Текст книги "Сыновья и любовники"

– Поглядите, как они вышли из лесу! – сказал он.

И она обернулась в жарком порыве благодарности.

– Да, – с улыбкой сказала она.

Кровь так и забурлила в его жилах.

– Я подумал, вот в лесных чащах жили дикари, – какой ужас, должно быть, охватывал их, когда они оказывались лицом к лицу с широким простором.

– Вы думаете?

– Интересно, какому из древних племен было страшней, – тому, которое вырывалось из лесной тьмы на залитую светом ширь, или тому, которое из светлых просторов прокрадывалось в лесные дебри.

– Мне кажется, второму, – ответила Клара.

– Да, вы и впрямь чувствуете, как те, кто живет на просторе и с трудом заставляет себя пробиться во тьму, верно?

– Откуда мне знать, – недоверчиво ответила она.

На этом разговор оборвался.

Вечерело. Долина уже утопала в сумраке. Только напротив Крослейской фермы задержалось пятнышко света. Свет плыл по вершинам холмов. Медленно подошла Мириам, она уткнулась лицом в охапку цветов и шла по щиколотку в пенистой россыпи первоцвета. За нею смутными тенями проступали очертания деревьев.

– Пойдемте? – спросила она.

И все трое повернули назад. Шли молча. Спускаясь по тропе, они как раз напротив видели свет в доме, а на гребне горы, там, где сливался с небом поселок углекопов, – тонкий темный контур с неяркими огоньками.

– Славно погуляли, правда? – спросил Пол.

Мириам негромко согласилась, Клара молчала.

– А вы не согласны? – настаивал он.

Но она шла с высоко поднятой головой и опять не ответила. По тому, как она шла, – будто ей ни до чего нет дела, – Пол видел – худо у нее на душе.

В эти дни Пол повез мать в Линкольн. Она как всегда была оживлена и полна радостного волнения, но, сидя в вагоне напротив нее, Пол подумал, вид у нее болезненный. Ему вдруг почудилось, что она от него ускользает. И ему захотелось удержать ее, привязать к себе, чуть ли не приковать. Как будто надо схватить ее за руку и не отпускать.

До города было уже недалеко, и оба приникли к окну, стараясь увидеть собор.

– Мама, вот он! – крикнул Пол.

Перед глазами возник возвышающийся на равнине собор.

– Ах! – воскликнула миссис Морел. – Так вот он!

Пол смотрел на мать. Ее голубые глаза с тихой пристальностью разглядывали собор. Казалось, она опять ускользнула от него. Что-то передалось ей от вечного покоя этого вознесенного ввысь собора – голубого, величавого на фоне неба, – какая-то обреченность. Что есть, то есть. И всей своей молодой сильной волей он не мог это изменить. Вот перед ним лицо матери, кожа еще свежая, розовая, нежная, но в уголках глаз морщинки, веки чуть приспущены, в складке плотно сомкнутых губ непреходящее разочарование; и печать той же вечности лежит на ней, словно наконец-то она постигла свою участь. Сын восставал против этого всеми силами души.

– Мама, посмотри, как возвышается он над городом! Подумай, там, у его подножья, улицы, множество улиц! Собор кажется больше самого города.

– Да, правда! – воскликнула мать, вновь оживляясь. Но Пол уже видел ее в минуты, когда она сидела, вперив в собор неподвижный взгляд, и глаза и лицо ее застыли, отражая неумолимость жизни. И чувствовал, эти морщинки в уголках глаз и стиснутые губы доводят его до безумия.

Они зашли перекусить, и миссис Морел это показалось неслыханным расточительством.

– Не воображай, будто я получаю удовольствие, – говорила она, пока ела телячью отбивную котлету. – Не получаю я удовольствия, можешь поверить, не получаю. Подумай только о своих выброшенных на ветер деньгах!

– Никогда не жалей моих денег, – сказал он. – Ты забыла, я молодой человек и сейчас вывожу на прогулку свою девушку.

И он купил ей синие фиалки.

– Немедленно прекратите, сэр! – распорядилась она. – Что мне с ними делать?

– Ничего не надо делать. Постой спокойно!

И прямо посреди Главной улицы он приколол ей букетик к пальто.

– Такой старухе, как я! – сказала она, нюхая фиалки.

– Понимаешь, – сказал он, – мне хочется, чтоб люди думали, будто мы с тобой страшно светские господа. Так что задери нос.

– Сейчас стукну тебя по голове, – засмеялась миссис Морел.

– Напусти на себя важность! – скомандовал он. – Распуши хвост.

Целый час ушел у него, чтоб провести мать по улице. Она постояла над окном древней стекловаренной печи, постояла перед каменной аркой, всюду она останавливалась и ахала.

Какой-то мужчина подошел к ней, снял шляпу и поклонился.

– Позвольте, я покажу вам город, сударыня.

– Нет, благодарю вас, – ответила она. – Я с сыном.

И Пол рассердился, надо было ей отвечать более величественно.

– Отстань ты от меня! Ха! А вот остатки дома рудокопа и древней печи для плавки олова. Помнишь ту лекцию. Пол?..

Но на соборный холм она поднялась с огромным трудом. Пол этого не заметил. Только вдруг оказалось, она не в силах произнести ни слова. Он завел ее в маленькую кофейню, и там она отдохнула.

– Это пустяки, – сказала она. – Просто сердце уже не молодое, чего ж от него ждать.

Сын не ответил, лишь посмотрел на нее. И душу его словно стиснули раскаленные клещи. Хотелось заплакать, хотелось яростно крушить все, что попадет под руку. Снова они пустились в путь, шли медленно, потихоньку. И каждый шаг, казалось, тяжестью ложился ему на грудь. Сердце его готово было разорваться. Наконец они дошли до вершины. Мать стояла, очарованно глядя на ворота замка, на фасад собора. Она вся погрузилась в созерцание.

– Это еще гораздо лучше, чем мне представлялось! – воскликнула она.

Но Полу все это было ненавистно. Он ходил за нею повсюду, и тоскливые мысли его одолевали. Они посидели в соборе. На хорах послушали небольшую службу. Мать робела.

– Собор ведь открыт для всех? – спросила она.

– Да, – ответил Пол. – Неужели, по-твоему, у них хватит нахальства нас выставить?

– Уж непременно выставили бы, если б услышали, как ты выражаешься, – возмутилась миссис Морел.

Во время службы лицо ее опять засияло радостью и покоем. А ему по-прежнему хотелось бушевать, и крушить все подряд, и плакать.

После службы, когда, перегнувшись через ограду, они смотрели на город внизу, Пол вдруг выпалил:

– Ну почему у человека не может быть молодой матери? Зачем ей быть старой?

– С этим она, знаешь ли, ничего не может поделать, – засмеялась мать.

– И почему я не старший сын? Послушай… говорят, у младших есть преимущество… но пойми, ведь это у старших мать молодая. Твоим старшим сыном должен был быть я.

– От меня-то это не зависело, – запротестовала миссис Морел. – Согласись, ты тут виноват не меньше меня.

Он весь побелел, глаза стали бешеные.

– Зачем ты старая? – сказал он вне себя от собственного бессилия. – Почему ты не можешь ходить? Почему не можешь всюду со мной бывать?

– Прежде я могла бы взбежать на этот холм получше тебя, – ответила она.

– А мне-то от этого что? – крикнул Пол, ударив кулаком по ограде. Потом сник, сказал печально: – Очень дурно с твоей стороны, что ты больна. Малышка, это…

– Больна! – воскликнула мать. – Просто я уже не молода, и ты должен с этим мириться, вот и все.

Они притихли. Но обоим стало безмерно тяжело. За чаем они опять повеселели. Когда они сидели на набережной Брейфорда, глядя на лодки, Пол рассказало встрече с Кларой. Мать засыпала его вопросами.

– С кем же она живет?

– Со своей матерью, на Блюбелл-хилл.

– И им есть на что жить?

– Не думаю. По-моему, они плетут кружева.

– И в чем ее очарованье, мой мальчик?

– Мне не кажется, что она очаровательна, мама. Но она милая. И знаешь, мне кажется, она искренняя… и никакой таинственности, никакой.

– Но она много старше тебя.

– Ей тридцать, а мне двадцать третий год.

– Ты не сказал, чем она тебя привлекает.

– Потому что я и сам не знаю… какая-то она непокорная… бунтующая, что ли.

Миссис Морел задумалась. Она рада была бы, если бы сын влюбился в какую-нибудь женщину, которая… которая… она сама не знала, в какую. Но он так был тревожен, впадал вдруг в такую ярость, а потом опять его охватывало уныние. Ей хотелось, чтоб он познакомился с какой-нибудь милой женщиной… Не знала она, чего же ей хочется, и не стала разбираться. Во всяком случае, мысль о Кларе не вызывала у нее враждебности.

Энни тоже собралась замуж. Леонард уехал работать в Бирмингем. Однажды, когда он приехал на субботу и воскресенье, миссис Морел ему сказала:

– Ты неважно выглядишь, дружок.

– Не знаю я, – сказал он. – Да я неплохо себя чувствую, ма, ничего такого.

Он по-мальчишески уже называл ее «ма».

– А комнату ты снимаешь хорошую, это правда? – спросила она.

– Да… да. Чудно только, что самому надо наливать себе чай… и некому ворчать, если перельешь, а потом прихлебываешь из блюдца. Вроде уж и вкуса не чувствуешь.

Миссис Морел рассмеялась.

– Значит, ты от этого устал? – сказала она.

– Сам не знаю я. Жениться я хочу, – выпалил он, сплетая и расплетая пальцы и потупясь. Стало тихо.

– Но ведь ты говорил, ты подождешь еще годок, – воскликнула миссис Морел.

– Ну, говорил, – упрямо ответил он.

Опять миссис Морел задумалась.

– И знаешь, – сказала она, – похоже, Энни транжира. Она скопила всего одиннадцать фунтов. И тебе, дружок, как я понимаю, тоже не много удалось отложить.

Он покраснел до ушей.

– У меня тридцать четыре соверена, – сказал он.

– Ненадолго этого хватит, – возразила миссис Морел.

Он ничего не ответил, только все сплетал и расплетал пальцы.

– И ты ведь знаешь, – сказала она, – у меня нет ничего…

– Мне не надо, ма! – вскричал он с упреком, с болью, густо покраснев.

– Конечно, дружок, я знаю. Я была бы очень рада, будь у меня деньги. Теперь вычти из своих пять фунтов на свадьбу и прочее… остается двадцать девять фунтов. На этом далеко не уедешь.

Он все сплетал и расплетал пальцы, беспомощный, упрямый, не поднимая глаз.

– Но ты всерьез хочешь жениться? – спросила она. – Ты чувствуешь, что тебе это необходимо?

Он посмотрел голубыми глазами ей прямо в глаза.

– Да, – ответил он.

– Тогда мы должны всеми силами тебе помочь, дружок, – сказала она.

Когда он снова поднял голову, в глазах его стояли слезы.

– Не хочу я, чтоб Энни трудно пришлось, – с усилием произнес он.

– Дружок мой, – сказала миссис Морел, – ты человек надежный… у тебя приличная работа. Если б я почувствовала, что и впрямь нужна мужчине, я бы вышла за него, будь у него только жалованье за последнюю неделю и больше ни гроша. Ей, наверно, покажется нелегко начинать жизнь так скромно. Уж такие они, молоденькие девушки. Они думают, им приготовлен прекрасный дом, только того и ждут. А вот я получила дорогую мебель. Но это еще мало что значит.

Итак, свадьбу сыграли чуть не мигом. Приехал домой Артур, в военной форме он был великолепен. Энни выглядела очень мило в своем серебристо-голубом платье, такое можно будет потом надевать по воскресеньям. Морел назвал ее дурой за то, что она выходит замуж, и с зятем держался холодно. Миссис Морел украсила белым свою шляпку, и блузку отделала белым, и оба сына поддразнивали ее, что она так вырядилась. Леонард был весел и нежен и чувствовал себя преглупо. Пол никак не мог понять, чего ради Энни вздумала выходить замуж. Он очень любил сестру, и она отвечала ему тем же. Все-таки он надеялся, не без грусти, что ее замужество будет удачным. Артур был настоящий красавец в желто-алой форме и понимал это, но втайне стыдился ее. Энни на кухне все глаза выплакала, оттого что расстается с матерью. Миссис Морел всплакнула, потом похлопала ее по спине и сказала:

– Да не плачь, детка, он будет хорошим мужем.

Морел топнул ногой и сказал, дура она, что выходит замуж. Леонард был бледный, взвинченный. Миссис Морел сказала ему:

– Я доверяю ее тебе, дружок, ты теперь будешь за нее в ответе.

– Можете на меня положиться, – сказал он, едва живой от тяжелого испытания. И на этом все кончилось. Когда Морел и Артур легли спать. Пол, как бывало часто, задержался внизу – сидел и разговаривал с матерью.

– Ты не огорчена, что она вышла замуж, нет? – спросил он.

– Я не огорчена, что она вышла замуж… но… но как-то странно, что ей пришлось со мной расстаться. Мне даже тяжело, что она предпочла оставить меня и уйти с Леонардом. Так уж устроены матери… я понимаю, это глупо.

– И ты будешь из-за нее страдать?

– Я вспоминаю день собственной свадьбы и только хочу надеяться, что у нее жизнь сложится по-другому, – ответила мать.

– Но ты можешь ему довериться, по-твоему, он будет ей хорошим мужем?

– Да, да. Говорят, он ей не пара. А я так скажу: если мужчина достойный человек, как Леонард, и девушка его любит… тогда… все будет в порядке. Он ничуть не хуже Энни.

– Значит, ты не против?

– Я бы нипочем не позволила своей дочери выйти замуж, если бы не чувствовала всем сердцем, что ее нареченный – человек стоящий. Но все равно, она ушла – и осталась брешь.

Обоим сейчас было грустно, обоим хотелось, чтобы Энни опять была с ними. В новой черной шелковой блузке с белой отделкой мать казалась Полу сиротливой.

– Я, во всяком случае, никогда не женюсь, ма, – сказал он.

– О, все так говорят, мой мальчик. Ты еще не встретил свою суженую. Вот погоди годок-другой.

– Не женюсь я, мама. Я буду жить с тобой, и у нас будет прислуга.

– А, мой мальчик, говорить легко. Вот посмотрим, когда придет время.

– Какое такое время? Мне почти двадцать три.

– Да, ты не из тех, кто женится рано. Но года через три…

– Я все равно буду с тобой.

– Посмотрим, мой мальчик, посмотрим.

– Но ведь ты не хочешь, чтоб я женился?

– Не хотела бы я думать, что в твоей жизни не будет никого, кто бы тебя полюбил и… нет, не хотела бы.

– И, по-твоему, я должен жениться?

– Рано или поздно это суждено каждому мужчине.

– Но ты бы предпочла, чтобы это было позже.

– Мне будет тяжко… очень тяжко. Знаешь, как говорится:

 
Сын будет мне сыном, пока холостой человек.
 

Но дочь мне останется дочерью весь свой век.

– И, по-твоему, я позволю жене отнять меня у тебя?

– Ты ведь не можешь просить ее выйти замуж не только за тебя, но и за твою мать, – с улыбкой сказала миссис Морел.

– Пусть делает, что хочет, а только она не встанет между нами.

– Не встанет… пока не завладеет тобой… а тогда сам увидишь.

– Ничего я не увижу. Пока у меня есть ты, я не женюсь… нет.

– Но я совсем не хочу оставить тебя одиноким, мой мальчик, – вскрикнула она.

– А ты и не оставишь. Тебе сколько? Пятьдесят три! Даю тебе срок до семидесяти пяти. Мне стукнет сорок четыре, и я растолстею. И тогда женюсь на какой-нибудь степенной особе. Вот как!

Мать сидела и смеялась.

– Иди спать, – сказала она, – иди ложись.

– И у нас с тобой будет славный домик, и прислуга, и все будет очень хорошо. И может, на своих картинах я разбогатею.

– Пойдешь ты спать?

– И тогда у тебя будет небольшой экипаж. Представь… разъезжает маленькая королева Виктория.

– Говорят тебе, иди спать, – сквозь смех сказала она.

Сын поцеловал ее и вышел. Планы на будущее у него всегда были одни и те же.

Миссис Морел сидела, углубясь в свои невеселые мысли, – о дочери, о Поле, об Артуре. Она горевала из-за расставанья с Энни. Семья их так тесно связана. И она чувствовала, ей теперь непременно надо жить, чтобы быть со своими детьми. Ее жизнь так богата. Она нужна Полу, и Артуру тоже. Артур сам не знает, как глубоко он ее любит. Он человек минуты. Еще ни разу жизнь не заставила его осознать себя. Армия дисциплинировала его тело, но не душу. У него отменное здоровье, и он очень красив. Его темные густые волосы плотно облегают небольшую ладную голову. Нос у него какой-то детский, и в темно-голубых глазах есть что-то девичье. Но губы под каштановыми усами полные, красные, вполне мужские, и подбородок твердый. Рот у него отцовский, а нос и глаза в семью ее матери – людей красивых и слабохарактерных. Миссис Морел тревожилась за него. После своей безрассудной выходки он утихомирился. Но как далеко он вообще может зайти?

Армия ничего хорошего ему не дала. Он отчаянно негодовал на власть младших офицеров. Он терпеть не мог подчиняться, будто он не человек, а животное. Но у него вполне хватало разума, чтобы не брыкаться. И он всячески старался извлечь из своего положения все что можно хорошее. Он умел петь, был парень компанейский. Нередко случались и стычки, но то были обычные мужские проделки, они легко сходили с рук. И он недурно проводил время, хотя его чувство собственного достоинства было подавлено. Желая побольше получить от жизни, он полагался на свою внешность, на хорошую фигуру, благовоспитанность, приличное образование и не бывал разочарован. Однако и удовлетворения не находил. Казалось, что-то его гложет. Никогда он не знал покоя, никогда не бывал один. С матерью он держался смиренно и почтительно. Полом восхищался, любил его и чуть презирал. А Пол, в свою очередь, восхищался им, любил его и тоже чуть презирал.

У миссис Морел было отложено несколько фунтов, оставленных ей отцом, и она решила выкупить сына из армии. Он ошалел от радости. Точь-в-точь мальчишка на каникулах.

Ему всегда нравилась Беатриса Уайлд, а во время отпуска он возобновил с ней знакомство. Она была крепче его, выносливей. Они часто совершали вдвоем далекие прогулки. При этом Артур по-солдатски довольно чопорно подставлял ей для опоры руку калачиком, а она аккомпанировала ему на фортепиано, когда он пел. В эти минуты он расстегивал ворот гимнастерки. Он пел глубоким тенором, при этом краснел, и глаза его блестели. Потом они обычно сидели на диване. Казалось, он выставляет напоказ свое тело – мощную грудную клетку, бока, обтянутые панталонами бедра, – и Беатриса не была к этому равнодушна.

Разговаривая с ней, он любил переходить на диалект. Случалось, она вместе с ним покуривала. Иногда разок-другой затягивалась его сигаретой.

– Не, – сказал он ей как-то вечером, когда она хотела взять у него сигарету. – Не, так дело не пойдет. Лучше я поцалую тебя с дымком, коли ты не против.

– Я затянуться хочу, а вовсе не целоваться, – ответила она.

– Ну дак чего, будет тебе и затяжка и поцалуй.

– Хочу затянуться от твоего окурка, – крикнула Беатриса, пытаясь выхватить у него изо рта сигарету.

Он сидел, касаясь ее плечом. Была она маленькая и быстрая, как молния. Он едва увернулся.

– Поцалую с дымком, – повторил он.

– Ты противный скареда, Арти Морел, – сказала она, отодвигаясь.

– Поцалуй с дымком желаешь?

Солдат, улыбаясь, наклонился к ней. Лица их почти соприкасались.

– Не смей! – ответила она, отворачиваясь.

Он затянулся, сжал губы и потянулся к ней. Темно-каштановые подстриженные усики ощетинились. Беатриса глянула на его алые вытянутые губы и вдруг выдернула у него из пальцев сигарету и метнулась прочь. Он, вскочив за нею, выхватил гребенку из ее волос на затылке. Беатриса обернулась и кинула в него сигаретой. Он поймал сигарету, сунул в губы и сел.

– Противный! – крикнула она. – Отдай гребенку!

Она боялась, как бы не рассыпалась прическа, сотворенная нарочно для него. Стояла и придерживала волосы руками. А он спрятал гребенку у себя между колен.

– Не брал я ее, – сказал он.

Он говорил, посмеиваясь, и сигарета, зажатая в губах, вздрагивала.

– Врешь! – сказала Беатриса.

– Вот ей-ей! – со смехом отвечал Артур и показал ей раскрытые ладони.

– Ах ты, бесстыжий бесенок! – воскликнула Беатриса и кинулась в драку, стараясь отнять гребенку, а гребенка была у него под коленями. Она боролась с ним, тянула его за гладкие, туго обтянутые тканью коленки, а он хохотал и наконец, трясясь от хохота, повалился на диван. Сигарета выпала изо рта, чуть не обожгла ему шею. Под нежным загаром он залился краской и все смеялся, смеялся, пока голубые глаза его не ослепли от навернувшихся слез, горло перехватило и он чуть не задохся. Потом он сел. Беатриса вкалывала гребенку в волосы.

– Ты защекотала меня, Беатрис, – хрипло сказал он.

Белая ручка ее мелькнула, точно вспышка, и он получил звонкую пощечину. Он вскочил, свирепо на нее глядя. Они стояли и мерили друг друга взглядами. Понемногу щеки ее залились краской, она опустила глаза, понурилась. Артур сел, мрачно насупился. Беатриса прошла в чулан поправить прическу. Там она украдкой всплакнула, сама не зная почему.

Вернулась она, наглухо замкнувшись. Но то была лишь тонкая пленка, под которой бушевал огонь. Артур, мрачный, взлохмаченный, сидел на диване. Она села напротив, в кресло, и оба молчали. В тишине, точно удары, слышалось тиканье часов.

– Ты злючка, – почти виновато произнес наконец Артур.

– А нечего быть таким бесстыжим, – ответила она.

Опять они надолго замолчали. Артур посвистывал про себя, как посвистывает обычно мужчина, когда он обеспокоен, но хорохорится. Беатриса вдруг подошла и поцеловала его.

– На, получай, бедняжка! – насмешливо сказала она.

Артур поднял голову, с любопытством улыбнулся.

– Поцелуешь? – пригласил он.

– А что, не посмею? – бросила она.

– Давай! – подбивал он, протягивая губы.

Неторопливо, со странной, дрожащей улыбкой, которая, казалось, расплылась по всему ее телу, Беатриса губами прижалась к его губам. И вмиг его руки сомкнулись вокруг нее. Едва кончился этот долгий поцелуй, она откинула голову и положила свои тоненькие пальцы ему на шею, в просвет расстегнутого воротничка. Потом закрыла глаза, опять отдалась поцелую.

Она поступала по своей воле. Что хотела, то и делала, и вовсе не думала, будто кто-то другой за это в ответе.

Пол чувствовал, как меняется вокруг него жизнь. Юность осталась позади. Теперь у них дом взрослых людей. Энни стала замужней женщиной, Артур предавался удовольствиям на свой, не ведомый семье лад. Так долго они все жили дома и выходили только по своим делам. А теперь жизнь Энни и Артура протекала вне родительских стен. Сюда они приезжали на праздники и на отдых. И странным теперь казался дом, наполовину опустевшим, как гнездо, откуда вылетели птенцы. Пола все сильней одолевало беспокойство. Энни и Артур покинули дом. Ему не терпелось последовать их примеру. Но ведь дом для него подле матери. А все же есть что-то еще, что-то вне дома, что-то, чего ему недостает.

Тревожней и тревожней ему становилось. Мириам не утоляла тревоги. Слабело прежнее неистовое желание быть с нею. Иногда в Ноттингеме он виделся с Кларой, иногда ходил с ней на собрания, иногда встречал ее и на Ивовой ферме. Но вот здесь все становилось непросто. Пол, Клара и Мириам образовали некий треугольник враждебности. С Кларой он острил, разговаривал светски насмешливо, тоном, глубоко чуждым Мириам. Неважно, что происходило перед тем. Она могла сидеть рядом с ним и вести задушевный разговор. Но стоило появиться Кларе, и Мириам переставала для него существовать, и теперь он весь был обращен к гостье.

Мириам провела с ним один чудесный вечер во время сенокоса. Он работал на конных граблях, а закончив, пришел помочь ей укладывать сено в стог. Потом он рассказывал ей о своих надеждах и огорчениях и, казалось, раскрыл ей всю душу. Она будто видела трепещущую ткань его жизни. Взошла луна; они вместе возвращались с луга; казалось, он пришел к ней, потому что отчаянно в ней нуждался, и она его слушала, отдавая ему всю свою любовь и веру. Казалось, он принес ей на хранение лучшее, что в нем есть, и она станет охранять это сокровище всю свою жизнь. Нет, само небо не лелеет звезды верней и вековечней, чем станет она охранять то доброе, что есть в душе Пола Морела. Дальше она пошла домой одна, радостно взволнованная, счастливая своей верой.

А назавтра приехала Клара. Затеяли чаепитие на скошенном лугу. Мириам следила, как вечер становится золотым и опускаются тени. И все это время Пол резвился с Кларой. Он собирал стожки сена один другого выше, и они с Кларой прыгали через них. Мириам игра не пришлась по вкусу, и она стояла в сторонке. Эдгар, Джеффри, Морис, Клара и Пол прыгали. Выиграл Пол – он оказался самым легким. Клара разогорчилась. Бегала она точно амазонка. Полу нравилось, как решительно она устремлялась к стожку и перелетала через него, грудь ее покачивалась, густые волосы растрепались.

– Вы задели сено! – кричал Пол. – Задели!

– Нет! – вспыхнув, она повернулась к Эдгару. – Не задела, правда? Разве прыжок не чистый?

– Не могу сказать, – смеясь, ответил Эдгар.

Никто не мог сказать.

– Да задели вы, – сказал Пол. – Вы проиграли.

– Нет, не задела! – крикнула Клара.

– Да видно же было, – сказал Пол.

– Надери ему за меня уши! – крикнула она Эдгару.

– Не, я не смею, – со смехом ответил Эдгар. – Сама надери.

– Да задели вы, и ничего тут не поделаешь, – смеялся Пол.

Она взбеленилась. Ее маленькому торжеству перед лицом мальчишек и мужчин пришел конец. В этой игре она забылась. И теперь он мог ее посрамить.

– Бессовестный! – сказала она.

И опять Пол засмеялся тем смехом, что был мучителен для Мириам.

– А я так и знал, не перепрыгнуть вам тот стожок, – поддразнивал он Клару.

Она отвернулась от него. Но каждому было видно, что только его она и слушает, только его замечает, а он – ее. Мужчинам нравилось смотреть, как они сражаются друг с другом. Но для Мириам это было мучительно.

Она видела, Пол может предпочесть низменное высокому. Может изменять самому себе, изменять глубокому Полу Морелу. Есть опасность, что он станет легкомысленным, кинется в погоню за удовольствиями, подобно Артуру или своему отцу. Мириам было горько, что он пренебрегает собственной душой ради ветреных забав с Кларой. Она молчала, исполненная горечи, а тем временем Клара и Пол подшучивали друг над другом и Пол резвился в свое удовольствие.

А после он стыдился самого себя, хотя нипочем бы в этом не признался, и мысленно падал ниц перед Мириам. Потом опять бунтовал.

– Быть верующим еще не значит веровать, – сказал он. – Сдается мне, когда ворона парит в небе, она тот же верующий. Но она устремляется в небо только потому, что чувствует, полет приведет ее, куда ей требуется, а не потому, что в полете приобщается вечности.

Но Мириам знала, что верующим должно оставаться во всем и во всем ощущать присутствие Бога, что бы это ни было такое – Бог.

– Не верю я, что Бог столько всего знает о себе самом, – воскликнул Пол. – Не знает Бог сущее. И я уверен, вовсе Он не испытывает глубоких чувств.

И Мириам подумала, это он пытается привлечь Бога на свою сторону, потому что он хочет идти своим путем и не отказываться от своих радостей. Они долго сражались друг с другом. Пол вел себя поистине предательски по отношению к ней, даже в ее присутствии, потом стыдился этого, потом каялся; потом проникался к ней ненавистью и опять уходил. И так повторялось без конца.

Мириам задевала его до глубины души. Там она и оставалась – печальная, задумчивая, бесконечно преданная. А он приносил ей горе. И то сам огорчался за нее, то ненавидел ее. Она была его совестью; и такое у него было чувство, будто совесть его ему не по плечу. Распрощаться с нею он не мог, ведь каким-то образом она удерживала его лучшее «я». Не мог и остаться с нею, ведь все остальное в нем она не принимала, а оно составляло три четверти его существа. Вот он с досады и обращался с ней бессовестно.

Когда Мириам исполнился двадцать один год, он написал ей письмо, какое только ей и могло быть написано.

«Позволь мне в последний раз поговорить о нашей давней, исчерпавшей себя любви. Она ведь тоже меняется, не так ли? Скажи, разве плоть этой любви не умерла, оставив тебе ее неуязвимую душу? Понимаешь, я могу тебе дать любовь духовную, я тебе и давал ее долгое, долгое время, но не воплощенную страсть. Понимаешь, ты монахиня. Я давал тебе то, что мог дать безгрешной монахине – как чуждый всего мирского монах чуждой всего мирского монахине. Тебе это, конечно, дороже. И однако, ты сожалеешь… вернее сожалела, что не было того, другого. Во всех наших с тобой отношениях плоть не присутствует. В разговорах с тобой не чувства меня ведут, но дух. Вот почему не можем мы любить в общепринятом смысле этого слова. Наше чувство не из тех, что годятся на каждый день. Но мы ведь простые смертные, и жить друг с другом бок о бок было бы ужасно – ведь так или иначе с тобой я не могу подолгу быть заурядным, а знаешь, всегда быть вне этого присущего простому смертному состояния значило бы и вовсе его утратить. Когда люди женятся, они должны жить вместе как двое любящих, которые могут вести себя буднично, не испытывая при этом неловкости, – а вовсе не как две души. Так я чувствую.

Следует ли посылать тебе это письмо… не уверен. И однако… лучше понимать. Au revoir[20]20
  до свидания (фр.)


[Закрыть]».

Мириам прочла письмо дважды, потом запечатала его. Спустя год она сломала печать, чтобы показать письмо матери.

«Ты монахиня… монахиня». – Слова эти опять и опять отдавались у нее в сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее так глубоко, непоправимо, будто смертельная рана.

Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.

«Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая ошибка», – процитировала она. – Моя ли это ошибка?»

Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав одновременно небольшой сборник Омара Хайяма.

«Я рад, что ты ответила. Ты так спокойна, так естественна, я даже устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга. Но на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.

Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки и картины. Многие зарисовки посвящены тебе. Я предвкушаю твой критический разбор, который, к стыду моему и славе, всегда оказывается истинным признанием. Это всего лишь милая шутка. Au revoir».

Так закончилась первая глава его романа. Было Полу в ту пору почти двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос плоти, который Мириам так долго чересчур облагораживала, теперь стал особенно сильным. При разговорах с Кларой Доус кровь разогревалась и быстрей устремлялась по жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось, туда переместилось его новое «я», средоточие нового сознания, предупреждая, что рано или поздно не миновать ему обратиться к той ли, к другой ли женщине. Но он принадлежал Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что он не оспаривал ее права.