага, детский лепет, – подтвердил Бурке. – Обвинитель прав. Миямото сделал вид, что не заводится двигатель, «Островитянин» подошел прямо к «Сьюзен Мари», и, когда Карл готов был помочь Миямото, тот воспользовался этим моментом. Так все и было.

– Наверняка, – подтвердил Роджер. – Больно коварный у подсудимого вид.

– Насчет детского лепета… – сказал Александр. – По-моему, это уж слишком. Чтобы подплыть к определенной шхуне… в туман… в глухую ночь… Как же подсудимому удалось подобраться именно к Хайнэ? По-моему, это уж слишком.

В шесть часов Эд Сомс сделал объявление: присяжные не сошлись в едином мнении и отложили совещание до следующего дня. От себя Эд прибавил, что закрывает зал, и посоветовал всем идти по домам, включить электрические обогреватели и как следует выспаться. Желающих присутствовать на заключительном заседании он приглашает завтра к девяти утра.

Присяжные поужинали в гостинице; говорили они о чем угодно, но судебного дела не касались. Александр Ван Несс ел неторопливо, часто вытирая руки салфеткой. Он улыбался, но молчал.

Глава 31

Электричество вдоль Южного пляжа еще не восстановили; Исмаил ехал по заснеженной улице и поглядывал на освещенные свечами окна домов, знакомых еще с детства. Энглунды, Гуннар Торвал, Верда Кармайкл, Арнольд Крюгер, Хансены, Сювертсены, Боб Тиммонс, чета Крау, Дейл Папино, Вирджиния Гейтвуд и Этерингтоны из Сиэтла, семь лет назад переехавшие на остров насовсем. Исмаил подумал, что Этерингтоны теперь, должно быть, жалеют об этом – с карнизов свисали огромные, длиной в фут, сосульки, а с северной стороны дома намело большой сугроб. Не стоило им переселяться насовсем, лучше бы наезжали летом, как другие горожане. Четы Крау уже несколько лет как не было в живых; теперь в их доме жил сын Николас, упрямо продолжавший войну с Бобом Тиммонсом. У Тиммонса теперь были воспаленные вены на ногах; он неловко передвигался по участку, расчищая землю от веток, нападавших с кедров. Ничто не изменилось, и в то же время изменилось все. Дейл Папино все так же закладывал за воротник, все так же у него не водилось денег. Верда Кармайкл умерла.

Исмаил приехал к матери и, как и в прошлый раз, застал ее на кухне: при свете лампы мать дочитывала последнюю главу «Разума и чувств», попивая чай с сахаром и лимонным концентратом. Она сидела в пальто и сапогах, лицо без косметики выглядело блеклым и старым; мать извинилась перед сыном за такой неприглядный вид.

– Старею, – сказала она. – И никуда от этого не деться.

Так же, как и в прошлый раз, она налила сыну суп; Исмаил рассказал, что присяжные так и не пришли к единому мнению, что в городе уже дали свет и что ураганным ветром разметало доки. Мать посетовала на то, что на решение присяжных могут повлиять предрассудки; она понадеялась, что в таком случае он, Исмаил, выступит в своей газете. При таких обстоятельствах, сказала она, у журналиста появляется ответственность перед читателями; отец это знал. Исмаил кивнул, соглашаясь – да, он напишет статью, выскажет свое мнение. Потом Исмаил предложил матери переночевать у него, в городской квартире, где теперь есть свет и горячая вода. Мать покачала головой: ей и так неплохо, она привыкла к своему дому, а в Эмити-Харбор можно съездить утром. Тогда Исмаил набросал в печь побольше дров, разделся и повесил пальто в шкаф в прихожей. Листки с маяка лежали у него в кармане.

В восемь вечера электричество дали; Исмаил щелкнул включателем отопителя. Он прошел по всему дому, выключая свет и включая плинтусные обогреватели. Трубы начали оттаивать. Исмаил решил посидеть, прислушаться к дому, постепенно приходившему в себя. Он заварил чай и пошел с чашкой в кабинет отца, выходивший окнами на водную гладь и столь любимые отцом рододендроны. Было тихо; Исмаил сел за стол отца, в его кресло, оставив гореть лишь одну лампочку. Он подождал, пока отопитель обогреет весь дом, по трубам побежит вода и польет из открытых кранов. Подождал еще немного и снова прошел по дому, проверяя, чтобы во всех кранах был сильный напор, а потом закрыл их. Казалось, дом пережил охлаждение благополучно.

В девять зашла мать, поцеловала его в щеку и сказала, что ложится спать. Исмаил вернулся в кабинет к чашке с чаем, где задумался, глядя на книги отца. Отец, как и мать, читал запоем, однако у него были свои представления о хорошей литературе. Он не увлекался так романами, хотя прочитал их немало. Книги отца стояли, аккуратно расставленные, на полках четырех вращавшихся застекленных этажерок из дуба: полное собрание сочинений Шекспира, очерки Джефферсона, Торо, Пейн, Руссо, Кревкер, Локк, Эмерсон, Готорн, Мелвилл, Твен, Диккенс, Толстой. Потом Анри Бергсон, Уильям Джеймс, Дарвин, Буффон, Лайель, Чарльз Лэм, Фрэнсис Бэкон, Честертон. Отдельно стояли Свифт, Поуп, Дефо, Стивенсон, Святой Августин, Аристотель, Вергилий, Плутарх. Читал отец и Платона, Софокла, Гомера, Драйдена, Колриджа, Шелли и Бернарда Шоу. Рядом со всеми этими книгами стояли «История штата Вашингтон», «История полуострова Олимпик», «История округа Сан-Пьедро», «Сады и садоводство», «Наука и сельское хозяйство», «Выращивание плодовых деревьев и декоративных кустарников».

Отец любил свои деревья и тщательно ухаживал за яблонями и рододендронами, персидской сиренью и шелковичными изгородями; не оставлял он без внимания и овощные грядки с цветочными клумбами. Осенним утром его можно было застать в саду с граблями или трамбовкой в руках. Как-то раз он целый год красил карнизы на крыше, рамы мансардных окон, обшивочные доски стен и веранду, работая не спеша, в свое удовольствие. Отец никогда не спешил. Казалось, он был всем доволен. Сидел себе по вечерам у камина и читал, подремывая. Или работал за столом. В кабинете у него лежали два больших карастанских ковра из турецкой горной деревушки – подарок солдата, с которым он плечом к плечу сражался в лесу Белло. По краям каждого ковра, украшенного цветочным орнаментом, были кисточки, завязанные узелком и тщательно расправленные. Сами ковры представляли собой два расписных медальона с волнистой поверхностью, на которых были изображены соединенные между собой медно-рыжие колеса с восемью спицами. На стол тоже приятно было посмотреть – отец сам сколотил его. Это была широкая столешница из вишневого дерева, размером с обеденный стол какого-нибудь английского лорда; почти всю ее поверхность закрывало дымчатое стекло. Исмаилу вспомнилось, как отец работал за столом, аккуратно разложив перед собой папки. На столе лежали ворох исписанных карточек, тонкая лощеная бумага золотистого и белого цвета для заправки в печатную машинку, толстый словарь на подставке, еще более толстая энциклопедия и стоял «Ундервуд», тяжелая печатная машинка черного цвета. Настольная лампа была опущена к самым клавишам; отец с очками на носу сидел, моргая, задумчивый и медлительный, погруженный в мысли, а поток мягкого света изливался на него. На лице отца отражалась доброта, уверенность в себе и упорство; Исмаил повернулся, чтобы взглянуть на него – слева от книжной этажерки висел портрет. Отец сидел в костюме с высоким, жестким воротничком, ему было лет двадцать, не больше, – молодой лесоруб в выходной от работы день. Исмаил понимал, почему отец пошел в лесорубы – тот видел в этом занятии романтическую возвышенность, невероятный героизм, следование промыслу Божьему. Со временем взгляды отца изменились, и все вечера он стал просиживать за книгами. Зачитавшись за полночь, он проваливался в сон, в то время как другие парни пили напропалую. В свободное время отец занимался самообразованием, с упорством, достойным Горацио Алджера[38]38
  Горацио Алджер (1832–1899) – бывший священник, автор посредственных с литературной точки зрения романов, однако в свое время популярный. Его герой, чистильщик сапог, благодаря честности и упорному труду становится богачом.


[Закрыть], откладывал деньги, начал издавать собственную газету, потом воевал, вернулся домой и зажил дальше, все время двигаясь вперед. Собственными руками отец построил дом, таская камни с реки и распиливая бревна; когда ему было уже под пятьдесят, он все еще сохранял удивительную силу. Отец с одинаковой охотой писал о заседаниях садоводческого клуба, собраниях школьного комитета, конных выставках или золотой свадьбе; он поступал с текстом как с живой изгородью, удаляя все лишнее, пока не добивался совершенной формы. В статьях, выражавших точку зрения редакции, он всегда горячо выступал за правое дело и очень переживал, если справедливость не торжествовала. Он отдавал себе отчет в ограниченности и серости мира и потому избрал жизнь на острове, со всех сторон окруженном водой, хотя такое местоположение налагало на островитян условия и обязанности, незнакомые жителям на материке. Отец частенько приводил сыну в пример свое излюбленное высказывание: недруг на острове остается недругом навсегда. У него нет возможности смешаться с толпой, переехать туда, где его не знают. Сама островная природа вынуждала островитян следить за каждым своим шагом. Никто не играл беспечно на чувствах другого, когда по всей длине бесконечного, не имевшего ни начала, ни конца берега плескались морские волны. Это было и хорошо, и плохо; хорошо потому, что побуждало островитян относиться друг к другу предупредительно, плохо же потому, что так вырождался их дух. Островитяне слишком многое держали в себе, скрывали свои мысли, переживания, боясь открыться другому. Люди основательные, внимательные к другим, на каждом шагу скованные формальностями, они вели замкнутый образ жизни, неспособные к истинно глубокому общению. Они не могли выражаться свободно, потому что жили на маленьком пятачке суши, а вокруг была вода, простиравшаяся бесконечно, и в этой воде можно было легко утонуть. Они жили, затаив дыхание, ступая осторожно, с оглядкой, и это не могло не сказаться на них, сделав непритязательными и немногословными, хорошими соседями.

Отец признавался, что и любит их всем сердцем, и испытывает к ним неприязнь. Но разве такое вообще возможно? Отец верил во все лучшее, что есть в его соседях-островитянах, и надеялся на Господа, направляющего их на путь истинный, но в то же время знал, как легко воспламеняются ненавистью людские сердца.

И вот теперь Исмаил понял, как пришел к тем же убеждениям. Он вдруг почувствовал связь с отцом: он так же, как и отец, сидит в этом кресле с высокой спинкой и так же, как и он, размышляет.

Исмаил вспомнил, как однажды ходил с отцом во время клубничного фестиваля; отец делал снимки и беседовал с победителями фестиваля. В три часа дня солнце уже висело за стойкой ворот футбольного поля, на котором играли школьники. Перетягивание каната, прыжки в мешке, «трехногий забег» уже кончились, на всех напало оцепенение. Кое-кто из мужчин спал, лежа на траве и накрыв лицо газетой. Многие переели и теперь сидели с тяжестью в животе, сморенные солнцем, пронзительные лучи которого ярко светили над фестивальными площадками. В воздухе еще висел запах жаренного на гриле лосося, только уже резковатый и отдававший горчинкой из-за долго тлеющих ольховых листьев; он невидимой завесой распространился над притомившимся от гуляний людом.

Исмаил с отцом миновали палатки, где торговали песочным печеньем, попкорном в пакетиках и запеченными в карамели яблоками, и дошли до клубники. Отец остановился и сфотографировал ягоды – гвоздь фестиваля; глядя в объектив, он в то же время не прекращал беседу.

– Мистер Фукида, – обратился он к японцу, – рекордный год для клубники! Как цена, держится?

Мистер Фукида, пожилой, жилистый фермер в спецовке и шапочке с козырьком, отвечал на слишком правильном английском:

– Да, цены очень хорошие. Цены даже отличные, ягоды покупают нарасхват. Миссис Чэмберс только что купила у меня шестнадцать корзинок.

– Надо же! – удивился отец. – Шестнадцать, значит. Наверняка придется помочь с сортировкой. Мистер Фукида, вас не затруднит встать чуть левее? Получится отличная фотография: вы и ваши превосходные ягоды.

Исмаил вспомнил, как выглядел мистер Фукида – у того почти не было видно глаз. Веки смыкались, оставалась лишь узенькая щелочка, откуда иногда сползала едва заметная слезинка. Стекая вдоль морщин, слезинка в конце концов превращалась в испарину на скуле; скулы были единственными выступами на плоском лице японца. От мистера Фукида пахло имбирем и луком, а когда он улыбался, обнажая огромные, как валуны на пляже, зубы, отдавало еще и чесночным порошком.

– Да, миссис Чэмберс сварит неплохое варенье, – сказал отец просто, нисколько не гордясь. Он покачал головой, искренне восхищаясь обилием великолепных ягод; клубника была выставлена в неглубоких широких корзинах; крупная, налитая, спелого бордового цвета и душистая, она олицетворяла собой воистину царское изобилие. – Такую не стыдно и королеве поднести, – оценил отец. – Снимаю перед вами шляпу, мистер Фукида.

– Хорошая земля, частые дожди, много солнца и шестеро детей.

– Да нет, мистер Фукида, вы не открываете главный секрет. Я тоже пробовал заняться клубникой, даже несколько раз, и условия были те же.

– Побольше детей, – ответил мистер Фукида и широко улыбнулся, сверкнув золотыми коронками. – Побольше детей – вот и весь секрет. Вот что важно, мистер Чэмберс.

– Что ж, мы старались, видит Бог, – ответил отец. – Но наш Исмаил… он двоих парней стоит! Что там, троих! Мы на него так надеемся.

– Конечно, – закивал мистер Фукида. – И мы верим, что его ждет большое будущее. Он весь в вас, такой же сильный. Ваш сын – отличный парень, мистер Чэмберс!

Исмаил поднялся по истертым ступеням лестницы к себе в комнату и, порывшись в коробке, откопал руководство по управлению лодками. В книге был заложен конверт с обратным адресом Кенни Ямасита, с наклеенной вверх ногами маркой, надписанный изящным почерком Хацуэ. И с ним письмо на рисовой бумаге; бумага напоминала ломкие листья зимой, приходя в негодность после стольких лет. Одной руки достанет, чтобы сжать письмо Хацуэ, мгновенно превратив его в труху, навсегда уничтожив. «Я не люблю тебя, Исмаил… В тот последний раз в дупле кедра, когда мы были близки, я вдруг ясно осознала, что все не так, все неправильно. Я поняла, что мы не должны быть вместе…»

Он стал читать письмо во второй раз, приближаясь к последним словам: «Исмаил! Пусть у тебя все будет хорошо. Ты человек великодушный, мягкий и добрый, я не сомневаюсь, что в жизни ты многого добьешься, но я прощаюсь с тобой. Мы должны расстаться, и пусть каждый живет своей жизнью, пусть двигается вперед».

Однако из-за войны, потерянной руки и всего остального его душа порядком измельчала. И в жизни он вовсе никуда не продвинулся. Ничего значительного он не добился, так… строчит заметки о строительстве дорог, заседаниях садоводческого клуба, спортивных состязаниях среди школьников. Вот уже четыре года жизнь его идет своим чередом, он заполняет полосы газеты словами, выбирая надежные, проверенные темы, печатает расписание движения парома, таблицы приливов-отливов, всякого рода объявления. Может, об этом говорили ее глаза в те редкие моменты, когда она смотрела на него, может, он пал в ее глазах, не оправдав высоких ожиданий. Исмаил перечитал письмо еще раз и понял, что когда-то Хацуэ восхищалась им. И это восхищение чем-то таким, что в нем было, осталось даже тогда, когда она уже не любила его. И это что-то, эту частичку себя он с годами растерял.