Текст книги "Пардес"

– Что за хрень? – Оливер медленно брел за мной. – Или они рассчитывают с помощью этой штуки собрать денег на строительство новой школы? Мои родители в прошлый раз им и так достаточно отвалили.

– Это Бейт а-Микдаш[120]120
  Дом святости (ивр.)., т. е. иерусалимский Храм.


[Закрыть], – пояснил Эван, опустился на колени у расположенного в центре алтаря и указал на одинокую фигурку коэна в полном облачении: кидар, расшитый пояс, лиловый, синий и алый, ефод и хошен[121]121
  Кидар – головной убор в виде тюрбана. Ефод – богослужебное одеяние из двух полотнищ, покрывающее грудь и спину. Хошен – наперсник, нагрудная пластина с 12 драгоценными камнями.


[Закрыть]. Поражало, как искусно выполнены детали: на нагрудной пластине были вырезаны все двенадцать драгоценных камней, на цице[122]122
  Налобная золотая пластина.


[Закрыть] даже написали, как положено, “Кодеш ла-Шем”, “посвящен Всевышнему”.

Внешние стены храма покрывали каталожные карточки, которые нам раздали на занятиях. Относиться к людям по-доброму. Жениться на Реми Уайт. Найти призвание. Постараться поверить во Всемогущего Бога.

– Жуть какая-то, – сказал Ноах, рассматривая карточки, – правда же?

– Это просто игрушка, – ответил Амир.

Я поискал глазами мою карточку: “В чем смысл этого праха?”

– Изящная игрушка, – согласился я.

Эван провел пальцем по макету и двинулся дальше. В следующие месяцы я силился разгадать, какая карточка его.

* * *

Очередной беспокойный шаббат. Разговоры о том о сем, потный дневной сон, бездумное чтение. После ланча я улегся на диван в гостиной, отец повторял последнее пройденное нами в Гемаре “Бава Кама”[123]123
  Трактат в Мишне, Тосефте, Вавилонском и Иерусалимском Талмуде, первый в разделе Незикин (“Ущербы”). Посвящен законам о возмещении убытков, причиненных одним лицом другому.


[Закрыть].

– Разве Реш Лакиш[124]124
  Рабби Шимон бен Лакиш (ок. 200 – ок. 275 г.) – кодификатор еврейского права.


[Закрыть] не учит нас, что человек освобождается от необходимости возместить ущерб от пожара лишь в том случае, если он передал уголь другому, который потом раздул из него пламя? Почему же так?

Моя Гемара лежала на подушке рядом со мной. На коленях у меня была раскрыта совсем другая книга. Я не ответил.

– Ну, Арье?

– Извини. – Я вновь взял в руки Гемару и рассеянно провел пальцами по древним словам.

– Не отвлекайся. Ведь при таком развитии событий невозможно предвидеть, что будет нанесен ущерб!

– Да, точно.

Я не смотрел на отца, но слышал, как он сердито листает Гемару.

– Могу я спросить, что ты такое читаешь не отрываясь? – Отец указал на томик Йейтса, лежащий у меня на коленях.

Я поднял голову:

– Стихи.

– Стихи? Разве мы сейчас не учим Тору?

– Извини, это для школы.

– Знаешь, Арье, я очень рад, что тебе нравятся уроки литературы с миссис… как ее? Харарей?

– Хартман.

– Да. С миссис Хартман. Но не следует забывать, что бахур[125]125
  Парень, молодой человек (ивр.). То же, что “бохер” в идише.


[Закрыть] обязан ставить лимуд ха-Кодеш[126]126
  Здесь: изучение Священного Писания (ивр.).


[Закрыть] выше светских дисциплин.

– Это не для уроков литературы.

– Неважно, для каких уроков.

– Это мне дал рабби Блум.

Отец окаменел.

– Директор?

– Он самый.

– Не может быть. И он дал такое ученику?

– Почему не может? По-моему, замечательно, что ему хватает кругозора знакомить учеников с поэзией. – В комнату вошла мать и развалилась на диване напротив. – К тому же он явно интересуется Ари. Он восхищается Ари! Ты же помнишь его слова о сочинении и о том, что обычно они новичков в старший класс не берут.

Отец уткнулся в Гемару.

– Раввин дает читать стихи, дурацкая баскетбольная команда собирается на тренировки семь дней в неделю, будто игрокам за это платят, друзья приезжают и уезжают поздно вечером на нелепых машинах, не носят кипу за пределами школы и не ходят в шул. Что это за ешива? Разве в ешиве учат такому?

Я улыбнулся и продолжил читать “Деву, героя и ду-рака”.

* * *

Вечером после хавдалы я ждал, пока за мной заедут и отвезут на слихот. На полчаса позже, чем я ожидал, за окном раздалось громкое бибиканье. Я поспешил усесться в джип Оливера, пока родители не вышли посмотреть, в чем дело.

– Обязательно так гудеть?

Сидящий спереди Ноах обернулся ко мне с виноватой улыбкой:

– Я говорил ему, не надо, но этот идиот не слушает.

– Поехали уже. – Я заметил, что мать встревоженно выглядывает в окно, и занервничал. – Пока она не вышла поговорить с Оливером.

– Я готов внимать твоей прелестной матери когда ей будет угодно. Упс. – Он слишком быстро сдал задом, и джип чмокнул пальму на моей подъездной дорожке. – Я прекрасно умею ладить со взрослыми женщинами.

– Явно лучше, чем с ровесницами, – поддел Ноах. – И это еще мягко сказано.

– Разве я виноват, что они не ценят мою исключительную зрелость?

– Ладно, сойдемся на этом. – Ноах проверил в телефоне счет матча “Марлинов”. – Может, сперва заберем Амира?

– Он сказал, его мама хочет, чтобы он ехал отдельно. – Оливер намеренно пропустил знак “Стоп”. – Она против того, чтобы он ночью ездил со мной, и все из-за той одной-единственной несчастной аварии, представляешь?

– Чуть не забыл. – Ноах повернулся ко мне, достал карточку из кошелька. – Это тебе. – И протянул мне удостоверение личности. Я посветил себе айфоном: некий Дрю Кэррэуэй из Сент-Пола, штат Миннесота, Саммит-авеню, дом 770. Фотография была моя – та, которую сняли в день организационного собрания.

– Какого…

– Фальшивое удостоверение личности, приятель, – пояснил Оливер. – Скажи спасибо. Мы заставили Амира хакнуть базу данных, чтобы раздобыть эту твою фотку из альбома, и один мой друг вставил ее в удостоверение. Как по мне, пустая трата сил, но Ноах настоял, что тебе тоже нужно такое.

– Я из… Миннесоты?

– Ну не отсюда же, – сказал Оливер.

Мы заехали за Эваном. Я впервые увидел его дом в стиле модернизма Майами – изысканность, минимализм, множество деревьев. Лужайку украшала скульптура – огромные пересекающиеся красные треугольники. На подъездной дорожке рядом стояли “БМВ” и “астон мартин”.

Я, моргая, смотрел на дом и машины.

– Кто его родители?

– Ну, – лицо Ноаха затуманилось, – его мать умерла.

– Ох. Очень жаль, – пробормотал я.

– Да, ужасно.

– Давно?

Ноах откинулся на спинку сиденья, потянулся.

– Это было… Да, почти год назад.

Оливер кивнул.

Я потеребил застежку ремня безопасности.

– Как это… случилось?

– Она тяжело болела, – пояснил Ноах.

– Замечательная была женщина, – с несвойственной ему серьезностью заметил Оливер.

– Они очень любили друг друга, – сказал Ноах. – Очень.

– У него есть братья, сестры?

– Нет, Эван единственный ребенок. Его отца вечно нет дома. Трудоголик, работает в хедж-фонде. – И, помолчав, добавил: – Непростой человек.

Оливер фыркнул:

– И это еще очень мягко сказано.

Ноах кивнул:

– В общем, Эв всякого натерпелся.

– Я думаю, – Оливер провел руками по рулю, – он потому и читает хрень.

Я разглядывал треугольники. Отчего-то их вид вызывал у меня тошноту.

– В смысле?

– Ну, он запоем читает книги то по философии, то по религии, то еще что-нибудь такое. Амира это бесит.

– По-моему, вполне логично, – заметил Ноах. – У него так мозги устроены: чтобы осмыслить случившееся, он ищет ответы на философские вопросы. – Ноах уставился в окно. – Он бывает резковат, Дрю, и ты к нему еще не привык, но надо делать скидку на то, что ему сейчас очень тяжело.

– Расскажи ему про ту историю с Розенбаумом, – сказал Оливер. – Пусть увидит Эвана в новом свете.

– Мы тогда были в десятом классе, – начал Ноах, – а в девятом учился очень застенчивый парень, такой ботаник… как его звали?

– Джонни? Цахи?

– Нет… Майки. В целом нормальный парень, просто никак не мог привыкнуть к новому классу. Ну и старшие до него докапывались. Идет как-то Эван по коридору и видит, что трое или четверо двенадцатиклассников издеваются над Майки: выбрасывают вещи из его шкафчика, обзываются. Эван спокойно так к ним подходит, обнимает Майки за плечи и говорит – а эти лбы на два года его старше, – что если кто-то из них впредь хотя бы косо посмотрит на Розенбаума, он, Эван, им устроит веселую жизнь.

Я уронил телефон на колени.

– Эван им сказал такое?

– А чему ты удивляешься, – ответил Оливер. – Эван в жизни не обижал слабых.

– Нет, я просто… и как, подействовало?

– А то, – сказал Ноах.

– Почему они его послушались?

Оливер пожал плечами:

– Это же Эван Старк. Ему их урыть как нефиг делать.

– Фишка в том, – продолжал Ноах, – что я узнал об этой истории только через несколько месяцев, Эван никому не сказал ни слова. А в конце учебного года в школу пришла мама Розенбаума, вызвала Эвана в коридор, обняла – при этих старшаках – и говорит: он даже не догадывается, что спас ее сыну жизнь. Но дело даже не в этом, Майки все равно на следующий год пошел в другую школу, ты просто пойми, в глубине души Эв хороший чувак.

– Разумеется, – выпалил я, – я никогда и не говорил…

– Само собой. Но мы с ним вместе выросли, – перебил Ноах, – а ты его знаешь всего ничего. И я не осуждаю тебя за то, что у тебя могло сложиться… определенное мнение об Эване.

– А я осуждаю. – Оливер просматривал новости в телефоне. – Черт, “Рыбы”[127]127
  Речь о бейсбольном клубе “Майами Марлинс”.


[Закрыть] проиграли в дополнительных иннингах. Плакали мои двести баксов.

– В последнее время он очень изменился, – сказал Ноах. – Я это вижу, но, думаю, ему больно, вот он и ведет себя как-то… даже не знаю. Неадекватно?

Я не стал ни о чем его спрашивать. Мы в сочувственном молчании ждали Эвана, только Оливер жал на кнопки, перескакивал с одной радиостанции на другую.

– Иден, – приветливо произнес Эван, усевшись рядом со мной. Я хотел было выразить ему запоздалые соболезнования, но не придумал, что сказать. Он заметил мои сомнения, прищурился:

– Что с тобой?

– Ничего.

Эван подался вперед, к Оливеру:

– Есть что?

– Есть ли у курицы губы? – Оливер полез в бардачок, и Ноаху пришлось выровнять руль: мы едва не заехали в чей-то двор. Оливер достал пакет травы: – На, попробуй.

Эван вынул из кармана джинсов зажигалку, пощелкал ею.

– Хочешь первым затянуться, Иден? – Он протянул мне зажигалку, прямоугольную серебристую “Картье”, под инициалами ГЛА – истершаяся гравировка, пасук[128]128
  Библейский стих.


[Закрыть] на иврите:  Слово мое подобно огню[129]129
  Иер. 23:29.


[Закрыть]. – Это моего деда по матери, – пояснил Эван, заметив, как я рассматриваю зажигалку. – Классная, правда?

– Правда. – Я вернул ему зажигалку.

– Не подумайте чего, – вмешался Ноах, – но, может, не стоит удалбываться перед покаянной молитвой?

Эван затянулся, закашлялся.

– Ноах, напомни, когда ты превратился в Амира? – Он выдохнул дым мне в лицо. – Не тогда ли, когда приехал этот чувак?

Ноах открыл окно. Дым улетучился во мраке.

– Господи, Оливер. – Ноах взглянул на меня в зеркало заднего вида. – Ты в этом дыму хоть видишь, что у тебя за лобовым стеклом?

– Не очень, – ответил Оливер. – Может, глаза отказывают, не знаю. Это мощная хрень. – Он выщелкнул окурок из окна.

Мы ухитрились доехать без происшествий, хотя я и побаивался, что сотру эмаль, поскольку всю дорогу скрипел зубами. Рабби Фельдман привел нас в актовый зал – там убрали кресла, стоявшие около сцены, чтобы учащиеся могли сесть в круг на полу. Верхний свет не горел, зал освещало множество свечей, отбрасывавших задумчивые тени. На сцене сидел рабби Шварц, вооруженный гитарой, и наигрывал печальные мелодии. Мы сели снаружи общего круга и принялись подпевать: Ноах немедленно затянул “Ахейну коль бейт Исраэль”[130]130
  “Братья наши из дома Израиля” (ивр.). Молитва после чтения Теиллим.


[Закрыть], и даже укуренный Оливер снизошел до почтительного, хоть и невнятного мурлыкания. Минула полночь, на сцену поднялся рабби Блум, коротко рассказал о тринадцати атрибутах милости[131]131
  Шмот 34:6–7 (в христианской версии – Исход, 34:6–7).


[Закрыть] и начал молитву.

К часу ночи богослужение завершилось. Обычно я не люблю петь в шаббат, тут же слушал и подпевал с удовольствием; духовное удовлетворение приятно мешалось с сонливостью. Когда мы садились в джип, Оливер предложил собрать компанию и поехать на озеро неподалеку. Я хотел было отказаться и поискать того, кто довезет меня до дома, но тут Ноах обмолвился, что Ребекка поедет, а с ней и София. Оливер принялся рассылать сообщения. Я покорно пожал плечами.

Ночь выдалась ясная, ни облачка, луна заливала окрестности водянистым светом. Мы сидели на мокрой траве у воды. Эван взял за руку какую-то одиннадцатиклассницу и направился прочь. Оливер отключился на лавке, его обступили, чтобы снять для снапчата. Ноах с Ребеккой ушли в лес; Ноах ободряюще кивнул мне на прощанье. К моему удовольствию, получилось так, что мы с Софией остались одни у озера в серебристом лунном свете.

– Ну и скучища была в школе, – я попытался завязать разговор, – правда?

– Это же слихот, – ответила София, – чего ты ждал?

– Не знаю. Наверное, сейчас меня удивляет, если они при первом же удобном случае не поднимают бунт.

– В чем-то ты прав. – София посмотрела в сторону леса. – Твои друзья и впрямь иногда ведут себя как настоящие дикари.

Легкая, ненатужная пауза. Свет сочился сквозь кроны деревьев.

– Можно я скажу кое-что странное? – набравшись смелости, спросил я.

– Почему бы и нет?

– Твоя музыка.

– Что – моя музыка?

– Не выходит у меня из головы.

София рассеянно смотрела на озеро, кожа ее белела в темноте.

– Пардон?

– “Аппассионата”.

– А.

– Она меня… преследует.

– Наверное, все великие пианисты мечтают о таком комплименте. Чтобы им неуклюже сказали, что их музыка кого-то преследует.

– Нет-нет, ты играла замечательно, я всего лишь имел в виду…

Она коснулась моей руки:

– Я поняла.

– Надеюсь, мне еще как-нибудь удастся ее послушать. – Я затаил дыхание.

– Может, другую пьесу. Повеселее.

– Я готов слушать, как ты репетируешь.

– На следующей неделе в школе будет концерт, хочешь, приходи. Или тебе больше нравится подкрадываться ко мне, когда я разыгрываюсь?

Я беспомощно смотрел на ее тонкие губы, хрупкие запястья, золотые браслеты, пронзенные светом глаза.

– Твой собственный концерт?

– Благотворительный. Школа организует.

– “Коль Нешама” попросила тебя выступить?

– Да.

– Круто.

– Не то чтобы у меня был выбор.

– Ты не хотела выступать?

– Я не люблю, когда решают за меня.

– Блум?

– Да кто угодно. Но нет, это был не Блум, что ты. А мои родители.

– Они же вроде не хотят, чтобы ты играла?

– Они не хотят, чтобы я поступила в музыкальное училище и стала профессиональной пианисткой. А благотворительный концерт в школе… – Она рассмеялась с досадой. Глядя на нее, я понимал, что эта минута нарушит равновесие моей жизни. И хотя эта мысль пока что не укладывалась в голове, я принял ее без возражений. – Они считают, это великая честь. Это престижно. И полезно для меня.

– Чем полезно?

– Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. – Она пригладила блузку, посмотрела на меня из-под полуопущенных век. – Расскажи о себе.

– О чем ты хочешь узнать?

– О твоем богатом внутреннем мире.

Она явно меня испытывала; я думал, что разволнуюсь, но отчего-то этого не случилось. Мы одни, и я беззащитен перед Софией – редкая возможность произвести на нее впечатление.

– С чего ты взяла, что он у меня есть?

– Не притворяйся равнодушным, у тебя получается неубедительно.

– Ну ладно, ты совершенно права, – ответил я. – Вот узнаешь меня получше – и поймешь, какой я замечательный.

– Ты скучаешь по дому? – помолчав, спросила София.

Я вздохнул, коснулся языком неба.

– Нет.

– Как-то не верится.

– Но это правда.

– Все любят дом.

– Возможно. Но только не я.

Она скрестила ноги, положила руки на колени, подалась вперед.

– Как ты там жил?

Пылкие, смутные желания. Невысказанная тревога.

– Меня все время не отпускало… странное чувство, – признался я. – Точно и не живу вовсе.

Она сорвала травинку.

– Как поэтично.

– Не сказал бы. Но, наверное, я сам в этом виноват.

– Тебе там было скучно и странно – и ты считаешь, что сам виноват?

– Так и тянет процитировать “он в себе обрел свое пространство и создать в себе из Рая – Ад и Рай из Ада он может”[132]132
  Дж. Мильтон. “Потерянный рай”. Перевод А. Штейнберга.


[Закрыть]. Ну или из Бруклина – Сион, а из Сиона – Бруклин.

Она сидела поразительно близко, так близко, что я подмечал ритм ее дыхания, так близко, что я рассматривал переплетенье вен на ее веках, так близко, что я дышал пьянящей ванилью ее духов.

– Даже не знаю, как к тебе относиться, – сказала она. – И никто не знает.

– Мне все это говорят.

– А знаешь почему?

– Догадываюсь.

– Потому что ты здесь не на своем месте. Я уже говорила: ты другой.

– Не очень приятно это слышать.

– Да ладно. – Она рвала травинки, бросала на землю и наконец отряхнула ладони. – Мне нравится, что ты не такой, как все. А тебе?

– Это как посмотреть.

– И как?

– Ты сама-то разве такая, как все?

– Раньше думала, что я как все. Я всегда полагала, что, когда уеду в колледж, буду очень скучать по дому. – Она сложила губы в задумчивую улыбку – мне показалось, отрепетированную, будто она тренировалась, чтобы выглядеть естественно и вызывать доверие. Я вдруг заподозрил, что София порой выражает чувства, которых на самом деле не испытывает. – У меня здесь было очень счастливое детство.

– Но теперь ты уже так не думаешь?

Сквозь черные деревья сочился слабый свет.

– Думаю, дело в том, что рано или поздно нам всем нужно будет уехать.

– У тебя хотя бы есть убежище.

– Какое?

– Музыка, – ответил я.

Она покачала головой, потеребила браслет.

– Я тебе не говорила, что у меня есть строгое правило? Никакого психоанализа. Особенно в том, что касается музыки. Слишком уж это… прозаично. Вгоняет в тоску.

– Извини, ты права, больше не буду.

– Да и музыка не убежище. Точнее, она нужна мне не для этого, а чтобы… – Она посмотрела поверх моей головы, впилась взглядом во что-то, чего я не видел, хотя и пытался разглядеть. На лице Софии белели треугольники лунного света. – Чтобы видеть все как есть.

– Это многое объясняет, – сказал я.

– Что именно?

– Помнишь, что ты сказала на уроке у Хартман в первый день, когда возразила мне? Ты говорила, что трагедия не очищает скверны.

– Вот оно что. Значит, ты считаешь, моя музыка сродни трагедии. Кто же не растает от таких комплиментов. – Она потерла глаза. – Что ж, мы любим то, что заставляет нас страдать. Так мне говорили.

– Кто? Вряд ли Шекспир.

Сзади послышался хруст. Из лесу вышел Эван с бутылкой дорогой водки в руке и в обнимку с одиннадцатиклассницей.

– Как мило, – сказал он. Язык у него заплетался.

София сосредоточила взгляд на девице, та сдержанно улыбнулась.

– Привет, Джен.

Эван не смотрел на меня.

– Эти двое опять вместе, кто бы мог подумать. Я смотрю, вы так подружились…

– Поздно уже, – перебила София и встала. – Пойду найду Ребекку. – И не успел я опомниться, как она без меня шмыгнула в темный лес. Я проверил телефон. Половина третьего. Я хотел было на всякий случай отправить маме сообщение, что скоро буду дома, но потом передумал.

– Джен, – произнес Эван, – ты знакома с моим новым другом?

Она замялась, недоуменно посмотрела на меня и, наконец, пожала мне руку:

– Джен Бенсток.

– Ари Иден. Рад познакомиться.

– Осторожнее, – предупредил Эван. – Его тянет к девушкам, с которыми я встречался. Правда, Иден?

Джен посмотрела на Эвана:

– Что за хрень?

Эван, ничего не ответив, уставил на меня тяжелый пьяный взгляд.

– Как ты думаешь почему, а, Иден? Джен тоже в твоем вкусе?

Джен вырвала у Эвана свою руку, посмотрела на него так, словно всерьез подумывала, не врезать ли ему, и убежала в лес, освещая себе дорогу фонариком в айфоне.

– Иден, – с улыбкой сказал Эван, когда ее шаги смолкли вдали, – хочешь совет?

Взгляд его остекленел, Эван был еще пьянее, чем я думал. Он пытался раскурить косяк. Интересно, подумал я, утром он вспомнит, что вытворял? Я поднялся на ноги.

– Тот, кого она любит, – продолжал Эван, покачиваясь, – чувствует себя так, будто ему всадили кол в грудь.

Мы стояли молча. Вскоре вернулась София с Ноахом, Ребеккой и Джен. Заплаканная Джен ни с кем не разговаривала, кроме Ребекки, с которой играла в одной софтбольной команде. Я протянул Джен носовой платок и смутился еще больше. Ноах с Ребеккой держались за руки и явно досадовали на Софию за то, что та им помешала. Ни на кого не глядя, София устремилась прочь, мы двинулись следом.

Ребекка оставила машину на парковке, так что они с Софией втиснулись с нами в джип, чтобы мы подвезли их до школы. По дороге Оливер заехал заправиться, скрылся в здании станции, вернулся с “Гаторейдом” и большим полиэтиленовым пакетом с продуктами. До школы мы ехали молча, рядом со мной София тяжело дышала, наши руки соприкасались, ее аромат наполнял меня беспричинным счастьем. На парковке Ноах пошел проводить девушек до машины. Когда машина Ребекки скрылась из виду, Оливер достал из пакета коробку куриных яиц.

– Нафига они тебе? – Я потер глаза, жалея, что еще не в постели.

– Бери. – Оливер открыл коробку.

Я отказался.

– Не понимаю.

Эван выхватил у него коробку, распахнул дверь машины, и они с Оливером направились к школе. Ноах удивленно вскрикнул, я с любопытством выглянул в окно, и тут на крышу, стены, входную дверь школы обрушился град яиц. “Господь обрушил град на землю Египетскую, – подумал я, – и побил град все, что было в поле, – и людей, и скот”[133]133
  Шмот 9:23–25.


[Закрыть]. Траву усеивала битая скорлупа. С макета храма на пол сползали потеки желтка.

– В этом кровь, – воскликнул Оливер, заглянув в битое яйцо. Не успел Оливер размахнуться, как Ноах перехватил его, заставил бросить оружие и силой усадил в джип.

– Вы что, охренели? – заорал Ноах в машине и велел Оливеру сейчас же уезжать с парковки. – Нахера вы это сделали, уроды?

Оливер истерически рассмеялся. Сидящий рядом с ним Эван лишь улыбнулся.

– Скоро Рош ха-Шана, – пояснил он. – Надо же в чем-то каяться.

* * *

В понедельник в школе только и разговоров было, что о “Ночи желтков”, как ее обозвали. За случившимся на рассветном миньяне, как и следовало ожидать, последовало возмездие. Оливера с Эваном вызвали к рабби Блуму, каждого на день отстранили от занятий. Об инциденте судачила вся школа, однако рабби Блум молчал, дожидаясь, чтобы какой-нибудь новый проступок заставил забыть о последнем. Ноаха допросили, следом Софию с Ребеккой, поскольку они попали на записи камер с парковки. До самого конца дня я все ждал, что и меня вызовут на допрос. Весь день готовился. Но меня так и не позвали.

Рош ха-Шана впервые в моей жизни выдался на удивление скучным. В Бруклине Дни трепета всегда внушали мне благоговение, молитвы трогали душу, заставляли дрожать от страха. В детстве я стоял рядом с отцом, он молился, закрыв глаза и накинув на голову талес, и его трясло. В такие минуты я гадал: что, если он один из цадиким нистарим, тридцати шести тайных праведников, на которых стоит мир? Я думал об этом, когда он накрывал и меня талесом, когда плакал во время Унтанэ токеф[134]134
  Унтанэ токеф (“И придадим силу”) – одна из самых торжественных молитв в праздники Рош а-Шана (еврейский Новый год) и Йом-Кипур (Судный день).


[Закрыть].

В этом году я не испытал никакого благоговения. Мы сидели на заднем ряду битком набитой синагоги. Кондиционер не работал. Я не стал тесниться с отцом и сел рядом с мистером Коэном, грубоватым здоровяком, приятелем Эдди Харриса, который бомбардировал меня байками из своей юности.

– У тебя уже есть подружка? – Он приобнял меня за плечи. От него густо пахло одеколоном.

Я покачал головой и отодвинулся; у меня защипало в носу.

– Вы же вроде с Ноахом ровесники.

– Ага.

– Вот у моего сына, – он указал на сидящего справа от него мальчишку, сосредоточенно ковырявшего указательным пальцем в правой ноздре, – есть подружка, а ведь он только в шестом классе.

Я положил сидур[135]135
  Молитвенник.


[Закрыть] на колени.

– Девушка Ноаха… как ее? Мишель?

– Ребекка, – ответил я.

– Точно, Ребекка. Классная девушка, хорошая девушка. Попроси ее свести тебя с кем-нибудь.

– Я подумаю.

– В твоем возрасте я уже несколько девушек сменил. – Проходящий в глубине зала габбай[136]136
  Служитель синагоги, отвечающий за организационные и финансовые вопросы.


[Закрыть] громко шикнул на мистера Коэна, тот же в ответ погрозил ему кулаком, и габбай спешно ретировался. – Вот нахал. Так о чем я бишь?

– Кажется, мы уже договорили.

– Да, слушай, если все-таки обзаведешься девушкой, обязательно пригласи ее на пикник, но вино и сыр не бери. Нет, сэр. Бери M&M.

– M&M?

– Причем зеленые. Действует как приворотное зелье, спроси хоть мою вторую жену. – Он ткнул меня локтем под ребра и громко расхохотался. Я покраснел, посмотрел на отца, молясь, чтобы он не слышал.

Так мы просидели долго, и я вынужден был внимать историям мистера Коэна – как он победил вратаря соперников, как случайно нюхнул клею. Меня одолевала скука, я глазел по сторонам: Амир сосредоточенно молился рядом с дедом, к которому то и дело подходили люди, желали ему гут йом тов[137]137
  Хорошего праздника.


[Закрыть]; Ноах, оживленно хихикая, что-то рассказывал на ухо Эдди; Оливер спал возле бимы, а его отец, коротышка в полосатом костюме “Армани”, то и дело глотал “Тик-Так”. С женской стороны мехицы я заметил серьезную Софию с распущенными волосами, в простом белом платье, но она на меня не смотрела. К неудовольствию отца, я принес в синагогу “Макбета”, его задала нам миссис Хартман, и читал, когда служба замедлялась. Наконец встал раввин, чтобы сказать речь, мне захотелось глотнуть воздуху, я отправился в библиотеку и застал там Эвана с Талмудом на коленях.

– Не ожидал тебя здесь увидеть. – Я сел рядом с ним. – Вот так встреча.

Эван поскреб подбородок, досадуя, что я нарушил его уединение.

– Говоришь, не ожидал меня здесь увидеть?

– Я думал, ты дома.

– Мой отец далеко не праведник, но даже он настаивает, чтобы в Ямим нораим[138]138
  Дни трепета (ивр.).


[Закрыть] я ходил в шул. Конечно, больше для виду.

– Ясно.

– Он-то сам уже уехал на работу. А ты почему не на службе? Или тебе надоел марафон молитв, на который мы обрекаем себя каждый год?

– Всем нужна передышка. – Я поставил ногу на стул. – Что говорит Гемара?

Эван перелистнул на предыдущую страницу.

– “Четыре вещи отменяют злое предначертание, ниспосланное Богом человеку, – прочел он, – благотворительность, молитва, перемена имени и раскаяние”.

– Я так и думал.

– Ты же у нас хахам[139]139
  Мудрец, знаток.


[Закрыть] по части Талмуда. Что скажешь?

– О чем?

– Об этой формуле. Думаешь, так и есть?

Я пожал плечами:

– Первые три слишком хороши, чтобы быть правдой.

– Согласен, хотя я и надеялся, что они подействуют.

– Почему? – удивился я. – Тебе есть в чем каяться?

Эван загибал и разгибал уголок страницы, пока не оторвал. Скатал шарик из бумажки. Я со странным отвращением наблюдал за этим.

– Увы.

– Что же ты такое натворил? – Я разглядывал испорченную страницу. Казалось, кто-то – или что-то – отгрыз у нее уголок.

– То, чем я вовсе не горжусь.

– Я бы на твоем месте особо не беспокоился, – сказал я и невольно вспомнил все неловкие ситуации, в которые угодил с тех пор, как переехал во Флориду. – С кем не бывает.

– Вряд ли ты подумал о том же самом. Я не то чтобы постоянно чувствую себя в чем-то виноватым. К счастью, от этого я почти избавился.

– От чувства вины?

– Совесть – жуткое дело, Иден. Взять хотя бы прошлый Йом-Кипур. – Эван придвинулся ко мне, понизил голос. – Я тогда злился на Всевышнего.

– За что?

– За то, что убил мою мать. (Я вздрогнул, хоть и старался удержаться, и натужно закашлялся, чтобы Эван не заметил.) Ее не стало за несколько дней до Йом-Кипура. Мальчик я был наивный и решил отомстить. Меня ослепил гнев, я хотел, чтобы Бог хоть как-то меня заметил. Но я больше не хочу так злиться. Думаешь, это глупо? Верить, будто мы можем заставить Бога заметить нас?

Я потеребил галстук, затянутый так туго, что больно было глотать.

– И что ты сделал?

– Совершил три грешка.

– Идолопоклонство, прелюбодеяние, убийство?

Эван улыбнулся.

– Я довольствовался малым. Сходил на мессу, попробовал свинину, ну и кое-что еще.

Я оттянул воротник. Кадык ломило.

– Ты правда сделал это… в Йом-Кипур?

– Даже не сомневайся, – заверил меня Эван. – Но легче мне не стало.

– Тебе было стыдно?

Эван покачал головой – то ли с грустью, то ли с ностальгией.

– Нет. В душе было пусто, но стыдно мне не было точно. Круто, да?

– Это как посмотреть.

– Да как ни посмотри. Чувство вины лишено всякого смысла. Чувством вины мы оправдываем жестокость по отношению к самим себе. Человеку свойственно получать удовольствие от чужих страданий, но ведь причинять боль людям нельзя, а божеству боль и захочешь, не причинишь. Спрашивается, как быть? Вот мы и мучаем себя. Причиняем себе страдания. Чувствуем вину.

– Окей, – я пытался осмыслить его логику, – но тогда за что тебе стыдно сейчас?

Он провел пальцами по корешку Гемары.

– За то, что пострадал человек, кого я люблю.

Мы долго сидели молча. Мне не хотелось даже думать, что он имел в виду. Часть меня – мелкая, мерзкая часть – надеялась, что Эван говорил о положении в семье, а не, допустим, о последней своей девушке, но я сам не верил в это. Я разглядывал книжные шкафы, любовался спутниками моего отрочества: Месилат Йешарим, Шулхан Арух, Мишне Тора[140]140
  Месилат Йешарим – богословский трактат рабби Моше-Хаима Луццато (Рахмаля). Шулхан Арух – кодекс практических положений устного закона, составлен в XVI веке Йосефом Каро. Мишне Тора – первый полный кодекс еврейского закона, составленный Маймонидом.


[Закрыть]. Наконец сказал Эвану, что пойду молиться дальше.

– На здоровье. – Он не двинулся с места.

Когда я вернулся, хазан уже затянул Унтанэ токеф. Кому жить, кому умереть?

Отец зыркнул на меня из-под талеса:

– Где ты пропадал?

Кому от воды, кому от огня?

– Гулял.

Кому покой, кому скитания?

– Ты едва не пропустил шофар.

Раздался долгий дерзновенный звук шофара. Я старался думать о чувстве вины, о тшуве, о разрушении Храма, обо всем страдании в мире: геноциде, нищете, терроризме, нарушениях прав человека. Но в голове билась лишь строчка из “Макбета”, который, заслышав в последний раз трубы войны, воскликнул: “Мой путь земной сошел под сень сухих и желтых листьев”[141]141
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть].