Текст книги "Комната снов. Автобиография Дэвида Линча"

В мой первый год в новой школе я встречался с Линдой Стайлз. Линда была миниатюрной девушкой, склонной к драме, и мы часто целовались в подвале ее дома. У нее были очень милые родители: отец служил во флоте, а мать была невероятно хорошенькой, и они позволяли мне курить в подвале. Многие тогда относились к курению нейтрально. Позже Линда стала встречаться с тем заводилой из плохой компании, и, подозреваю, у них что-то было. Видите ли, я был от этих дел далек, пока мне не исполнилось восемнадцать летом после школы. Может, я отставал в этом плане, но, мне кажется, для тех дней это было вполне нормально. Времена были другими. После Линды Стайлз я встречался с другими девушками. Если спросите про типаж, то я отвечу, что предпочитаю брюнеток-«библиотекарей», чья скромная наружность скрывает в себе бушующее пламя…

Джуди Вестерман была моей главной девушкой в старшей школе, и я очень ее любил. Она была похожа на Паулу Прентисс. Был ли я верен ей? Нет. Точнее, и да и нет. Я встречался с другими девушками и даже заходил дальше, потому что Джуди была католичкой. Пожалуй, в начале наших отношений она позволяла даже больше, чем в конце, потому что изучала катехизис и обнаруживала все новые и новые вещи, которые ей нельзя делать. Лишь одна девушка разбила мне сердце, и звали ее Нэнси Бриггс. Она была подругой моего друга Чарли Смита, и я понятия не имел, знал ли он о моей влюбленности в нее. А вот она меня не любила. Всю первую половину колледжа в Бостоне я сходил по ней с ума и в итоге остался с разбитым сердцем.

На рождественских каникулах я поехал в Вирджинию, где безумно по ней тосковал, и тогда Дэвид Килер сказал: «Почему бы тебе просто не пригласить ее на ланч и не посмотреть, как все пойдет?» Я позвонил Нэнси, и мы отправились в МакДональдс. Мы взяли еду в машину, я спросил, любит ли она меня, а она ответила, что нет. Вот так все и прошло. Я не мог отпустить это довольно долго, и она часто мне снилась. Что такого было в Нэнси Бриггс? Я просто любил ее, и кто вообще разберет, почему мы влюбляемся в кого-то. С ней ничего не случилось, но я не могу выкинуть ее из головы. После того как я закончил съемки «Синего бархата» в Уилмингтоне, я по какой-то причине решил позвонить ей. Каким-то образом мне удалось раздобыть ее номер, я набрал его, и в ту секунду, когда услышал ее голос, моя тоска по ней приняла вселенские масштабы. Сон обернулся явью, а сон – сильнейшая вещь. Удивительно, на что способен наш разум. Почему же я так изнывал по ней все эти годы? Попробуй пойми…

В конце 1950-х страна менялась, и перемены, свидетелем которых я стал в Вирджинии, добрались и до Бойсе. Когда убили Кеннеди, дела пошли очень плохо. Я помню тот день. Тогда я расставлял картины для выставки в холле института, рядом с кабинетом администрации, и услышал по радио что-то о президенте. О его смерти ничего не говорилось, он лишь попал в больницу, и началась шумиха. Когда я закончил свои дела, вышла женщина и сказала, что мне лучше вернуться в класс. Так я и поступил. И после администрация сделала объявление и закрыла школу. Я проводил Джуди домой. Она так плакала, что не могла говорить. Кеннеди был католиком, как и она, и она очень его любила. Она жила в квартире на втором этаже. Мы поднялись наверх и зашли, в гостиной была ее мама. Джуди оставила меня, прошла мимо нее, завернула за угол, вошла в свою комнату и не выходила оттуда четыре дня.

Тогда я не задавался вопросом, кто убил Кеннеди, но, так или иначе, ты прислушиваешься. Вокруг рассуждали: «Посмотрите-ка, у кого есть мотив!» Линдон Джонсон жил в Техасе и очень хотел быть президентом. Он был одним из самых влиятельных сенаторов и пожертвовал этим ради поста вице-президента? Как бы не так. От президентства его отделяла лишь маленькая пуля, и я уверен, что он ненавидел Кеннеди и организовал убийство, чтобы занять его пост. Такова моя теория.

В восьмом классе я по какой-то причине увлекался наукой, и когда пошел в девятый, то записался во все естественнонаучные классы. Сейчас мне с трудом в это верится. Четыре года науки! В девятом классе я познакомился с Тоби Килером, и он рассказал мне, что его отец был художником – нет, не дома красил, а рисовал картины, вот так, бум! В моей голове будто бомба взорвалась. Огромная водородная бомба. Я сразу понял, чем хочу заниматься. Но мне приходилось ходить в школу, а старшая школа была просто кошмаром. Находиться в том здании по несколько часов уже казалось нелепым. У меня всего три воспоминания, связанных со школой, и все они не очень хорошие. Помню, как просил Сэма Джонсона: «Скажи мне, скажи, скажи!» У нас была контрольная, он подсказывал мне ответы, а я пытался их запомнить. Я толком не учился и не мог бросить эти научные классы. В итоге я вылетел из совета учеников, потому что отказывался идти в класс по физике. Вместо этого я сидел у кабинета школьного руководства и умолял: «Не заставляйте меня, я не хочу быть физиком», а они говорили: «Дэвид, в жизни есть вещи, которые приходится делать независимо от того, нравятся они тебе или нет». Мой младший брат с детства увлекался электроникой и с этим в итоге и связал свою жизнь, и я был уверен, что все с детства знают, чем будут заниматься. Нас просто должны забирать из школы и позволять концентрироваться на важных для нас вещах, что бы это ни было. Ну и ну! Я же мог рисовать все то время, что потратил на школу! И – вжик. Вжик! Я не помню ничего, что учил в школе.

На следующих выходных после нашего знакомства Тоби Килер отвел меня в студию своего отца, тогда у Бушнелла была невероятная студия в Джорджтауне. Я видел ее всего раз, а затем узнал, что он перебрался из Джорджтауна в Александрию, где снял целое здание. Я тоже хотел свою студию, и Бушнелл предложил мне снять комнату у него. Я обсудил это с отцом, и он сказал: «Я оплачу половину, но только если ты найдешь работу и будешь оплачивать другую». Так я устроился в аптечный магазин «Гертерс» и развозил лекарства на красно-белом джипе. Это был открытый джип с механической коробкой передач. Поверить не могу, что занимался этим. Я должен был выяснять адреса людей и развозить им лекарства – большая ответственность. По выходным я иногда подрабатывал в табачном отделе «Гертерс». К Бушнеллу часто заходили модели-натурщики, и я часто наблюдал за тем, как он их рисует, и рисовал сам, а Бушнелл постоянно пил кофе. Парень по имени Билл Лэй хотел работать со мной в одной комнате, но пропал.

Джек начал работать в моей комнате у Бушнелла, но она была слишком тесной для нас двоих, и мы переехали в студию над обувным магазином. Нашу квартирную хозяйку звали миссис Марсиетт, и у нее не было зубов. Она очень много на нас жаловалась: «Я не собираюсь всю ночь жечь свет для двух бродячих котов; уберитесь; мне дурно; я не знаю, почему вообще сдаю комнату вам» – она всегда была рядом. Когда я включал свет в своей комнате хотя бы на секунду, по ней моментально разбегались полчища тараканов. Это место просто кишело ими, но у Джека и у меня были комнаты, и была кухня, и здесь было очень здорово рисовать.

На чердаке над нами жил парень, которого звали Радио. Мы с ним познакомились. Он был горбат и взбирался по узким ступенькам, ведущим к деревянной двери с висячим замком. За этой дверью была его комната. Зубов ему явно не хватало, а по комнате было разбросано порядка пятидесяти порножурналов. Еще там была плита, на которой он готовил стейки – просто стейки, и дешевый крепкий ликер. Он работал телефонистом в цирке: путешествовал по городам вперед него, звонил богатым предпринимателям и просил их пожертвовать деньги неимущим детям на цирк. Труппа снимала комнату неизвестно где, и всего в цирке имелось двенадцать телефонов, за каждым из которых сидели ребята. Вот это схема.

В цирк отправляли от силы один автобус с детьми, а оставшиеся деньги прикарманивали. Радио говорил: «Меня зовут Радио, потому что меня нельзя выключить». У нас с Джеком был телефон, и однажды ночью он спустился к нам и спросил, можно ли им воспользоваться. Мы сказали: «Конечно, Радио», и он подошел к маленькому столику со стоявшим на нем дисковым телефоном. Его рука начинает набирать номер – и заканчивает в одну секунду. Я никогда не видел, чтобы кто-то так набирал. Как будто он положил на диск все пальцы сразу и через долю секунды уже разговаривал с кем-то на том конце провода. Если бы вы закрыли глаза, то услышали бы возвышенного святого, который рассказывает о несчастных детях. Радио был невероятен.

Рядом с дверью миссис Марсиетт жила Фрэнки Уэлч, девушка, очень похожая на Дорис Дэй, будь та брюнеткой. Часть дома выходила на здание городского совета, но ее состояние оставляло желать лучшего, и Фрэнки Уэлч была первой, кто там поселился. Она была очень дальновидной и держала модный магазин, где продавала одежду. Она также была дизайнером одежды и в конце концов очень сблизилась с Бетти Форд, начав шить одежду для нее. Когда она узнала, что мы художники, то попросила меня нарисовать вывески маслом, и они выглядели просто отлично. Но вскоре миссис Марсиетт попросила нас съехать. Мы постоянно гуляли по ночам и оставляли свет включенным, а она платила за электричество, к тому же весь дом заляпали краской. Это было лучшее место, из которого я уезжал. Мы не устраивали бардак нарочно, просто, когда рисуешь, везде остается краска. После того, как мы съехали, я один раз видел Радио. Он был в городе, этот горбун с побитым маленьким чемоданом, и ждал автобус, который должен был отвезти его в следующий город.

В старшей школе я часто посещал врача, потому что у меня были сильные спазмы кишечника из-за нервов и неправильного образа жизни. Тогда у меня была жизнь в студии, жизнь в братстве, жизнь дома, и я не хотел, чтобы они пересекались. Я никогда не приглашал друзей домой и не хотел, чтобы мои родители о чем-то знали. Я знал, как вести себя дома, и это было не так, как в братстве и в студии. Все это вызывало напряжение и нервозность.

Мир искусства Нью-Йорка меня не интересовал, и поступление в колледж ничего для меня не значило. Не знаю, почему я выбрал именно Школу Музея изящных искусств в Бостоне, это просто пришло в голову. Я хотел в Бостон. Название института звучало так круто, но мне в нем совсем не понравилось. Я даже почти не посещал занятия, потому что боялся выйти из квартиры. У меня была агорафобия, и до сих пор немного осталась. Мне не нравится выходить на улицу. Отец сказал, что мне нужно найти соседа по комнате, потому что квартира обходилась слишком дорого, и я повесил в институте объявление. На него отозвался парень по имени Питер Бланкфилд, который позже сменил имя на Питер Вольф и стал солистом в группе J. Geils Band. Он пришел ко мне и сказал: «Хочу быть твоим соседом». Я ответил: «Хорошо», и он въехал в ту же ночь.

У другого парня, Питера Лаффина, был грузовик-пикап, и как-то раз мы втроем сели в него и поехали из Бостона в Бруклин или Бронкс или куда-то еще за вещами Питера. Они курили травку в машине, а я никогда не курил – меня и так уносило от того, что я в машине, и они давали мне затянуться. Они знали, как действует марихуана, и знали, что я не знаю, и говорили: «Эй, Дэвид, вот бы сейчас пончика, а?» Я отвечал: «Я бы съел пончик!» Мы брали вчерашние пончики, и я так торопился их съесть, что вдыхал горы сахарной пудры в легкие. Надо было соблюдать осторожность.

Была моя очередь вести машину, мы ехали по скоростной автостраде, и было очень-очень тихо. Затем я услышал, как кто-то сказал: «Дэвид!» Опять тишина. Снова: «Дэвид! Ты остановился на автостраде!» Я смотрел на линии, нарисованные на дороге, и они все замедлялись и замедлялись. Мне так понравилось, что я ехал все медленнее и медленнее, пока линии не перестали двигаться. Я остановил машину посреди восьмиполосной магистрали, а мимо пролетали другие машины! Это было невероятно опасно!

Почему-то мы остались на квартире у какого-то парня. Она была освещена несколькими рождественскими гирляндами, в основном красными. В его гостиной стояли гигантский разобранный мотоцикл и несколько стульев – казалось, что мы вошли в ад. Затем мы поехали к Питеру и спустились в подвал. Я мыл руки, набирая в ладони темную воду, и вдруг на ее поверхности проступило лицо Нэнси Бриггс. Я просто смотрел на нее. Это был первый раз, когда я курил марихуану. На следующее утро мы погрузили вещи Питера и пошли навестить Джека, который рассказал мне, что некоторые студенты в его институте употребляют героин. Я зашел на вечеринку в доме Джека и увидел там паренька в шелковой рубашке, сжавшегося в углу, – он явно был под героином. В те времена хиппи были повсюду, и я не то чтобы смотрел на них свысока, но все это казалось лишь модной причудой. Большинство из них питалось лишь изюмом и орехами. Многие одевались в индийские одежды и называли себя практиками медитации, но я тогда не хотел иметь дела ни с чем, что как-то этого касалось.

Спустя несколько месяцев я вышвырнул своего соседа Питера. Вот что случилось: я пошел на концерт Боба Дилана, а мое место оказалось рядом с девушкой, с которой мы только что расстались. Я поверить не мог, что сижу рядом с ней! Очевидно, мы собирались пойти на этот концерт еще когда были вместе, но потом расстались, и я пошел один. Я был потрясен, что она тоже пришла! И подумал: какое совпадение, что наши места оказались соседними. Они были, кстати, очень плохими, где-то позади, очень далеко от сцены. Был 1964 год, и Дилан выступал без группы – он был один и казался невероятно маленьким. С помощью большого и среднего пальцев я прикинул длину его джинсов и сообщил девушке, что их длина составляла одну шестнадцатую дюйма. Затем я измерил его гитару и воскликнул: «Его гитара такой же длины!» Все это походило на некий магический ритуал, и мной начала овладевать паранойя. Я дождался перерыва и выбежал на улицу. Было холодно, но свежо, я подумал: «Как хорошо, что я вышел» и отправился домой. Возвращаюсь я домой, а там Питер с толпой друзей, и он такой: «Что? Никто не уходит с концертов Дилана!» А я в ответ: «Я, черт возьми, ухожу. А ну проваливай отсюда». И вышвырнул их всех вон. Я помню, как в первый раз услышал Дилана по радио в машине, когда ехал с братом, и мы смеялись, как сумасшедшие. Это была песня “Blowin’ in the Wind”, у нее было очень крутое исполнение, но по-смешному крутое.

Школу Бостонского музея я посещал лишь два семестра, и то во втором на занятия почти не ходил. Единственное, что мне нравилось, – класс скульптуры, который располагался на чердаке музея. Комната была около семи-восьми метров в ширину, но длина ее составляла не один десяток метров, а потолки были невероятно высокими, и все пространство заливал дневной свет. Здесь стояли большие ящики с глиной и гипсом.

Преподавателя звали Джонфрид Георг Биркшнайдер, и когда он получал свой чек, то немедленно переписывал его на счет бостонского бара с отполированной до блеска стойкой из темного дерева метров тридцать длиной – попросту напивался. Его подругу звали Натали. Когда я уезжал на Рождество в Александрию после первого семестра, то пустил их пожить у меня. Когда я вернулся, они никуда не уехали и прожили со мной еще несколько месяцев. Я рисовал в одной комнате, другую заняла Натали, а он просто сидел со мной, но это мне не мешало. Он открыл мне «Мокси» – аналог колы, который пили в Бостоне. Я ее терпеть не мог, пока не обнаружил, что, если положить бутылку в холодильник, крышка отделится и останется только мягкий лед, очень вкусный. Что стало с Джонфридом Георгом Биркшнайдером, мне неизвестно.

Я ушел из колледжа, и мы с Джорджем отправились в Европу. Мы поехали туда, потому что это мечта любого человека искусства, понятия не имели, что там делать. Деньги были только у меня – может, и у Джека было немного, если он писал домой, – но мы прекрасно провели время, ну почти. Нам не понравился только Зальцбург, и, пережив это разочарование, мы отправились куда глаза глядят. У нас не было плана. Из Зальцбурга мы уехали в Париж, где провели пару дней, затем сели в настоящий «Восточный экспресс» в Венецию, а потом пересели на поезд с угольным отоплением, направлявшийся в Афины. Мы прибыли туда ночью, а утром я увидел на стене и потолке моей комнаты ящериц. Я хотел именно в Афины, потому что отца Нэнси Бриггс перевели, и он должен был приехать сюда спустя пару месяцев, и Нэнси могла быть с ним, но в итоге я провел в этом городе всего один день. Я подумал, что нахожусь в одиннадцати тысячах километров от места, где хотел бы быть, и просто мечтал выбраться отсюда. Думаю, что у Джека были схожие мысли.

Но денег у нас не было. Мы вернулись в Париж и в поезде познакомились с компанией из четырех школьных учительниц. Каким-то чудом мы узнали их адрес. Мы добрались до города, и Мэри отправила Джеку билет домой. У меня билета не было, и в аэропорт Джек поехал один. Перед его отъездом мы наведались по адресу тех девушек, но их не было дома, так что мы зашли в кафе на углу, я заказал колу, а последние деньги отдал Джеку на такси до аэропорта. Я посидел немного один, допил колу и снова зашел к ним. Они все еще не вернулись. Я вернулся в кафе, посидел еще немного и повторил попытку. Они пустили меня в душ и дали двадцать долларов. Я не мог дозвониться до родителей, потому что они уехали на отдых, так что я позвонил дедушке, разбудив его в четыре утра, и он тут же выслал мне денег на билет. Вот так я вернулся в Бруклин. Все европейские монеты, что у меня остались, я отдал деду. Когда его не стало, их обнаружили в маленьком кошельке с запиской: «Эти монеты Дэвид привез мне из Европы». Он до сих пор у меня где-то хранится.

После моего возвращения наступили странные времена. Мои родители очень расстроились, когда узнали, что я не стал учиться в Зальцбурге, и в Александрии я остановился у Килеров. Бушнелла и его жены не было, только Тоби. Он глазам не поверил. Я собирался уехать на три года, а через пятнадцать дней стоял у него на пороге. Затем я нашел собственное жилье. Мне всегда нравилось приводить дом в порядок. Это как с покраской. Я хочу, чтобы место, где я живу, позволяло мне чувствовать себя хорошо; это должно быть такое место, где я мог бы работать. Дело в разуме: он хочет, чтобы было именно так.

Микеланджело Алока был художником живописи действия, у него была своя багетная мастерская, и он взял меня туда на работу. Он был странным парнем. Голова огромная, как двадцатилитровая бутыль, пышная борода, широкий торс – и ноги трехлетнего ребенка. Как-то раз мы ехали на машине и проехали мимо здоровенных железных перекладин. Он выполз из машины, схватился за одну из них и повалил. Тот еще псих. А вот жена у него была очень красивая, и ребенок тоже.

Он уволил меня из мастерской, а затем взял обратно мести полы. Однажды он сказал: «Хочешь пять долларов сверху?» Я ответил: «Конечно». «Девочки только что выехали из своей комнаты. Прибери в их туалете». Этот туалет… От малейшего сквозняка вода бы в нем перелилась через край. Весь унитаз доверху был заполнен коричневой, белой и красной водой. Я вычистил его так, что с него можно было есть. Как стеклышко.

Однажды я пришел к Микеланджело, а он разговаривал с каким-то черным парнем. Когда тот ушел, Майк спросил: «Хочешь бесплатный телевизор?» Я ответил: «Конечно», и он сказал: «Возьми эти деньги и этот пистолет, сходи в такое-то место, и тот парень покажет тебе, где он». Я взял с собой Чарли Смита и кого-то еще, мы отправились в Колумбию и нашли того парня. Он подсказывал нам, куда ехать, а затем сказал: «Останови здесь, я выйду за телевизорами». Он вышел из машины, зашел куда-то, затем вернулся и сказал: «Мне не отдают телевизоры, хотят сначала деньги». Мы ответили, что так не пойдет, он снова вышел и снова вернулся без телевизоров, сказав, что сначала деньги. Мы снова сказали нет, и он снова вышел, но вернулся уже с коробкой от телевизора, и мы решили, что шанс есть. Мы отдали ему деньги, и он ушел и больше не вернулся, а мы остались сидеть с заряженным пистолетом под передним сиденьем. Когда мы рассказали Майку, что произошло, он посмеялся.

Майк мог быть страшным. Однажды он сказал, что я трачу все вырученные у него деньги на краски, и добавил: «Покажи мне еду, которую ты покупаешь, чем ты питаешься». Мне пришлось быстро что-то найти. Я показал ему молоко и арахисовую пасту на ломте хлеба, и он сказал: «Молодец».

Меня увольняли практически отовсюду. Некоторое время я работал художником в маленьком магазинчике Александрии – рисовал красные, голубые и желтые круги на оргстекле. Никто туда не заходил, и, бывало, я утаскивал пару монеток и покупал колу. Однажды в магазин пришел Джек и сообщил, что собирается уходить на флот, но ненадолго, он собирался поступать в Пенсильванскую академию изящных искусств. И вот он там, а я тут.

Бушнелл знал, что в Александрии мне не слишком хорошо, и он знал также, что Джек был в академии, и решил: «А давайте-ка сделаем так, чтобы Дэвиду здесь вообще житься не было». Бушнелл и его брат начали держаться от меня в стороне, и я не знаю, почему. Это было очень обидно. Бушнелл написал письмо в академию и рассказал, какой я замечательный, и, думаю, именно оно помогло мне туда попасть. Бушнелл зажег во мне идею, что я хочу быть художником, затем предоставил мне студию; он вдохновлял меня. А потом написал это письмо – оно очень мне помогло. Именно он и его жена рассказали мне об Американском институте киноискусства. Они узнали, что я снял два небольших фильма, и рассказали о грантах в этом институте. Этот человек занимает одно из важнейших мест в моей жизни.

Бушнелл немало мне помогал, но в целом жизнь подростка не была такой уж веселой. Быть молодым здорово, но ты находишься в тюрьме – в старшей школе. Просто пытка.