Текст книги "Социальная справедливость и город"

Часть I
Либеральные формулировки

Глава 1
Социальные процессы и пространственная форма

Город – сложная вещь, это очевидно. Частично трудности, испытываемые нами при изучении города, порождены внутренне присущей ему сложностью. Но проблемы могут также проистекать из нашей неспособности правильно осмыслить ситуацию. Если наши концепции неадекватны или недостаточно продуманны, не стоит надеяться на то, что мы сможем адекватно распознать проблемы и сформулировать подходящие случаю политические рекомендации. Поэтому в этой главе я хотел бы обратиться исключительно к концептуальным проблемам. Я буду игнорировать собственно сложность города и вместо этого постараюсь высветить некоторые проблемы, которые мы порождаем сами нашим типичным подходом к его рассмотрению. Один ряд концептуальных проблем возникает благодаря научной и профессиональной специализации при анализе определенных аспектов городских процессов. Очевидно, что город не может быть адекватно осмыслен в сложившейся структуре научных дисциплин. Пока незаметны признаки возникновения междисциплинарного подхода к рассмотрению города, не говоря уже о теоретизировании в этом отношении. Социологи, экономисты, географы, архитекторы, городские планировщики – все они, кажется, вспахивают каждый свою борозду на этом поле и живут в собственном замкнутом концептуальном мире. Левен заметил, что большинство современных исследований посвящено “проблемам в городе, а не самому городу” (Leven, 1968, 108). Каждая дисциплина использует город как лабораторию, в которой тестирует свои предположения и теории, при этом ни одна дисциплина не разрабатывает проекты и теории о городе как таковом. В этом и состоит изначально проблема, которая должна быть решена, если мы хотим когда-нибудь понять (не говоря уж о желании контролировать) такой сложный объект, как город. Если мы все же собираемся сделать это, нам придется преодолевать огромные методологические и концептуальные проблемы.

Всякая общая теория города должна как-то связывать социальные процессы в городе с предлагаемой им пространственной формой. Если говорить в терминологии дисциплинарного деления, это ведет к интеграции двух важных исследовательских и образовательных традиций – я бы назвал это наведением мостов между теми, у кого есть социологическое воображение, и теми, кто обладает пространственным сознанием или географическим воображением.

Миллс определяет “социологическое воображение” как то, что позволяет “понимать, какое влияние оказывает действие исторических сил на внутреннее состояние и жизненный путь людей. <…> Первым результатом социологического воображения… является понимание того, что человек может постичь приобретенный жизненный опыт и выверить собственную судьбу только тогда, когда определит свое место в контексте данного времени, что он может узнать о своих жизненных шансах только тогда, когда поймет, каковы они у тех, кто находится в одинаковых с ним условиях. <…> Социологическое воображение дает возможность постичь историю и обстоятельства отдельной человеческой жизни, а также понять их взаимосвязь внутри общества. <…> Использовать эту возможность нас побуждает постоянное стремление понять социально-историческое значение человека в таком конкретном обществе, которое обеспечивает ему проявление своих человеческих качеств и самое существование” (Миллс, 2001, 10–12).

Как далее показывает Миллс, такое социологическое воображение является неотъемлемой частью не только социологии: оно является общей чертой всех дисциплин в области социальных наук (включая экономику, психологию и антропологию), без него невозможны история и социальная философия. За социологическим воображением стоит очень мощная традиция. От Платона через Руссо к Маркузе тянется бесконечный дебат о взаимоотношениях индивида и общества, и роли индивида в истории. В последние полстолетия или около того методология, ассоциирующаяся с социальными науками, стала более строгой и более научной (некоторые сказали бы псевдонаучной). Социологическое воображение в наши дни может подпитываться бесчисленным количеством умозрительных рассуждений, множеством результатов различных исследований и несколькими хорошо разработанными теориями отдельных аспектов социальных процессов.

Этому “социологическому воображению” полезно противопоставить гораздо более расплывчатое качество, которое я назвал “пространственным сознанием” или “географическим воображением”. Это воображение дает возможность человеку осознать роль пространства и места в его биографии, сформировать отношение к окружающим пространствам и распознать, насколько взаимодействия между индивидами и между организациями подвержены влиянию пространства, которое их разделяет. Оно позволяет увидеть взаимоотношения, связывающие человека с его соседским окружением, его территорией или, используя уличный жаргон, с его “поляной”. Оно позволяет человеку судить о степени важности для него событий, произошедших в других местах (на чужих “полянах”), – например, как может повлиять распространение коммунизма во Вьетнаме, Таиланде или Лаосе на его жизнь в том месте, где он находится. “Географическое воображение” позволяет ему приспосабливать и использовать пространство творчески и понимать смыслы пространственных форм, созданных другими. Это “пространственное сознание” или “географическое воображение” проявляет себя во многих дисциплинах. Архитекторы, художники, дизайнеры, городские планировщики, географы, антропологи, историки и другие – все они обладают им. Но аналитическая традиция, стоящая за этим видом воображения, гораздо слабее, а его методология до сих пор полагается в основном на чистую интуицию. Первое место по степени развития пространственного сознания в западной культуре сегодня все еще принадлежит пластическим искусствам.

Разделение социологического и географического воображений искусственно, когда мы пытаемся обратиться к проблемам города, но оно реально значимо, когда мы анализируем способы размышления о городе. Многие исследователи обладают мощным социологическим воображением (и Чарльз Райт Миллс – среди них), но, однако, складывается впечатление, что они живут и работают в мире, где пространство отсутствует. Есть и такие, кто, будучи наделен поразительным географическим воображением, или пространственным сознанием, не могут признать, что моделирование пространства может оказать огромное влияние на социальные процессы, – в результате мы видим многочисленные примеры создания прекрасных, но совершенно непригодных для жизни интерьеров жилых пространств.

В эту зону, образованную пересечением социологического и географического подходов, пробралось некоторое количество народа – поодиночке и группами, а то и целыми дисциплинами. Многие, одаренные социологическим воображением, начали осознавать важность пространственного измерения социальных процессов. Халлоуэл (Hallowell, 1955) и Холл (Hall, 1966) – в антропологии (Холл потом предложил основать новую науку – проксемику), Тинберген (Tinbergen, 1953) и Лоренц (Lorenz, 1966) – в этологии, исследования Соммера (Sommer, 1969) о влиянии личного “психологического” пространства на восприятие человеком дизайна окружающей среды, исследования Пиаже и Инхельдер (Piaget, Inhelder, 1956) развития пространственного сознания у детей, философские работы Кассирера (Cassirer, 1944, 1955) и Лангер (Langer, 1953), демонстрирующие влияние пространственного сознания на формирование взаимоотношений человека с внешним миром, – это только единичные примеры. Здесь же мы можем обнаружить экономистов и других ученых, занимающихся проблемами отдельных регионов. Кое-кто подобрался к этой зоне пересечения интересов с другой стороны. Специалисты, воспитанные в традиции пространственного восприятия, постепенно осознали, как моделирование пространственных форм может влиять на социальные процессы: архитекторы Линч (Lynch, 1960) и Доксиадис (Doxiadis, 1968) (с его новой наукой экистикой[2]2
  Экистика – теория формирования и эволюции человеческих поселений, разработанная греческим архитектором-градостроителем К. Доксиадисом в 1950—1960-х. Экистика изучает способы создания поселений, оптимально обустроенных в смысле планировочной архитектуры. Предлагая комплексный подход к градостроительству, экистика, однако, не принимает во внимание общественно-экономические факторы (например, географию производства), влияющие на расселение людей. – Прим. ред.


[Закрыть]), городские планировщики Говард (Howard) и Аберкромби (Abercrombie). Приглядевшись к этой приграничной территории, мы также обнаружим географа-регионалиста, который, несмотря на напичканную табу методологию и слабые аналитические инструменты, иногда все же нет-нет да и выдаст глубокую мысль относительно связи регионального сознания, региональной идентичности, естественной и рукотворной среды, которые в течение веков так переплелись, что создали определенную пространственную структуру социальной организации. Последние годы социальные географы проявляют все больше активности в исследовании взаимоотношений между социальными процессами и пространственной формой (Harvey, 1969; Buttimer, 1969).

Литература, релевантная для описания этой зоны переплетения интересов, обширна, но чрезвычайно распылена тематически, так что обобщить ее и вычленить основную мысль трудно. Возможно, одной из первых задач при попытках нащупать новую концептуальную рамку нашего понимания города будет обзор и синтез этих весьма далеко находящихся друг от друга работ. Такой синтез, вероятно, продемонстрирует нам, как сложно работать в этой области без базовых концептуальных допущений. Интересно поразмышлять, например, как много времени понадобится городскому планировщику и регионоведу, чтобы прийти к общему знаменателю в понимании городских процессов. Запутанность пространственных проблем, кажется, не волновала первых регионоведов. Пространство либо формировало структуру региона (эта мысль была результатом скорее предположения, чем понимания), по отношению к которой затем могли применяться количественные методы анализа, разработанные на уровне страны (в результате мы получали региональную статистику и картину взаимодействия регионов по схеме “ввоз-вывоз”), либо пространство рассматривалось исключительно как фактор, формирующий транспортные расходы, которые могли быть компенсированы за счет других статей расходов на производство определенной продукции (результатом чего во многом стали теория размещения и модели межрегионального баланса).

Пространство было лишь одной переменной в концептуальной рамке, разработанной в первую очередь для лишенного ощущения пространства экономического анализа. Регионоведы и специалисты по экономике регионов все еще демонстрируют склонность заниматься экономикой, не вдаваясь в понимание пространства. Однако городское планирование, в котором традиционно первичное внимание уделялось разработке чертежей и процессу проектирования по карте (пресловутый способ самообмана, если вообще кто-то когда-то заблуждался на этот счет), было полностью погружено в детали пространственной организации жизни – в функциональное зонирование территории. Принимая решение об использовании определенного участка земли, городской планировщик мало использовал или не использовал вообще слабо обоснованные обобщения регионоведа, экономиста или социолога. Он закрашивал участок на своей планировочной карте красным или зеленым, руководствуясь своей интуитивной оценкой дизайна пространственных форм и огрубленной оценкой экономических и социальных факторов, как он их понимал (при условии, конечно, что его решение не определялось исключительно политической конъюнктурой). Уэббер, который был одним из главных защитников пространственного дизайна и призывал планировщиков проявлять большее внимание к социальным процессам, полагал, что для планировщика особенно важно освободиться от “глубоко укорененной доктрины, предполагающей, что порядок заключается в простых картографических схемах, тогда как в действительности он спрятан в чрезвычайно сложной социальной организации” (Webber, 1963, 54).

Так что определенная необходимость соединить социологическое и географическое воображения в контексте города назрела. Но борьба продолжается. В большинстве случаев географический и социологический подходы рассматриваются как не связанные друг с другом или, в лучшем случае, как конкурирующие перспективы анализа городских проблем. Некоторые пытались, например, преобразовывать пространственную форму города и таким образом формировать социальный процесс (таков был типичный подход планировщиков территорий начиная с Говарда). Другие пробовали установить институциональные ограничения для социальных процессов в надежде, что этого будет достаточно для достижения необходимых социальных целей. Эти стратегии не являются альтернативными. Они должны друг друга дополнять. Проблема в том, что использование одной стратегии иногда приводит к конфликту с другой. Любая успешная стратегия должна признавать, что пространственная форма и социальный процесс – это разные способы осмысления одного и того же. Поэтому мы должны гармонизировать наш взгляд, иначе будем продолжать изобретать рассогласованные друг с другом стратегии рассмотрения городских проблем. Уэббер выражает недовольство “идеологической кампанией по реконструкции когда-то спланированных городских форм, соответствующих социальной структуре прошлых эпох” и выступает за “формирование прагматического подхода к решению проблем, в котором пространственные аспекты метрополиса видятся как продолжение и результат протекающих в городском обществе процессов”. Левен (Leven, 1968, 108) также призывает “найти теоретическую рамку, которая позволит идентифицировать факторы, определяющие городскую форму, которая, в свою очередь, производит какие-то пространственные формы аналитически предсказуемым способом”. Затем мы могли бы “найти метод оценки результата работы пространственного воображения, который, в свою очередь, возможно, будет оказывать влияние на сами определяющие пространственную форму факторы” (Leven, 1968, 108).

Общая мысль ясна: единственно адекватной концептуальной рамкой рассмотрения города является та, что вырастает из объединения социологического и пространственного воображений. Мы должны соотнести социальное поведение с той географией, с той пространственной формой, которые навязывает нам город. Мы должны признать, что, как только создается определенная пространственная форма, она стремится институционализироваться и, в некотором отношении, определять будущее развитие социальных процессов. Нам нужно, прежде всего, сформулировать концепции, которые позволят нам гармонизировать и интегрировать стратегии обращения с головоломками социальных процессов и элементами пространственных форм. И именно к этой задаче я намерен приступить.

Может показаться странным, что я начинаю наведение мостов между социологическим и географическим воображениями, предлагая детальное описание ситуации в географической перспективе. Но начать полезно именно с этого, поскольку тем, кто наделен острым чувством пространства, не удалось (в общем и целом) так сформулировать свой взгляд на пространство, чтобы его легко восприняли и проанализировали исследователи социальных процессов. Если мы попытаемся как следует понять, что же мы подразумеваем под пространством, тогда некоторые из проблем, которые оказались на пути установления взаимопонимания, я надеюсь, исчезнут.

Написано о философии пространства, несомненно, много. К сожалению, большинство работ посвящено интерпретации пространства как оно понимается в современной физике. Это полезно в определенном отношении, но это довольно-таки специфический взгляд на пространство, и я не уверен, что в нем хоть как-то учитывается деятельность социума. Другие взгляды мы рассмотрим подробнее. Чтобы сразу прояснить ситуацию, мне нужно изложить некоторые базовые идеи относительно типов пространственного опыта и способов, которыми мы можем анализировать этот опыт. Кассирер (Cassirer, 1944) предлагает хорошую отправную точку, поскольку он один из немногих философов, которые приняли очень обобщенный взгляд на пространство. Он проводит разделение между тремя основными категориями пространственного опыта. Первая – органическое пространство – относится к такому пространственному опыту, который кажется генетически передаваемым и поэтому биологически детерминированным. Большая часть поведения, изучаемого этологами (инстинктивная пространственная ориентация и миграция, инстинктивная территориальность и т. д.), попадает в эту категорию. Вторая категория – воспринимаемое пространство – более сложная. Оно включает неврологический опыт разных органов чувств – оптический, тактильный, акустический и кинестетический. Этот синтез создает пространственный опыт, в котором информация от разных органов чувств соединяется в единое целое. Так может формироваться одномоментная схема восприятия или впечатления, а память может удерживать эту схему. Когда подключается память и обучение, схема может дополняться или урезаться в соответствии с культурно принятыми способами мышления. Воспринимаемое пространство ощущается прежде всего через органы чувств, но мы так и не знаем, насколько работа наших органов чувств подвержена влиянию культурных условий. Третий вид пространственного опыта абстрактен, Кассирер называет его символическим пространством. Тут мы воспринимаем пространство опосредованно через интерпретацию символических репрезентаций, которые не имеют пространственного измерения. Я могу воспроизвести в сознании образ треугольника, не видя его, а просто прочитав слово “треугольник”. Я могу получить опыт пространственной формы, занимаясь математикой, и в частности, конечно, геометрией. Геометрия предлагает удобный символический язык для обсуждения и обучения пространственным формам, но там нет самих пространственных форм.

Эти три уровня пространственного опыта не являются независимыми. Абстрактная геометрия, которую мы создаем, требует некоторой интерпретации на уровне восприятия, если она рассчитана на интуитивное, а не логическое понимание – отсюда все эти диаграммы в стандартных учебниках геометрии. Наш опыт восприятия может попадать под влияние органического опыта. Но если мы хотим построить аналитически гибкую теорию пространственной формы, мы должны будем в конце концов прибегнуть к формальной геометрии. Поэтому нам нужно найти способ представления событий, как они происходят на воспринимаемом или органическом уровне, но с помощью абстрактных символических систем, которые формируют геометрию. И наоборот: мы можем расценивать это как поиск интерпретации на органическом или воспринимаемом уровне тех идей, которые развиваются на абстрактном уровне.

В другой моей работе я уже обсуждал некоторые проблемы, которые возникают в этом процессе перевода опыта, полученного на одном уровне, на язык опыта, работающего на другом уровне (Harvey, 1969, гл. 14). Основной посыл аргумента заключался в том, что нам нужно продемонстрировать структурный изоморфизм между используемой геометрией и определенным опытом восприятия или набором опытов, которые мы анализируем. Там, где такой изоморфизм присутствует, мы можем “картографировать” информацию, полученную на уровне восприятия, в геометрические формы и использовать их для аналитических нужд. Удачное картографирование – это то, что позволяет нам переносить выводы из аналитической геометрии обратно в сферу опыта восприятия таким образом, чтобы мы получили контроль над воспринимаемой ситуацией и возможность предугадывать последствия. На плоской ровной поверхности, например, я могу предсказать, каково будет физическое расстояние между многими объектами, имея всего лишь несколько базовых измерений, и я смогу это сделать, благодаря евклидовой геометрии и производной от нее тригонометрии. Этот пример важен. Длительный опыт такого картографирования научил нас, что евклидова геометрия релевантна для размышления об организации объектов в физическом пространстве, по крайней мере если речь идет о земных предметах. Евклидова геометрия – это та геометрия, в которой выражаются инженерные и конструкторские процессы, поскольку она являет собой “естественную” геометрию для работы с физическими законами, действующими на поверхности Земли.

Исходя из этого может показаться, что все, что нам требуется для аналитического подхода к пространственной форме, – это некоторое усовершенствование евклидовой геометрии. Но такового пока нет; мы еще не разработали адекватных методов, чтобы делать обобщения относительно фигур, конфигураций и форм, например, на таких вот евклидовых поверхностях… Но даже если такой прогресс был бы достигнут, наши проблемы остались бы все равно далеки от простого решения, потому что социальное пространство не изоморфно физическому. Здесь кое-что очень важное мы можем почерпнуть из истории физики. Мы не можем ожидать, что один вид геометрии, подходящий для анализа одного процесса, будет адекватен и в отношении другого процесса. Выбор подходящей геометрии – это по сути эмпирическая проблема, и тут мы должны продемонстрировать (либо путем удачного применения, либо путем изучения структурного изоморфизма), как определенные виды опыта восприятия могут быть адекватно отображены в определенной геометрии. В общем, философы пространства говорят нам, что мы не можем выбрать подходящую геометрию, не обращая внимания на процесс, потому как именно процесс определяет природу системы координат, которую мы должны использовать для его анализа (Reichenbach, 1958, 6). Этот вывод, я надеюсь, может быть перенесен в неизменном состоянии на социальную сферу. Каждая форма социальной деятельности определяет пространство; нет доказательств тому, что эти пространства – евклидовы, или даже тому, что они хоть как-то похожи друг на друга. На этом основывается географическая концепция социально-экономического пространства, психологическая и антропологическая концепция “личного пространства” и т. д. Поэтому, если мы хотим понять пространственную форму города, нам необходимо прежде всего создать адекватную философию социального пространства. Поскольку мы можем понять социальное пространство только в соотношении с осуществляемой в нем социальной деятельностью, у нас нет другого пути, кроме как пытаться интегрировать социологическое и географическое воображения.

Создание философии социального пространства будет непростым, так как нам потребуется гораздо больше знаний о процессах, происходящих в сфере восприятия пространственного опыта. Мы очень мало знаем, например, о том, как именно определенный художник или архитектор преображает пространство для передачи эстетического опыта. Мы знаем, что часто ему (ей) это удается (или наоборот), но мы едва ли можем объяснить как. Мы знаем, что принципы, по которым архитектор трансформирует пространство, весьма отличны от тех, что использует инженер. Хорошая архитектура, по-видимому, воплощает два набора принципов пространственной организации – один набор необходим, чтобы созданная структура не нарушала физические законы, а второй – для облегчения передачи эстетического опыта. Физические принципы не вызывают вопросов – они вписываются в евклидову геометрию и легко поддаются аналитической обработке. С эстетическими принципами дело обстоит гораздо сложнее. Лангер предлагает интересную отправную точку для развития теории пространства в искусстве. Она предполагает, что “пространство, в котором мы живем и действуем, – это совсем не то пространство, которое существует в искусстве”, поскольку пространство нашего физического существования – это система отношений, в то время как пространство искусства – это пространство, созданное из форм, цветов и т. п. (Langer, 1953, 72). Таким образом, визуальное пространство, задаваемое картиной, по сути своей является иллюзией… “подобно пространству «за» поверхностью зеркала, это то, что физики называют «виртуальным пространством» – недосягаемый образ. Это виртуальное пространство – базовая иллюзия пластических искусств”. Далее Лангер (с. 93) применяет эту концепцию к архитектуре. Архитектура определенно имеет практическую функцию, и это также определяет и распределяет пространственные единицы, создавая реальные пространственные отношения, означающие для нас пространство, в котором мы живем и двигаемся. Но тем не менее “архитектура – это пластическое искусство, и его успех всегда заключается прежде всего в создании (бессознательном и неизбежном) иллюзии: что-то из мира чистого воображения или идей преобразуется в визуальное впечатление”.

Что же это такое, что мы преобразуем в визуальное впечатление? Архитектура, предполагает Лангер, – это этническая среда – “физически присутствующая человеческая среда, которая выражает характерные функциональные ритмические схемы, создающие культуру”. Другими словами, оформление пространства, которое происходит в архитектуре и, соответственно, в городе, – это символика нашей культуры, символика существующего социального порядка, символика наших надежд, наших потребностей и наших страхов. Поэтому, если перед нами стоит задача оценить пространственную форму города, мы должны каким-то образом понять ее творческий смысл наравне с простыми физическими характеристиками.

Важный принцип искусства и архитектуры – манипуляция пространственной формой ради передачи различных символических значений. До недавнего времени наши попытки научно изучать этот процесс были безуспешны. Появляется все больше работ, посвященных психологическим аспектам искусства, растет осознание потребности понять, как рукотворная среда наполняется определенными смыслами для ее обитателей. Интерьеры зданий, например, часто говорят нам многое о природе социального порядка и природе социальных процессов, которые, как предполагается, должны в этих зданиях происходить. Архитектура средневековой церкви может много рассказать нам о природе социальной иерархии, просто через пространственное расположение различных индивидов по отношению к главному композиционному центру. Не случайно, что те, кто стоял на хорах, казались как-то ближе к Богу (и поэтому более привилегированными), чем те, кто толпился в нефе. Соммер (Sommer, 1969) расширил этот принцип и попытался показать, как разные виды пространственного дизайна в широком диапазоне контекстов могут воздействовать на человеческое поведение и системы деятельности. Эта работа только началась, но, возможно, пройдет не так много времени, как будут разработаны некоторые принципы, подходящие для понимания той роли, которую играет пространственный символизм в определении человеческого поведения. Вероятно, те же принципы могут быть применены в более общем масштабе. Леви-Стросс (Леви-Стросс, 2001)показал, как пространственная планировка целой деревни в примитивной культуре может отражать в деталях мифологию людей и социальные отношения между разными группами населения. Планировка типичной деревни XVIII века в Англии дает нам множество подсказок относительно существовавшего тогда социального порядка с его двумя источниками власти – церковью и дворянством. Ловенталь и Принс (Lowenthal and Prince, 1964) также заметили, как каждая эпоха формирует свою собственную окружающую среду, которая отражала бы существующие на тот момент социальные нормы. Город в целом, даже его современная аморфная версия, все еще обладает этим символическим качеством. Не случайно церковные шпили и колокольни парят над Оксфордом (город строился в годы владычества церкви), в то время как эра монопольного капитализма подарила человечеству здания компании “Крайслер” и “Чейз-Манхэттен-банка”, которые нависают над Манхэттеном. Это грубоватые примеры, и взаимодействия между пространственной формой, символическим значением и пространственным поведением, вероятно, более сложные. Важно, чтобы мы понимали эти взаимодействия, если не собираемся (процитирую опять Уэббера) “реконструировать когда-то спланированные городские формы, соответствующие социальной структуре прошлых эпох”. Основная мысль, которую я стремлюсь здесь донести, – если мы хотим понять пространственную форму, мы должны сначала исследовать символические качества этой формы. Как это можно сделать?

Я очень сомневаюсь, поймем ли мы когда-нибудь по-настоящему те интуитивные порывы, которые управляют творческим человеком, когда он(а) формирует пространство, чтобы передать какое-то сообщение. Но я думаю, мы далеко можем продвинуться в понимании влияния, которое оказывает это сообщение на считывающих его людей. Мы должны научиться распознавать ту реакцию, которая выражается в образцах поведения населения. Если город полон разного рода сигналов и символов, то мы можем попытаться понять те смыслы, которое люди считывают, находясь в созданной ими среде. Для этого нам нужна общая методология измерения пространственного и средового символизма. Здесь нам могут пригодиться техники психолингвистики и психологии. Они позволят открыть значение объекта или события, изучая поведенческие установки по отношению к ним. Мы можем уловить эти установки разными способами. Мы можем замерить ментальное состояние индивида или группы индивидов и выяснить их установки по отношению к пространству вокруг них и его восприятие. Мы можем использовать набор техник для этих целей, начиная с теории личностных конструктов, семантических дифференциалов и заканчивая более прямолинейными техниками опросов. Наша цель – попытаться оценить когнитивное состояние человека в зависимости от его пространственного окружения. Альтернатива, которую предлагают бихевиористы и психологи, изучающие оперантное поведение, – просто наблюдать поведение людей и фиксировать их реакции на объекты и события. В этом случае просто само поведение в пространстве даст нам необходимые ключи для понимания пространственных смыслов. Соображения практического характера делают почти невозможным использование каких-либо источников информации, кроме внешнего поведения, когда речь заходит о больших группах населения в таких исследованиях, как, например, изучение поездок на работу или за покупками, поскольку масштаб анализа здесь общегородской.

Однако при использовании этих техник для измерения влияния пространственного символизма, наполняющего город, возникает ряд трудностей. В укрупненном масштабе нам приходится полагаться на информацию, предоставляемую обобщенными описаниями пространственной активности в городе, и эти модели деятельности могут быть производными от целого ряда обстоятельств, которые не имеют ничего общего с пространственной формой и пространственным смыслом. Несомненно, значительная часть социальных процессов протекает независимо от пространственных форм, и нам нужно узнать, какая часть деятельности находится под влиянием пространственной формы, а какая остается от нее относительно независимой. Даже на микроуровне мы сталкиваемся с проблемой осуществления экспериментального контроля над нежелательными переменными. Мы многое можем почерпнуть из лабораторных экспериментов по изучению реакции на разные формы пространственно организованных стимулов – реакции на многокомпонентность, глубинное восприятие, смысловые ассоциации, предпочтения тех или иных конфигураций и т. д., но потом чрезвычайно сложно соотнести эти результаты с теми разнообразными типами деятельности, которые мы наблюдаем в городе. Тем не менее растет количество работ (весьма вдохновляющих), посвященных поведенческим реакциям на определенные аспекты средового дизайна и тому, как люди реагируют на разные аспекты пространственной формы “город” и как они схематизируют ее (Proshansky and Ittelson, 1970). Я не хочу здесь приводить обзор этой литературы, но хотел бы обозначить основной философский фрейм, на который ориентируются авторы.