Текст книги "Вопрос на десять баллов"

Дэвид Николс
Вопрос на десять баллов

© Ю. Новиков, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Посвящается Энн и Алану Николc.

И конечно же, Хане.

Первый раунд

Она хорошо знала этот тип людей – неясные стремления, психические расстройства, знакомство с окружающим миром посредством книг…

Э. М. Форстер. Ховардс-Энд

1

В о п р о с: Какой дворянин, пасынок Роберта Дадли, одно время бывшего фаворитом Елизаветы I, возглавил плохо спланированный бунт против королевы и был впоследствии казнен в 1601 году?

О т в е т: Эссекс.

У всех молодых людей есть повод для волнений – это естественная и неотъемлемая часть процесса взросления. У меня в возрасте шестнадцати лет все переживания были связаны с тем, что в моей жизни не будет ничего более достойного, чистого, благородного и правильного, чем оценки за экзамены в предпоследнем классе средней школы.

В то время, конечно же, меня это не волновало. Я не развешивал свои аттестаты в рамочках, или что-нибудь вроде этого, и сейчас даже не буду упоминать, какие именно оценки я получил, потому что от этого веет соперничеством, а скажу просто, что оценки мне определенно понравились – в шестнадцать лет я впервые почувствовал себя настоящим специалистом.

Но это было давным-давно. Теперь мне восемнадцать, и мне нравится думать, что я стал намного мудрее и круче в этих вопросах. Поэтому оценки за выпускные экзамены по сравнению с моими прежними треволнениями – полная фигня. Кроме того, идея измерения интеллекта при помощи какой-то дурацкой старомодной системы письменных экзаменов явно нелепа. Между прочим, мои оценки за экзамен второго уровня были лучшими в средней школе «Лэнгли-стрит» в 1985 году, причем лучшими за пятнадцать лет (три пятерки и одна четверка, в сумме девятнадцать баллов), но, честное слово, на самом деле я не придаю этому особого значения, я упомянул об этом мимоходом. Да и вообще, что ни говори, по сравнению с другими качествами, такими как мужество, популярность, хороший внешний вид, чистая кожа или активная половая жизнь, такая чепуха не имеет никакого значения.

Но, как говаривал мой папа, самое важное в образовании – это те возможности, которые оно предоставляет, двери, которые распахивает перед тобой, потому что иначе знание, по сути и само по себе, – это темная аллея, особенно если смотреть с того места, где я сижу сейчас, в конце сентября, в среду вечером, – на фабрике, выпускающей тостеры.

Все каникулы я отпахал в отделе отгрузки компании «Эшворт электрикалз», где отвечал за укладку тостеров в коробки перед отправкой их в розничную сеть. Конечно, существует не так уж много способов запихнуть тостер в коробку, так что эта пара месяцев была скучноватой, но в плюсе были 1,85 фунта в час и столько тостов, сколько ты способен съесть. Поскольку сегодня я работаю здесь последний день, то гляжу в оба, высматривая, когда коллеги начнут тайком передавать друг другу открытку для подписи и собирать деньги для прощального подарка. Мне не терпится узнать, в какой же паб мы пойдем, чтобы обмыть мой уход, но уже 16:15, поэтому логичнее предположить, что все попросту разойдутся по домам. Оно и к лучшему, поскольку на вечер у меня все равно другие планы, так что я собираю свои пожитки, хватаю горсть ручек и моток скотча из шкафчика для канцелярии и направляюсь на пирс, где у меня назначена встреча со Спенсером и Тони.

Саутендский пирс, длиной 2360 ярдов, или 2 километра 158 метров, официально признан самым длинным в мире. Наверное, это слегка чересчур, особенно когда тащишь много пива. У нас двенадцать больших банок светлого пива «Скол», свиные тефтели в кисло-сладком соусе, рис специальной обжарки и порция жареной картошки с соусом карри – запахи со всего мира, – но, пока мы доходим до конца пирса, пиво нагрелось, а еда остыла. Раз у нас сегодня особый случай, Тони пришлось притаранить свой гетто-бластер – мафон размером с небольшой шкаф, который никогда не взрывал тишины в гетто, если только не считать Шуберинесса[1]1
  Город в Эссексе с высоким уровнем уличной и подростковой преступности. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. Сейчас играет нарезанная Тони подборка «Лучшие хиты „Led Zeppelin“», а мы садимся на лавочку и наблюдаем, как солнце величественно прячется за нефтеперегонный завод.

– Но ты не станешь засранцем, а? – спрашивает Тони, открывая банку.

– Ты о чем?

– Он о том, чтобы ты не стал слишком студентиться перед нами, – поясняет Спенсер.

– Ну, я же студент, вернее, буду, так что…

– Нет, я хочу сказать, чтобы ты не стал полным занудой, а то задерешь нос, будешь приезжать домой на Рождество в мантии, говорить на латыни, вворачивая обороты типа «мне думается», «по-видимому» и все такое прочее.

– Ага, Тони, именно таким я и собираюсь стать.

– А вот и фигушки. Потому что ты и так засранец порядочный, и бо́льшим засранцем тебе уже не стать.

Тони часто называет меня засранцем. Или засранцем, или педрилой, но трюк в том, чтобы сделать определенную лингвистическую поправку и стараться думать об этих словах как о ласковых обращениях, вроде того как некоторые пары говорят «дорогой» или «любимая». Тони только что пошел работать на склад «Каррис» и начал собирать небольшую коллекцию из тыреных переносных мафонов, как тот, что мы сейчас слушаем. Кассету с «Цеппелинами» тоже притаранил Тони; он любит называть себя металлистом, что звучит куда более профессионально, чем «рокер» или «фанат хеви-метал». Одевается он тоже как металлист: много голубой джинсы, длинные блестящие светлые волосы, зачесанные назад, – в общем, он похож на женоподобного викинга. На самом деле единственное, что в Тони женственного, – так это его волосы. Он, как ни крути, мужчина со склонностью к насилию и жестокости. Можете считать, что вечер с Тони удался, если вы вернулись домой с сухой головой, так как и Тони не засунул ее в унитаз и не спустил воду.

Сейчас играет «Stairway to Heaven».

– Мы еще долго будем слушать эту гребаную хипповскую херню, Тони? – спрашивает Спенсер.

– Это же «Цеппелины», Спенс.

– Я знаю, что это «Цеппелины», поэтому и хочу, чтобы ты вырубил эту херню.

– «Цеппелины» – круче всех!

– С чего это? Потому что ты так говоришь?

– Нет, потому что эта группа обладает огромным влиянием и важностью.

– Тони, они поют о феях. Это детский сад…

– Не о феях…

– Значит, об эльфах, – встреваю я.

– Это не просто феи и эльфы, это Толкин, литература! – Тони без ума от таких книг, где на форзаце – карты, а на обложках – мускулистые женщины устрашающего вида в кольчугах вместо нижнего белья, с палашами в руках; женщины, на которых он женился бы в идеальном мире. Мечта эта в Саутенде намного более осуществима – более, чем вы думаете.

– А какая, на фиг, разница между феей и эльфом? – спрашивает Спенсер.

– Черт его знает. Спроси Джексона. Он офигенный знаток определений.

– Черт его знает, Тони, – говорю я.

Взвыло гитарное соло, и Спенсер морщится:

– Эта песня когда-нибудь кончится или она будет играть и играть, играть и играть?..

– Семь минут тридцать две секунды чистого гения.

– Чистой муки, – уточняю я. – И вообще, почему ты вечно выбираешь музыку?

– Потому что это мой мафон…

– Который ты стырил. Формально он все еще принадлежит «Каррис».

– Ага, но я купил батарейки…

– Нет, ты стырил батарейки.

– Не эти. Эти я купил.

– В таком случае сколько стоят батарейки?

– Фунт девяносто восемь.

– Хорошо, я даю тебе шестьдесят шесть пенсов. Теперь мы можем поставить что-нибудь стоящее?

– Что, типа Кейт Буш? Ну ладно, Джексон, давай немного послушаем Кейт Буш, мы все прекрасно проведем время, слушая Кейт Буш, и прекрасно, прекрасно потанцуем под Кейт Буш и подпоем Кейт Буш. — Пока мы сцепились с Тони, Спенсер протягивает руку к гетто-бластеру, невозмутимо вытаскивает «Лучшие хиты „Цеппелинов“» и забрасывает их далеко в море.

Тони ойкает, швыряет в Спенса банкой с пивом, и они оба бегут по пирсу. Лучше не особо встревать в драки. Тони немного теряет над собой контроль, становится одержим духом Одина или что-то в этом роде, и, если я встряну, это обязательно закончится тем, что Спенсер усядется мне на грудь, держа мои руки, пока Тони пердит мне в лицо, поэтому я просто сижу очень спокойно, пью пиво и смотрю, как Тони пытается перекинуть ноги Спенсера через ограду пирса.

Хотя сейчас сентябрь, в вечернем воздухе уже витает сырая прохлада, ощущение лета сходит на нет, и я рад, что на мне шинель, проданная как излишек запасов с армейских складов. Я всегда ненавидел лето: то, как солнце бьет вечером в экран телевизора, и неизбежные футболки и шорты. Я ненавижу футболки и шорты. Если бы я стоял у дверей аптеки в футболке и шортах, то гарантирую: какая-нибудь милая старушка попробовала бы положить мне монетку на макушку.

Нет, чего я на самом деле жду, так это осени, когда можно будет попинать опавшие листья по дороге на лекцию, взволнованно поговорить о поэтах-метафизиках с девушкой по имени Эмили, или Катрин, или Франсуаза, или что-нибудь в этом роде, в плотных черных шерстяных колготках и с прической как у Луизы Брукс, затем пойти в ее крошечную мансарду и заняться любовью перед электрокамином. Потом мы почитаем Т. С. Элиота и выпьем лучшего марочного портвейна из крошечных рюмочек под Майлза Дэвиса. В любом случае именно так я себе все и представлял. Университетский опыт. Мне нравится слово «опыт». Это похоже на поездку в «Алтон тауэрс»[2]2
  Крупный парк аттракционов, расположенный в г. Алтон, Стаффордшир.


[Закрыть].

Тем временем драка закончилась, и Тони сжигает свою чрезмерную агрессию, швыряя в чаек свиными тефтелями. Возвращается Спенсер, заправляет рубашку, садится рядом со мной и открывает новую банку пива. Спенсер имеет особый подход к обращению с пивной банкой. Глядя на него, можно подумать, что он пьет из фужера для мартини.

Спенсера мне будет больше всех не хватать. Он не идет учиться в университет, хотя наверняка он самый умный человек из всех, кого я встречал, а также самый красивый, надежный и крутой. Ничего из этого я ему, естественно, не скажу, потому что это будет звучать немного льстиво, да это и не нужно, поскольку он и так все это знает. Он мог бы пойти в университет, если бы по-настоящему этого захотел, но он завалил экзамены, не так чтобы совсем нарочно, но вполне демонстративно. На экзамене по английскому Спенсер сидел за соседней партой, и по движениям его руки было видно, что он не писал, а рисовал. На вопрос о Шекспире этот умник ответил рисунком «Виндзорские проказницы», о поэзии – картиной под названием «Уилфред Оуэн на собственном опыте переживает ужас окопной войны». Я все старался заглянуть ему в глаза, чтобы ободрить взглядом, как бы говорящим «ну давай, дружище», но он все не поднимал головы, рисовал, потом через час встал и вышел, подмигнув мне по пути; это было не дерзкое подмигивание, а подмигивание немного печальное, красным и подернутым слезой глазом – словно бравый солдат из расстрельной команды по пути на казнь.

После этого он просто перестал приходить на экзамены. В частных разговорах несколько раз прозвучала фраза «нервный срыв», но мой друг слишком крут, чтобы иметь нервный срыв. Или, даже если он у него был, Спенсер заставил свой нервный срыв выглядеть круто. Я на это смотрю так: весь этот извращенный экзистенциализм в духе Джека Керуака хорош до определенной степени, если только он не мешает получать нормальные оценки.

– А ты что собираешься делать, Спенс?

Он сузил глаза и посмотрел на меня:

– Что ты имеешь в виду под «делать»?

– Сам знаешь. Работа и все такое.

– У меня есть работа. – Спенсер стоит на бирже труда, но в то же время работает за зарплату в конверте на круглосуточной заправке на трассе А-127.

– Я знаю, что у тебя есть работа. Но в будущем…

Спенсер смотрит на устье реки, и я начинаю сожалеть о том, что затронул эту тему.

– Твоя проблема, друг мой Брайан, в том, что ты недооцениваешь прелести жизни в круглосуточной заправочной станции. Я ем столько шоколадок, сколько хочу. Читаю дорожные атласы. Вдыхаю интересные запахи. Беру бесплатные винные фужеры. – Он отпивает большой глоток пива и ищет повод сменить тему. Достает из своей кожаной куртки кассету, бумажный вкладыш которой разрисован от руки. – Я записал ее для тебя. Так что можешь ставить это своим новым университетским друзьям, пусть думают, будто у тебя есть вкус.

Я беру кассету, на торце которой аккуратными трехмерными заглавными буквами написано: «Университетский сборник Брая».

– Спасибо, друг, это просто супер…

– Брось, Джексон, это всего лишь кассета за шестьдесят девять пенсов из супермаркета, и нечего кричать об этом, – говорит он, но мы оба знаем, что девяностоминутная компиляция означает добрых три часа работы, и даже больше, если собираешься разрисовать вкладыш. – Поставишь, ладно? Пока этот придурок не вернулся.

Я вставляю кассету, нажимаю клавишу воспроизведения, и из колонок несется «Move On Up» Кертиса Мэйфилда. Спенсер большой модник, но сейчас его пробило на старый добрый джаз: Эл Грин, Джил Скотт-Херон и тому подобное. Спенсер настолько крут, что ему даже нравится джаз. Не Шаде или там «The Style Council», а настоящий джаз: раздражающая, нудная фигня. Мы сидим и некоторое время слушаем. Тони меж тем пытается выковырять деньги из телескопов перочинным ножом, который мы купили во время экскурсии в Кале с классом, и мы со Спенсером наблюдаем за ним, как снисходительные родители за ребенком с серьезными проблемами поведения.

– Значит, будешь приезжать домой на выходные? – спрашивает Спенсер.

– Не знаю. Хотелось бы. Не каждые выходные.

– Ты уж постарайся, ладно? Иначе мне придется торчать здесь одному с этим Конаном-Варваром, – и Спенсер кивает в сторону Тони, который носится с телескопом и швыряет его о землю.

– А не сказать ли нам какой-нибудь тост? – предлагаю я.

Спенсер кривит губу:

– Тост? Зачем?

– Ну, знаешь, за будущее или что-нибудь в таком духе?

Спенсер вздыхает и чокается со мной своей банкой.

– За будущее. Будем надеяться, твоя кожа очистится.

– Пошел на хрен, Спенсер, – говорю я.

– Пошел на хрен, – отвечает он со смехом.

К последней баночке пива мы уже порядочно набрались, поэтому лежим на спине и ничего не говорим, а просто слушаем море и песню «Try a Little Tenderness» Отиса Реддинга, и этим ясным поздним летним вечером, глядя на звезды, лежа между двух моих лучших друзей, я ощущаю, что наконец-то начинается настоящая жизнь и возможно абсолютно все.

Я хочу слушать сонаты для фортепиано и знать, кто играет. Я хочу ходить на концерты классической музыки и знать, где положено хлопать. Я хочу врубаться в современный джаз, чтобы он не звучал для меня как ужасная ошибка, и хочу знать, кто все-таки такие «Velvet Underground». Хочу полностью погрузиться в Мир Идей, хочу понимать комплексную экономику и знать, что люди находят в Бобе Дилане. Хочу иметь радикальные, но гуманные политические идеалы, основанные на хорошей осведомленности, хочу вести страстные интеллектуальные споры, сидя за круглым деревянным кухонным столом, оперируя фразами типа «давайте унифицируем глоссарий!» или «ваши аргументы явно неверны!», а затем вдруг обнаружить, что солнце уже встало, а мы беседовали всю ночь напролет. Хочу с уверенностью произносить слова «эпонимический», «солипсизм» и «утилитарный». Хочу научиться разбираться в редких винах, экзотических ликерах, односолодовых виски, хочу научиться пить все эти напитки, не нажираясь в стельку, и есть необычные экзотические блюда, яйца ржанок и лобстер «термидор», продукты, названия которых звучат совершенно несъедобно, а то и вовсе непроизносимы. Хочу заниматься любовью с красивыми, зрелыми, робкими женщинами при дневном свете или даже с включенным светом, и трезвым, и без страха, хочу бегло говорить на многих языках, возможно, даже на мертвом языке, а то и парочке, а также носить небольшую записную книжку в кожаном переплете, в которую я буду набрасывать свои проницательные мысли и наблюдения и, время от времени, стихотворную строчку. Больше всего я хочу читать книги: книги толстые, как кирпичи, книги в кожаном переплете с невероятно тонкими страницами, и еще с такими пурпурными ленточками-закладками; дешевые, пыльные сборники стихов с букинистических развалов и невероятно дорогие импортные книги с малопонятными эссе из зарубежных университетов.

В какой-то момент я хотел бы обзавестись оригинальной идеей. Мне хотелось бы кому-нибудь понравиться, или даже чтобы кто-нибудь меня любил, но я еще подумаю. А что касается работы, то не уверен, что именно хочу делать, но точно что-нибудь такое, что я не буду презирать и от чего меня не будет мутить, а это значит, что мне не надо будет постоянно ломать голову, где взять деньги. И все эти вещи даст мне университетское образование.

Мы допили пиво, а затем начался полный беспредел. Тони выбросил мои ботинки в море, и мне пришлось возвращаться домой в носках.

2

В о п р о с: В каком фильме, снятом по мотивам произведения Ханса Кристиана Андерсена Поуэллом и Прессбургером в 1948 году, Мойра Ширер нашла свою смерть, танцуя перед паровозом?

О т в е т: «Красные башмачки».

Дом шестнадцать по Арчер-роуд, как и все остальные дома по Арчер-роуд, это maisonette, уменьшительная форма от французского существительного (женского рода) maison, дословно означающая «маленький дом». Здесь я живу со своей мамой, и если вы хотите увидеть по-настоящему неустроенный быт, вам обязательно надо взглянуть, как восемнадцатилетний мужчина и сорокалетняя вдова живут в этом домике.

Вот, например, сегодня утром. Полдевятого, я лежу под одеялом, слушаю «Утреннее шоу» и смотрю на модели самолетов, висящие под потолком. Знаю, мне нужно было их давно снять, но в какой-то момент, пару лет назад, они превратились из наивно-мальчишеских в забавно-китчевые штучки, поэтому я их не стал трогать.

Мама входит, потом стучится.

– Доброе утро, соня. Сегодня у тебя большой день.

– Мам, ты когда-нибудь будешь стучать?

– Но я стучу!

– Нет, ты сначала входишь, а потом стучишь. Это не считается…

– Ну и что? Ты же тут ничего не делаешь? – покосилась она на меня.

– Нет, но…

– Только не говори, что у тебя здесь девушка. – Она приподнимает край одеяла. – Вылезай, дорогая, не стесняйся, давай поговорим. Выходи-выходи, не стесняйся…

Я резко натягиваю одеяло на голову:

– Спущусь через минуту…

– У тебя в комнате пахнет, и сильно пахнет, ты знаешь?

– Не слышу, мама…

– Пахнет мальчишками. И что мальчишки делают, чтобы так пахнуть?

– Я ведь сегодня уезжаю, не забыла?

– Когда у тебя поезд?

– В двенадцать пятнадцать.

– Так почему ты до сих пор в кровати? Вот, купила тебе подарок на прощание… – И она швыряет на одеяло пластиковый пакет.

Я открываю его. Внутри оказывается прозрачный пластиковый тубус, вроде того, в котором хранят теннисные мячи, но в нем лежат три пары скрученных в тугие шарики хлопковых плавок – красные, белые и черные, цвета фашистского флага.

– Мам, тебе не стоило…

– О, это такой пустяк.

– Нет, я хочу сказать, зря ты это.

– Не умничайте, молодой человек. Давай вставай. Тебе еще нужно собирать вещи. И открой окно, пожалуйста.

Когда она уходит, я вытряхиваю трусы из пластиковой упаковки, наслаждаясь торжественностью момента. Потому что, честное слово, это Последние Трусы, Которые Покупает Мне Мама. Белые еще куда ни шло, ну, еще черные я могу понять – они более ноские, но красные? Может, они должны выглядеть пикантно или типа того? Для меня красные трусы – это трусы, которые означают «стоп» и «опасность».

Но, предавшись смелому духу приключений, я встаю с кровати и надеваю красные трусы. Что, если они как красные башмачки и я никогда не смогу их снять? Надеюсь, это не так, потому что когда я смотрюсь в зеркало, чтобы проверить эффект, то обнаруживаю: вид у меня такой, словно мне выстрелили в пах. Я надеваю вместо них вчерашние трусы и с нечищеными зубами, кисло-сладким дыханием и легким головокружением после вчерашнего «Скола» спускаюсь по лестнице завтракать. Не могу поверить, что я на самом деле уезжаю. Не могу поверить, что мне разрешили.

Но самая большая проблема на сегодня – это собрать вещи, выйти из дому и сесть на поезд, не услышав от мамы фразы: «Твой папа гордился бы тобой».

Июльский вечер, вторник. На улице еще достаточно светло, и мы наполовину закрыли шторы, чтобы можно было нормально смотреть телик. Я в пижаме и халате после ванны, пахну «Деттолом», и все мое внимание сосредоточено на бомбардировщике «Ланкастер» на чайном подносе передо мной – модель масштаба 1:72 фирмы «Эрфикс». Папа только что пришел домой с работы, он пьет пиво из банки, и дым от его сигареты плавает в лучах заката.

– Начальный вопрос на десять баллов: при каком британском монархе в последний раз велись активные боевые действия?

– При Георге Пятом, – говорит папа.

– При Георге Третьем, – говорит Уиллер, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно. Ваш бонусный раунд начинается с вопроса по геологии.

– Разбираешься в геологии, Брай?

– Немного, – смело заявляю я.

– Какой из трех основных классов породы, на вид кристаллический или стекловидный, формируется путем остывания и отвердевания расплавленной магмы?

Это я знаю. Я наверняка это знаю.

– Вулканическая, – говорю я.

– Магматическая, – говорит Армстронг, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно.

– Близко, – говорит папа.

– Какую структуру имеет изверженная порода с включениями крупных ограненных кристаллов, известных как «вкрапленники»?

Попытка не пытка.

– Гранулярную, – говорю я.

– Порфировую? – отвечает Джонсон, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно.

– Почти, – говорит папа.

– Какой поэт Викторианской эпохи написал эпическую поэму «Любовник Порфирии», в которой главный герой душит свою возлюбленную ее же волосами?

Подождите-ка, а вот это я знаю наверняка. Роберт Браунинг. Мы это проходили на английской литературе на прошлой неделе. Это Браунинг. Я точно знаю.

– Роберт Браунинг, – говорю я, изо всех сил стараясь не кричать.

– Роберт Браунинг? – говорит Армстронг, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно. – И зрители в студии аплодируют Армстронгу, Колледж Иисуса, Кембридж, но мы оба знаем, что эти аплодисменты адресованы мне.

– Черт побери, Брай, откуда ты это знаешь? – удивляется папа.

– Просто знаю, – отвечаю я. Мне хочется обернуться и посмотреть на его лицо, посмотреть, улыбается ли он – он редко улыбается, по крайней мере, не после работы, – но я не хочу выглядеть самодовольным, поэтому сижу неподвижно и смотрю на его залитое солнцем отражение на экране телика. Он затягивается сигаретой, затем ласково кладет пропахшую дымом руку мне на голову, будто кардинал, приглаживает мои волосы длинными, с пожелтевшими ногтями пальцами и говорит:

– Ты поаккуратнее, а то в один прекрасный день сам там окажешься.

Я улыбаюсь и чувствую себя умным, сообразительным и готовым к новым переменам в жизни. Естественно, после этого я становлюсь самоуверенным и пытаюсь ответить на каждый вопрос, и всякий раз неверно, но это уже не имеет значения, потому что если один раз я ответил правильно, то рано или поздно снова дам правильный ответ.

Думаю, будет правильным сказать, что я никогда не был рабом мимолетных капризов моды. Не то чтобы я антимоден, но из множества молодежных течений, пришедшихся на мой недолгий век, ни одно мне по-настоящему не шло. В конце концов, суровая правда жизни состоит в том, что если ты – фанат Кейт Буш, Чарлза Диккенса, игры скребл, Дэвида Аттенборо и программы «Университетский вызов», то в окружающей жизни тебя мало что привлекает, если говорить о молодежных течениях. Нельзя сказать, что я не пытался. Какое-то время назад я вдруг проснулся и стал прикидывать, не стать ли мне готом, но, кажется, это была всего лишь короткая фаза. Кроме того, основная черта гота мужеского пола – одежда аристократического вампира, а если и есть в жизни малоубедительные веши, то я в образе аристократического вампира буду наиболее малоубедителен. У меня просто отсутствуют скулы. Кроме того, быть готом – значит слушать готическую музыку, о чем не может идти и речи.

В общем, это было мое едва ли не единственное легкое соприкосновение с молодежной культурой. Полагаю, вы не ошибетесь, если скажете, что мой личный подход к стилю можно описать как неформальный и в то же время классический. Джинсам я предпочитаю хэбэшные слаксы со складками, но светлой джинсе я предпочитаю темную. Пальто должно быть тяжелым, длинным, с поднятым воротником, а шарфы должны быть с бахромой, черными или красными, как бургундское вино, и все это актуально с раннего сентября до позднего мая. Ботинки должны быть на тонкой подошве и не слишком остроносыми, и (что особенно важно) с джинсами следует носить только черные или коричневые туфли.

Но нынче я не боюсь экспериментировать, особенно теперь, когда решил воспользоваться шансом заново открыть себя. Поэтому сейчас на кровати передо мной лежит старый раскрытый родительский чемодан, и я просматриваю свои последние покупки, которые приберегал для особого случая, то есть на сегодня. Во-первых, это моя новая спецовка, необыкновенно плотная, тяжелая вещь, похожая на ослиную шкуру. Ею я особенно доволен – она подразумевает смесь искусства и тяжелого ручного труда: «Хватит этого Шелли, пойду что-нибудь забетонирую». Потом идут пять дедовских рубах, различных оттенков белого и голубого, которые я купил по 1,99 фунта во время однодневной поездки на Карнаби-стрит с Тони и Спенсером. Спенсер их ненавидит, но мне они кажутся классными, особенно в сочетании с черным жилетом, который я оторвал за три фунта в магазине секонд-хенда «Помощь престарелым». Жилет пришлось прятать от мамы, но не потому, что она имеет что-либо против «Престарелых», а потому, что она считает: секонд-хенд – это так вульгарно; следующий шаг – это поднимать пищу с пола. Чего я добиваюсь сочетанием жилет—дедовская рубаха—круглые очки, так это вида контуженного молодого боевого офицера с заиканием и записной книжкой, полной стихов, которого отправили обратно домой, подальше от зверств фронта, но который продолжает выполнять свой патриотический долг, работая на ферме в глухой глостерширской деревушке, где местные жители воспринимают его с неприветливым подозрением, но которого тайно любит на расстоянии красивая, начитанная суфражистка, дочь викария, исповедующая пацифизм, вегетарианство и бисексуальность. Это действительно прекрасный жилет. И что ни говори, это не секонд-хенд, это винтаж.

Следующая вещь – папин вельветовый пиджак. Я разглаживаю его на кровати и аккуратно складываю рукава на груди. Спереди на нем небольшое чайное пятно, которое я посадил пару лет назад, когда совершил ошибку – надел его на школьную дискотеку. Знаю, это слегка ненормально, но мне казалось, что это хороший жест, нечто вроде дани памяти. Наверное, надо было сначала спросить у мамы, потому что, когда она увидела меня перед зеркалом в папином пиджаке, она издала пронзительный крик и швырнула в меня чашку чая. Когда она наконец поняла, что это всего лишь я, она разрыдалась, упала на кровать и проплакала полчаса, что было очень хорошим разогревом перед вечеринкой. Когда мама успокоилась и я ушел на дискотеку, у меня состоялся следующий разговор с моей возлюбленной-на-всю-жизнь той недели Джанет Паркс:

Я: Медленный танец, Джанет?

Джанет Паркс: Прекрасный пиджак, Брай.

Я: Спасибо!

Джанет Паркс: Откуда он у тебя?

Я: Это папин!

Джанет Паркс: Но разве твой папа не… умер?

Я: Ага!

Джанет Паркс: Так ты носишь пиджак покойного отца?

Я: Точно. Так что насчет танца?

…Тут Джанет прикрыла рот рукой и медленно удалилась в угол, где стояли Мишель Томас и Сэм Добсон, начала шептаться с ними и показывать на меня пальцем, а после вечеринки ушла домой со Спенсером Льюисом. Но я не затаил злобу после того случая, ничего подобного. Кроме того, в университете ни одна из этих историй уже не будет иметь значения. Никто, кроме меня, не будет этого знать. В университете это будет всего лишь неплохой вельветовый пиджак. Я складываю пиджак и убираю его в чемодан.

Мама входит, потом стучит, и я поспешно закрываю чемодан. У нее и так был заплаканный вид, ей только папиного пиджака не хватает, чтобы разреветься. В конце концов, она взяла отгул на полдня, чтобы как следует выплакаться.

– Уже почти собрался?

– Почти.

– Возьмешь с собой сковородку для картошки?

– Нет, мам, без нее обойдусь.

– А что же ты тогда будешь есть?

– Люди питаются не только жареной картошкой, знаешь ли!

– Только не ты.

– Хорошо, может, я начну. В любом случае, всегда можно приготовить картошку в духовке. – Я оборачиваюсь и вижу, что она почти улыбается.

– Тебе еще не пора?

До поезда уйма времени, но мама думает, что путешествие на поезде – это что-то вроде полета на международном авиарейсе, поэтому регистрироваться надо часа за четыре до отправления. Вообще-то, мы никогда не летали на самолете, но меня все равно удивляет, как это мама не заставила меня сходить сделать прививки.

– Выхожу через полчаса, – отвечаю я, затем наступает тишина.

Мама что-то бормочет, слова застревают у нее в горле, а это значит, что вот-вот прозвучит старая песня о том, как папа гордился бы мной, или что-то в этом роде, но она решила приберечь эту песню на потом, так что просто разворачивается и уходит. Я сажусь на чемодан и закрываю его, затем ложусь на кровать и осматриваю свою комнату в последний раз – такой момент, что если бы я курил, то непременно закурил бы.

Я не могу поверить, что это происходит со мной на самом деле. Вот она, независимая взрослая жизнь – то, что я чувствую сейчас. Разве сейчас не время для какого-нибудь ритуала? В определенных далеких африканских племенах затеяли бы по такому случаю невероятный четырехдневный обряд инициации, включающий нанесение татуировок и употребление сильнодействующих галлюциногенных наркотиков, извлеченных из древесных лягушек, а старейшины деревни натерли бы мое тело кровью обезьян. Но здесь обряд инициации – это всего-навсего три пары новых трусов и упаковывание пухового одеяла в пакет для мусора.

Когда я спускаюсь вниз, то вижу, что мама собрала для меня вещи: два огромных короба, в которых поместилась бо́льшая часть нашей домашней утвари. Не сомневаюсь, что и сковородка для картошки тоже лежит там, искусно спрятанная под полным сервизом для ужина, а еще тостер, который я спер в «Эшворт электрикалз», чайник, брошюра «Восхитительные блюда с фаршем», а также хлебница с шестью сдобными булочками и батоном «майти уайт». Здесь есть даже терка для сыра, хотя мама прекрасно знает, что я не ем сыра.