Текст книги "Одень свою семью в вельвет и коттон"

Глава 13. Повторяй за мной

Мы с сестрой обсудили мой предстоящий визит в Винстон-Салем, но ни о чем конкретно не договаривались до дня накануне моего приезда, когда я позвонил из гостиницы в Солт Лейк Сити.

– Я буду на работе, когда ты приедешь, – сказала она, – поэтому, думаю, просто оставлю ключ под неточным оршком возле адней твери.

– Где-где?

– Под неточным оршком.

Я думал, что у нее что-то во рту, пока не понял, что она использует шифр.

– Ты что, говоришь по громкой связи из клиники для наркоманов? Почему ты не можешь просто сказать мне, куда положишь проклятый ключ от дома?

Ее голос превратился в шепот.

– Я просто не уверена, можно ли о таком говорить.

– Ты по мобильному?

– Конечно нет, – сказала она. – Это обыкновенный радиотелефон, но все равно, надо быть осторожной.

Когда я сообщил, что ей, в принципе, не надо быть осторожной, Лиза заговорила своим нормальным голосом и сказала: «Неужели? Но я слышала…».

Моя сестра из тех, кто фанатично смотрит страшилки местных программ из серии «Вы очевидец», запоминая только заголовки. Она помнит, что яблочное пюре может убить, но забывает, что для смертельного эффекта его нужно ввести прямо в вену. Сообщения о том, что кто-то может прослушивать ваши разговоры по мобильному смешивались с информацией о росте количества домашних краж и случаев мозговой опухоли, означая в ее понимании, что все телекоммуникации потенциально опасны для жизни. Если она не смотрела этого по телевизору, то читала в Потребительских известиях или слышала из третьих рук от друга друга друга, чье ухо загорелось при разговоре с автоответчиком. Все постоянно таит в себе угрозу, и если о чем-то ходят слухи, значит, определенно, ведется следствие и это что-то существует.

– Ладно, – сказал я. – Но можешь хотя бы сказать, под каким неточным оршком? В последний раз, когда я был у тебя, их имелось довольно много.

– Он асный, – сообщила она. – Вернее… асно-ватый.

Я прибыл к дому Лизы поздно вечером следующего дня, нашел ключ под цветочным горшком и вошел через заднюю дверь. Длиннющая записка на журнальном столике объясняла, как мне следует обращаться со всем, начиная от телевизора и заканчивая вафельницей, при этом в конце каждой подробно написанной инструкции я читал: «Не забудь выключить и обесточить приборы после использования». Постскриптум внизу на третьей странице гласил, что в том случае, если прибор, о котором идет речь, не имеет шнура – например, посудомоечная машина, – я должен убедиться, что она завершила свой цикл и стала холодной на ощупь к моменту моего выхода из комнаты. В записке была отражена растущая паника, и подтекст вопил: Господи-Боже-мой-он-пробудет-один-в-моем-доме-почти-целый-час. Она оставила свой рабочий телефон, рабочий телефон своего мужа и номер ближайшей соседки, приписав, что не очень хорошо знает эту женщину, так что мне не следует ее беспокоить без крайней в этом необходимости. «Р.P.S. Она баптистка, так что не говори ей, что ты гей».

В последний раз, когда я был один в квартире моей сестры, она жила в доме из белого кирпича, апартаменты в котором занимали вдовы и одинокие работающие женщины среднего возраста. Это было в конце семидесятых, когда мы должны были проживать в общежитиях. С колледжем получилось не так, как она рассчитывала, и после двух лет в Вирджинии она вернулась в Рэйли и стала работать в винном магазине. Это была вполне нормальная жизнь для девушки двадцати одного года, но она не хотела жить без высшего образования. Хуже того, этого никто не планировал за нее. Еще детьми мы получили определенные роли – лидер, лентяй, шкодник, потаскуха, – ярлыки, которые эффективно говорили нам, кто мы есть. Считалось, что Лиза как самая старшая, умная и хозяйственная взлетит на вершину знаний в своей дисциплине, получая магистра в области управления, а затем, по ходу, овладеет каким-нибудь небольшим государством. Мы всегда знали ее как авторитетную персону и хотя в какой-то степени и наслаждались ее провалом, было как-то не по себе видеть ее такой неуверенной. Вдруг она резко стала полагаться на мнения других людей, следовать их советам и теряться от малейшей критики.

Ты честно так думаешь? Честно? Она совсем утратила свое личное мнение.

Моей сестре требовалось терпение и понимание, но я все чаще стал замечать, что хочу задать ей взбучку. Если самая старшая из нас не была такой, какой ей следовало быть, то что это значило для остальных?

Лиза была отмечена Вероятно Наиболее Успешной, и поэтому ее приводили в замешательство мои заказы галлоновых кувшинов с розовым бургундским. Меня обозвали ленивым и безответственным, так что было вполне закономерным, что я тоже вылетел из колледжа и вернулся к родителям. После того как меня оттуда вышвырнули, я поселился с Лизой в доме из белого кирпича. Это была маленькая гостинка – взрослая версия ее детской спальни, – и когда я в конце концов уехал, оставив ей поломанный магнитофон и неоплаченный счет на восемьдесят долларов, общим выводом было: «Ну, а чего ты ожидала?»

Я, быть может, открою нечто новое для тех, кто меня не знает, если скажу, что до сих пор из всей моей семьи именно я скорее всего устрою пожар в вашем доме. В то время как я смирился со своими заниженными оценками, Лиза упорно боролась за свой прежний титул. Винный магазин был просто временным затишьем, и она ушла оттуда после того, как стала управляющей. Ее заинтересовала фотография, и она выучилась обращаться с фотоаппаратом, в итоге осела в фотоотделе большой международной фармацевтической компании, где снимала микробы, вирусы и людей, реагирующих на микробы и вирусы. По выходным, для дополнительного заработка, она фотографировала на свадьбах, что не было для нее таким уж накладным. Потом она сама вышла замуж и уволилась из фармацевтической компании, чтобы получить диплом по английскому языку. Когда ей сообщили, что спрос на тридцатистраничное эссе по Джейн Остин невелик, она получила лицензию на работу с недвижимостью. А когда ей сообщили, что рынок недвижимости в упадке, она стала изучать растения. Ее муж Боб получил работу в Винстон-Салеме, и они переехали в новый трехэтажный дом в тихом пригородном районе. Странно было представлять свою сестру живущей в месте для серьезных взрослых людей, и я вздохнул с облегчением, когда узнал, что и ей, и Бобу на это наплевать. Городок был миловидным, но сам дом состоял из уймы древнего барахла. На улице ты выглядел если не молодым, то, по крайней мере, относительно беззаботным. Войдя внутрь, ты автоматически накидывал себе лет двадцать и пенсионный план в придачу.

Дом моей сестры не располагал к тому, чтобы в нем шарить, и поэтому я провел этот час на кухне, ни о чем беседуя с Генри. Это был тот же разговор, который состоялся при нашей последней встрече, но, тем не менее, мне он показался захватывающим. Он спросил, как мои дела, я сказал, что все в порядке, а потом, будто что-то могло кардинально измениться за прошедшие пару секунд, он снова спросил о том же.

Из всех составляющих взрослой жизни моей сестры – дома, мужа, неожиданного интереса к растениям – самой удивительной был Генри. С научной точки зрения, это синегрудый амазон, но для среднестатистического обывателя он просто большой попугай – из тех, что часто сидят на плече у пиратов.

«Как дела?» Когда он спросил это в третий раз, мне показалось, что ему действительно не все равно. Я приблизился к клетке, чтобы дать ему четкий вразумительный ответ, но, когда он метнулся к решетке, я заверещал, как девчонка, и выбежал из комнаты.

– Генри тебя любит, – сказала моя сестра через некоторое время. Она только что вернулась с работы в рассаднике и сидела за столом, развязывая шнурки на кроссовках. – Видишь как он машет хвостом? Для Боба он так никогда не старается. Правда, Генри?

Боб вернулся с работы несколькими минутами ранее и сразу пошел наверх побыть со своей собственной птицей – лысеющим зеленощеким кенаром по имени Хосе. Я, было, подумал, что двое питомцев не упустят возможности мило пообщаться, но оказалось, что они терпеть не могут друг друга.

– ДаженезаикайсяоХосеприГенри, – прошептала Лиза. Птица Боба пискнула из кабинета на втором этаже, и попугай ответил тирадой высокого, пронизывающего лая. Это был трюк, которому он научился у Лизиной колли, Чесси, и, что особенно будоражило, он лаял точно как собака. Точно также, говоря по-английски, он копировал голос Лизы. Мне было жутко слышать голос сестры из клюва, но не могу сказать, что это меня не ублажало.

– Кто голодный? – спросила она.

– Кто голодный? – повторил голос.

Я поднял руку и протянул Генри орешек. Глядя на то, как он берет арахис когтями, как почти до жердочки провисает его брюшко, я понимал, что для кого-то мог значить попугай. Вот этот странный толстячок, живущий на кухне у моей сестры, внимательный слушатель, который снова и снова спрашивает: «Ну так как в самом деле твои дела?»

Я спросил у Лизы то же самое, и она ответила: «Нормально. Ты сам знаешь». Она боялась рассказать Мне что-то важное, зная, что я моментально об этом напишу. Как по мне, я похож на доброго старьевщика, который создает целое из маленьких кусочков мусора, валяющихся тут и там, однако моя семья стала смотреть на вещи по-другому. Их личная жизнь и есть эти так называемые кусочки мусора, которые я так часто подбираю, и они сыты этим по горло. С каждым разом все чаще и чаще их истории начинаются со слов: «Поклянись, что ты больше никогда этого не повторишь». Я всегда обещаю, но всем и так давно известно, что мое слово и гроша ломаного не стоит.

Я приехал в Винстон-Салем, чтобы выступить перед студентами местного колледжа и сообщить кое-какие новости. Иногда, когда накуришься, прикольно посидеть и подумать о том, кто мог бы сыграть тебя в экранизации твоей жизни. Самое смешное, что никто по-настоящему не собирается снимать о тебе кино. Мы с Лизой травку уже не курили, так что было довольно сложно сообщить, что мою книгу выбрали, то есть кто-то действительно собирался снять фильм о нашей жизни – и этот кто-то не студент, а самый настоящий, к тому же довольно известный, режиссер.

– Что!

Я объяснил, что он китаец, а Лиза спросила, будет ли кино на китайском.

– Нет, – сказал я, – он живет в Америке. В Калифорнии. Он здесь с младенческого возраста.

– Тогда какая разница, китаец он или нет?

– Ну, – сказал я, – он очень… это самое, чувствительный.

– Боже мой, – вздохнула она.

Я поискал поддержки у Генри, и он что-то пробурчал.

– Так что, теперь мы будем еще и в кино? – Она подняла с пола свои кроссовки и метнула их в комнату для стирки. – Что ж, – сказала она, – могу тебе сразу сообщить, что ты не втянешь в это мою птичку.

Фильм должен был основываться на нашей допопугайной жизни, но, как только она опустила ногу,

я стал подумывать о том, кого можно было бы пригласить на роль Генри.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала она. – И мой ответ – нет.

Как-то на званом обеде я познакомился с женщиной, чей попугай научился имитировать звук, издаваемый автоматической машинкой для приготовления льда в ее новом холодильнике. «Вот что происходит, если оставлять их одних», – сказала она. Это было самое удручающее известие за долгое время, и оно прилипло ко мне на пару недель. Вот существо, рожденное передразнивать своих соседей по джунглям, и оно закончило тем, что стало подражать рукотворным кухонным приборам. Я пересказал эту историю Лизе, и она сказала, что отсутствие внимания здесь не при чем. Затем она приготовила капуччино, давая Генри возможность выступить со своей непревзойденной имитацией пароварки для молока. «Он может и миксер озвучить», – сказала она.

Она открыла дверцу клетки, и, когда мы сели пить кофе, Генри спикировал и сел на стол. «Кто хочет чмок-чмок?» Она высунула язык, и он осторожно зажал его кончик между верхом и низом клюва. Я никогда даже не мечтал о таком, но не потому, что это черт знает как отвратительно, а потому, что попугай укусил бы меня так, что я бы ласты отбросил. И хотя Генри мог ненароком распушить свой хвост в моем направлении, было ясно, что он предан лишь одному человеку, и это, по-моему, было еще одной причиной, по которой моя сестра так его обожала.

– Как тебе поцелуй? – спросила она. – Тебе понравилось?

Я ожидал услышать положительный или отрицательный ответ и был разочарован, когда он в ответ задал тот же вопрос: «Тебе понравилось?» Да, попугаи умеют разговаривать, но, к сожалению, понятия не имеют, что они говорят. Когда Генри только появился у нее, он говорил на испанском, которому научился у тех, кто его поймал. В ответ на вопрос, хорошо ли он за ночь выспался, он отвечал просто: «Hola» или «Bueno». У него бывают различные периоды, когда он выбирает часто повторяющиеся звуки или предложения, а затем переходит к чему-то другому. Когда умерла наша мама, Генри научился плакать. Они с Лизой заводили друг друга, и так продолжалось часами. Через пару лет, посреди короткого учебного периода, она учила его быть ее эмоциональной поддержкой. Я звонил и на заднем плане слышал его крики: «Мы любим тебя, Лиза!» и «Ты можешь это сделать!» Со временем это было вытеснено гораздо более практичным изречением «Где мои ключи?»

Допив кофе, мы с Лизой поехали в Гринсборо, где я прочитал свою намеченную лекцию. То есть я читал истории о своей семье. После чтения я отвечал на вопросы о своих родственниках, постоянно думая о том, как странно, что незнакомые мне люди знают так много о моем брате и сестрах. Чтобы спокойно спать ночью, я должен вычленить себя из уравнения, делая вид, что люди, которых я люблю, горячо стараются выставить себя напоказ. Эми рвет со своим парнем и рассылает сообщения для прессы. Пол регулярно обсуждает свои кишечные проблемы на дневных ток-шоу. Я не трубопровод для сплетен, а простой печатник, застрявший посередине. Такую иллюзию гораздо сложнее поддерживать, если в аудитории действительно сидит член твоей семьи.

На следующий день после лекции Лиза сказалась больной, и мы провели целый день, разъезжая по магазинам за всякими мелочами. Винстон-Салем – город плаз, торговых центров среднего размера, каждый из которых построен вокруг гигантского продуктового супермаркета. Я искал дешевые блоки сигарет, поэтому мы ездили от плазы к плазе, сравнивая цены и беседуя о нашей сестре Гретхен. За год до того она купила пару плотоядных китайских черепах с острыми носиками и страшной прозрачной кожей. Обе рептилии жили в вольере на улице и были относительно счастливы до тех пор, пока еноты не подкопались под проволоку и не отгрызли передние лапки у самки и задние лапки у ее мужа.

– Я могу ошибаться насчет соответствия откушенных конечностей, – сказала Лиза. – Но картина тебе ясна.

Парочка пережила нападение и продолжала выслеживать живых мышей, которые составляли их рацион, волочась, как пара «фольксвагенов» без передних и задних колес соответственно.

– Грустно то, что она заметила это только через две недели, – сказала Лиза. – Через две недели! – Она покачала головой и проехала мимо нашего выезда с шоссе. – Я, конечно, извиняюсь, но не понимаю, как ответственный хозяин питомца может долго не замечать вещи такого рода. Это просто неправильно.

По словам Гретхен, у черепах не было воспоминаний о своих прежних конечностях, но Лиза не верила этому ни на грош. «Да будет тебе, – сказала она. – У них, по крайней мере, должны быть фантомные боли. Я хочу сказать, как может живое существо не противиться потере своих ног? Если что-то подобное случится с Чесси, я не знаю, как потом жить с этим». Ее глаза увлажнились, и она вытерла их тыльной стороной ладони. «Когда у моей колли клещ, я просто схожу с ума».

Лиза когда-то стала очевидцем автомобильной аварии, но единственным, что она сказала, было: «Надеюсь, на заднем сиденье не было собачки?» Человеческие страдания не сильно ее занимают, однако она может днями рыдать над историей о больном питомце.

– Ты видел этот фильм про кубинского парня? – спросила она. – Он шел у нас довольно долго, но я не пошла. Кто-то сказал мне, что там в первые пятнадцать минут убивают собаку, так что я решила, что ни за что не пойду.

Я напомнил ей, что главный герой тоже погиб, при этом ужасной смертью, от СПИДа, а она стала парковаться, приговаривая: «Что ж, надеюсь это была не настоящая собака».

В итоге я купил сигареты в «Табакко США», магазине со скидками и названием, как у парка отдыха. Лиза официально бросила курить десять лет назад и могла бы снова начать, если бы не Чесси, у которой, согласно заключению ветеринара, была предрасположенность к легочным заболеваниям.

– Я не хочу, чтобы из-за меня у нее началась эмфизема легких, но я совсем не против сбросить немного веса. Скажи честно, я кажусь тебе толстой?

– Совсем нет.

Она повернулась боком и изучила себя в витрине магазина «Табакко США».

– Ты врешь.

– Что ж, разве ты не это хотела от меня услышать?

– Да, – сказала она. – Но я хочу, чтобы ты действительно так считал.

Но я действительно так считал. Больше всего в глаза бросался не вес, а одежда, которую она надевала, чтобы его скрыть. Свободные, обвисшие штаны и слишком большого размера футболки, ниспадающие почти до колен: такой вид она приобрела за пару месяцев до того, после их с мужем визита в горы к родителям Боба. Лиза сидела возле огня и, когда поволокла свой стул к середине комнаты, ее свекор сказал: «Что случилось, Лиза? Стало слишком жирно – в смысле жарко. Стало слишком жарко?»

Он попытался исправить свою ошибку, но было уже поздно. Это слово уже въелось в мозг моей сестры.

– А я и в кино буду толстой? – спросила она.

– Конечно, нет, – сказал я. – Ты будешь такой… какая ты есть.

– Какая я есть для кого? – спросила она. – Для китайцев?

– Ну, не для всех, – сказал я. – Только для одного.

Обычно, будучи дома в рабочий день, Лиза любит читать романы девятнадцатого века, прерываясь в час дня, чтобы пообедать и посмотреть телепрограмму под названием Путаница. К тому времени, как мы покончили с моими покупками, дневной показ уже закончился, и поэтому мы решили пойти в кино – какой бы фильм она ни выбрала. Лиза выбрала историю молодой англичанки, которая борется за свое счастье, пытаясь сбросить пару лишних кило, но в итоге перепутала плазы, и мы попали в другой кинотеатр как раз вовремя, чтобы посмотреть «Можешь на меня рассчитывать», фильм Кеннета Лонергана, в котором блудный брат навещает свою старшую сестру. Обычно Лиза болтает от начала фильма до его конца. Персонаж намазывает майонез на сандвич с курицей, а она нагибается и шепотом говорит: «Как-то раз, когда я делала это, нож упал в унитаз». Потом она садится обратно на место и я провожу следующие десять минут в недоумении, на кой черт кому-то делать куриный сандвич в туалете. Этот фильм так мрачно показывал нашу жизнь, что впервые за последнее время она молчала. Не было никакого физического сходства между нами и главными героями – брат с сестрой были молодыми и осиротевшими, – но, как и мы, они вваливались во взрослую жизнь, играя изношенные, ограничивающие роли, которые им были навязаны в детстве. Кто-то из них постоянно вырывался на свободу, но в большинстве случаев они вели себя не так, как хотели, а так, как от них ожидали. Сюжет такой: парень появляется в доме своей сестры и остается там на пару недель, пока она его не выгоняет. Она делает это не со зла, но его присутствие заставляет ее думать о том, о чем думать не следует, что естественно для родственников, по крайней мере, для тех родственников, которых знаем мы с сестрой.

Выйдя из кино, мы долго и вынужденно молчали. Между тем фильмом, который мы только что посмотрели, и тем, который должен был сниматься, мы оба чувствовали себя неловко и стесненно, будто на кастинге для подбора актеров на роль самих себя. Я начал было рассказывать какую-то добродушную сплетню об актере, который сыграл роль брата, но перестал говорить, заявив, что, с другой стороны, это не так уж интересно. Она тоже не могла ничего придумать, поэтому мы молчали, представляя себе заскучавших зрителей, ерзающих на своих сидениях.

Мы остановились заправиться по дороге домой и уже парковались возле ее дома, как вдруг она повернулась и начала рассказывать историю, которую я посчитал наиболее характерной для Лизы. «Однажды, – сказала она, – однажды я вела машину…». Рассказ начинался с быстрой поездки за продуктами и неожиданно заканчивался описанием раненого животного, завернутого в наволочку и привязанного к выхлопной трубе ее автомобиля. Как и большинство рассказов моей сестры, этот вызывал потрясающие воображение картины и улавливал мгновение, когда чьи-то действия кажутся одновременно и невообразимо жестокими, и абсолютно естественными. Подробности были тщательно подобраны, а повествование умело развивалось и разбивалось на части вовремя поставленными паузами. «А потом… а затем…». Она добралась до неизбежной развязки, и, как только я начал смеяться, она положила голову на руль и разрыдалась. Это не был тихий поток слез, который вы проливаете, вспоминая какое-то отдельно взятое действие или событие, а бурный взрыв рыданий, который происходит, когда вы осознаете, что все эти события связаны и образуют бесконечную цепь вины и страданий.

Я инстинктивно потянулся за блокнотом, который держу в кармане, а она схватила меня за руку, чтобы остановить.

– Если ты когда-нибудь, – сказала она, – когда-нибудь перескажешь эту историю, я больше никогда с тобой не заговорю.

В киноверсии наших жизней я бы повернулся и утешил ее, напоминая ей, убеждая ее в том, что действия, которые она описала, были хорошими и справедливыми. Потому что так оно и было. Она не способна вести себя иначе.

В настоящей же версии наших жизней моей первоочередной целью стало заставить ее передумать. «Короче, – сказал я, – рассказик действительно смешной, и я хочу тебя заверить в том, что лично тебе необязательно в нем фигурировать».

Твоя жизнь, твоя личность, твоя случайная печаль – лично тебе необязательно в этом фигурировать. Таким братом я был всегда или таким братом я стал?

Я забеспокоился, что, работая над фильмом, режиссер может понять меня и моих близких неправильно, но вдруг худшая мысль посетила меня: а что, если он поймет все верно?

Закат. Камера панорамирует ничем не примечательную пригородную улицу, наезжая на припаркованный четырехдверный автомобиль, в котором маленький злой человечек обращается к своей плачущей сестре со словами: «А что, если я использую историю, но скажу, что она приключилась с другом?»

Но, возможно, это не конец. Быть может, перед тем как пойдут титры, мы увидим того самого чело века встающим с кровати посреди ночи, проходящим мимо двери его сестры и спускающимся вниз на кухню. Щелкает выключатель, и мы замечаем, что в дальнем углу комнаты стоит большая птичья клетка, накрытая скатертью. Он осторожно подходит и снимает скатерть, при этом будит синегрудого амазонского попугая, чьи глаза вспыхивают красным при резком освещении. Из всего, что происходило ранее, мы догадываемся, что человек хочет сказать нечто важное. Услышанные от него слова не имеют значения, поэтому он придвигает стул. Часы показывают три часа утра, потом четыре, затем пять, а он все сидит перед несравненной птицей, медленно и четко повторяя слова: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».