Текст книги "Бог. Новые ответы у границ разума"

Здесь я должен быть пояснить: это – момент логики, а не предложение относительно того, что нам следует вывести из свидетельств, добытых науками. В конце концов научная истина вполне может противоречить здравому смыслу и не обязана соответствовать восприятиям феноменального сознания. Я говорю только о том, что интерпретация свидетельств, полученных наукой, никогда не может дать доказательства материализма или даже связного способа мыслить в материалистических терминах. Как наука, так и философия – это редуктивные искусства, и это неизбежно; обе они пытаются – и такова неотъемлемая часть каждого из их путешествий в направлении к пониманию – свести реальность к ее простейшим составляющим и самым элементарным функциям (физическим или логическим). Это, однако, может дать полный отчет обо всей реальности лишь в том случае, когда достигнута тотальная редукция природы (что, разумеется, невозможно), затем следует рациональная реконструкция природы, которая может плавно увести назад от простейших составляющих реальности к феноменальному миру, с которого начался процесс редукции, и сделать это без какой-либо перспективы, отсылая к этому миру как к конечной причине. Если это невозможно, то все, что остается от натурализма, – это некое иррациональное кредо, поддерживаемое катехизационной приверженностью коварному «ничего, кроме» или «только»: как в утверждениях «вы не являетесь ничем, кроме своих генов» или «реальность – это только молекулы, атомы и субатомные частицы в движении».

Я, кстати, не предполагаю, что существует какой-либо явный разрыв в непрерывности между этими различными уровнями причинности, от субатомного до атомарного, молекулярного, органического, вплоть до социального (или какого угодно еще). При своей симпатии к классической метафизике я, конечно, хочу принимать совершенную рациональную целостность природы. Однако принципы порядка, которые организуют эти причинно-следственные уровни в единое феноменальное событие, невозможно редуктивно идентифицировать, просто пытаясь собрать это событие – со всей его сложной сетью существенного и акцидентального, случайного и интенционального – из его дискретных физических частей. Это вопрос не одних лишь практических ограничений, как если бы единственной проблемой было то, что мы просто не имеем достаточно полного представления о физических событиях; дело не в том, что, как фантазировал маркиз де Лаплас (1749–1827), мы могли бы воссоздать все прошлое Вселенной и предсказать все ее будущее, если бы только знали точное расположение всех частиц во Вселенной в любой данный момент. Существует также более фундаментальная проблема концептуальной неразделимости различных причинных описаний. Как я уже сказал, абсолютное различение между информацией как причиняемой и информацией как причиняющей выходит за рамки любой физической логики. Отсюда, например, несколько пикантные ограничения тех компьютерных программ, которые были разработаны для демонстрации плодовитости дарвиновских «алгоритмов» путем показа того, как сложная организация может развиваться из случайных вариаций и кумулятивного отбора: будь то грубая сортировка, как, например, в программе Ричарда Докинза для генерации фразы «мне кажется, это похоже на горностая» (программе, в которой была записана целевая фраза, а также протокол для предполагаемого сохранения полезных вариаций и которая, следовательно, оперировала в гораздо большей степени на аристотелевский, чем на дарвиновский манер), или в более сложных программах для генерации шаблонов сетей Интернета (которые все еще должны начинаться с какой-то концепции того, для чего вообще существует Интернет). Поскольку все такие программы стартуют с набора уже высоко информированных объектов и функций, таких как репликация виртуальной ДНК, и с учетом некоторых общих предварительных целей для управления прогрессом кумулятивного отбора, и поскольку они должны быть (выражаясь банально) запрограммированы программистом, то все, что они на самом деле показывают, – это то, что там, где в какой-то процесс вовлечен большой объем информации, за ним следует еще больший объем информации. Разумеется, такие программы используются, если они могут продемонстрировать, как стохастические вариации в реплицирующихся организмах могут быть отбираться условиями окружающей среды, но они, безусловно, нисколько не доказывают адекватности материалистического взгляда на реальность. Даже если можно было бы доказать, как иногда говорят в наши дни, что космическая информация каким-то образом непрерывно генерируется из квантовых состояний, это все равно не решило бы вопрос причинности в пользу натуралистической позиции. Как часто и несколько утомительно любит настаивать один мой блестящий друг-физик, «хаос» не мог бы создавать законы, если бы он уже сам не управлялся законами.

В конце концов, конечно, совершенно естественно верить в то, что квантовый порядок, как и физические законы, его регулирующие, «просто есть». Я склонен понимать эту веру как граничащую с верой в магию, но, возможно, она – всего лишь предрассудок. Совершенно очевидно, что натуралистический взгляд на вещи – это, как я уже сказал, просто картина мира, а не правда о мире, который мы можем знать, и даже не убеждение, покоящееся на надежном рациональном основании. Картина, которую дает нам натурализм, по крайней мере – в настоящее время, двойственна. С одной стороны, космос пространства и времени – это чисто механистическая реальность, которую, если быть абсолютно последовательными, мы должны воспринимать как совершенно детерминистскую: то есть (разовьем небольшую вариацию на тему фантазии Лапласа) если бы мы могли знать всю историю физических событий, составляющих Вселенную, начиная с того первого инфляционного момента до настоящего времени, включая ход каждой частицы, мы знали бы также неотвратимую необходимость всего, что привело к настоящему и что следует из настоящего; даже то, что мы воспринимаем как свободные акты воли, было бы проявлено как неизбежные результаты физических сил, постоянно вновь достигающих начала всех вещей. С другой стороны, эта детерминистская машина дрейфует в квантовом потоке непрерывной спонтанности и бесконечной неопределенности (indeterminacy)[35]35
  Букв.: «недетерминированности».


[Закрыть]. Вместе эти два порядка замыкают реальность в пределы некой диалектической тотальности – совершенный союз предопределенности и случайности, абсолютного детерминизма и стечения обстоятельств, – герметично защищенной от всякой трансцендентности. И все-таки, опять же, эта картина радикально неполна – не только потому, что вряд ли можно было бы плавно соединить классическую ньютоновскую вселенную и вселенную квантовой теории, но и потому, что ни один уровень реальности не объясняет существования другого, да и своего собственного. И, опять же, ничто из того, что мы знаем, не обязывает нас считать эту картину более убедительной, чем ту, в которой высшие причины (к которым мы можем, например, причислять свободную волю) воздействуют на низшие или в которой вся физическая реальность открыта трансцендентному порядку, проявляющемуся в самом существовании природы.

Во всяком случае сейчас я не хочу продолжать эту линию аргументации. Меня интересует не столько аргументация в пользу высшей рациональности той или иной картины мира, сколько простое проведение четкого различия между любой картиной мира и рациональностью как таковой. По причинам, которые станут ясны далее, вышло так, что я верю в те высшие причины, о которых натуралистическая ортодоксия смело заявляет, что достижения науки лишили их всякой вероятности; я также считаю, что их исключение натурализмом ведет к нелепостям или, по крайней мере, к неразрешимым проблемам. Я полагаю, что, если я должен был дать своего рода собирательное название тому взгляду на вещи, который я нахожу наиболее убедительным, это была бы «метафизика возвышения» – если заимствовать схоластическую идею, что низшая реальность всегда «более возвышенно» или «виртуально» содержится в высших реальностях, тогда как высшая сопричастна низшей и выражается в ней. Или, пожалуй, можно просто назвать это метафизикой трансцендентного, которая включает, например, такие (по нынешним меркам) невероятные убеждения: красивые вещи – среди прочих вещей – имеют причиной трансцендентную красоту. Но, как бы мы это ни назвали и как бы это ни зависело от явно неадекватных пространственных метафор типа «выше» и «ниже», это такое видение реальности, в котором высшее есть уже не эпифеноменальный и во многом иллюзорный остаток низшего – где, так сказать, реальность действительно реальна, – а причинно-следственный порядок как таковой, включающий формы и цели, и рациональные гармонии, которые формируют, направляют и объясняют мир. В таком случае за пределами всех этих форм причинности, охватывая, превосходя, пронизывая их, пребывая в их основе и создавая их, находится то высочайшее, тот безграничный источник всей реальности, та бесконечность бытия, сознания и блаженства, которая есть Бог.

Как я уже сказал, моя цель не столько доказать истинность этого видения вещей, сколько описать его. Эта книга не является увещеванием к вере, хотя она косвенно содержит приглашение к поиску. Однако я не могу не объяснить, почему я нахожу это видение более интеллектуально убедительным, чем его натуралистическую альтернативу, поскольку метафизическое описание, лишенное какого-либо объяснения философского обоснования, практически немыслимо, а поэтому в некоторой степени наличие философской аргументации неизбежно; но я постараюсь ограничить эту аргументацию самыми скудными основаниями, свести ее, насколько удастся, к примечаниям (куда особо любопытные смогут заглянуть, если им понадобится) и оставить библиографический постскриптум, чтобы направить читателей к более полному рассмотрению обсуждаемых вопросов. Моя цель – добиться ясности, дабы устранить недоразумения где только возможно. Я должен также признать здесь, тем не менее, что поступаю так потому, что, с тех пор как я начал становиться старше, чем действительно хочу быть, я также начал меньше принимать на веру определенные формы аргументации или, по крайней мере меньше верить в их способность убеждать нежелающих, а также в определенные виды опыта – некоторые виды столкновения с реальностью, если выражаться раздражающе неопределенно. Мое главное желание – это показать, что самое таинственное и самое возвышенное есть то, что, как ни странно, оказывается самым обычным и ближайшим и что самое славное в его трансцендентности есть также то, что остается самым скромным в своей чудесной непосредственности и что мы знаем гораздо лучше, чем обычно полагаем, во многом потому, что то и дело тщимся забыть то, что находится прямо перед нами каждый миг, и потому, что тратим так много времени в жизни, блуждая в грезах, в глубоком, но беспокойном сне.

Часть II Бытие, сознание, блаженство

Спящий, поднимаясь от своего сна к утреннему свету, может на мгновение вернуться обратно в иллюзорный – или полуиллюзорный мир, – из которого он пытается выбраться. Он слышит, как его зовут по имени, но все еще находится на границе между сном и пробуждением. Какое-то время образы его сна сохраняют некую призрачную ясность, даже когда они начали таять перед реальностями, которые они символизируют, как будто сон неохотно отпускает его. Через несколько мгновений, однако, его глаза открываются, и фантазия полностью исчезает: башня исчезает в мягком перезвоне, издаваемом колокольчиками при дуновениях ветра, открытая ветрам долина растворяется под вздымающимися белыми хлопковыми занавесками, колышимыми ветром, шепот камышей вдоль берега реки становится шелестом листьев за подоконником, и голос, который казался таким странным и немного ужасным, сразу делается знакомым и привлекательным. В более ярком свете бодрствующего мира он знает, что вернулся к реальности, гораздо более богатой и логичной, чем та, которую он оставил позади. Пройдя, однако, через различные уровни осознания в своем восхождении от сумерек в этой долине до сияния сегодняшнего утра, он может на мгновение задаться вопросом, полностью ли он проснулся или же остается возможным еще большее бодрствование и еще более полный свет, к которому он еще может подняться.

3. Бытие (Сат)

I

Начало всей философии, согласно и Платону, и Аристотелю, пребывает в опыте чуда. Можно пойти дальше и сказать, что все серьезные размышления – все размышления о мире, которые не служат лишь расчету или аппетиту, – начинаются в момент тревожащего или восхищенного удивления. То есть это не просто приступ любопытства или озадаченность каким-то еще непонятным фактом: это как бы внезапное осознание того, что никакой факт сам по себе не может быть адекватным объяснением тайны, в которую человек погружен каждое мгновение. Это – удивляющее воспоминание о чем-то, забытом нами только потому, что оно всегда присутствует: изначальное возбуждение ума и воли, неизменное изумление, которое дремлет прямо под поверхностью сознательной мысли и которое только в очень редкие моменты прорывается в обычное сознание. Может быть, когда мы еще маленькие дети, прежде чем мы научимся забывать очевидное, мы познаем это чудо более верным, невинным и светлым способом, потому что мы все еще доверчиво открыты для абсолютно необъяснимой данности мира. На заре жизни мы ощущаем с совершенной непосредственностью, которую у нас нет возможности или желания переводить в какое-либо объективное понятие, насколько чудесно то, что – как говорит Ангелус Силезиус (1624–1677) – «Die Rose ist ohne warum, sie blühet, weil sie blühet»: «Роза есть без “почему”; она цветет, потому что цветет». Однако с возрастом мы теряем ощущение интимной инаковости вещей; мы позволяем привычке вытеснять благоговение, неизбежности – изгонять восторг; мы взрослеем и откладываем в сторону детские вещи. После этого есть только мимолетные мгновения, разбросанные по всей нашей жизни, когда вдруг вся наша защита на миг ослабевает и нас приводит в состояние паузы внезапное и непредвиденное чувство абсолютной необъяснимости реальности, в которой мы обитаем, поразительная случайность и посторонность всего знакомого: как это странно и как непостижимо, что что-либо вообще существует; как смущает то, что есть только мир и его осознание нами, соединенные в одном невыразимом событии. Когда это происходит, то выглядит, возможно, как момент отчуждения от всего обычного, но не как момент недовольства или потери; на самом деле, пока длится этот опыт, у него есть определенное качество мистифицирующего счастья, волнующее чувство, будто находишься на границе какого-то колоссального, прекрасного открытия. Тогда осознаешь, что все в мире, кажущемся таким заурядным и совершенно предсказуемым, в действительности исполнено огромной и неразрешимой тайны. В этот миг ты узнаешь, даже если от тебя ускользает точная формулировка, что все, что ты знаешь, существует исключительно даром: «что это такое» (what it is) не имеет логической связи с реальностью, «которая есть» (that it is); ничто в опыте не имеет никакого «права» быть, никакой способности даровать себе самому свое существование, никакого видимого «почему». Мир не в состоянии представить какой-либо отчет о своей собственной действительности, и все же вот он – все тот же самый мир. В это мгновение вспоминаешь, что каждая встреча с миром всегда была встречей с загадкой, которую не может разрешить одно лишь физическое объяснение. В этом мгновении, конечно, невозможно жить бесконечно, так же как невозможно навсегда остаться ребенком. Во-первых, существует почти парализующая полнота опыта, своего рода избыток непосредственности, который в то же время есть абсолютная удалённость от практических вещей. Для другого здесь нет ничего, что можно было бы удержать в опыте, потому что источник изумления – это не какой-то конкретный объект среди объектов мира, а просто чистая случайность мира как такового. Вопрос о том, почему что-то вообще существует, уже превышает свою возможность, выходит за рамки реальности всех конкретных вещей и пытается, пусть неопределенно, задержать трансцендентные условия этой реальности. Поэтому рано или поздно просто нужно позволить пониманию ускользнуть, просто чтобы можно было заниматься жизнью. Нужно вернуться к привычному для нас забвению тайны, к «целеустремленности», которая может снова закрыть пропасть, ненадолго открывшуюся между реальностью как «содержанием» (what) и реальностью как «фактом» (that), иначе мы не сможем возобновить движение вперед. Иногда может даже потребоваться подавить память о пережитом опыте с помощью находчивых или (по крайней мере) удобных рационализаций. Можно, например, отмахнуться от этого мимолетного шока «онтологического удивления» как от преходящей неврологической аберрации, кратковременного фантома, который удваивает реальность в сознании, производя ложное впечатление некой дихотомии между миром и его собственным существованием, а можно истолковать некий эпизод «дежавю» всего лишь как обработку мозгом одного восприятия дважды в неуловимо быстрой последовательности, так что создается как бы ментальное эхо, воспринимаемое как след памяти. Если выпала суровая судьба быть академическим философом, то можно даже попытаться убедить себя в том, что вопрос о существовании – некомпетентный или просто ложный вопрос, порожденный соблазнами неточной грамматики, или можно сделать классический жест аналитического философа: беспомощно всплеснуть руками и объявить, что ты находишь данный вопрос совершенно неразумным. Но все это свидетельствует об отказе от ответственного мышления. Столь редкое и мимолетное переживание странности бытия внутри самой его близости – не временное замешательство или тривиальное психологическое настроение, а подлинный, хотя и мучительно краткий проблеск неисчерпаемо глубокой правды о реальности. Это, попросту говоря, признание абсолютной контингентности мира. Мир не должен быть таким. Такого мира не должно быть вообще. Кроме того, если достаточно тщательно продумать эту контингентность, то можно понять, что это онтологическая, а не просто этиологическая тайна; вопрос о существовании не относится ни к физическому происхождению вещей, ни к тому, как одно физическое состояние могло быть вызвано предшествующим физическим состоянием, ни к физической сохраняемости во времени, ни к физическим составляющим Вселенной, – это вопрос всего лишь логической или концептуальной возможности: как вообще может существовать реальность, столь очевидно случайная – настолько лишенная какого-либо признака внутренне присущей необходимости или проливающей свет самодостаточности?

Американский философ Ричард Тейлор однажды проиллюстрировал эту тайну, превосходно и причудливо, образом человека, который, прогуливаясь в лесу, непонятно как наткнулся на очень большую полупрозрачную сферу. Естественно, он ошеломлен явной странностью вещи и задается вопросом, как такое могло произойти. Более того, он безусловно ни за что не смог бы подумать, будто это случилось без всякой причины и без всякой возможности дальнейшего объяснения, – это он счел бы просто нелепостью. Но, добавляет Тейлор, этот человек не заметил, что может задать тот же вопрос и с тем же успехом о любой другой вещи в лесу, о скале или о дереве, например, а не только об этой диковинной сфере, и не может этого сделать только потому, что нам редко приходит в голову вопрошать об онтологической родословной вещей, к которым мы привыкли. Наше любопытство по поводу непонятной сферы было бы вызвано ее очевидной неуместностью здесь; но, что касается существования, все в некотором смысле неуместно. Как продолжает Тейлор, вопрос был бы не менее понятным или уместным, если бы мы представили эту сферу как расширенную до размеров Вселенной либо как сжатую до размера песчинки, как существующую вековечно либо как существующую всего несколько секунд. Именно само это неожиданное «просто наличие» (thereness)[36]36
  Букв.: «тамость».


[Закрыть] вещи, лишенное какого-либо прозрачного обоснования данного факта, и побуждает нас к пониманию ее с точки зрения не просто ее природы, но и самого ее существования[37]37
  Richard Taylor, Metaphysics, 4th ed. (Englewood Cliffs, N.J.: Prentice Hall, 1992), pp. 100–103.


[Закрыть].

Однако тайна бытия становится более глубокой и даже в какой-то мере настоятельной, когда человек размышляет не только о кажущейся необъяснимости существования как такового, но и о природе вещей, которые существуют. Физический порядок в каждый момент времени сталкивается не просто со своей онтологической случайностью, но и с сущностной онтологической бедностью всех физических вещей – с их необходимой и тотальной зависимостью от внешних реальностей, благодаря которым они существуют ежемгновенно. Все, что доступно чувствам или представимо уму, полностью подчинено анниче (если использовать буддийский термин): непостоянству, изменчивости, быстротечности. Все физические вещи составны, то есть сводимы ко все большему разнообразию своих отдельных частей, и поэтому сущностно непостоянны и склонны к растворению. Более того, все вещи подчинены времени: они не обладают полной идентичностью сами по себе, но всегда находятся в процессе становления чем-то другим, а следовательно, и в процессе становления ничем. Существует чистая хрупкость и необходимая незавершенность любой конечной вещи; ничто не имеет своей актуальности само по себе, полностью реализуемой в каком-то прочном настоящем моменте, но всегда должно получать себя извне, а дальше – только утратой себя в то же самое время. Ничто в космосе не имеет почвы для своего собственного существа. Используя старую терминологию, каждая конечная вещь – это соединение сущности («what it is») с уникальным существованием («that it is»), так что одно совершенно бессильно объяснить другое или объяснить себя в этом отношении и одно никогда не может полностью или постоянно обладать другим. Например, человек знает о себе, что каждое мгновение его существования – это лишь частичная реализация того, что он есть, достигнутая путем отдачи прошлого будущему в исчезающем и бесконечно малом промежутке настоящего. И наша сущность, и наше существование приходят откуда-то еще – из прошлого и будущего, из окружающей нас Вселенной и всего того, от чего она может зависеть в цепи причинно-следственных зависимостей, направляющихся и назад, и вперед, и вверх, и вниз, – и мы получаем как сущность, так и существование не как владение, обеспечиваемое в неком абсолютном состоянии бытия, но как мимолетные подарки, лишь кратковременно схватываемые внутри онтологической нищеты становления. Все, что мы есть, – это динамичный и опасно контингентный синтез тождества и изменения, колебание между бытием и небытием. Если использовать другую очень старую формулу, наше «потенциальное» всегда сокращается или сворачивается в конечно «актуальное» (всякий раз навсегда исключая все прочие возможности для нашего существования), и только таким образом мы можем освобождаться для живой неопределенности будущего. Таким образом, мы живем, движемся и существуем, только испытывая бесконечное число благоприятных условий, и становимся тем, чем мы будем, только простившись с тем, чем мы были. Проще говоря, пользуясь бытием, мы постоянно от него зависим, а не порождаем его из какого-то источника внутри самих себя; и то же самое относится ко всей той сложной сети взаимозависимостей, которая составляет природу.

Существуют различные направления, в которых выражается рефлексия о контингентности вещей. Можно отслеживать, по крайней мере – в принципе, цепочку зависимости вещей вспять, через все более углубляющиеся слои причинности, как физические, так и хронологические – нисходя к субатомному слою и к первоначальной сингулярности – и все же в конечном итоге достигая лишь наиболее элементарных контингентностей всего, не больше приближаясь к объяснению существования, чем в начале этого нисхождения. В качестве альтернативы, если кто-то предпочитает метафизическую логику умножению генетических загадок, можно вообще отказаться от этого фантасмагорического регресса к первопричинам и вместо этого вглядываться в моря изменчивости и зависимости в поисках того далекого стабильного берега, который, будучи не затронут становлением, предотвращает все вещи от растворения в исходном или финальном Ничто. Или можно попытаться обратить свои мысли от мировой множественности к тому загадочному единству, которое спокойно пребывает на фоне непрерывных изменений: это единство, которое всюду и нигде, одновременно в мире и в нашем сознании о мире, оно содержит все вещи вместе в их логически связной совокупности, сохраняя каждую отдельную вещь с ее спецификой и каждую часть каждой вещи, и каждую часть этой части, и так до бесконечности. Однако, стремясь понять мир любым из этих способов, можно попытаться свести существенную тайну существования к чему-то, что может содержаться в простом понятии, таком как механическая или физическая причина, или тривиальный предикат, или что-то еще, что можно легко понять, а затем игнорировать. Мыслители всех великих религиозных традиций многократно предупреждали, что гораздо легче думать о сущем (beings), чем о бытии (being) как таковом, и что поэтому мы всегда рискуем упустить из виду тайну бытия за теми понятиями, которые мы ему навязываем. Пробудившись на короткое время к истине, которая предшествует совокупности дискретных вещей и превосходит ее, мы можем оказаться еще более забывчивыми по отношению к ней за то, что попытались овладеть ею.

Тем не менее нужно пытаться ее понять, хотя бы временами. Этот вопрос не дает покоя разуму. И всякое глубокое размышление о контингентности вещей должно включать вопрос о Боге, который – независимо от того, считает ли человек, что на этот вопрос можно ответить, – должен задаваться снова и снова в ходе любой жизни, которая действительно наделена разумом.

II

Однако, независимо от того, можно ли удовлетворительно ответить на вопрос о Боге или нет, или хотя бы сформулировать его, эти рефлексии должны, по крайней мере, еще раз дать понять, что он совершенно отличается по своему характеру от любого всего лишь локального, психологического или культового вопроса относительно «богов» или «Бога». Боги окутаны природой и входят в человеческую мысль как наиболее возвышенные выражения ее силы; они возникают из великолепной энергии физического порядка. Однако Бог впервые увиден во все большей беспомощности природы – в ее бренности, контингентности и интерпретационной нищете. Его знают или воображают, или на Него надеются как на ту реальность, которая лежит за ужасной тенью потенциального небытия, падающей на все конечные вещи, включая богов. Боги являются существами среди других существ (beings), самыми прекрасными существами из всех, но все еще зависят от некоторой предшествующей реальности, которая составляет неколебимую основу их существования. Бог, однако, находится за пределами всех простых конечных существ, и сам является той конечной почвой, на которой должны покоиться любые основания. Поэтому Мундака-Упанишада говорит о Брахме, первенце среди богов, рождающемся от Брахмана, вечного Божества, который является источником всякого бытия, а затем наставляющем других богов о Брахмане. Боги не могли бы существовать вне природы, а природа не могла бы существовать вне Бога.[38]38
  Mundaka Upanishad I.1.


[Закрыть]

Кроме того, должно быть не менее ясно, что философский натурализм никогда не может служить полной, логически связной или даже условно правдоподобной картиной реальности в целом. Пределы сил природы одинаковы независимо от того, олицетворяются они как божества или нет. Именно в тот момент, когда физическая реальность становится сомнительной и разум находит, что он должен отважиться выйти за пределы природы, если он хочет понять природу, натурализм требует от разума, чтобы тот вернулся назад, смирился с чистой абсурдностью и удовлетворился безответностью, закрывающей все пути к той цели, к которой он как раз не может не стремиться. Вопрос о существовании реален, понятен и неизбежен, и все же ответить на него или даже задать его натурализм бессилен. Старая и чрезвычайно здравая метафизическая максима гласит, что между существованием и несуществованием есть бесконечное качественное различие. Это различие, которого никогда не сможет преодолеть простой количественный расчет процессов, сил или законов. Физическая реальность не может объяснить своего собственного существования по той простой причине, что природа – физическая – это то, что, по определению, уже существует; существование, даже взятое как простой грубый факт, к которому не привязана метафизическая теория, логически выходит за пределы системы причин, которые содержит природа; оно в буквальном смысле является «гиперфизическим», или, переводя на латынь, super naturam. Это означает не только то, что в какой-то момент природа требует сверхъестественного объяснения или допускает его (что она и делает), но и, прежде всего, то, что ни в какой момент нет ничего абсолютно и самодостаточно естественного. Это логическое и онтологическое, но также и феноменологическое, гносеологическое и эмпирическое требование. У нас, по сути, нет прямого доступа к природе как таковой; мы можем приблизиться к природе только через интервал сверхъестественного. Только через непосредственную встречу с бытием вещи нам разрешен полностью опосредованный опыт восприятия этой вещи как естественного объекта; мы можем спросить, что она есть, только узнав, что она есть; и поэтому, познавая природу, мы всегда уже выходим за пределы, внутренне присущие естеству. Никто не живет в «натуралистической» реальности, и само понятие природы (nature) как совершенно замкнутого континуума есть плод воображения. Мы непосредственно уверены только в сверхъестественном и лишь вследствие этого можем предполагать реальность природы – не как абсолютно неопровержимый факт, а всего лишь как отдаленнейшее подобие предположения.

В этом состоит досадно устойчивая логическая ошибка тех физиков (таких как Александр Виленкин, Виктор Стенджер или Лоуренс Краусс), которые утверждают, что физика теперь обнаружила, как Вселенная могла спонтанно возникнуть из «небытия» (nothingness) без божественной помощи. На самом деле не имеет значения, могут ли теоретические модели, которые они предлагают, однажды оказаться правильными. Без всякого исключения, все, о чем они на самом деле говорят, – это просто формирование нашей Вселенной путем перехода из одного физического состояния в другое, от одного способа существования – к другому, но, конечно, не спонтанное возникновение существования из небытия (что логически невозможно). Спешу добавить, что они часто выпускают совершенно изумительные книги по этому вопросу, которые можно рассматривать просто как обзоры последних достижений спекулятивной космологии; но в качестве вклада в философские дебаты эти книги не имеют никакого значения. В плане чисто интеллектуального интереса это было бы замечательно однажды узнать, сформировалась ли Вселенная из квантового колебания, принадлежит ли она к бесконечной «экпиротической» последовательности вселенных, вызванной столкновениями браны, или к «конформно циклической» преемственности ограниченных эонов, является ли она результатом инфляционного квантового туннелирования из гораздо меньшей вселенной, возникла ли она локально из мультивселенной в ограниченной постоянной либо вечной хаотической инфляции и т. п. Однако, строго в онтологическом плане, ни одна из этих теорий не имеет никакого значения, потому что ни одна чисто физическая космология не имеет никакого отношения к вопросу существования (хотя одна или пара таких космологий, возможно, следуют в этом направлении). Опять же, «расстояние» между бытием и небытием качественно бесконечно, и поэтому здесь несущественно, насколько мало, просто, бессодержательно или неосязаемо-неопределенно то или иное физическое состояние или событие: оно все еще бесконечно удалено от небытия и бесконечно не способно создать себя из ничего. То, что физическая реальность, которую мы знаем, является результатом других физических реальностей, в той или иной степени было предположением большинства человеческих культур на протяжении всей истории; но это, к сожалению, не проливает никакого света на то, почему именно эта физическая реальность, будучи по своей сути контингентной, должна существовать вообще.