Текст книги "Сыновья и любовники"

Пол стал больше времени проводить с приятелями. С Джессопом из Художественной школы, с Суэйном, лаборантом-химиком из университета, с Ньютоном, учителем, а еще с Эдгаром и младшими братьями Мириам. Ссылаясь на работу, он делал наброски и занимался вместе с Джессопом. Он заходил в университет за Суэйном, и они вместе шли в центр города. Возвращаясь поездом вместе с Ньютоном, он заходил вместе с ним в «Луну и звезды» и играл там на бильярде. Объясняя Мириам свое отсутствие встречами с приятелями, он чувствовал себя вполне оправданным. Матери его полегчало. Он ей всегда говорил, где он был.

Летом Клара иногда надевала легкое ситцевое платье с широкими рукавами. Когда она поднимала руки, рукава опадали вниз и красивые, сильные руки обнажались до плеч.

– Минутку! – восклицал Пол. – Не двигайтесь.

Он делал набросок ее руки от кисти до плеча, и в рисунках ощущалось его восхищенье моделью. Мириам всегда внимательно просматривала его альбомы и листы и увидела эти зарисовки.

– По-моему, у Клары очень красивые руки, – сказал Пол.

– Да! Когда ты их нарисовал?

– Во вторник, в мастерской. Ты ведь знаешь, у меня есть уголок, где можно работать. Нередко я успеваю сделать все, что от меня требуется на фабрике, еще до обеда. И тогда всю вторую половину дня занимаюсь своим, а вечером лишь приглядываю за работой.

– Да, – сказала Мириам, перелистывая его альбом для набросков.

Минутами Пол ненавидел Мириам. Ненавидел ее, когда она наклонялась над его рисунками и сосредоточенно их разглядывала. Ненавидел ее манеру терпеливо его оценивать, будто он обязан отдавать ей отчет в каждом своем душевном движении. Встречаясь с ней, он ненавидел ее за то, что она им завладела не владея, и мучил ее. Берет она все и ничего не дает взамен, говорил он. Во всяком случае, не дает ни капли живого тепла. Вечно замороженная, не наполняет жизнью. Сколько ни пытайся до нее достучаться, все равно не достучишься, будто ее вовсе и нет. Она лишь его совесть, но не подруга. Он ненавидел ее исступленно и обращался с ней день ото дня безжалостней. Так тянулось до следующего лета. И все чаще он виделся с Кларой.

Наконец он заговорил. Однажды вечером он сидел дома и рисовал. Своеобразные у них сложились сейчас отношения с матерью, отношения людей, откровенно недовольных друг другом. Миссис Морел опять обрела уверенность. Пол не собирается связать себя с Мириам. Прекрасно, тогда можно держаться отчужденно до тех пор, пока он сам ей не откроется. В его душе давно зреет буря, и, когда она разразится, он вернется к матери. В этот вечер меж ними повисло странное тревожное ожиданье. Пол лихорадочно, машинально рисовал, пытаясь уйти от самого себя. Было уже поздно. Через открытую дверь прокрался аромат белых лилий, будто втихомолку бродил вокруг. Пол вдруг встал и вышел из дому.

Ночь была так прекрасна, что он готов был закричать. Тускло-золотой полумесяц опускался за черным платаном в конце сада, и небо неярко, сумрачно багровело. Ближе к дому поперек сада встала смутно-белая стена лилий, и казалось, воздух, как живой, колышется, переполненный их ароматом. Пол прошел мимо клумбы с гвоздиками, чей резкий запах перебил пряный, убаюкивающий аромат лилий, и остановился у белой цветочной стены. Они поникли, будто задохнувшись. Их аромат пьянил Пола. Он прошел дальше, к полю, хотел видеть, как зайдет луна.

На огороженном живой изгородью лугу настойчиво дергал коростель. Луна, все сильней краснея, быстро скользила вниз. Позади Пола крупные цветы наклонялись, будто окликали его. И вдруг его обдало еще одним запахом, каким-то вызывающим и резким. Оглядевшись, Пол обнаружил лиловые ирисы, дотронулся до чувственного зева, до темных, жадных разлапистых лепестков. Что-то он все-таки нашел. Ирисы стояли во тьме прямые, негнущиеся. Их запах был грубым. Луна исчезала за гребнем горы. Вот она скрылась; стало темно. Коростель все дергал.

Пол сорвал гвоздику и круто повернул к дому.

– Иди, мой мальчик, – сказала мать. – Тебе давно пора ложиться.

Он стоял, прижав к губам гвоздику.

– Я порву с Мириам, ма, – спокойно сказал он.

Мать посмотрела на него поверх очков. Он ответил прямым недрогнувшим взглядом. Долгое мгновенье они смотрели друг другу в глаза, потом мать сняла очки. Пол был белый, как полотно. Мужское начало взяло в нем верх, мужчина победил. Матери не хотелось слишком отчетливо его видеть.

– Но я думала… – начала она.

– Понимаешь, я ее не люблю, – сказал Пол. – Не хочу на ней жениться… так что я уйду.

– Но я думала, в последнее время ты решил соединиться с ней, – с недоумением сказала мать. – Потому я и молчала.

– Я решил… хотел… но теперь не хочу. Ничего из этого не выйдет. В воскресенье я с ней порву. Я должен это сделать, разве нет?

– Тебе лучше знать. Ты ведь знаешь, я тебе давно это говорила.

– Теперь я иначе не могу. В воскресенье я с ней порву.

– Что ж, – сказала мать. – Я думаю, это к лучшему. Но последнее время я думала, ты решил с ней соединиться, и я молчала, и продолжала бы молчать. Но скажу тебе, как говорила прежде, не думаю я, что она тебе пара.

– В воскресенье я с ней порву, – сказал Пол, нюхая гвоздику. Он взял цветок в рот. Невольно обнажил зубы, медленно прикусил цветок, рот был полон лепестков. Он выплюнул их в камин, поцеловал мать и пошел ложиться.

В воскресенье он сразу после полудня отправился на Ивовую ферму. Он загодя написал Мириам, что хочет пройтись с ней в поле, к Хакнелу. Миссис Морел была с ним очень ласкова. Он ничего не говорил. Но она видела, каких трудов ему это стоит. Однако необычная твердость в его лице успокаивала ее.

– Ничего, сынок, – сказала она. – Когда все это кончится, тебе станет несравненно лучше.

Пол быстро глянул на мать, удивленно и сердито. Он не нуждался в сочувствии.

Мириам встретила его в конце аллеи. На ней было новое платье узорчатого муслина с короткими рукавами. Короткие рукава открывали ее смуглые руки, такие покорные, вызывающие жалость, – слишком больно было на них смотреть, и это помогло Полу ожесточиться.

Мириам прихорошилась ради него, и такой свежестью от нее веяло!.. Казалось, она цветет для него одного. Всякий раз, как он взглядывал на нее, теперь уже зрелую молодую женщину, красивую, в новом платье, так горько ему делалось, словно сердце его, которое он держал в узде, вот-вот разорвется. Но он уже решил, решил бесповоротно.

Они сидели среди холмов, и он положил голову ей на колени, а она перебирала его волосы. Она чувствовала, сейчас он «не здесь», как она это называла. Часто, когда они бывали вдвоем, она искала его и не могла найти. Но сегодня она не была к этому готова.

Было около пяти, когда Пол сказал Мириам. Они сидели на берегу ручья, у подмытого края берега, где над желтой землей нависал дерн, и Пол отбивал его палкой, как всегда, когда бывал тревожен и жесток.

– Я все думаю, – сказал он, – нам надо расстаться.

– Почему? – удивленно воскликнула Мириам.

– Потому что продолжать бессмысленно.

– Почему бессмысленно?

– Бессмысленно. Жениться я не хочу. Вообще не хочу жениться. А если мы не собираемся жениться, продолжать бессмысленно.

– Но почему ты говоришь это сейчас?

– Потому что я принял решение.

– А как же тогда эти последние месяцы и все, что ты мне говорил?

– Ничего не могу поделать. Продолжать я не хочу.

– Я тебе больше не нужна?

– Нам надо расстаться… ты будешь свободна от меня, я – от тебя.

– А как же тогда эти последние месяцы?

– Не знаю. Все, что я тебе говорил, мне казалось правдой.

– Тогда почему же теперь ты изменился?

– Я не изменился… я такой, как был… только я знаю, что продолжать бессмысленно.

– Ты не сказал, почему бессмысленно.

– Потому что я не хочу продолжать… и не хочу жениться.

– Сколько раз ты предлагал мне выйти за тебя замуж и я не соглашалась?

– Знаю, но нам надо расстаться.

На минуту-другую оба умолкли. Пол яростно тыкал палкой в землю. Мириам понурилась, печально задумалась. Он неразумный ребенок. Он точно дитя, которое, вволю напившись, отталкивает и разбивает чашку. Она посмотрела на Пола, чувствуя, что могла завладеть им и добиться от него кое-какого постоянства. Но нет, она беспомощна. И тогда она воскликнула:

– Я как-то сказала, тебе всего четырнадцать лет… а тебе, оказывается, четыре!

Пол все еще свирепо тыкал палкой в землю. Но слова Мириам услышал.

– Ты четырехлетний ребенок, – гневно повторила она.

Он смолчал, но про себя подумал: «Прекрасно, раз я четырехлетний ребенок, на что я тебе нужен? Мне-то еще одна мать ни к чему». Но возражать не стал, оба помолчали.

– А ты своим сказал? – спросила Мириам.

– Маме сказал.

Опять долгое молчание.

– Так чего же ты хочешь? – спросила Мириам.

– Ну, я хочу, чтоб мы с тобой расстались. Все эти годы мы питались друг другом, пора с этим покончить. Я пойду своим путем без тебя, а ты своим без меня. И тогда у тебя будет своя, независимая жизнь.

Есть в этом доля правды, поневоле призналась Мириам, несмотря на переполнявшую ее горечь. Она и вправду чувствовала себя при нем несвободной и, хотя ее это тяготило, ничего не могла поделать. С той минуты, как любовь к Полу стала ей не по силам, она возненавидела свое чувство. И втайне, в глубине души возненавидела и Пола, потому что любила его и он подчинил ее своей власти. Она противилась этой власти. Боролась, пытаясь от него освободиться. И, в сущности, была от него свободна, даже свободнее, чем он от нее.

– И оба мы навсегда останемся в какой-то мере созданиями друг друга, – вновь заговорил Пол. – Ты дала очень много мне, а я – тебе. Теперь давай начнем жить самостоятельно.

– Что ты собираешься делать? – спросила Мириам.

– Ничего… просто быть свободным, – ответил Пол.

Мириам, однако, чувствовала в его желании освободиться влияние Клары. Но умолчала об этом.

– Что же мне сказать маме? – спросила она.

– Своей матери я сказал, что рву с тобой совсем, бесповоротно, – сказал он.

– Я своим не скажу.

Пол нахмурился.

– Как хочешь, – сказал он.

Он знал, что поступил с нею низко, а теперь бросает в беде. И оттого злился.

– Скажи им, что ты не хочешь и не выйдешь за меня замуж, и порвала со мной, – сказал он. – Это близко к правде.

Мириам в задумчивости прикусила палец. Она думала о своих отношениях с Полом. Она так и знала, что этим кончится, с самого начала это понимала. Сбылись ее худшие опасения.

– Всегда… всегда так было! – воскликнула она. – Бесконечное сражение между нами… ты рвался от меня прочь.

Это вышло неожиданно, как вспышка молнии. Сердце Пола замерло. Значит, вот как ей все представлялось?

– Но ведь у нас бывали такие прекрасные часы, так прекрасно нам бывало, мы тогда были по-настоящему вместе! – взмолился он.

– Не было этого! – воскликнула она. – Не было! Ты всегда отталкивал меня.

– Не всегда… не сначала! – защищался Пол.

– Всегда, с самого начала… всегда одно и то же.

Она умолкла, но этого было довольно. Пол ужаснулся. Когда он ехал к Мириам, он хотел ей сказать: «Нам было хорошо, но теперь этому пришел конец». А она, она, в чью любовь он верил, когда сам себя презирал, говорит, что их любовь была вовсе и не любовь. Он всегда рвался от нее прочь? Но ведь это чудовищно. Значит, никогда ничто их по-настоящему не связывало; он всегда воображал что-то, чего вовсе и не было. А она знала. Так много знала и так мало ему говорила. Она знала все время. Все время таила это в глубине души!

Пол молчал, и горько ему было. Наконец их отношения предстали перед ним в совсем ином, беспощадном свете. Это она с ним играла, а не он с ней. Она осуждала его, но держала это про себя, и льстила ему, и презирала его. Презирает его и сейчас. В нем проснулся беспощадный голос разума.

– Тебе надо выйти за человека, который перед тобой преклоняется, – сказал он. – Тогда ты сможешь вертеть им как угодно. Многие мужчины будут перед тобой преклоняться, если ты доберешься до самых сокровенных свойств их натуры. За такого тебе и надо выйти. Такой никогда не будет рваться от тебя прочь.

– Благодарю! – сказала Мириам. – Но больше не советуй мне выйти за кого-нибудь еще. Ты уже раньше мне советовал.

– Хорошо, – сказал Пол. – Больше не буду.

Он сидел молча, и чувство у него было такое, будто не он нанес удар, а его ударили. Восемь лет дружбы и любви, восемь лет его жизни прошли впустую.

– Когда ты это решил? – спросила Мириам.

– Твердо решил в четверг вечером.

– Я знала, этого не миновать, – сказала она.

Ее слова доставили ему горькое удовольствие. «Прекрасно! – подумал он. – Раз она ждала этого, значит, это не застало ее врасплох».

– А Кларе ты что-нибудь сказал? – спросила Мириам.

– Нет. Но теперь скажу.

Мириам помолчала.

– Ты помнишь, что ты мне говорил в прошлом году в доме моей бабушки… нет, даже в прошлом месяце?

– Да, – ответил Пол. – Помню! И это были не пустые слова! Я не виноват, что у нас ничего не получилось.

– Ничего не получилось, потому что тебе захотелось чего-то еще.

– У нас все равно ничего бы не получилось. Ты ведь никогда в меня не верила.

Мириам странно засмеялась.

Пол молчал. Его переполняло чувство, что Мириам его обманула. Он думал, она преклоняется перед ним, а она его презирала. Она позволяла ему болтать невесть что и не возражала ему. Предоставила ему бороться в одиночку. Но ему не давала покоя мысль, что она презирала его, а он думал, она его боготворит. Не должна она была молчать, когда видела, что он ошибается. Она вела нечестную игру. Как он ее ненавидит. Все эти годы она обращалась с ним как с героем, а втайне думала, что он дитя, глупый ребенок. Тогда почему же она позволяла глупому ребенку делать глупости? Сердце Пола ожесточилось.

Мириам переполняла горечь. Она знала… да, конечно, знала! Постоянно, когда он был не с нею, она оценивала его, видела, как он незначителен, глуп, какая он посредственность. Она даже оберегала от него свою душу. Пол не сбил ее с ног, не поверг ниц, даже не так уж ранил. Она знала заранее. Только почему же и сейчас, в эти минуты, она ощущает его странную власть? Его движения – и те завораживают, словно гипноз какой-то. И однако, он презренный, вероломный, изменчивый, жалкий. Откуда у нее эта зависимость от него? Почему движение его руки волнует ее, как ничто на свете? Почему так привязана она к нему? Почему даже сейчас, стоит ему глянуть на нее и чего-то от нее потребовать, и она подчинится? Подчинится его мелочным повелениям. Но, когда придет час не ей ему подчиниться, а ему – ей, она возьмет над ним власть и наверняка поведет, куда захочет. Она уверена в себе. Вот только то новое влияние! А, не мужчина он! Он дитя, которое требует новую игрушку. И как бы он ни был привязан душой, его это не удержит. Что ж, придется ему уйти. Но, когда он устанет от своей новой игрушки, он вернется.

Пол долбил землю, пока Мириам до смерти это не надоело. Она встала. Он сидел, сбрасывая комья земли в ручей.

– Зайдем выпьем здесь чаю? – предложил он.

– Хорошо, – согласилась Мириам.

За чаем они болтали о чем попало. Пол держал речь о своей любви к орнаменту (на что его натолкнула гостиная домика, в котором они сидели) и о красоте, которая в нем заключена. Мириам была холодна и тиха. По дороге домой она спросила:

– И мы не будем видеться?

– Не будем… разве что изредка, – ответил Пол.

– И переписываться не будем? – язвительно спросила она.

– Как хочешь, – ответил он. – Мы не чужие… что бы ни случилось, чужими мы не станем. Я иногда буду тебе писать. А ты – как хочешь.

– Понятно, – резко ответила Мириам.

Но Пол был уже в том состоянии, когда ничто больше не ранит. Он решительно расколол свою жизнь. Для него было большим ударом, когда Мириам сказала, что их любовь была постоянным сраженьем. Все остальное уже неважно. Если их любовь так мало значила, стоит ли волноваться, что ей пришел конец.

Пол расстался с Мириам в поле, в конце тропинки между живыми изгородями. В своем новом платье она одна пошла к дому, где должна будет предстать перед своими домашними, а Пол замер на дороге, с болью и стыдом думая, что заставил ее страдать.

Пытаясь вернуть себе самоуважение, он зашел в «Ивушку» выпить стаканчик. Четыре девушки, которые приехали на денек за город, сидели, скромно попивая пиво. На столе лежали шоколадные конфеты. Пол со стаканом виски присел по соседству. Он заметил, что девушки перешептываются и подталкивают друг друга локтями. Наконец одна, бойкая темноволосая красотка, наклонилась к нему и предложила:

– Хотите шоколадку?

Остальных насмешила ее лихость.

– Ну что ж, – сказал Пол. – Дайте мне какую покрепче… с орехом, с кремом я не люблю.

– Вот, нате, – сказала темноволосая, – эта с миндалем.

Она двумя пальцами взяла конфету. Пол открыл рот. Она сунула ему в рот конфету и покраснела.

– Вот милочка! – сказал Пол.

– А мы подумали, вы такой грустный, – сказала она, – они и подбили меня предложить вам шоколадку.

– Я не прочь и еще одну… с другой начинкой, – сказал Пол.

И вот они уже смеются все вместе.

Домой он вернулся в девять, когда уже темнело. Он вошел молча. Мать ждала его, с тревогой поднялась.

– Я ей сказал, – объявил Пол.

– Я рада, – с огромным облегчением отозвалась мать.

Он устало повесил шапку.

– Я сказал, между нами все кончено.

– Правильно, сынок, – сказала мать. – Сейчас ей тяжко, но в конечном счете так будет лучше. Я знаю. Ты ей не подходил.

Пол неуверенно засмеялся и сел.

– Я так повеселился с девушками в трактире, – сказал Пол.

Мать посмотрела на него. Сейчас он не помнил о Мириам. Он рассказал ей о подружках, с которыми познакомился в «Ивушке». Миссис Морел все смотрела на него. Странной казалась его веселость. За нею скрывались ужас и страдание.

– Теперь поужинай, – очень ласково сказала миссис Морел.

Поев, он сказал с тоской:

– Она говорит, я никогда ей не принадлежал, ма, и вначале тоже, так что для нее это не неожиданность.

– Боюсь, она еще надеется, что это не конец.

– Да, – согласился Пол. – Наверно.

– Ты увидишь, это лучше, что вы расстались, – сказала мать.

– Не знаю я, – безнадежно сказал он.

– Оставь ее в покое, – сказала мать.

Итак, Пол оставил Мириам, и теперь она была одна. Очень мало кому было до нее дело и почти ни до кого не было дела ей. Она осталась одна, замкнулась в себе и ждала.

12. Страсть

Своим искусством Пол мало-помалу стал зарабатывать на жизнь. Фирма Либерти взяла у него несколько написанных красками эскизов для узорных тканей, и можно было продать еще в два-три места узоры для вышивок, для напрестольной пелены и другие подобные работы. Сейчас он предлагал не очень много работ, но мог предложить больше. К тому же он подружился с художником фирмы керамических изделий и учился искусству своего нового знакомца. Прикладное искусство его очень привлекало. В то же время он неспешно трудился над своими картинами. Он любил писать большие фигуры, полные света, но не просто сотканные из света и отбрасывающие тень, как у импрессионистов; фигуры, довольно четко очерченные, словно бы светились, как иные изображения людей у Микеланджело. И писал он их на фоне пейзажа, соблюдая, как он полагал, верные пропорции. Работал он главным образом по памяти, изображая всех, кого знал. Он твердо верил, что работы его хороши и ценны. Несмотря на приступы уныния, на робость, наперекор всему в работу свою он верил.

В двадцать четыре года он впервые уверенно сказал матери:

– Мама, я буду выдающимся художником.

Она фыркнула на свой особый лад. Будто не без удовольствия пожала плечами.

– Прекрасно, мой мальчик, поживем – увидим, – сказала она.

– И увидишь, голубка! Придет время – еще загордишься!

– Я и так довольна, мой мальчик, – улыбнулась мать.

– Но кое-что тебе придется менять. Как ты ведешь себя с Минни!

Минни была их маленькая служанка, девчонка четырнадцати лет.

– А чем плоха Минни? – с достоинством спросила миссис Морел.

– Я слышал ее нынче утром, когда ты вышла под дождь за углем, – сказал Пол. – «Ой, миссис Морел! Я ж сама хотела сбегать». Оно и видно, как ты умеешь обращаться со слугами!

– Ну, это просто означает, что она славная девочка, – сказала миссис Морел.

– И ты еще извиняешься перед ней: «Ты ведь не можешь делать два дела сразу».

– Она и вправду была занята, мыла посуду, – возразила миссис Морел.

– А что она тебе ответила? «Да можно было чуток обождать. Гляньте, как вы ковыляете!»

– Да… этакая дерзкая девчонка! – с улыбкой сказала миссис Морел.

Пол, смеясь, посмотрел на мать. Его любовь опять и разрумянила ее и согрела. Казалось, в этот миг ее лицо озарялось солнцем. Пол с удовольствием продолжал работать. Когда мать была счастлива, она казалась совсем здоровой, он даже забыл про ее седые волосы.

И в этом году она поехала с ним отдохнуть на остров Уайт. Это было необыкновенно увлекательно и необыкновенно красиво. Миссис Морел была полна радости и удивления. Но Пол утомил ее слишком долгими прогулками. И однажды с ней случился тяжелый обморок. Таким серым стало ее лицо, так посинели губы! Для Пола это было пыткой. Будто в грудь ему вонзили нож. Потом ей полегчало, и он почти забыл про этот случай. Но тревога в душе осталась, будто незажившая рана.

Расставшись с Мириам, Пол почти тотчас пошел к Кларе. В первый же понедельник после разрыва он спустился в мастерскую. Клара подняла на него глаза и улыбнулась. Сами того не ведая, они очень сблизились. Она увидела, что он явно повеселел.

– Привет, царица Савская! – со смехом сказал Пол.

– Что такое? – спросила Клара.

– По-моему, вам это подходит. На вас новое платье.

Клара покраснела, спросила:

– Ну и что с того?

– Идет вам… да еще как! А я мог бы сделать для вас эскиз платья.

– Это разве возможно?

Пол стоял перед ней и объяснял, глаза его блестели. Он приковал к себе ее взгляд. Потом вдруг обхватил ее за плечи. Клара было отшатнулась. А он натянул и разгладил блузку у нее на груди.

– Вот вроде этого! – объяснил он.

Но у обоих лица пылали, и Пол тотчас убежал. Он ее коснулся! От этого ощущения он весь дрожал.

Меж ними уже установилось некое тайное понимание. На следующий вечер он перед поездом зашел с ней на несколько минут в кинематограф. Они сели, и Пол увидел, ее рука лежит подле него. Несколько мгновений он не решался до нее дотронуться. Кадры плясали, мелькали перед глазами. Наконец он решился взять ее за руку. Рука оказалась большая и крепкая, она заполнила всю его горсть. Он ее сжал. Клара не шевельнулась, не подала никакого знака. Когда они вышли, пора было отправляться на поезд. Пол мешкал.

– До свиданья, – сказала Клара. Пол кинулся через дорогу.

Назавтра он опять пришел и заговорил с ней. Она держалась довольно высокомерно.

– В понедельник погуляем? – спросил он.

Клара отвернулась.

– А Мириам вы доложите? – насмешливо спросила она.

– Я с ней порвал, – ответил Пол.

– Когда?

– В прошлое воскресенье.

– Вы поссорились?

– Нет! Я так решил. И прямо ей сказал, что отныне считаю себя свободным.

Клара промолчала, и Пол опять занялся делом. Какая она спокойная, какая величественная!

В субботу вечером он пригласил ее зайти с ним после работы в ресторан и выпить кофе. Она пошла и держалась очень сухо и отчужденно. До поезда у него оставалось три четверти часа.

– Пройдемся немного, – предложил Пол.

Клара согласилась, и они прошли мимо Замка в парк. Пол ее побаивался. Клара, задумавшись, шла рядом, шла будто обиженно, нехотя, сердито. Пол боялся взять ее руку.

– В какую сторону пойдем? – спросил он, когда они вступили в густую тень парка.

– Все равно.

– Тогда поднимемся по лестнице.

Он круто повернул назад. Они как раз прошли мимо парковой лестницы. Клара стояла, не двигаясь, недовольная, что он вдруг ее оставил. Пол ждал ее. Она стояла отчужденно. Он вдруг обнял ее, недвижимую, всю застывшую, задержал на миг и поцеловал. Потом отпустил.

– Пошли, – виновато сказал он.

Клара пошла за ним. Он взял ее руку, поцеловал кончики пальцев. Шли молча. Когда вышли из тени на свет, он отпустил ее руку. До самого вокзала оба не вымолвили ни слова. Потом поглядели друг другу в глаза.

– До свиданья, – сказала Клара.

И Пол пошел к поезду. Он двигался машинально. Люди заговаривали с ним. До него слабым эхом доносились собственные ответы. Он был как в бреду. Чувствовал одно – если понедельник не настанет сейчас же, он сойдет с ума. В понедельник он опять ее увидит. Он весь был устремлен туда, вперед. Но вмешалось воскресенье. Невыносимо. Он не увидит ее до понедельника. Помеха – воскресенье, час за часом нестерпимого ожидания. Хоть бейся головой о дверь вагона. Но он сидел не шевелясь. По дороге домой зашел выпить виски, но стало только хуже. Нельзя огорчать мать, вот что важно. Он прикинулся усталым и поспешно ушел к себе. Сидел не раздеваясь, упершись подбородком в колени, и смотрел в окно, вдаль, на гору, где светились редкие огоньки. Ни о чем не думал, не спал, так и сидел, не шевелясь, уставясь невидящим взглядом в окно. Наконец он так замерз, что опомнился, его часы остановились на половине третьего. А уже четвертый час. Он измучился, и однако, нестерпимо знать, что еще только утро воскресенья. Он лег в постель и уснул. Потом весь день до изнеможения ездил на велосипеде. И едва ли помнил, куда его носило. Но завтра уже понедельник. Он спал до четырех утра. Потом лежал и думал. Он понемногу приходил в себя – уже видел себя со стороны, такого, как он есть. После полудня она пойдет с ним пройтись. После полудня! Казалось, ждать еще годы.

Медленно ползли часы. Поднялся отец; Пол слышал, как он бродит по дому. Потом он отправился в шахту – тяжелые башмаки проскрипели по гравию. Петухи все пели. По дороге прогрохотала повозка. Поднялась мать. Расшевелила огонь в камине. Ласково окликнула его. Он отозвался будто со сна. Его маска вела себя как надо.

Он шагает на станцию – еще одна миля! Поезд приближается к Ноттингему. Остановится ли он перед туннелями? Да неважно, все равно он прибудет до обеда. Пол уже на фабрике. Через полчаса придет Клара. Будет хотя бы тут же. Он покончил с письмами. Она будет здесь. А вдруг она не пришла. Пол кинулся вниз. У него перехватило дыхание – он увидел ее сквозь стеклянную дверь. Увидел чуть склоненные над работой плечи и почувствовал, нет сил двинуться с места; и стоять невозможно. Он вошел. Он был бледен, беспокоен, неловок и совершенно холоден. А вдруг она поймет его не так? Не может он быть самим собой в этой маске.

– А после полудня вы придете? – еле выговорил он.

– Я думаю, да, – чуть слышно ответила Клара.

Пол стоял перед ней, не в силах вымолвить ни слова. Она спрятала от него лицо. Опять он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Он сжал зубы и пошел наверх. Но пока что он все делал правильно, так будет и дальше. Все утро ему казалось, он видит все в отдалении, как бывает под наркозом, а сам он будто накрепко связан, не шевельнуться. И видит поодаль свое другое «я», вносящее записи в гроссбух, и пристально следит, чтобы тот, далекий, он не допустил ошибки.

Но долго он не сможет терпеть эту боль и напряжение. Он работал не отрываясь. Но все еще только двенадцать. Он будто пригвоздил себя к конторке, стоит и работает, работает, с трудом выжимает из себя каждую строчку. Без четверти час, можно все убрать. Он кинулся вниз.

– Встретимся у Фонтана в два, – сказал он.

– Раньше половины третьего я не смогу.

– Хорошо! – сказал Пол.

Клара глянула в его безумные темные глаза.

– Я постараюсь в четверть.

Надо было этим удовольствоваться. Он пошел обедать. И все оставался под наркозом, а минуты тянулись нескончаемо. Он шагал по улицам милю за милей. Потом подумал, как бы не опоздать к месту встречи. В пять минут третьего он был у Фонтана. Последние четверть часа пытка была такой утонченной, никакими словами не выразишь. Сущее мученье слить себя живого со своей маской. Потом он увидел Клару. Пришла! Дождался.

– Вы опоздали, – сказал он.

– Всего на пять минут, – возразила она.

– Я бы вас так не подвел, – засмеялся он.

На ней был темно-синий костюм. Пол любовался ее прелестной фигурой.

– Вам не хватает цветов, – сказал он и пошел в ближайший цветочный магазин.

Клара молча вошла за ним. Он купил ей яркие, кирпично-красные гвоздики. Вспыхнув, Клара приколола их к жакету.

– Цвет красивый, – сказал Пол.»

– Я предпочла бы не такой резкий, – сказала Клара.

Пол засмеялся.

– Вы шествуете, точно алый цветок, и боитесь ослепить людей, – сказал он.

Клара опустила голову, стесняясь встречных. Они шли по улице, и Пол посмотрел на нее сбоку. Ушко – так хочется его коснуться, нежный овал лица. И своеобразная полнота во всем облике, словно наполненность спелого колоса, что чуть клонится под ветром, кружит ему голову. Будто его волчком запустили по улице и все перед глазами идет кругом.

Потом они сидели в трамвае, Клара прислонилась к нему полным плечом, и он держал ее за руку. Он чувствовал, что наркоз проходит и уже можно дышать. Кларино ухо, полускрытое светлыми волосами, совсем близко. Так трудно справиться с искушением его поцеловать. Но они не одни в вагоне. И все-таки, может, поцеловать? Он ведь сейчас не существует сам по себе, он неотделим от нее, так же как озаряющий ее солнечный свет.

Он мельком глянул в окно. Шел дождь. Увенчанная замком скала, что возвышалась над городом, была иссечена дождем. Трамвай пересек широкое черное полотно Центральной железной дороги, миновали белую ограду загона для скота. Потом покатили по грязной Уилфорд-роуд.

Клара легонько покачивалась в лад движению трамвая, а так как она прислонилась к Полу, она, покачиваясь, опиралась на него. Сильный, гибкий, он был полон неисчерпаемой энергии. Лицо грубое, грубо высеченные черты, совсем заурядные; но глубоко сидящие глаза полны жизни и совсем околдовали ее. В них пляшут веселые искорки, и, однако, они спокойны, но вот-вот в них вспыхнет смех. С губ тоже готов сорваться торжествующий смех, но нет, они не смеются. В нем таится острая тревога ожиданья. Клара задумчиво прикусила губу. Рука Пола крепко сжимала ее руку.

Они отдали две монетки по полпенни у турникета и прошли по мосту. В Тренте вода поднялась очень высоко. Бесшумно, вкрадчиво скользил полноводный поток под мостом. Дождь лил вовсю. Половодье выплеснулось и на берег, там и сям мерцали плоские озерца. В сером небе кое-где вспыхивали серебряные проблески. На Уилфордском кладбище при церкви намокли от дождя георгины – влажные темно-пунцовые шары. На дорожке, идущей вдоль зеленого приречного луга, вдоль колоннады вязов не было ни души.

Серебрящиеся темные воды, и зеленые прибрежные луга, и расцвеченные золотом вязы окутала легкая дымка. Безмолвно мчалась мимо река, и струи сплетались и изгибались, точно некое хитроумное, сложное существо. Клара, невесело задумавшись, шла рядом с Полом.

– Почему вы ушли от Мириам? – наконец вызывающе спросила она.