Текст книги "Снег на кедрах"

– Да ты там, там оглянись, Сьюзен! – возразил ей Карл. – Шестьдесят пять акров!

Она понимала его. Карлу нужно было большое пространство, широкая равнина, на которой можно было бы развернуться. Он вырос на ней, и море, несмотря на свою бескрайность, не могло заменить зеленых полей. А на шхуне ему было тесно. К тому же, чтобы забыть войну, забыть, как на его глазах шел ко дну «Кантон», тонули люди, Карл должен раз и навсегда расстаться со шхуной и, как и отец, выращивать клубнику. Сьюзен Мари понимала, что только так муж может обрести душевное спокойствие; это в конечном счете и примирило ее с переездом в центральную часть острова.

– Ну ладно, допустим, ты продашь ему эти семь акров, – сказала Сьюзен Мари. – А твоя мать?

Карл покачал головой:

– Дело даже не в ней. А в том, что Кабуо этот – япошка. Я не испытываю к япошкам ненависти, но и любить их тоже не люблю. Мне трудно это объяснить. Но он – из этих, из япошек.

– Неправда, – возразила Сьюзен Мари. – На самом деле ты ведь так не думаешь, правда? Я слышала, как хорошо ты отзывался о нем. Вы же были друзьями.

– Были, – ответил Карл. – Именно что были. И очень давно, еще до войны. А теперь он мне не больно-то симпатичен. Мне не понравилось, как он повел себя, когда я сказал, что подумаю. Как будто ждал, что ему возьмут и отдадут эти семь акров, как будто ему их должны или там…

Они услышали детский вскрик, донесшийся из-за дома, крик боли, а не спора или ссоры. Не успела Сьюзен Мари и встать, а Карл уже спешил за дом. Они увидели, как старший сын сидит на плите, схватившись обеими руками за левую ногу – он сильно порезался об острый край распорки на перевернутой тачке. Сьюзен Мари тогда присела рядом с сыном и поцеловала его, прижав к себе; из пореза шла кровь. Она вспомнила, каким нежным вдруг стал Карл с ребенком, он совсем не был похож на человека, вернувшегося с войны. Они отнесли мальчика к доктору Уэйли, а потом Карл вышел в море. О Миямото они больше не говорили, и ей стало ясно, что тема эта под запретом. В семье не принято было касаться тем, болезненных для мужа, если только он сам не заводил разговор.

После того как Карл ушел, Сьюзен Мари подумала, что главное в их браке все-таки плотская любовь. И так было до самого последнего дня. В то утро, пока дети еще спали, они заперлись в ванной и разделись. Карл принял душ, и, когда смыл с себя запах рыбы, к нему присоединилась Сьюзен Мари. Она мыла его большой пенис, и он твердел у нее в руках. Сьюзен Мари обняла мужа за шею и обхватила его спину ногами. Карл поднял ее, ухватив сильными руками за ноги, и, дотянувшись до груди, начал ласкать языком. Они двигались, стоя в ванной, а вода сбегала по ним, и светлые волосы Сьюзен Мари налипли ей на лицо и на руки, обхватившие голову мужа. После они мыли друг друга, любовно и не торопясь, как это бывает у некоторых супружеских пар. Карл лег и спал до часу дня. В два он пообедал яичницей с артишоками, съел консервированные груши и кусок хлеба, намазанный клеверным медом. Затем менял масло в тракторе. Из окна кухни Сьюзен Мари видела, как он собирал первые сбитые ветром яблоки, кидая их в джутовый мешок. Без четверти четыре Карл зашел в дом и попрощался с детьми – дети сидели на крыльце с яблочным соком и крекерами и перекатывали голыши. Карл зашел на кухню, обнял жену и сказал, что, если не наткнется на косяк лосося, придет домой рано утром, часам к четырем. После чего отправился к докам; это был последний раз, когда она видела его.

Глава 21

Когда настал черед Нельса допрашивать Сьюзен Мари, он встал от нее на расстоянии, чтобы никто не заподозрил в нем развратного старика, решившего подобраться поближе к женщине такой трагической и чувственной красоты. Нельс, вполне сознавая свой возраст, подозревал, что может вызвать у присяжных отвращение. Поэтому он держался от Сьюзен Мари насколько возможно подальше и вообще старался показать, что не имеет со своим телом ничего общего. Месяц назад Нельс ездил к врачу в Анакортес и узнал, что у него несколько увеличена предстательная железа. Что придется удалить ее и семенная жидкость вырабатываться уже не будет. Врач задавал Нельсу вопросы, от которых тому делалось неловко; в конце концов Нельс был вынужден признаться в том, чего так стыдился, – что у него давно уже не бывает эрекции. Вернее, бывает, но тут же, в руке, и пропадает, он даже не успевает ничего почувствовать. Но хуже всего было даже не это, а то, что Сьюзен Мари Хайнэ глубоко взволновала Нельса. Он глянул на нее, сидевшую на месте для свидетеля, и почувствовал себя побежденным. Как мужчина Нельс уже не способен был заинтересовать женщину, даже из знакомых ему в городке и равных по возрасту. Он уже не имел той привлекательности и вынужден был признаться самому себе, что мужская сила в нем иссякла.

Нельс вспомнил, какой притягательной казалась ему Сьюзен Мари Хайнэ, когда он был еще в расцвете своих сил. Но это было так давно, ему с трудом верилось, что это вообще было. Он стал стариком семидесяти девяти лет, пойманным в ловушку собственного разрушавшегося тела. Его стала мучить бессонница, стало трудно мочиться. Тело обошлось с ним по-предательски, и многое из того, что он когда-то принимал как данность, теперь оказалось невозможно. При таких обстоятельствах недолго и в уныние впасть, однако Нельс взял себе за правило не бороться с тем, что невозможно побороть. В каком-то смысле Нельс стал мудрым, хотя в то же самое время понимал, что многие пожилые люди совсем не отличаются мудростью, а демонстрируют лишь некую видимость житейского опыта, которым обороняются от внешнего мира. Но как бы там ни было, а мудрость, которую молодежь жаждет услышать от старшего поколения, состоит в том, чтобы не погрязнуть в жизненных невзгодах, сколько бы лет ни было прожито. Нельс жалел, что не может рассказать об этом молодым, не вызвав при этом насмешек или жалости.

Жена Нельса умерла от рака толстой кишки. Они не очень-то и ладили, но все равно Нельс скучал по ней. Иногда он сидел дома и рыдал, освобождаясь от жалости к самому себе и раскаяния. Иногда пытался, хотя и безуспешно, мастурбировать, стремясь отыскать в себе ту потерянную часть жизни, которой ему очень, до боли, недоставало. Изредка на него находила уверенность в том, что ему удастся отыскать юность, сокрытую где-то внутри. В остальное же время он принимал жизнь такой, какая она есть, и пытался утешить себя всевозможными способами, не приносившими, однако, утешения. Он любил вкусно поесть. Любил шахматы. Работа не была ему в тягость; он знал, что неплохо с ней справляется. Нельс любил что-нибудь почитать и читал лихорадочно, запоем. Ему казалось, что если бы он читал что-нибудь менее легковесное, чем журналы и газеты, то и чувствовал бы себя лучше. Однако трудность заключалась в том, что он не мог сосредоточиться на серьезной литературе, как бы она ему ни нравилась. Не то чтобы он скучал над «Войной и миром», просто он не мог сосредоточиться на книге. Еще одна потеря заключалась в том, что одним глазом он видел только половину окружающего мира, а чтение вызывало приступ неврастении и сильную пульсацию в висках. Да и соображать он, как казалось ему, стал туговато, хотя тут уже трудно было судить наверняка. Но память у Нельса по сравнению с молодыми годами точно ухудшилась.

Нельс завел большие пальцы за подтяжки и посмотрел на Сьюзен Мари, старательно изображая собственную отстраненность.

– Миссис Хайнэ, – обратился он к ней. – Правда ли, что девятого сентября, в четверг, подсудимый, сидящий в этом зале, появился на пороге вашего дома? Я вас правильно понял?

– Да, мистер Гудмундсон.

– И он хотел переговорить с вашим мужем?

– Да.

– Значит, они вышли поговорить на улицу? А дома, выходит, не говорили?

– Именно, – подтвердила Сьюзен Мари. – Они вышли и минут тридцать – сорок ходили по участку.

– Понятно, – сказал Нельс. – А вас с ними не было?

– Нет, – ответила Сьюзен Мари.

– Вы слышали, о чем они говорили?

– Нет.

– То есть вы не располагаете достоверными сведениями о предмете их беседы?

– Я знаю только то, что рассказал мне сам Карл, – ответила Сьюзен Мари. – Нет, сама я их разговор не слышала.

– Благодарю вас за разъяснения, – ответил Нельс. – Потому как это-то меня и беспокоит. То, что вы свидетельствовали о содержании разговора, из которого не слышали ни слова.

Нельс ущипнул себя за складки кожи под подбородком; здоровым глазом он глянул на судью. Судья слушал, подперев голову рукой; он зевнул и посмотрел на адвоката взглядом, демонстрировавшим беспристрастность.

– Что ж, – продолжил Нельс, – давайте подведем итог, миссис Хайнэ. Значит, ваш муж и подсудимый вышли поговорить, в то время как вы остались в доме. Это так?

– Да.

– А минут через тридцать – сорок ваш муж вернулся?

– Да.

– И вы спросили его, о чем тот говорил с подсудимым?

– Да.

– А он, значит, рассказал, что речь шла о спорном участке земли. Той самой, которую ваша свекровь продала Уле Юргенсену больше десяти лет назад. Той самой, на которой стоял дом, где подсудимый жил в детстве. Я правильно излагаю, миссис Хайнэ?

– Да, – ответила Сьюзен Мари. – Да, правильно.

– Незадолго до этого вы с мужем заплатили некую сумму наличными в счет стоимости земли. Я правильно говорю, миссис Хайнэ?

– Да, муж заплатил.

– Давайте-ка посмотрим, – сказал Нельс. – В понедельник, шестого сентября, был День труда, во вторник, седьмого числа, мистер Юргенсен выставил участок на продажу… Выходит, ваш муж подписал договор в среду, так? То есть восьмого числа?

– Должно быть, – ответила Сьюзен Мари. – Да, в среду восьмого.

– А подсудимый пришел на следующий день? То есть в четверг, девятого сентября?

– Да.

– Что ж, хорошо, – сказал Нельс. – Значит, вы свидетельствуете о том, что девятого числа подсудимый пришел и они с мужем вышли поговорить, но вас во время разговора не было. Я правильно понял, миссис Хайнэ?

– Да, правильно.

– А потом, – продолжал Нельс, – когда подсудимый ушел, вы с мужем сидели на крыльце и говорили. Так?

– Да.

– И ваш муж не хотел рассказывать вам о содержании разговора с подсудимым, так?

– Не хотел.

– Но вы настояли?

– Да.

– И он рассказал, что в разговоре с подсудимым дал понять о своей готовности обдумать его просьбу. Что он подумает независимо от возможности или невозможности продать эти семь акров лично или через мистера Юргенсена. Это так?

– Да.

– И он выразил опасения насчет того, как отнесется к продаже мать. Вы ведь говорили об этом, так, миссис Хайнэ?

– Да.

– Но он все же не исключал возможности такой сделки?

– Нет, не исключал.

– И дал понять это подсудимому?

– Да.

– Иными словами, мистер Миямото ушел в тот день с надеждой, что семь акров могут быть проданы ему.

– Да, это так.

– И ваш муж сказал, что поддержал мистера Миямото в его надежде?

– Поддержал? – переспросила Сьюзен Мари. – Этого я не могу сказать.

– Попробую выразиться иначе, – сказал Нельс. – Ведь ваш муж не объявил ему о своем твердом отказе? Ведь он не стал уверять подсудимого в том, что никакой надежды вернуть землю нет?

– Такого не было, – ответила Сьюзен Мари.

– То есть он поддержал мистера Миямото в его надежде выкупить землю?

– Я полагаю, что да, – ответила Сьюзен Мари.

– Сдается мне, вам только это и остается – полагать, – сказал Нельс, – потому как вы не присутствовали при их разговоре. Ведь вы рассказали суду, миссис Хайнэ, только то, что узнали от мужа. Но как можно поручиться за его слова? Ведь ваш муж знал, что вы не рады предстоящему переезду – вы сами так сказали, – и мог намеренно сказать вам не то, что было на самом деле…

– Протестую, – вмешался Элвин Хукс. – Это спорный вопрос.

– Протест принят, – объявил судья. – Мистер Гудмундсон, не запутывайте присяжных. Ваша цель – задавать вопросы, имеющие непосредственное отношение к показаниям миссис Хайнэ. Я бы попросил вас воздержаться от любых вопросов, не относящихся к делу. Впрочем, вам и самому это хорошо известно. Продолжайте.

– Приношу свои извинения, – ответил Нельс. – Простите меня, миссис Хайнэ. Итак, ваш муж и подсудимый… они ведь выросли вместе?

– Насколько я знаю, да.

– Ваш муж когда-либо отзывался о подсудимом как о соседе, о старом друге детства?

– Да.

– Рассказывал ли ваш муж, как они еще мальчишками одиннадцати лет вместе ходили рыбачить? Или играли в одной бейсбольной или футбольной команде? Или ездили в школу на одном и том же автобусе? Рассказывал ваш муж что-либо подобное?

– Полагаю, что да, – ответила Сьюзен Мари.

– М-да… – задумчиво произнес Нельс. Пощипав кожу под подбородком и поглядев в потолок, он продолжал: – Миссис Хайнэ, в процессе дачи свидетельских показаний вы упомянули так называемые косые взгляды мистера Миямото, якобы направленные на вашу свекровь. Вы помните?

– Да.

– Вы ничего не говорили о том, что подсудимый бросал подобные взгляды в вашу сторону. Это так? Вы действительно не говорили?

– Нет, не говорила.

– Или в сторону вашего мужа? Вы ведь не говорили о том, что он бросал косые взгляды на мужа? Или же об этом говорила ваша свекровь?

– Я не могу отвечать ни за одного, ни за другую, – ответила Сьюзен Мари. – Я не знаю, что они думали.

– Конечно, – согласился с ней Нельс. – Я и не хочу, чтобы вы отвечали за них. Просто ранее, миссис Хайнэ, когда вас допрашивал мистер Хукс, вы с готовностью совершили подобное. Вот я и решил рискнуть.

При этих словах Нельс улыбнулся.

– Ладно, – вмешался судья Филдинг. – Довольно, мистер Гудмундсон. Либо задавайте ваши вопросы, либо заканчивайте и садитесь.

– Ваша честь, – обратился адвокат к судье, – многое из сказанного здесь основывалось на догадках, однако было принято в качестве свидетельских показаний. Это следует отметить.

– Да, – ответил судья, – многое из сказанного основывалось на догадках. Против чего вы не протестовали, мистер Гудмундсон. Потому что знали – по закону миссис Хайнэ разрешается передавать содержание и характер разговора с покойным мужем. Потому как сам он, по несчастию, не может этого сделать. Миссис Хайнэ присягала говорить только правду. И поскольку наш суд руководствуется законами, мы обязаны доверять ей. – Судья медленно повернулся в сторону присяжных: – Судебное положение, о котором идет речь, иначе называется Законом касательно умершего. Обычно такие свидетельские показания не заносятся в протокол – по закону я имею право признать их догадками, поскольку лицо, о котором идет речь, является покойным. Однако при рассмотрении уголовных дел не запрещается принимать во внимание подобные свидетельские показания; мистер Гудмундсон отлично осведомлен об этом. Но, говоря откровенно, создается неоднозначная ситуация. Именно это, насколько я понимаю, и хотел отметить мистер Гудмундсон.

– Совершенно верно, – ответил Нельс. – Это я и хотел отметить.

Обращаясь к судье, он слегка кивнул, потом глянул на присяжных, а затем повернулся и посмотрел на Миямото Кабуо, который сидел все так же прямо, сложив руки перед собой. Как раз в этот момент свет в зале суда мигнул, мигнул еще раз и погас. На Пирсовой дороге повалило дерево; падая, оно задело электрические провода.

Глава 22

– Как раз вовремя, – заметил Нельс, когда в зале суда погас свет. – Ваша честь, у меня больше нет вопросов к миссис Хайнэ. Она может идти.

Четыре высоких окна, запотевшие от паровых радиаторов, пропускали в зал блеклый, приглушенный снегом свет. Сидевшие на галерее переглядывались и задирали головы к потолку; их лица потускнели, будто накрытые тонким покрывалом.

– Очень хорошо, – отозвался судья. – Со светом или без света, но мы продолжим. Однако терпение… призываю вас к терпению. Итак, мистер Хукс, вам есть что сказать?

Элвин поднялся и сказал суду, что у обвинения вопросов больше нет.

– Я бы даже заметил коллеге, – тут обвинитель подмигнул адвокату, – что на самом деле свет погас как нельзя более вовремя. Миссис Хайнэ – наш последний свидетель, и обвинение берет паузу одновременно с паузой в электрическом снабжении нашего округа.

Кое-кто из присяжных ожил и заулыбался.

– Обвинение берет паузу… – повторил судья. – Что ж, хорошо. Очень хорошо. Я в любом случае собирался объявить перерыв на обед. За это время мы свяжемся с энергетиками и узнаем, что там у них стряслось. А пока я бы попросил мистера Хукса и мистера Гудмундсона подойти ко мне в кабинет.

Судья поднял молоток и вяло стукнул им о деревянную подставку.

– Объявляю перерыв, – произнес он. – Если слушания вообще продолжатся, то случится это ровно в час, час пополудни, согласно моим часам. На которых сейчас… – тут он глянул на часы, – одиннадцать пятьдесят три. Поскольку наши электрические вышли из строя, ориентироваться на них не советую.

Эд Сомс придержал для судьи дверь, и тот прошел в свой кабинет. Сидевшие на галерее стали выходить по одному; репортеры похватали свои блокноты. Сомс вошел вслед за судьей, чтобы зажечь свечи, которые, как он знал, лежали в глубине ящика стола. Свечи судье понадобятся, потому что в кабинете было темно, темнее, чем в сумерки, – через окна едва просачивался слабенький свет. К тому времени как Нельс Гудмундсон и Элвин Хукс вошли и расположились напротив стола, две свечи уже горели. Казалось, что трое мужчин собрались для спиритического сеанса: судья в шелковой мантии, Нельс Гудмундсон в галстуке-бабочке, придававшем ему несколько театральный вид, и щеголеватый Элвин Хукс, закинувший ногу на ногу. Сомс пошел к дверям; остановившись, он извинился и осведомился у судьи, не надо ли тому чего. Если нет, то он проведает присяжных.

– Да, вот еще что, – вспомнил судья. – Пожалуйста, спуститесь в бойлерную. Гляньте, не получится ли оживить радиаторы. А потом позвоните энергетикам – узнайте, что у них там такое. И постарайтесь раздобыть побольше свечей.

Судья повернулся к двум своим собеседникам.

– Я ничего не забыл? – спросил он у них.

– Гостиница, – напомнил Элвин Хукс. – Неплохо бы также разузнать и про их бойлерную, не то наши присяжные попросту не доживут до утра. Не забудьте, они и в эту ночь не сомкнули глаз, а теперь, когда отключился свет, станет и того хуже.

– Хорошо, – ответил Эд Сомс. – Узнаю.

– Спасибо, Эд, – поблагодарил его судья. И добавил, обращаясь уже к Элвину Хуксу: – Очень мудрый совет с вашей стороны.

– На то я и юрист, чтобы давать советы, – ответил Элвин Хукс.

Сомс с угрюмым видом вышел. В зале никого не осталось, только Исмаил Чэмберс сидел на галерее с видом человека, готового ждать вечно. Элинор Доукс взяла присяжных под свою опеку, они все собрались в приемной и надевали верхнюю одежду.

– Судья весь перерыв будет занят, – сказал Сомс Исмаилу. – Нет смысла дожидаться его здесь. Заявление будет только в час.

Журналист встал и сунул блокнот в карман.

– Я не жду, – мягко ответил он. – Просто задумался. Так… о всяком.

– Придется вам поразмыслить в другом месте, – сказал ему судебный пристав. – Я запираю зал.

– Хорошо, – ответил Исмаил. – Извините за беспокойство.

Но вышел не торопясь, все еще погруженный в раздумья; пристава раздражала его медлительность. Кто его разберет, что он за птица такая, подумал Эд. Вроде и похож на отца, да только вполовину. Может, это все из-за руки. Эду вспомнился отец Исмаила, и он расстроенно покачал головой. Они с Артуром были в приятельских отношениях, а сын его оказался не больно-то разговорчивым.

Исмаил, подняв воротник и втянув голову в плечи, с пристегнутым рукавом пальто, бившимся на ветру, с трудом пробирался через снежную бурю к себе на работу. Ветер, дувший с моря на северо-запад, с хриплым воем проносился вдоль Холмистой улицы. Исмаилу приходилось идти, низко наклонив голову; когда же он поднимал ее, колючие иглы снежинок впивались в глаза. Тем не менее он разглядел, что света нет во всем городке. Вдоль улицы стояли четыре брошенные машины; ближе к пересечению с улицей Эриксена он увидел еще одну, врезавшуюся в пикап, – у пикапа была помята задняя панель со стороны водителя.

Исмаил толкнул дверь офиса и, войдя, захлопнул ее плечом. Не снимая пальто и усеянной снежинками шапки, он взял телефонную трубку, собираясь позвонить матери. Мать жила одна, в пяти милях от городка, и Исмаил решил проверить, как она там, узнать, что творится в южной части острова. Если она запасется дровами и завесит дверной проем кладовой, то в кухне с печкой вполне пересидит холод.

Однако в трубке была мертвая тишина. Да и печатный станок тоже встал, вдруг мелькнула мысль у Исмаила. Само помещение быстро остывало, теряя электрическое тепло. Исмаил присел, сунув руку в карман пальто, и задумался, глядя на мельтешащий за окном снег. В культе его ампутированной руки что-то пульсировало, а точнее, казалось, что рука на месте, только онемела. Видимо, мозг так и не привык к тому, что руки больше нет. Сразу после войны отсутствовавшая рука причиняла ему немалые страдания. Врач в Сиэтле посоветовал симпатическую иннервацию, чтобы избавиться от чувствительности, но Исмаил неожиданно воспротивился. Что бы там у него ни было, боль или какие другие ощущения, он хотел их чувствовать, хотя и сам не понимал почему. Теперь он просунул руку под пальто и обхватил культю ладонью, думая об отсутствии электричества и о том, что в результате придется предпринять. Прежде всего надо будет проведать мать, потом одолжить у Торгерсона самодельную рацию и связаться с Анакортесом – вдруг напечатать газету можно там? Еще следует переговорить с Гудмундсоном и Хуксом. Потом узнать, есть ли паромная связь с Анакортесом, и позвонить в энергетическую компанию – может, они скажут, в какие сроки думают наладить подачу электричества. Надо бы выяснить, где именно случился обрыв проводов, и съездить туда, сделать снимки. Неплохо бы также побывать у береговой охраны, получить у них подробный прогноз погоды: скорость ветра, высота прилива, уровень выпавшего снега. Стоит, наверное, захватить матери кое-что из продуктов и канистру керосина. В амбаре есть керосиновый обогреватель, его можно поставить в спальню, нужно только фитиль заменить. Надо будет заскочить к Фиску.

Исмаил повесил на шею фотоаппарат и не вышел, а буквально вывалился на улицу. Он хотел сделать несколько снимков Холмистой улицы. Даже в обычных условиях нелегко было одной рукой управиться с фотоаппаратом – огромным ящичным корпусом с «гармошкой» для линз, камнем виснувшим на шее. Исмаил терпеть его не мог. Когда была возможность, он привинчивал камеру к штативу; если же такой возможности не было, пристраивал на культе, смотрел через левое плечо и делал снимки. Такие манипуляции всегда доставляли ему большие неудобства. С фотоаппаратом, прижатым к уху, то и дело грозившим свалиться, Исмаил весь перекручивался и напоминал себе циркового клоуна.

Исмаил сделал три снимка машины, со всей силы врезавшейся в пикап. Снег попадал в объектив, но с этим ничего нельзя было поделать. Исмаил решил, что стоит взять фотоаппарат с собой, поскольку такой буран случался не часто, в последний раз был в 1936-м и наверняка на острове произошло нечто достойное внимания читателей. И все же, думалось ему, даже такое стихийное бедствие не должно заслонить собой судебный процесс над Миямото Кабуо – событие совершенно иного толка и гораздо более значимое. Однако его соседей-островитян прежде всего интересовал именно буран. Разрушенные доки, разметанные переборки на шхунах, рухнувшие на дома деревья, лопнувшие трубы и увязнувшие в снегу машины занимали жителей Сан-Пьедро гораздо больше, чем суд над человеком, которому грозила смертная казнь. Исмаил, такой же местный житель, не мог, однако, понять, почему они придают такое значение явлению преходящему и второстепенному по важности. Как будто все ждали чего-то огромного, что ворвалось бы в их жизнь, сделав участниками события. С другой стороны, суд над Миямото Кабуо был первым судебным процессом по обвинению в убийстве за последние двадцать восемь лет – Исмаил пролистал подшивку «Сан-Пьедро ревью». В отличие от природной стихии, это событие относилось к области человеческих отношений и было не просто стечением обстоятельств, вызванных разгулом природных стихий, а чем-то подвластным людским умам. Развитие этого события, его исход, значение и последствия – все зависело от людей. Исмаил намеревался и дальше уделять судебному процессу первостепенное значение, если только удастся, несмотря на непогоду, напечатать выпуск в четверг.

Он осторожно продвигался вперед, к заправочной станции Тома Торгерсона, где вдоль забора выстроились в ряд несколько потрепанных машин, собирая на капотах и крышах снег; Том ставил очередную машину.

– Они повсюду, – крикнул он Исмаилу из окна своей аварийки. – На одной только Центральной насчитал пятнадцать, да на Мельничном ручье с десяток будет. Дня три уйдет, чтобы подобрать все.

– Слушай, Том, – обратился к нему Исмаил. – Я понимаю, у тебя дел по горло. Но мне позарез нужно поставить цепи на «крайслер». Он там, на Холмистой улице, я даже не могу пригнать его сюда. Там еще четыре машины, ты ведь все равно за ними поедешь. Может, съездим? Цепи у меня есть, лежат в салоне под задним сиденьем. К тому же телефон не работает, да и печатный станок тоже, а мне надо связаться с Анакортесом. Можно от тебя? Если, конечно, я не найду телефон, который работает.

– На всем острове нет связи, – ответил Том. – Электричества нет нигде, так что телефон ты не найдешь. Много поваленных деревьев и обрывов – электрики сейчас возятся с проводами. Ну да ладно, пошлю кого-нибудь к твоему «крайслеру», сам пока ну никак не могу. У нас тут двое парней из старших классов, так что отряжу одного тебе в помощь. Идет?

– Отлично, – обрадовался Исмаил. – Ключи в машине. Можно, я свяжусь с Анакортесом по твоей рации?

– Отнес домой на прошлой неделе, – ответил Том. – Если хочешь, поезжай ко мне, Лоис покажет, что и как.

– Я еду к береговой охране. Раз твоя рация далеко, попробую связаться с Анакортесом от них.

– Ну как знаешь, – ответил Том. – А то смотри, поезжай ко мне. Никаких проблем, ты не сомневайся.

Исмаил стал пробираться по Главной улице к магазину Фиска. У Фиска он купил галлон керосина и фитиль для обогревателя. Фиск распродал все аккумуляторы; снегоуборочные лопаты тоже разобрали, осталась одна. Раскупили почти все свечи, и керосина осталось совсем немного. Келтон Фиск был человеком сознательным и в десять утра стал продавать не больше одного галлона керосина на семью. Он стоял, широко расставив ноги, рядом с пузатой печкой и протирал концом фланелевой рубашки очки. Исмаилу даже не пришлось расспрашивать Фиска – тот сам, со всеми подробностями, рассказал, что именно расхватали островитяне с восьми утра. А еще посоветовал Исмаилу обрезать фитиль после того, как обогреватель включат и выключат шесть раз.

Исмаил забежал в ресторан и попросил Элену Бриджес завернуть ему с собой два сэндвича: времени на то, чтобы поесть основательно, у него не было. В сумрачном зале ресторана было шумно от заполнивших его посетителей, сидевших у стойки и за столиками в пальто, шарфах, с сумками провизии у ног и смотревших в окна на снегопад. Они рады были такому местечку, где можно было укрыться от бурана. Правда, потом, после еды, непросто будет снова выйти в непогоду. Ожидая сэндвичи, Исмаил прислушивался к разговору двух рыбаков у стойки. Они прихлебывали томатный суп, подогретый на газовой плите, и высказывали предположения насчет того, когда дадут электричество. Один все боялся за доки – во время прилива, да еще при ветре в пятьдесят пять узлов, их могло попросту затопить. Другой сказал, что северо-западный ветер повалит немало деревьев, растущих с уклоном на юг; его здорово беспокоит пихта, стоящая на утесе как раз за бытовкой. Утром он доехал до шхуны, чтобы привязать ее тройным тросом к причальной бочке, и в бинокль из окна гостиной видел, как дерево раскачивалось под порывами ветра, обрушившегося на залив. Первый рыбак чертыхнулся, пожалев, что не привязал свою шхуну – причальные концы закреплены слабо, кранцы выброшены с обеих сторон; при таком ветре трогать ее опасно, придется надеяться на лучшее.

Без четверти час Исмаил остановился у офиса энергетической компании на углу Второй и Главной улиц. Он еле дошел, пригибаясь под тяжестью свертка с сэндвичами в одном кармане, фитиля для обогревателя в другом, фотоаппарата на шее и канистры в руке. На двери компании висело объявление, в котором перечислялись места обрыва проводов. Пирсовая улица, Ольховая улица, подъездная дорога к Южному пляжу, Новая шведская дорога, Мельничный ручей, улица бухты Вудхауса и еще с десяток других были блокированы деревьями, которые, падая, зацепили провода. В объявлении говорилось, что электричество в Эмити-Харбор планируется восстановить к восьми часам утра следующего дня. Работники энергетической компании призывали граждан проявить терпение. Бригада электриков, говорилось в объявлении, усиленная вспомогательным отрядом пожарных, будет устранять неполадки всю ночь, чтобы в кратчайшие сроки возобновить подачу электричества.

Исмаил вернулся в суд. Поднялся на второй этаж, сел на скамейку в коридоре и съел один сэндвич; рядом лежал фотоаппарат и стояла канистра. Исмаил заметил, что пол в коридоре сделался скользким от растаявшего снега, нанесенного с улицы. Те, кто шел по коридору, семенили, осторожно переступая ногами, как будто впервые вышли на лед; единственным освещением в коридоре был свет, пробивавшийся через прозрачные двери кабинетов. В гардеробе творилось то же самое – было сыро, скользко, темно; с пальто, сумок, шапок и рукавиц капало. Исмаил оставил канистру и фотоаппарат на полке над своим пальто. Он знал, что на фотоаппарат никто не позарится, и надеялся, что канистра тоже не пропадет. Хотя сейчас, когда нет света, насчет канистры нельзя быть уверенным, подумалось Исмаилу.

Судья Филдинг, вышедший к собравшимся в зале с объявлением, отличался немногословностью. Заседание откладывалось до восьми утра следующего дня, когда должны будут дать электричество. На море большое волнение, и паромная переправа, соединяющая Сан-Пьедро с материком, не работает, поэтому присяжных придется разместить там же – в холодных, темных номерах местной гостиницы. Остается довольствоваться тем, что есть, поскольку в сложившихся обстоятельствах он, судья, не может предложить им ничего лучше. Однако судья выразил надежду, что обстоятельства не помешают присяжным в их непростом, ответственном деле. Им придется мужественно перенести буран и отсутствие электричества и, сохранив ум свободным от всего, сосредоточиться на деталях судебного процесса и показаниях свидетелей. Судья сложил руки перед собой и подался вперед – присяжные, несмотря на тень, разглядели его шероховатое, изможденное лицо.