Текст книги "Тысяча осеней Якоба де Зута"

X. Сад на Дэдзиме
Под вечер 16 сентября 1799 г.

Якоб перемешивает остатки навоза с землей на свекольных грядках и приносит воду из просмоленной бочки для поливки поздних огурцов. Сегодня он на час раньше обычного приступил к своим секретарским обязанностям, чтобы освободиться к четырем и начать отрабатывать обещанные доктору двенадцать часов на огороде. «Маринус, мерзавец, – думает Якоб. – Скрыл от меня, что он настоящий виртуоз бильярда! Однако проигрыш есть проигрыш». Он разгребает резаную солому вокруг огуречных стеблей, опустошает оба тыквенных сосуда с водой и возвращает мульчу на место, чтобы влага не слишком быстро испарялась из пересохшей почвы. То и дело над стеной, отделяющей огород от Длинной улицы, показывается чья-нибудь любопытная голова. Секретарь из Голландии дергает сорняки, словно простой крестьянин, – такое зрелище ни в коем случае нельзя упустить. Когда Якоб попросил Хандзабуро помочь, тот сперва покатился со смеху, а поняв, что хозяин не шутит, схватился за спину, будто она ужасно болит, и быстро ушел, прихватив с собой пучок лаванды. Ари Гроте попытался продать Якобу свою шляпу из акульей кожи, чтобы «трудиться с изяществом, как подобает благородному человеку». Пит Барт предложил дать несколько уроков бильярда – не бесплатно, разумеется; а Понке Ауэханд любезно показал, какие растения следует считать сорняками. Якоб не привык к тяжелому физическому труду и все-таки невольно признается сам себе: «Возиться с землей довольно приятно». Живая зелень вокруг дает отдых усталым глазам; вьюрки таскают червей на вскопанных грядках; овсянка наблюдает за происходящим, сидя на пустой бочке, и ее песенка похожа на звяканье столовых приборов. Ворстенбос и ван Клеф уехали в Нагасаки, в здешнюю резиденцию даймё Сацумы – тестя самого сёгуна, – добиваться увеличения квоты на медь. Дэдзима как будто радуется, что осталась без присмотра. У Маринуса занятие со студиозусами; разрыхляя мотыгой землю на грядках с бобами, Якоб слышит голос доктора, доносящийся из больничного окна. Там сейчас барышня Аибагава… Якоб с тех пор, как отважился вручить ей разрисованный без спросу веер, еще ни разу ее не видел и тем более не говорил с ней. Редкие проблески доброты со стороны доктора Маринуса не идут так далеко, чтобы устроить им встречу. Якоб подумывал, не попросить ли Огаву Удзаэмона передать письмо, но если дело раскроется, и переводчик, и барышня Аибагава могут пострадать из-за того, что вели переговоры с иностранцем.

«Да и что я напишу?» – думает Якоб.

Собирая слизней с капустных листьев деревянными палочками для еды, Якоб замечает у себя на правой руке божью коровку. Подставляет левую вместо мостика, и насекомое послушно на нее переползает. Якоб повторяет это действие несколько раз. «Божья коровка, – думает Якоб, – уверена, что совершает великое путешествие, а на самом деле остается на месте». Он воображает бесконечную последовательность мостов, перекинутых в пустоте между островками телесного цвета, и задумывается: уж не играют ли и с ним в такую же игру неведомые силы…

…От этих мыслей его отвлекает женский голос:

– Господин Дадзуто?

Якоб встает, снимает плетеную шляпу.

Между ним и солнцем возникает лицо барышни Аибагавы.

– Прошу прощения за беспокоить.

Удивление, смущение, укол вины… Якоб испытывает очень много разнообразных чувств одновременно.

Она замечает божью коровку у него на пальце.

– Тэнто-муси.

Он так хочет понять, что неверно слышит ее слова:

– О-бэн-то-муси?

– О-бэн-то-муси – жук-коробка-с-завтраком. – Барышня Аибагава улыбается и показывает на божью коровку. – Это – о-тэн-то-муси.

– Тэнто-муси, – повторяет он, и она одобрительно кивает, словно школьная учительница.

Темно-синее летнее кимоно и белый платок на голове придают ей сходство с монахиней.

Они не одни: у калитки маячит неизбежный стражник.

Якоб старается не обращать на него внимания.

– Божья коровка. Друг садовника…

«Анне ты бы понравилась, – думает он, глядя ей в лицо. – Анне ты бы понравилась».

– …потому что божьи коровки поедают тлей.

Он подносит палец к губам и легонько дует.

Божья коровка взлетает и садится на лицо пугалу.

Барышня Аибагава поправляет пугалу шляпу, как могла бы поправить жена.

– Как вы его звать?

– Пугало, чтобы отпугивать птиц. А этого зовут Робеспьер.

– Пакгауз Эйк у вас «Дубовый пакгауз», обезьяна – «Вильям». Почему пугало «Робеспьер»?

– Потому что, когда ветер меняется, у него голова слетает. Довольно мрачная шутка.

– Шутка – это тайный язык. – Барышня Аибагава хмурится. – Внутри слов.

Якоб решает не упоминать о веере, если не заговорит она. По крайней мере, кажется, она не обижена и не сердится.

– Я могу вам чем-то помочь?

– Да. Доктор Маринус велеть просить у вас розу-меру. Он сказать…

«Чем лучше я знаю Маринуса, – думает Якоб, – тем меньше его понимаю».

– …Он сказать: «Попросите Домбудзецу дать вам шесть… отпрысков?.. розу-меру.

– Пройдемте сюда, здесь у нас растут всякие травы.

Якоб ведет ее по тропинке и хочет сказать что-нибудь шутливо-любезное, но все, что приходит в голову, кажется глупым до идиотизма.

– Почему господин Дадзуто сегодня работать как садовник? – спрашивает она.

– Просто мне нравится работать на огороде, – бессовестно врет Якоб. И добавляет малую толику правды: – Когда я был маленьким, часто помогал родственнику в саду. Мы первыми в деревне вырастили у себя сливы.

– В деревне Домбург, в провинции Зеландия, – говорит она.

– Вы запомнили? Вы очень добры. – Якоб срывает полдюжины молодых побегов. – Прошу вас…

На одно бесценное мгновение их руки связаны пучком горчащих трав, под взорами десятка кроваво-рыжих подсолнухов.

«Не хочу покупать себе продажную девицу, – думает Якоб. – Я хочу заслужить тебя».

– Спасибо. – Она нюхает стебелек. – «Розумарин» – что-то значить?

Якоб мысленно благодарит строгого учителя латыни в Мидделбурге; у него еще вечно воняло изо рта.

– Латинское название – Ros marinus. Ros означает «роса» – вы знаете это слово?

Она хмурится, качая головой. Зонтик от солнца медленно вращается у нее в руках.

– Роса – это вода, которую можно увидеть на траве рано утром, пока солнце ее не высушит.

Теперь она поняла.

– Роса… У нас говорят: аса-цую.

Якоб точно знает: он не забудет слово «аса-цую», пока жив.

– Ros – это «роса», marinus – «море», Ros marinus получается – «морская роса». Старики говорят, розмарин хорошо растет только там, где слышно шум моря.

Ей понравилось.

– Это правда?

– Быть может… – «Пусть время остановится», – мысленно просит Якоб. – Скорее, просто красивая сказка.

– Marinus – это «море»? Значит, господин доктор – доктор Море?

– Можно и так сказать. А что значит «Аибагава»?

– Аиба – синий. – Она явно гордится своим именем. – Гава – река.

– Так вы – синяя река. Вы как стихи.

«А ты – надоедливый похабник», – отчитывает себя Якоб.

– Есть еще женское имя – Розмари. Крещеное имя… То есть собственное, не фамилия. А мое имя… – Он старается говорить небрежно. – Мое имя Якоб.

Она удивленно склоняет голову к плечу:

– Что есть Я-ко-бу?

– Так меня назвали родители. Мое полное имя – Якоб де Зут.

Она осторожно кивает:

– Якобу Дадзуто.

«Если бы можно было поймать сказанное слово и запереть в шкатулку…»

– Мой произношений не очень хороший? – спрашивает барышня Аибагава.

– Нет-нет-нет! Вы совершенство во всех отношениях. Ваше произношение идеально.

Возле низкой каменной стены, ограждающей сад, стрекочут цикады.

– Госпожа Аибагава… – У Якоба вдруг пересохло во рту. – А как ваше собственное имя?

Она отвечает не сразу:

– Отец и мать называть меня Орито.

Ветерок накручивает на невидимый палец прядку ее волос.

Она опускает глаза:

– Доктор ждет. Спасибо за розмарин.

– Счастлив служить вам.

Больше он ничего не смеет сказать.

Сделав три-четыре шага, она оборачивается:

– Я забыть один вещь. – Достает из рукава какой-то фрукт, размером и цветом похожий на апельсин, только с гладкой кожицей. – Из мой сад. Я принести доктор Маринус много такой, и он сказать, чтобы я взять один для господин Дадзуто. Это звать каки.

Она пристраивает фрукт на плече у пугала.

– Значит, по-японски хурма называется «каки»? Большое спасибо, мы с Робеспьером непременно ее съедим.

Барышня Аибагава идет прочь по тропинке. Деревянные сандалии звонко щелкают по обожженной солнцем земле.

«Действуй! – призывает Дух грядущих сожалений. – Второго такого шанса я тебе не дам».

Якоб торопливо огибает грядку с помидорами и догоняет свою гостью у самой калитки:

– Барышня Аибагава! Барышня Аибагава! Простите меня.

Она оглядывается, уже взявшись за калитку:

– За что простить?

– За то, что я сейчас скажу. – Цветы календулы пламенеют на солнце расплавленным золотом. – Вы очень красивы.

Она поняла. Приоткрывает рот и снова сжимает губы. Делает шаг назад…

…И налетает спиной на все еще закрытую калитку.

Створка дребезжит. Стражник услужливо распахивает ее настежь.

«Проклятый тупица! – стонет Демон нынешних сожалений. – Что ты наделал?»

Леденея и сгорая заживо, Якоб пятится назад, но огородик вдруг удлинился раза в четыре. Кажется, проходят долгие века, пока Якоб, точно Вечный Жид, добирается до огуречных грядок и падает на колени за густыми зарослями щавеля, где улитка, сидя на ведре, шевелит коротенькими рожками, а муравьи тащат листик ревеня по черенку мотыги. Если бы можно было раскрутить шар земной наоборот, вернуться к тому мгновению, когда она пришла просить розмарина… Он бы все сделал по-другому!

Где-то лань горестно зовет своего олененка, убитого по приказу даймё Сацумы.

* * *

Незадолго до вечернего сбора Якоб взбирается на Дозорную башню и достает из кармана хурму. На спелом подарке отпечатались вмятинки от пальцев барышни Аибагавы. Якоб пристраивает фрукт в руке, так чтобы его пальцы легли на эти отметины, подносит хурму к самому носу, вдыхает ее терпкую сладость и проводит гладким округлым бочком по пересохшим потрескавшимся губам. «Как я жалею о своем признании, – думает Якоб. – Но разве у меня был выбор?» Он поднимает хурму повыше, заслоняя солнце; маленькая планета просвечивает оранжевым, как будто выдолбленная тыква со свечой внутри. Твердый черный черенок словно припорошен пылью. У Якоба нет с собой ни ножа, ни ложки. Он осторожно прокусывает восковую кожицу. Слизывает подтекающий сладкий сок, вбирает в рот кусочек влажной мякоти и бережно-бережно прижимает к нёбу. Хурма тает на языке, отдавая приторным жасмином, маслянистой корицей, душистой дыней, знойным черносливом… В сердцевинке Якоб находит десятка полтора плоских зернышек, темно-коричневых, как глаза восточных девушек, и такой же удлиненной формы. Солнце уже зашло, цикады смолкли, все оттенки бирюзы и лилового потускнели, преобразуясь в светло-серые и темно-серые тона. Мохнатым метеором проносится летучая мышь. Тихо, ни ветерка. Над камбузом на «Шенандоа» поднимается ровная струйка дыма и вяло колышется над бушпритом. Орудийные порты открыты; вода далеко разносит голоса обедающих в чреве брига полутора сотен моряков. Якоб, словно камертон, внутренней дрожью отзывается на мысль об Орито – всю целиком, какая она есть. Данное Анне обещание царапает совесть. «Но Анна так далеко, – тоскливо думает Якоб. – Нас разделяют долгие мили и годы, и она же сама, сама разрешила, и потом, она никогда не узнает», – говорит он себе, пока в желудке переваривается склизкий подарок Орито. «Творение не закончилось в день шестой, – вдруг осеняет молодого человека. – Творение совершается постоянно, вокруг нас, через нас и нам вопреки, день за днем, ночь за ночью, и это мы зовем любовью».

* * *

– Капитан Бору-сутен-босу, – тянет нараспев переводчик Сэкита четверть часа спустя, стоя у флагштока.

Обычно сбор дважды в день проводит комендант Косуги – он всех иностранцев знает по имени и в лицо, так что на перекличку уходит одна минута. Но сегодня Сэкита решил самолично провести смотр, чтобы утвердить свой авторитет, а констебль пусть постоит в сторонке с кислым видом.

– Где есть… – Сэкита вглядывается в список, – Бору-сутен-босу?

Писец подсказывает начальнику, что управляющий Ворстенбос нынче вечером отправился на аудиенцию к даймё Сацумы. Сэкита строго отчитывает подчиненного и, щурясь, разбирает следующее имя.

– Где есть… Банку-рэй-фу?

Писец напоминает, что помощник управляющего ван Клеф сопровождает своего принципала.

Комендант Косуги без всякой необходимости громко прокашливается.

Переводчик зачитывает следующую фамилию:

– Ма-ри-а-су…

Маринус небрежно зацепляет большими пальцами карманы.

– Надо говорить «доктор Маринус».

Встревоженный Сэкита поднимает голову:

– Этот Маринус нужно доктор?

Герритсзон и Барт фыркают. Сэкита, чувствуя, что дал маху, изрекает:

– Друзья познаются в беде! – И быстро переходит к следующему имени в списке: – Фуи… са…

– Надо думать, это я, – откликается Петер Фишер. – Только это произносится «Фишер».

– Да-да, Фуиса. – И Сэкита отважно вступает в борьбу со следующим именем. – Аэ-хандо.

– Здесь я, за грехи мои тяжкие, – отвечает Ауэханд и сосредоточенно трет чернильное пятно на пальце.

Сэкита утирает платком вспотевший лоб.

– Дадзуто…

– Здесь, – говорит Якоб.

«Достаточно составить поименный список, – думает он, – и ты уже подчинил себе людей».

Сэкита безбожно коверкает имена работников, но хотя Герритсзон с Бартом и зубоскалят, отзываются как миленькие, когда приходит их очередь. Убедившись, что все белые иностранцы на месте, Сэкита переходит к четверым слугам и четверым рабам – те стоят двумя группками справа и слева от хозяев. Переводчик начинает со слуг: Элатту, Купидона и Филандера. Затем пристально рассматривает имя первого по списку раба.

– Су-я-ко!

Ответа нет. Якоб озирается в поисках отсутствующего малайца.

Сэкита еще раз выкрикивает по слогам:

– Су-я-ко!

Никто не откликается.

Переводчик грозно смотрит на писца, тот задает вопрос коменданту Косуги.

Косуги, отвечая, обращается к Сэките. Как догадывается Якоб, он говорит примерно так: «Сегодня вы проводите смотр, вот сами и разбирайтесь с нарушителями».

Сэкита поворачивается к Маринусу:

– Где… есть… Су-я-ко?

Доктор мычит себе под нос какую-то мелодию. Когда куплет заканчивается, а Сэкита успевает дойти до белого каления, Маринус оборачивается к слугам и рабам:

– Будьте так добры, найдите Сьяко и скажите ему, что он опоздал на перекличку.

Все семеро бросаются прочь по Длинной улице, на бегу обсуждая, где может находиться Сьяко.

– Я найду, где прохлаждается бездельник, побыстрее, чем этот черномазый сброд, – говорит доктору Петер Фишер. – Господин Герритсзон, идемте со мной, работенка как раз по вам!

Не проходит и пяти минут, как из Флагового переулка появляется Петер Фишер – правая рука в крови, следом поспешают переводчики и все хором начинают что-то излагать коменданту Косуги и переводчику Сэките. Тем временем к Маринусу подбегает Элатту и что-то быстро говорит на своем цейлонском наречии.

Фишер объявляет во всеуслышание:

– Мы нашли этого навозного жука на складе, где хранят ящики, рядом с пакгаузом Дорн. Я еще раньше видел, как он туда заходил.

– Почему же вы его сюда не привели? – спрашивает Якоб. – Для переклички.

Фишер улыбается:

– Он, я думаю, в ближайшее время никуда не пойдет.

– Господи, что вы с ним сделали? – спрашивает Ауэханд.

– Меньше, чем он заслуживал! Паршивец украл спиртное, напился и наговорил нам такого, что и от равного нельзя стерпеть, не то что от вонючего малайца. А когда господин Герритсзон хотел его поучить вежливости прутом из ротанга, он превратился в кровожадную фурию, завыл по-волчьи, схватился за ломик и чуть нам головы не разбил.

– А почему никто из нас не слышал этого кровожадного воя? – спрашивает Якоб.

– Потому что он сначала дверь закрыл, господин де Зут! – огрызается Фишер.

– Сьяко муравья не обидит, – подает голос Иво Ост. – Насколько я его знаю.

– Наверное, ты от него недалеко ушел, – Фишер намекает на смешанное происхождение Оста, – вот и не можешь судить со стороны.

Ари Гроте осторожно забирает нож, которым Ост обстругивал деревяшку, из судорожно сжатой руки. Маринус что-то приказывает Элатту все на том же цейлонском наречии, и слуга убегает в сторону больницы. Доктор, насколько позволяет хромота, спешит во Флаговый переулок. За ним бросается Якоб, не обращая внимания на возмущенные крики Сэкиты. Комендант Косуги со стражниками движутся следом.

Предвечерний свет окрашивает оштукатуренные пакгаузы цветом тусклой бронзы. Якоб догоняет Маринуса. На перекрестке они сворачивают в Костяной переулок и, минуя пакгауз Дорн, входят в жаркую тесноту полутемного сарая, заваленного ящиками.

– Да вы не торопитесь! – приветствует их Герритсзон, сидя на каком-то мешке.

– А где… – Но Якоб уже увидел ответ на свой вопрос.

Мешок – это Сьяко. Он лежит на полу без сознания. Вокруг такой красивой раньше головы расплывается кровавая лужа, губа рассечена, глаз наполовину заплыл. Рядом валяются доски и щепки от ящиков, разбитая бутылка и сломанный стул. Герритсзон упирается коленом в спину раба и начинает связывать ему руки.

Следом за Якобом и доктором в сарай набиваются остальные.

– Иисус Мария! – охает Кон Туми. – И Оливер, чтоб его, Кромвель в придачу…

Японцы тоже издают потрясенные возгласы на своем языке.

– Развяжи его, – приказывает Маринус Герритсзону. – И не подходи ко мне близко.

– Так вы у нас не управляющий и даже не его помощник, и клянусь Богом…

– Развяжи его сейчас же, – отвечает доктор, – иначе, когда у тебя камень в желчном пузыре так разрастется, что ты кровью ссать будешь и с воем просить, чтоб я его удалил, – тогда уже я богом клянусь, у меня скальпель в руке нечаянно дрогнет, с самыми плачевными и мучительными для тебя последствиями.

– Должны же мы были его поучить, чтоб не безобразничал, – рычит Герритсзон и все-таки отходит в сторону.

– Вы его до смерти забили, – говорит Иво Ост.

Маринус не глядя сует свою трость Якобу и опускается на колени возле раба.

– А что, надо было молчать и спокойно смотреть, как он нас убивает? – спрашивает Фишер.

Маринус распутывает веревку, стягивающую запястья Сьяко. Якоб помогает ему перевернуть бесчувственное тело.

– Управляющий будет недоволен, – хмыкает Ари Гроте, – что с имуществом компании так неаккуратно обошлись, ага?

Сьяко вскрикивает от боли и снова затихает.

Маринус подкладывает ему под голову свой свернутый камзол, что-то тихо говорит малайцу на его родном языке и бережно ощупывает трещину в черепе. Раб вздрагивает.

Маринус морщится:

– Почему в ране стекло?

– Я же говорил, а вы не слушали, – отвечает Фишер. – Он пил краденый ром.

– И сам себя ударил бутылкой? – спрашивает Маринус.

– Я ее отобрал, – рявкает Герритсзон. – И приложил его как следует.

– Этот черный пес хотел нас убить! – кричит Фишер. – Молотком!

– Так молотком, ломом или бутылкой? Вы уж договоритесь между собой, что ли.

– Я не потерплю этих… Этих намеков, доктор! – злится Фишер.

Появляется Элатту с носилками.

– Помогайте, Домбуржец, – говорит Маринус.

Сэкита машет веером, отгоняя местных переводчиков, и с отвращением наблюдает за происходящим.

– Это есть Су-я-ко?

* * *

К ужину на первое подают французский луковый суп. Ворстенбос молча и мрачно расправляется с ним. Они с ван Клефом вернулись на Дэдзиму в превосходном расположении духа, которое им тут же подпортили известием об избиении Сьяко. Маринус все еще в больнице, обрабатывает многочисленные раны малайца. Управляющий даже освободил на сегодня Купидона и Филандера от обязательного музицирования, сказав, что он не в настроении. Остается ван Клефу и капитану Лейси развлекать общество рассказами о дворце даймё Сацумы и о его окружении. Якоб подозревает, что начальник не до конца поверил в изложенную Фишером и Герритсзоном версию событий, но сказать об этом вслух значило бы поставить слово черного раба выше слов двух белых. Якоб так и слышит мысленную реплику Ворстенбоса: «Какой это будет пример для других рабов и слуг!» Фишер скромно помалкивает – чует, что его надеждам сохранить за собой место начальника канцелярии грозит крах. Когда Ари Гроте и кухонный мальчишка подают пирог c олениной, капитан Лейси велит своему слуге принести полдюжины бутылок ячменной болтушки, а Ворстенбос даже не замечает.

Он бурчит себе под нос:

– Куда, черт возьми, запропастился Маринус?

И отправляет Купидона за доктором.

Купидон исчезает надолго. Лейси начинает уже несчитаное количество раз рассказанную историю о том, как он сражался плечом к плечу с Джорджем Вашингтоном в битве при Банкер-Хилле, и поедает три порции запеканки с абрикосами, прежде чем в комнату, прихрамывая, входит Маринус.

– Доктор, а мы уже отчаялись, – приветствует его Ворстенбос. – Думали, вы не придете.

– Трещина в ключице… – Маринус усаживается за стол. – Перелом локтевой кости, сломанная челюсть, треснувшее ребро. Три зуба выбито. Множество ушибов, особенно в области лица и половых органов, а также смещен коленный сустав и частично порваны связки. Когда он снова сможет ходить, будет хромать не хуже меня, и внешность его, как все вы могли видеть, изуродована безвозвратно.

Фишер пьет ячменный напиток, будто все это его совершенно не касается.

– Значит, жизни раба ничто не угрожает? – спрашивает ван Клеф.

– В настоящее время – нет, но нельзя исключить возможность воспаления и лихорадки.

– Долго он проваляется? – Ворстенбос переламывает пополам зубочистку.

– Пока не выздоровеет. После этого рекомендую поручать ему только легкую работу.

Лейси фыркает:

– Здесь все рабы не перетруждаются! Дэдзима – просто лужайка с ромашками.

– Вы узнали у раба его версию происшедшего? – спрашивает Ворстенбос.

– Надеюсь, минеер, – вмешивается Фишер, – наше с господином Герритсзоном свидетельство – не просто «версия происшедшего», а нечто более весомое!

– Компании нанесен ущерб, Фишер. Необходимо провести тщательное расследование.

Капитан Лейси обмахивается шляпой:

– У нас в Каролине сейчас обсуждали бы, какую компенсацию владельцы раба должны выплатить мистеру Фишеру.

– После того, как выяснят все факты, надеюсь. Доктор Маринус, почему раб не явился на перекличку? Он уже много лет на Дэдзиме, правила знает.

– Вот эти много лет на Дэдзиме, полагаю, всему виной. – Маринус накладывает себе запеканку. – Напряжение копилось годами и вызвало нервный срыв.

– Доктор, вы неподражаемы! – Лейси чуть не подавился от хохота. – Нервный срыв? Что дальше? Мул не тянет повозку, потому что впал в меланхолию? Курица перестала нести яйца, потому что ее мировая скорбь одолела?

– У Сьяко в Батавии остались жена и сын, – говорит Маринус. – Он разлучен с семьей уже семь лет – с тех пор, как Гейсберт Хеммей привез его на Дэдзиму. Хеммей обещал Сьяко, что за верную службу освободит его, когда вернется на Яву.

– Да если бы мне платили по одному доллару за каждого черномазого, которого сбили с панталыку обещанием вольной, – восклицает Лейси, – я бы мог скупить всю Флориду!

– Но ведь управляющий Хеммей умер, – говорит ван Клеф. – И обещание вместе с ним.

– Даниэль Сниткер нынешней весной обещал Сьяко, что по окончании торгового сезона выполнит обещанное Хеммеем. – Маринус набивает табаком трубку. – Сьяко верил, что через месяц-другой вернется в Батавию свободным человеком, и собирался трудиться всеми силами, чтобы выкупить семью.

– Слово Сниткера, – фыркает Лейси, – не стоит бумаги, на которой оно и не было написано.

– Не далее как вчера, – Маринус зажигает лучинку от свечи и раскуривает трубку, – Сьяко узнал, что обещание никто выполнять не собирается, и его мечты о свободе разбились вдребезги.

– Раб останется здесь на все время моей службы, – твердо говорит управляющий. – На Дэдзиме не хватает рабочих рук.

– Тогда зачем делать вид, что вас удивляет его душевное состояние? – Доктор выдыхает облачко дыма. – Семь плюс пять будет двенадцать, – по крайней мере, так меня учили. Двенадцать лет. Когда Сьяко сюда привезли, ему шел семнадцатый год. А ко времени отъезда пойдет двадцать девятый, если не больше. Его сын давно уже будет продан, а жену выдадут за другого.

– Почему я обязан выполнять обещание, которое не я давал? – негодует Ворстенбос.

– Весьма логичный вопрос, минеер! – поддерживает Петер Фишер.

– Я уже восемь лет не видел жену и дочерей! – говорит ван Клеф.

– Вы – помощник управляющего. – Маринус поддевает ногтем пятнышко засохшей крови на манжете. – Вы здесь, чтобы разбогатеть. А Сьяко – раб, он здесь, чтобы обеспечивать удобство своим хозяевам.

– Раб и есть раб, – возражает Петер Фишер. – Ему положено заниматься рабским трудом!

– А может, попробуем его развлечь? Устроим театральное представление. – Лейси ковыряет в ухе двузубой вилкой. – Поставим спектакль. Например, «Отелло».

– Вы не находите, что мы упускаем из виду главный вопрос? – вмешивается ван Клеф. – Сегодня раб чуть не убил двух наших коллег!

– И снова отлично сказано! – одобряет Фишер. – С вашего позволения, минеер.

Маринус сводит вместе большие пальцы.

– Сьяко утверждает, что он ни на кого не нападал. На него напали.

Фишер откидывается на спинку стула и громко произносит, обращаясь к люстре:

– Пфа!

– Сьяко говорит, что двое белых хозяев набросились на него без всякого повода.

– Этот головорез – распоследний врун, – заявляет Фишер.

– Все чернокожие врут, как гуси срут. – Лейси открывает табакерку.

– С чего бы Сьяко, – Маринус вынимает трубку изо рта и ставит на специальную подставку, – на вас нападать?

– Дикарям не нужны причины! – Фишер сплевывает в плевательницу. – Такие, как вы, доктор Маринус, на своих заседаниях кивают с умным видом, слушая, как «образованный негр» в парике и жилете вещает об «истинной плате за сахар в вашей чашке чая». Я же вырос не в шведском садике, а в джунглях Суринама и видел негров в их природной среде. Заработайте себе сперва такую штуку… – Он расстегивает ворот рубашки, показывая шрам длиной в три дюйма чуть повыше ключицы. – А потом уже рассказывайте, что у дикаря тоже есть душа, потому что он способен, как попугай, протараторить «Отче наш».

Лейси с уважением разглядывает отметину.

– Как это вы обзавелись таким сувениром?

– Когда я выздоравливал на плантации «Доброе согласие», – отвечает Фишер, злобно глядя на доктора, – это на реке Коммевейне, два дня пути вверх по течению от Парамарибо, нашему отряду поручили очистить местность от беглых рабов. Они сбивались в шайки и разбойничали. Колонисты называли их мятежниками, а я их зову скотами. Мы сожгли несколько их логовищ и полей, где выращивали ямс, но тут наступил засушливый сезон, а в это время там настоящая адская дыра. Моих людей не обошли стороной бери-бери и стригущий лишай. Черные рабы на плантации сообщили бунтовщикам о нашей слабости, и те на третий день на рассвете пошли на приступ. Мерзавцы сотнями лезли, как гадюки, из пересохшего болота, сыпались с деревьев… Мы доблестно сражались, мушкетами, штыками и просто голыми руками, но, получив удар дубиной по голове, я потерял сознание. Прошло, должно быть, несколько часов. Очнулся я связанным по рукам и ногам. Челюсть у меня была… как это вы выражаетесь? Подвывихнута. Я лежал вместе с другими ранеными в гостиной Большого дома на плантации. Некоторые молили о пощаде, но неграм неведомо, что это такое. Пришел вожак рабов и велел своим мясникам вырезать сердца пленников для пира по случаю победы. Они выполнили приказ. – Фишер покачивает ячменный напиток в стакане. – Медленно, а жертвы были еще живы.

– Какое зверство! – говорит ван Клеф. – Уму непостижимо!

Ворстенбос отправляет Филандера и Веха принести несколько бутылок рейнского.

– Мои несчастные товарищи, швейцарец Фуржо, Дежонетт и мой близкий друг, Том Исберг, перенесли крестные муки. До самой смерти я буду слышать их крики и хохот чернокожих. Они сложили сердца в ночной горшок, совсем рядом с тем местом, где я лежал. В комнате воняло, как на скотобойне, а в воздухе было черно от мух. Когда пришла моя очередь, уже стемнело. Я был предпоследним. Меня швырнули на стол. Несмотря на страх, я притворился мертвым и молил Бога, чтобы Он побыстрее забрал мою душу. Тут один истязатель сказал: «Сонцо спатки ушел. Те две псы заутра сделам». Он имел в виду, что солнце уже заходит и следует оставить последних двух «псов» на завтрашнее утро. Начали бить в барабаны, пошел пир и всяческий разврат. Мясники не хотели пропустить веселье. Один палач пригвоздил меня к столу штыком, как бабочку на булавку, и меня бросили без присмотра.

Мошкара кружит возле люстры, словно зловещий нимб.

На лезвии ножа, которым Якоб намазывал масло, сидит ящерка цвета ржавчины.

– Я молил Бога, чтобы дал мне силы. Повернув голову, ухватил штык зубами и понемногу расшатал его. Я потерял много крови, но все равно не сдавался. Так я завоевал свободу. Под столом лежал последний оставшийся в живых из моего отряда: Йоссе, он был зеландец, как де Зут…

«Ну-ну, – думает Якоб. – Какое замечательное совпадение».

– Увы, Йоссе был трусом. Сперва он и пошевелиться не смел, но в конце концов мои доводы победили его страх. Мы выбрались из дома под покровом тьмы и оставили плантацию далеко позади. Семь дней мы пробирались через проклятые заросли. Без оружия, а из еды – только черви, что завелись в гноящихся ранах. Йоссе все время просил, чтобы я позволил ему умереть. Но честь заставляла меня бороться за жизнь слабого зеландца. Наконец Божьей милостью мы добрались до форта Соммельсдейк в месте слияния Коттики и Коммевейне. Мы были чуть живы. Командир позже признался мне, что думал, мы умрем в ближайшие часы. Я ему сказал: «Не надо недооценивать пруссаков». Губернатор Суринама вручил мне медаль, и через полтора месяца я привел в «Доброе согласие» две сотни солдат. Скоты получили по заслугам, но я не тот человек, чтобы хвастаться своими подвигами.

Возвращаются Вех и Филандер с бутылками рейнского.

– Весьма поучительная история, – говорит Лейси. – Браво, мистер Фишер, вы отважный человек!

– Пассаж о том, как вы ели червей, был, пожалуй, лишним, – замечает Маринус.

– Доктор мне не верит! – Фишер обращается к начальству. – С прискорбием вынужден заключить, что это из-за его сентиментального отношения к дикарям.

– Доктор не верит… – Маринус разглядывает этикетку на бутылке. – Потому что это естественная реакция на хвастливое вранье.

– Я даже не буду отвечать на ваши обвинения, – возражает Фишер. – Это ниже моего достоинства.

Якоб обнаруживает у себя на руке цепочку комариных укусов.

– Быть может, в некоторых отдельных случаях рабство несправедливо, – говорит ван Клеф. – Но нельзя отрицать, что на нем держатся все великие империи.

– Тогда пусть черт заберет все великие империи. – Маринус ввинчивает в пробку штопор.

– Какое удивительное высказывание из уст колониального служащего! – усмехается Лейси.