Текст книги "Византийцы. Наследники Рима"

Глава 6
Вера

Двумя дарами наградил людей Господь: священничеством и императорской властью. Первый из них ведает делами духовными, второй – общечеловеческими. Происходя из единого источника, оба они украшают жизнь человеческую. Нет для императоров более важной заботы, чем поддерживать достоинство священников, дабы те могли молить за них Господа.

Юстиниан. Шестая новелла

Значение религии

Ни в одном государстве, за исключением, быть может, Древнего Египта, религия не играла столь существенной роли в образе жизни людей и ходе истории страны, как в Византии. Ни в одной другой стране дела церковные, теологические догматы не пронизывали столь глубоко и всепроникающе жизнь и мысли целого народа. Однако, если, с одной стороны, характер официальной веры сильнейшим образом влиял на повседневную жизнь людей, а временами и на политические события, с другой – прошлая история этого края также оказывала серьезное влияние на пути развития самой этой веры. Именно влияние местных обычаев и традиций во многом ответственно за отличие византийского ортодоксального (православного) христианства от римского (католического). Действительно, трудно поверить, что две эти церкви, восточная и западная, смогут когда-либо достичь полного согласия во всем, не говоря уже о едином мнении в конкретных вопросах, политических или теологических, которые и привели к окончательному расколу в XI веке.

Ведь христианство восточное, исповедуемое первыми византийскими императорами, имело очень много общего с христианством римским. Отцы церкви и тут и там сталкивались с той же проблемой искоренения язычества, и в обоих краях многие языческие идеи были ассимилированы. Некоторые церковные обряды восходят к языческим ритуалам Древнего Рима, немалое количество языческих элементов вошли в церковное учение из восточных религий. По крайней мере, до IX века дожила вера в ряд классических мифов, потому что, как мы видим, против них выступает Фотий в своей девятой проповеди. В каком-то смысле именно мистические религии Востока подготовили почву для христианского учения, но, с другой стороны, это оказалось и большей угрозой, чем язычество, из-за близости их принципов к идеям раннего христианства. Эти верования нашли себе благодатную почву в Италии, но еще глубже их влияние было на Востоке. Им, их мистическому, трансцендентному образу мышления обязан византийский мир особым характером своей веры.

Во времена первых императоров церкви приходилось проповедовать свое учение весьма смешанному обществу. Благодаря этому такой важной стала задача четкого определения и разграничения понятий, так насущна и ежечасна проблема ереси. Нет нужды повторять, что это общество обожало споры и упивалось анализом тончайших расхождений, что формальные определения представляли необозримый простор для разногласий, что решения первых церковных советов должны были действовать во всем мире, а тех, кто им не подчинялся, объявляли еретиками. То, что при этом отсекались большие христианские общины, ни в коей мере не останавливало тех, чьи взгляды не совпадали с их взглядами, и кто ушел от простоты веры, которой учил Христос.

Армяне, принявшие христианство около 280 года, и грузины, обращенные в эту веру в начале IV века, в церковных диспутах не участвовали, потому что их земли лежали за пределами империи. Главными актерами этой драмы были епископы Италии, Египта, Сирии и византийских территорий, а их противниками были патриархи Рима, Александрии, Антиохии и Константинополя.

Церковные соборы по ересям

Первый такой собор собрался в 325 году в Никее, чтобы обсудить арианскую ересь. Арий, влиятельный и образованный вероучитель, утверждал, что если Отец породил Сына, то, значит, было время, когда этого Сына не существовало, а потому он помещал Сына ниже Отца по положению. Его учение приобрело много сторонников, но также яростных противников. На соборе пришли к согласию, что Отец и Сын подобны по природе своей, и для выражения их относительного положения в святой иерархии было принято определение «единосущи». Учение Ария заклеймили, а сам он был объявлен еретиком. Однако ересь эта продержалась по крайней мере до дней Юстиниана, и некоторые из великолепных церквей Равенны были воздвигнуты арианами, в частности баптистерий, до сих пор носящий это имя.

Использование слова «гомоусиос» – «единосущи» – было и далее санкционировано Вторым собором, состоявшимся в Константинополе в 381 году, когда и было окончательно принято кредо, известное нам теперь как никейский символ веры, потому что впервые оно было провозглашено в Никее в 325 году. На Никейском соборе было определено и положение константинопольского патриарха: ведь сам город объявили вторым после Рима. Возвышение Константинополя выше Антиохии и Александрии совсем не обрадовало тамошних священнослужителей. Не исключено, что в какой-то степени именно это способствовало в дальнейшем распространению в Египте монофизитской ереси.

Третий собор, состоявшийся в 431 году в Эфесе, был посвящен главным образом дискуссиям с несторианами. Согласно учению Нестория, главы антиохийской школы, особо важное, первоочередное значение придавали человеческой природе Христа. Ему возражала александрийская школа, которая рассматривала Христа как воплощение Логоса и настаивала на преобладании в нем божественного начала. Победила точка зрения александрийцев, и Несторий был объявлен еретиком, несмотря на то что его поддерживал император. Результатом стало отделение большой части церкви на Востоке, которая впоследствии простерла свое влияние вплоть до Китая и в какой-то момент чуть не охватила Монгольскую империю.

Четвертый собор был созван в Халкидоне в 451 году. И вновь основные споры шли о двойной природе личности Христа (человеческой и божественной). Наконец, пришли к согласию считать их едиными без взаимопоглощения, без смешения, без разделения и дробления. Были осуждены и несториане и монофизиты, потому что последние приписывали Христу обладание природой единой, божественной и человеческой одновременно. Результатом решений этого собора стало отделение египетской церкви, которая впоследствии утвердилась как совершенно отдельная Коптская ветвь.

Пятый собор собрался в Константинополе в 553 году. Его созвал Юстиниан скорее с политической, а не с богословской целью. Он попытался прийти к решению, которое объединило бы ортодоксальный центр, монофизический юг и несторианский восток. Соглашение было достигнуто лишь в осуждении некоторых писаний, но разные мнения теологов оказалось невозможным примирить, невзирая на давление императора. В конце концов была принята христианская доктрина в формулировке Халкидонского собора. Ее признали церкви Константинополя и Рима, а также их многочисленные сторонники. Это был последний из основополагающих соборов, когда обсуждалась сущность концепции Христа. Однако ереси продолжали противиться и дальше. Например, монофелиты утверждали, что божественная и человеческая сущности Христа объединены в единую волю. Казалось бы, это являлось неким компромиссом между догматами Халкидонского собора и монофизитской ересью. Но Шестой собор в 680 году в Константинополе осудил его, хотя приверженцы этого учения до сих пор проживают в Сирии. Они известны как марониты.

Седьмой собор, состоявшийся в 751 году в Никее, занялся проблемой иконоборчества. Его решения то подтверждались, то отменялись серией последующих синодов вплоть до окончательного возврата к иконопочитанию в 843 году.

Многочисленные соборы, которые собирались в ранние века существования Константинополя, демонстрировали широкое разнообразие богословских взглядов и имели целью определить суть христианской доктрины. И хотя к правлению Юстиниана основные принципы были сформулированы и провозглашены, разногласия по мелким вопросам продолжались вплоть до IX столетия. Тогда, 29 марта 868 года, в соборе Святой Софии Фотий прочел свою знаменитую проповедь в присутствии императоров Михаила III и Василия I, в которой он объявил о приеме в лоно истинно ортодоксальной церкви группы раскаявшихся сектантов, кватродециманов (четырнадцатидесятников). Эта секта праздновала Пасху, подобно иудеям, 14 ниссана, первого весеннего месяца, на какой бы день недели это число ни падало. Количество членов этой секты, вкупе с арианами, саббатеями, македонянами, новоцианами и аполлинарианами, было очень велико. При возвращении к ортодоксальности их нужно было не крестить заново, а лишь помазать святым елеем. Время от времени делались попытки их искоренить, но меры против них никогда не достигали той жестокости, с которой уничтожали павликиан, секту, враждебную любым церковным учреждениям, просуществовавшую до X века, когда она появилась в Болгарии, переродившись в богомильскую ересь.

Самых рьяных приверженцев различные секты находили среди обитателей Малой Азии, поэтому неудивительно, что, когда в VIII веке возникло течение иконоборцев, там тут же объявилось много его сторонников. Восточные народы искали веры простой и ясной, с четкими правилами. (Возможно, это является одной из причин того, почему ислам нашел такой быстрый отклик в Сирии и Палестине.) Многословные дефиниции соборов и сложная изощренная обрядность византийской церкви были чужды их взглядам, хотя приморские греки упивались ими. Если древние греки были, по определению Аристотеля, животными политическими, то византийских греков с этой же точностью можно назвать церковными животными.

Как глубоко проник в души людей этот подход, хорошо видно по отношению византийцев к императорам. В какой-то степени у них сохранялось традиционное древнеримское представление о том, что император – властитель выше закона. И в то же время он воспринимался как вице-регент, наместник Христа на земле. В зале заседаний Государственного совета стоял трон с постоянно раскрытым Евангелием. Прямо над императорским троном находилась мозаика с изображением Христа и надписью: «Царь во Христе», как бы постоянно напоминавшей, что Христос является истинным владыкой государства. Император избирался не как наследный правитель, а как вольный избранник армии и сената с одобрения народа. (Только во времена македонской династии установился принцип передачи трона по наследству.) Новый император становился правителем только после этого одобрения, а коронационная служба всего лишь скрепляла церковной печатью уже свершившийся факт. С одной стороны, император был почти божественным, С другой – он назначался народом. Ему надлежало блюсти высочайшие принципы поведения. Он обязан был быть сдержанным и умеренным в желаниях, чутким и благодетельным. Он должен был скрупулезно соблюдать законы… и мог быть отлучен от церкви. Но также признавалось, что он человек со своими слабостями, и поэтому, а также по милосердию Божьему, его прегрешения, часто чрезмерные, следовало прощать. Однако поддержка народа полагалась не его персоне, но его званию и Божьему его одобрению. Так что население было верно ему, лишь пока эти два условия совпадали. С того момента, как его должность переходила к другому, верность автоматически переходила за нею вслед. Слова «Король умер, да здравствует король!» буквально отражали византийскую ситуацию, пусть даже трон был захвачен самым нечестным способом. Чтобы правильно понимать историю Византии, следует всегда помнить об их своеобразном подходе к императорской власти.

На протяжении всей византийской истории человеческие слабости принимались с готовностью и пониманием и прощались, потому что таковы были их взгляды. В византийском подходе не было моральной суровости Запада, но их вера не была от этого менее искренней и глубокой.

Вера в чудеса

Византийцы буквально понимали библейское выражение, что вера движет горами. Не раз и не два в истории Византии молитва или вмешательство иконы вроде бы выручало в тяжелой ситуации. Более чем когда-либо это проявилось в VII веке, когда на столицу надвигались арабы. Византийские войска понесли поражение на поле брани, и казалось, что падение Константинополя неминуемо. Тогда на стену города вынесли икону Богоматери, его покровительницы, и обошли с нею вокруг всей крепости. Арабы отступили. Константинополь был спасен. Сегодня это приписали бы погоде, нехватке продовольствия или пороха у противника, наконец, некомпетентности вражеских военачальников, но для византийцев достаточным объяснением была любовь к ним Богоматери, проявившей свою оберегающую силу через икону. И так случалось неоднократно. Например, в 865 году к Константинополю подступил флот русичей, но образ Богоматери снесли на берег моря, и поднявшийся сильный шторм развеял корабли неприятеля.

Такое чудесное вмешательство считалось обычным и естественным. Более того, византийцы рассматривали помощь чуда почти как свое право, и, если икона какого-либо святого не обеспечивала ожидаемую поддержку, ее выбрасывали и заказывали новую икону другого святого. Понять и признать этот образ мысли необходимо не только для того, чтобы знать, на чем зиждилось византийское общество, но и оценить истинный характер истории Византии. Историки прошлых лет часто посвящали свое время изучению громких событий (войны, торговые и политические договоры и т. п.) и пренебрегали этим аспектом византийской жизни. Нынешние историки придают чрезмерное значение социальным и экономическим причинам и так поглощены материальной культурой эпохи, что почти совсем упускают мыслительные концепции, стоящие за ними. Но в византийском мире материальное так тесно переплеталось с духовным, событие с идеей, что разделять эти два аспекта нельзя. Таким образом, проблема «как византийцы думали», которую впервые всерьез поставил Норман Бэйнс, является одной из самых интересных и наиболее волнующих сегодняшних исследователей истории Средневековья.

Письменные источники прямо не говорят об этом, потому что самые ранние авторы руководствовались в этом вопросе чисто римским подходом: их больше увлекали вещи практические. А поздние историки, чаще всего христианские, поглощены были делами церковными. Однако кое-что, какие-то следы чисто византийского мышления просвечивают в трудах таких авторов, как Иоанн Молчальник (Силентиарий), в его описании святой Софии, или в более поздних писаниях Михаила Пселла. В частности, очень интересны в смысле познавательном объяснения, которые они дают военным успехам или поражениям и бедствиям вроде голода и чумы. Эти свидетельства говорят нам, что византийское мышление не было христианизированным римским, не было ОНО И ВОСТОЧНЫМ С налетом западничества. Пожалуй, оно представляло собой самое яркое наследие, наглядное проявление различных культур, которые легли в основу византийской культуры.

Сегодня нам кажутся удивительными крайности, до которых доходила вера византийцев в чудесную силу икон. Иконоборцы считали, что поклонение иконам доходит до идолопоклонничества. Оглядываясь на Ветхий Завет, где людей, казалось, тянуло к идолопоклонничеству, как пьяницу к вину, они были твердо настроены пресечь эти поползновения. Как все ретивые реформаторы, иконоборцы для достижения своей цели часто прибегали к самым жестоким мерам. Впрочем, не исключено, что такой суровый насильственный характер это движение приняло (особенно в царствование Льва III (717–741) и Константина V (740–775) из-за очень сильного противодействия, с которым иконоборчеству пришлось столкнуться в тех областях, где велико было греческое влияние.

Споры об иконоборчестве

C обеих сторон выдвигались сильные аргументы. Иконоборцы выдвигали два главных довода, а именно: иконы следует считать идолами, и воспроизведение образа Спасителя в любой зримой форме подрывает главную доктрину о двойственной природе Христа, потому что изображение может передавать лишь его человеческую форму, но не божественную суть. Защита икон основывалась на утверждении, что икона не идол, но передает некую долю святости изображаемой личности, как ее отражение. Она служит как бы посредником между миром материальным и обычным молящимся, с одной стороны, и миром духовным и божественной сущностью – С другой. Этим разногласиям посвящены бесчисленные писания философского характера, авторами которых были среди других Иоанн Дамаскин (710–750) в начале полемики и Феодор Студит (Студийский) в конце IX века, когда эта полемика закончилась. Защита иконоборчества плохо представлена в дошедшей до нас литературе, прежде всего потому, что по окончании борьбы их писания были уничтожены. Да и писателями иконоборцы были менее талантливыми, чем их противники. Они были не столько философами, сколько людьми практическими, но, тем не менее, рьяно спорили, защищая свою точку зрения.

Правда и то, что первый из императоров-иконоборцев, Лев III, выждал несколько лет после восшествия на престол, прежде чем приступить к действиям. Его правление началось в 717 году, а первый иконоборческий указ вышел в 726-м. Однако эту инициативу он проявил по собственному разумению и воле, а церковная ассамблея, которую он созвал, чтобы усилить свою политику, была, в сущности, принуждена императором к согласию. Даже ассамблея, созванная в 754 году Константином V, чтобы вновь подтвердить запрет на иконы, была скорее подстроенным спектаклем, хотя политика императора была недвусмысленной. Особенно активно действовал он против монастырей, в которых сосредоточилась оппозиция иконоборчеству. На ассамблее присутствовало 338 епископов, но ни одного патриарха. Не было там и папы, все еще остававшегося номинальным главой христианской церкви. Нет смысла повторять, что он был ярым противником этого движения. Тем не менее, на этом церковном собрании, хотя иконы были осуждены, уничтожение их запретили. Видимо, для того, чтобы показать свое неодобрение иконоборчеством, папа Григорий II выпустил свою собственную монету, а папа Павел I объявил о своем избрании королю франков Пипину, а не византийскому императору.

Самая бурная и свирепая фаза иконоборчества закончилась со смертью Константина V в 775 году. Лев IV (775–780) отказался от антимонашеской позиции своего предшественника, а следующая за ним правительница Ирина, опекунша юного Константина VI, не только вернула иконы и даровала всяческие милости иконопочитающим монахам, но также собрала совет для пересмотра политики в отношении икон. После первой неудачной попытки собрание в Константинополе было прервано ворвавшимися солдатами иконоборческого направления, тогда совет вновь собрался в 878 году в Никее и выпустил указ в пользу икон. Подавление монахов Никифором I (802–812) и принятие более мягкой иконоборческой политики в начале IX века вызвано было скорее личными спорами между императором и Феодором Студитом, чем его глубокими религиозными убеждениями. Более активная иконоборческая политика, проводимая Львом V (813–820) была абсолютно искренней, но и принесла больше горя из-за страха перед доносчиками, которые, казалось, переполняли общество, как в коммунистическом мире сегодня. Мы читаем, что даже муж и жена боялись обсуждать между собой вопросы, касающиеся признания или не признания икон.

Император Михаил II (820–829), несколько эксцентричный по религиозным убеждениям, был в то же время гораздо терпимее к иконопочитателям, которым была предоставлена полная свобода вне столицы. Но внутри Константинополя было совершенно иначе из-за непреклонности Феодора Студита. Следующий император, Феофил, был убежденным иконоборцем, будучи воспитанником одного из самых мощных мыслителей той эпохи, Иоанна Грамматика. Он оставался под влиянием Иоанна и позже, когда тот стал патриархом, вопреки симпатии к почитателям икон, которую проявляла императрица Феодора. Но к тому времени народная поддержка этого движения иссякла. Военные поражения Феофила приписывались его иконоборческим взглядам точно так же, как за сто лет до этого военные успехи Константина V почитались следствием его искренности в борьбе с иконами. Иконоборчество завершилось в 843 году с восхождением на трон Михаила III и больше никогда всерьез не возрождалось. Оно было насильственным и, как показало будущее, весьма созидательным, но временным явлением. Если бы не иконоборчество – несмотря на все его крайности, – никогда так бы не развилась вера во второй великий период византийской истории, а искусство Византии той эпохи никогда не достигло бы столь необыкновенных, превосходящих всякое воображение высот, да и взаимоотношения Византии с Западом пошли бы совсем иным путем.

Собственно говоря, именно после 843 года восточное христианство обрело свою характерную отточенную изощренность, где окончательно сформировался ортодоксальный образ мысли, основой которого стала глубокая вера в реальность незримого мира. В развитии такого взгляда главную и самую существенную роль сыграла церковь, как некая реальная данность, как материальная структура. Она была прежде всего средоточием религиозной жизни государства и общества и, как таковая, согласно ортодоксальным воззрениям, была центром всей жизни в целом. Большой императорский дворец включал в себя такое же множество церквей, как и залов, комнат для проведения советов или жилых покоев. В «Книге церемоний» Константина Багрянородного церкви играют более важную роль, чем все остальные строения. Кроме того, структура церкви допускала возможность самого вычурного и изощренного убранства. Ее внутренние помещения являли собой некое микрокосмическое подобие мира внешнего. Как и тот, большой мир, там были и небесная сфера над головой, и земная твердь внизу, а убранство все это подчеркивало. В самой высокой точке храма, на вершине купола, формой своей символизирующего небо, помещался образ Господа Вседержителя, который смотрит вниз на молящихся подобно тому, как взирает сверху Господь на мир наш.

Рис. 28. План расположения мозаичных икон. Около 1100 г. Дафни, близ Афин (по Диецу и Демусу)

На следующем возвышенном месте, закругленном выступе апсиды, изображалась Богоматерь с Младенцем Иисусом. Эти две божественные фигуры были окружены сценами из их жизни или их земными близкими, пророками и апостолами. Еще ниже располагали святых, как бы объединяющих сферу небесную и мир внизу. Подобно этому иконостас или перегородка, которые в более поздние времена отделял алтарь от остального пространства церкви, служили напоминанием о раздельности духовного и материального мира, а духовные росписи или иконы на нем символизировали вход в духовный мир. Эта схема была впервые отработана при Василии I в церкви, которую он заложил в пределах Большого дворца и назвал Hea.