Текст книги "Арктическое лето"

Тем не менее, когда Морган воочию увидел колледж, он не заметил ничего современного или вдохновляющего в неряшливо разбросанных убогих красных зданиях, где не было даже телефона, а потому сообщения на дальние расстояния отправлялись только с курьером.

Были там и другие странности, о наличии которых Морган даже не догадывался. Например, хотя все студенты были магометане, носившие бороды и фески, половину преподавателей составляли иностранцы. Они напоминали моряков, выброшенных на мель, и, со своими странными привычками и невероятным для здешних мест акцентом, явно ощущали себя не в своей тарелке, хотя и пытались притворяться, что это их дом. Таких чудаков хватало, и не только среди преподавателей. Как-то Морган столкнулся с выпускником своего кембриджского колледжа, работающим директором местной школы, потом поболтал с немецким профессором восточных языков; на следующий день обедал с адвокатом по имени Хан, а затем обсуждал политику с персидским профессором, специалистом по арабскому языку.

Атмосфера в колледже была, как понял Морган, достаточно напряженной. Сохранялся значительный барьер между преподавателями-индийцами и студентами-индийцами с одной стороны и подобный же барьер между индийцами вообще и европейцами – с другой. Все группы свободно смешивались, но, когда Морган оказывался один в какой-нибудь однородной компании, разговор сразу менялся. Английские преподаватели горестно стенали, что им здесь не доверяют и живут они в постоянном страхе, что магометане в любой момент могут отказать им от места. Магометане же заламывали руки и заявляли, что Балканская война погубила ислам, и спрашивали, почему сэр Эдвард Грэй поспешил первым признать итальянское правление в Триполи.

Участвуя в таких разговорах, Морган никогда не знал, на чьей стороне его симпатии, и переживал сложный внутренний конфликт, который тянул его то в одну, то в другую сторону.

– Как тебе удается с этим справляться? – спрашивал он Масуда почти сразу по приезде.

Его друг, как он отметил, прекрасно владел искусством легко преодолевать границу между западной культурой и культурой Востока. При всей своей националистической риторике он очень свободно ощущал себя в европейской компании, хотя при желании мгновенно сбрасывал с себя маску западного интеллектуала, словно это действительно было для него лишь маской.

– Это особое искусство, – объяснял ему Масуд. – Что-то вроде камуфляжа, который надеваешь, чтобы выжить на враждебной территории.

– Что за чепуху ты городишь! – возмущался Морган. – Тысячи индийцев обходятся без этого искусства и тем не менее выживают.

– Да, однако не процветают. Они всегда обеспокоены, постоянно нервничают. Они плохо ладят с теми, у кого кожа светлее, чем у них. Разве ты не замечал? Тут нужна определенная стратегия поведения.

– Я человек, у которого кожа светлее, – сухо произнес Морган. – Но со мной ты никогда не использовал никаких стратегий.

– А ты уверен?

– Перестань шутить, Масуд!

Его друг улыбнулся – все такой же щегольски красивый, несмотря на легкую припухлость лица, вызванную усталостью. Он взял Моргана за руку, и в тот же миг связь между ними восстановилась.

– Мой дорогой друг, – сказал он, – ты должен написать обо всем этом в своей книге.

– Моей книге?

Морган был искренне удивлен.

– Той самой, которую ты напишешь здесь. Ты же за этим приехал?

– О да, – кивнул головой Морган. – Конечно, напишу.

Он же почти забыл о своей книге. Хотя он уже успел оповестить о ней своих издателей, книга перестала быть главной причиной его пребывания в Индии. Основная причина сидела прямо перед ним, все еще держа его за руку и рассказывая, что он сделал для организации поездки.

– Поездки? Но куда?

Масуд устало покачал головой:

– Посмотришь местные деревни. Присмотришься, соберешь материал.

Поездка получилась замечательной – почти два полных дня он странствовал по сельской местности в тикка хари, радушно принимаемый местными индийскими чиновниками. Но, сколько бы удовольствия он ни получал, все, что он видел, не давало ему никакого материала, лишь развлекало.

Морган понимал, что друг его обманывает. В течение нескольких лет они с жаром обсуждали, как будут путешествовать по Индии, ни на минуту не расставаясь; но теперь, когда это счастливое время пришло, Масуд особого интереса не проявлял. Морган видел, что Масуд постоянно занят и пребывает в мрачном расположении духа. Но когда он попытался выяснить, в чем дело, Масуд ограничился самыми общими фразами:

– Будущее, я думаю о будущем… Нужно принять решение.

– Решение по поводу чего?

– Я же сказал, о будущем. Перестань меня допрашивать, Морган. Мне этого хватает в суде. Хочешь манго?

Еще больше расстраивал Моргана тот факт, что они недостаточно времени проводят вместе. А ведь планы были самые неопределенные и нечеткие, но Морган надеялся, что Масуд обязательно присоединится к его путешествиям. Правда, он быстро понял, что это лишь мечты.

– Мне нужно вернуться в Банкипор, по работе, – сказал Масуд. – Ты же понимаешь, я не могу полностью располагать собой. Но на следующей неделе мы вместе поедем в Дели и отлично проведем время.

– А потом?

– Потом ты отправишься в путешествие. О, ты увидишь много интересного, особенно такого, что связано с величием Моголов! Я уже говорил тебе об этом – и все это войдет в твою книгу.

– Когда же мы увидимся снова? – попытался спросить он обычным тоном, но голос, сорвавшись на более высокую ноту, выдал его чувства.

– Ты навестишь меня в Банкипоре. Скоро мне придется возвращаться туда. Это ужасное место, и мне кажется, тебе там не понравится.

– Но там будешь ты, Масуд, – возразил Морган. – И в этом все дело.

– Конечно, дело именно в этом, – согласился Масуд.

Хотя смотрел он в окно взглядом обеспокоенным и тревожным.

– И мы вместе отправимся путешествовать? – спросил Морган.

– Возможно. Возможно, если получится.

Голос Масуда окреп, в нем зазвучала уверенность.

– Ты должен меня простить, мой милый, – сказал он. – Моя жизнь сейчас слишком велика для меня, хотя ни малейшей толики моей привязанности к тебе она у меня не отбирает.

Неделей позже они отправились в Дели, но лучше не стало. Они остановились у друга Масуда, доктора Ансари, чья жена была такой же невидимкой, как и прочие местные женщины, хотя она постоянно и присылала гостям маленькие подарки, состоявшие из орехов бетеля и духов. Дом был очень скромным, и Масуд жил с Морганом в одной комнате. Однако в комнате они почти никогда не оставались одни – через помещение текла постоянная череда визитеров, которые устраивались в самых неожиданных местах, занимая и без того мизерное пространство. Тут же разгуливали собаки и кошки, а время от времени истошно вопящие попугаи гадили на москитную сетку. Масуду недавно сделали прививку от холеры, и, проводя в постели большую часть времени, он нервничал – то ли оттого, что недомогал, то ли оттого, что был болен недостаточно сильно. Время от времени он громогласно заявлял, что умирает.

– Но не переживай так сильно, мой милый, – говорил он Моргану. – Я организовал для тебя автомобиль, и тебя провезут по местным достопримечательностям. История ждет тебя.

– А ты разве не поедешь?

– Я слишком болен, мой дорогой, поверь мне. Но ты обязан поехать. Я прошу тебя. Нет, я тебе приказываю! И если не поедешь, я никогда больше не буду с тобой разговаривать.

И Морган отправился осматривать Дели в одиночестве. Он съездил в мечеть Джамия, посетил Красный Форт, где затененное уродливыми армейскими казармами пространство меж хаотично разбросанных домов оказалось слишком обширным и мрачным. Он видел огромных каменных слонов и парапет, где английские король и королева приветствовали толпу местных жителей, но все это время печаль терзала его изнутри. У него разболелась голова, поговорить было не с кем, а величественные виды города разочаровывали.

Масуд сопровождал его только в первое их совместное утро в Дели, когда они посетили Кутб-Минар, самый большой в мире кирпичный минарет. Величественные руины времен Моголов побудили Масуда к очередному риторическому всплеску, но при всей красоте роскошных руин прошлого трудно было не видеть их несоответствия современной жизни, наглядным символом чего служила остро пахнущая бензином рокочущая машина, которая возила их по улицам Дели. Это несоответствие особенно уязвило его возле могилы Хумаюна, второго из Великих Моголов, откуда через низменность, уставленную разрушенными фортами и старыми мечетями, виднелись кварталы современного Дели и контуры радиостанции Маркони, которая осуществляла трансляцию с Дурбара 1911 года.

На этом Дурбаре, как было известно Моргану, король Георг Шестой провозгласил проведение значительных и неотложных изменений в политической системе Индии. Столица переезжала из Калькутты в Дели, разделение Бенгалии упразднялось, и обе части провинции воссоединялись. Подуло ветрами демократии, развеявшими ядовитые испарения, которые еще тяжело висели в воздухе после восстания сипаев, произошедшего более полувека назад.

В Англии политика ощущалась тяжелым, неповоротливым грузом, словно история была чем-то не подлежащим изменению. В Индии же все было не так. Здесь, говоря о политике, люди имели в виду собственное будущее, и такие разговоры были значимыми. Когда Морган беседовал об этом с друзьями Масуда, их голоса становились напряженными и звенящими, а глаза темнели. Было очевидно, что они много времени проводят размышляя о собственной свободе – не абстрактном понятии, но конкретной и вполне достижимой цели. И не находилось в Индии уголка, где люди не думали бы о свободе, вне зависимости от того, возбуждали такие думы надежду или же отчаяние.

Масуда также волновали эти темы. Когда он находился в Англии, его политические верования отличала некоторая театральность, как будто он не столько верил, сколько изображал верующего. Здесь же Морган был свидетелем того, как резко закипала его кровь при обсуждении политических вопросов.

Один из таких случаев произошел во время последнего вечера, проведенного Морганом в Дели, когда доктор Ансари уговорил его развлечься и посмотреть эротические танцы. В собственном его доме устроить подобное шоу было невозможно, поскольку его соседкой была английская леди, которая не одобрила бы такого безобразия, поэтому доктор организовал все в доме своего друга в старом городе. Но там, в непосредственной близи, располагался офис журнала «Товарищ», издаваемый братьями Али, друзьями Масуда. Морган уже имел случай полистать этот журнал, и то, что он увидел внутри, заставило его нервничать. Не то чтобы журнал публиковал откровенную ложь; однако его материалы были столь злобными, что впечатление лишь отчасти сглаживалось анекдотами и подборками поэзии.

Когда они заглянули в офис журнала, Мохаммед Али пребывал в крайне взволнованном состоянии и встретил вошедших заявлением, что собирается совершить самоубийство.

– Что с тобой? – удивился Масуд. – Что случилось?

– О, я совершенно раздавлен, – ответил тот. – Даже думать об этом страшно! Болгарская армия находится в двадцати пяти милях от Константинополя. – Едва не плача, он бросился в соседнюю комнату и оттуда воскликнул звенящим голосом:

– Пленных не брать, в плен не сдаваться! Это конец!

Чувство, сквозившее в его крике, тронуло Моргана, а сама история – нет. Он уже сталкивался с проявлением подобных эмоций в Алигаре, общаясь с друзьями Масуда. Было ясно, что в Индии среди магометан имеет место некий общеисламистский подъем. Судьба Турции, которой грозило поражение в Балканской войне, оставляла Моргана равнодушным, но он не мог остаться безучастным к той буре чувств, что овладела Масудом.

– Это поворотный момент моей жизни! – кричал он. – Мы отдадим туркам все деньги, которые собрали для университета.

Однако же, как обычно и бывало, через десять минут высокие чувства уже оставили Масуда. Теперь не было более важного дела, чем затащить Мохаммеда Али на эротический спектакль. Но Али отказывался – он все еще был погружен в свое горе.

– Да ну, чепуха, – убеждал его Масуд. – Отложи серьезность до завтра.

И, подхватив Али на руки, Масуд вынес его из офиса.

Эротические танцы также были насыщены драматизмом, хотя и иного рода. Небольшая толпа зрителей, состоящая из мужчин, вся – за исключением Моргана – искрилась почти животным нетерпением. Морган попытался найти хоть что-нибудь привлекательное в танцовщицах, пусть даже теоретически – иначе зачем он сюда пришел? Там была толстая девица с кольцом в носу и девица потоньше, с бледным, но милым личиком, но обе, по правде, только напугали Моргана. И хотя он попытался проникнуть в суть представления, воспользовавшись как медиумом шумом и грубыми чувствами, исходящими от присутствующих, он так и остался за пределами этого ритуализированного действа. Случилась пара моментов, когда ему, казалось, готово было открыться то, что в представлении ценили сами индийцы, но в конце концов спектакль измотал его, а неумолкающий шум стал причиной головной боли. Он опасался, что этот ужас будет продолжаться целую вечность, но вскоре понял, что может свободно уйти и таким образом прекратить свои страдания. Доктор Анзари попытался принудить Моргана поцеловать танцовщиц, но тот ускользнул, отделавшись быстрым пожатием руки, которым его наградила танцовщица постарше и постройнее. И доктор был не единственным, кто обрадовался его уходу.

Потом, в час ночи, его провожали на станцию. Первая часть его визита в Индию подошла к концу.

* * *

Морган знал, что через несколько недель он вновь увидится с Масудом. Но даже в самые радужные минуты его не отпускало приглушенное чувство отчаяния. Когда-то он надеялся на большее, чем уже получил, а будущее не сулило ничего лучшего.

Конечно, некоторым утешением был Лахор, где жили Дарлинги. Морган не мог приехать в Индию и не навестить их, хотя и неуютно чувствовал себя в общении с Джози, – и все из-за ее консервативных убеждений. Но Джози, привечая Моргана, радостно выказывала ему свою доброжелательность, водила его по городу. Очень скоро его беспокойство улетучилось, и он стал наслаждаться компанией и Джози, и ее маленького сына, Джона Джермина. Малькольм же всегда оставался на высоте – добросердечный и полный высоких принципов, что и объясняло его ссылку в эти края, на скромную должность в Пенджабе.

По правде говоря, Малькольм показался Моргану слишком уж серьезным, но в некоторых кругах за Малькольмом закрепилась репутация опасного радикала, а его попытки подружиться с индийцами вызывали кое у кого искреннюю неприязнь. Да, Малькольм способен был вызвать неоднозначные чувства.

В Лахоре Морган воссоединился с Бобом Треви и Голди, который успел к тому времени побывать в Эллоре. Присутствие Голди в особенности было приятно Моргану – он наслаждался сухой рассудочностью приятеля, время от времени разбавлявшего свои сентенции вспышками абсурдистского юмора. Голди, конечно, знал Масуда и был неплохо осведомлен в делах Моргана. Поэтому, когда Голди спросил о том, как обстояли дела в Алигаре, и Морган ответил, что все было очень мило, между ними установилось глубокое понимание, которое не нуждалось в лишних словах.

– Масуд в порядке? – спросил Голди.

– Похоже, что да, – ответил Морган. – Довольно-таки занят, думает о будущем.

– Ясно, – с пониманием кивнул Голди, убивший годы своей жизни безответной любовью к какому-то немцу – источнику его немалых мучений.

Голди тоже выглядел обеспокоенным. Когда Морган спросил его об Эллоре, тот просто ответил:

– Это было восхитительно. Просто великолепно.

Однако на его лице застыло напряжение, и когда он добавил тоном ниже, что Эллора все-таки не Англия, Морган понял, что Голди там что-то явно не понравилось.

В сопровождении Голди и Боба Морган отправился в Пешавар, где они вновь встретились с Сирайтом. Морган не забыл их нового знакомого, равно как помнил и тот замечательный разговор, что вели они на корабле. Но здесь, в Пешаваре, Сирайт не демонстрировал и следа своего второго, тайного «я», за исключением их первой встречи, когда Сирайт им хитро подмигнул. Нет, в этом месте он был просто идеалом английского офицера. Сирайт сердечно приветствовал старых знакомых и сообщил, что не забыл о своем обещании показать им край империи.

Через пару дней он повез их к Хайберскому перевалу. Они сидели в центре поросшей травой равнины и наблюдали за шумными караванами, движущимися в обоих направлениях: ослы, верблюды, лошади, собаки, домашняя птица под присмотром пастухов с царственной осанкой и горделивой походкой, с лицами свирепыми и непроницаемыми, несущими на себе печать неведомой европейцам жизни. Движение караванов подняло тучи коричневой пыли, сквозь которую и двигался в течение полутора часов этот величественный пандемониум, явившийся из отдаленных пространств и невообразимых времен. Проход открывался лишь дважды в неделю, и каждый караван сопровождал отряд хайберских стрелков. К полудню перевал опустел и до следующего караванного дня попал в полное распоряжение варваров и местных бандитов. На север и запад, отмеченная непроходимыми пиками, лежала ничья земля, населенная враждебными племенами; дальше был Афганистан, а за ним – Россия, с ее тайными имперскими намерениями. Позади же простиралась Британская империя, и нигде, кроме как здесь, человек остро не ощущал ее пределы. После этой прогулки истинным домом показалась Моргану офицерская столовая с белыми столбами, поддерживающими веранду, куда они вернулись с перевала.

Вечером Морган умудрился потерять запонку от воротничка и на десять минут опоздал к обеду. Он полагал, что все начнется и продолжится без него, но, как только он вошел, оркестр грянул «Старый добрый английский ростбиф», и вечер вступил в свои права. Только через пару часов Моргану удалось освободиться от смущения, которое он чувствовал в присутствии Сирайта, но на него никто не обращал особого внимания. Большинство офицеров были розовощекими юнцами, почти мальчишками, старшие же демонстрировали дружелюбную терпимость безотносительно к любым различиям возраста и чина. После обеда оркестр продолжал играть, и собравшиеся, в своих красных мундирах, принялись танцевать соло на полу веранды. Сирайт, неузнаваемо величественный при своих полных регалиях, таскал на спине Боба Треви, а затем, подхватив Моргана, закружил его в диком фокстроте. Радостное ощущение братства, которое переживал Морган, бальзамом пролилось на его душу и напрочь смыло те неблагоприятные впечатления, что он сформировал об англичанах, путешествующих за границей. И впервые он понял, как Сирайту удалось устроить здесь свою жизнь – здесь, на отдаленных окраинах империи, где женщины были чужеродным элементом, и настоящая любовь могла связать только мужчин. Пару дней спустя, когда Морган прощался с Сирайтом, они обещали друг другу, что в будущем непременно встретятся, и не раз; и в течение целого ряда лет они действительно обменивались письмами, но близкими друзьями так и не стали.

Здесь Морган расстался с Голди и Бобом, которые держали путь в Дели, и направился в Симлу. С друзьями он еще встретится через несколько дней в Агре, но пока он был предоставлен самому себе. Путешествуя в одиночку по Европе, он не мог избавиться от чувства беспокойства, но Индия пробудила в нем качества, которые не смогли пробудить ни Италия, ни Греция. В нем появилась некая новая сущность – ко всему готовый и на все способный второй Морган, легко покрывающий значительные пространства и принимающий серьезные решения, причем часто преодолевая сопротивление внешних сил. И в странствиях по Индии ему удавалось, хотя бы на время, отвлекаться мыслями от Масуда и обращать свой взор на пейзажи страны, давшей жизнь его другу.

Путешествие из Бомбея в Алигар заняло два дня, и за это время Морган до конца осознал необычность Индии, ее полное несоответствие всему тому, к чему он привык. Даже свет здесь казался иным, пока он не понял, что такой эффект дают затемненные стекла вагона. И тем не менее голубоватый оттенок лежал на всем, что казалось до сих пор узнаваемым, например, на неких пасторальных видах, напоминающих ему равнины Суррея. Они действительно воскрешали в памяти родину, но только до той поры, пока некая живописная деталь (яркое пятно сари или индийская корова, с выражением блаженства на морде жующая жвачку) не заставляла мир повернуться на своей оси. Даже индийская луна, распространявшая по окружающему небу желтые и пурпурные сполохи, нисколько не была похожа на свою английскую сестру. И сами небеса, огромные и безоблачные, своим величием, казалось, полностью подавляли лежащую под ними землю.

Люди же, которые являлись неотъемлемой частью пейзажа, тоже привлекали внимание Моргана. Сирайт не лгал, когда говорил про ноги этих людей – открытые на всеобщее обозрение, энергичные, мускулистые, волнующего тона ноги человека из низших классов. А какие ступни их венчали! Как говорил Сирайт, плоть вызывающе обнажалась перед вами везде и повсеместно. Обычно – в минуты труда, но часто – и по его собственной просьбе. Фигуры, проходящие мимо, перемещались с обдуманной предусмотрительностью, с ясностью и четкостью движений, которая заставляла Моргана увидеть их как бы другими глазами. Индийцы помещались внутри своих тел совсем не так, как англичане.

Плоть самого Моргана бунтовала против его духа. При свете дня он был чрезвычайно возбужден видом молодых индийцев, что, держась за руки, проходили мимо или висели друг на друге, словно виноградины на общей грозди. По ночам же ему являлись эротические видения, подобных которым он не видел с детства.

Он также начал замечать строгую иерархичность местного общества. Среди самих индийцев главенствовало разделение на магометан и индусов. Кроме того, все стратифицировалось в соответствии с принципом кастовости. Неприкасаемые и брамины составляли два разных, хотя и смежных, мира. Но ведь и британцы подчинялись нормам сегрегации – если не по кастам, то по классам, как они привыкли! В самом низу находились евразийцы, представители смешанных рас. Потом шли европейцы, не занимавшие официальных постов, профессионалы, служащие железной дороги, чайные плантаторы и так далее. Еще выше располагались армейские офицеры, а над ними – высокомерные правительственные чиновники, политики, и на самом верху, как бы в зоне чистого эфира, парили вице-король и его непосредственное окружение. Каждый ощущал значимость собственного места, каждый защищал его от выскочек из низших кругов, хотя и встречался с ними в местных клубах, имевшихся во всех городах. Индийцев в эти клубы, как правило, не допускали, хотя в некоторых местах правила были более демократичными, а потому то один, то другой махараджа проникал в белую компанию.

По этой ставящей в тупик нормального человека социальной лестнице Морган прошагал и вверх и вниз. Он был чужаком, он нигде не останавливался, чтобы занять какое-то определенное место. Тем не менее свободным он тоже не был – в силу цвета своей кожи и своего предназначения, которое он был призван исполнить. И за ним тащилась его тень, как напоминание о безднах, лежащих глубоко под ногами.

За несколько лет до этого, на корабле, плывущем в Грецию, Морган повстречался с выпускником Оксфорда по имени Руперт Смит. По темпераменту и взглядам на жизнь они очень различались, что не помешало им установить трогательно-дружеские отношения, длящиеся уже несколько лет. Смит подвизался в отделении Индийской гражданской службы в Аллалабаде, и он устроил Моргану слугу, встречавшего его с корабля. Бальдео, по сути, и был первым человеком, с которым Морган говорил, ступив на индийский берег.

Правда, в Англии Морган привык к тому, что обслуживавшие его экономки, горничные и садовники различались с ним только классовыми признаками. Между ним же и Бальдео пролегала огромная дистанция – принадлежность к разным расам; разные языки и традиции настолько сгустили вокруг них атмосферу, что они едва видели друг друга, а потому их отношения начались с фарса. Едва Морган повстречал Бальдео, как тут же забыл его лицо и не узнал на следующее утро, хотя слуга спал у двери его гостиничного номера. Морган принялся его разыскивать, он посылал записки, подозревал слугу Голди, что тот прячет от него Бальдео, и параллельно этому сопротивлялся вниманию странного сухопарого настойчивого человека, который повсюду следовал за ним, ожидая приказаний. К тому моменту, когда Морган наконец признал своего слугу, он ощущал такой стыд за произошедшее, его ошибка висела над ним таким тяжелым грузом, что он начал считать, что этот долг ему не оплатить никогда.

Взаимонепонимание продолжало преследовать их. Морган нашел принадлежащее Бальдео портмоне со всеми его рекомендациями в собственном чемодане, поверх сложенной одежды. Он был крайне раздражен бестактностью, с которой Бальдео, не спросив его разрешения, сделал это, но ничего не сказал. И к счастью, поскольку через несколько дней узнал, что в качестве нанимателя обязан был держать официальные бумаги у себя. Слуга просто сделал то, что являлось необходимостью, всегда опережая своего хозяина на шаг во всех важных вопросах.

Вскоре Морган пришел к выводу, что без Бальдео он и шагу бы не ступил. Словно дух-покровитель, Бальдео постоянно сопровождал Моргана или, если выразиться более корректно, держался чуть впереди Моргана – отправляясь с багажом на станцию, занимая места в поезде, находя носильщиков и кучеров двуколок, исполняя крупные и мелкие поручения, приводя в порядок одежду и принося горячую воду, когда это было необходимо, готовя еду. Без Бальдео Индия рухнула бы на Моргана и похоронила его под собой, ошеломленного и растерянного.

Хотя, по правде говоря, многое из того, что делал Морган, все равно смущало его. Когда он впервые встретил Масуда, его знание Индии сводилось к неопределенной смеси: слоны и святые, кальяны и храмы, вращавшиеся в едином хороводе на фоне каких-то смутно очерченных пейзажей. С тех пор он многое сделал, чтобы пополнить свое образование, а когда его поездка приобрела более четкие очертания, в целях подготовки он прочел много специальной литературы. Но сейчас все это казалось ненужным. Реальность, текущая мимо, изменила большинство его смутных предварительных представлений, равно как и представление о будущем романе.

Если говорить о том, что он подразумевал под написанием романа, то книге, которую он предполагал написать, предстояло стать похожей на прочие его книги, где холодная чопорность английского характера непременно смягчалась перед лицом тепла и непринужденности, царящих в Италии. Какими бы ни были между ними различия, но индийцы и британские их правители имели много общего, и Морган в своей истории должен был поставить это во главу угла. Но как подобным литературным фантазиям выдержать то, что он сейчас переживал, ежедневно будучи свидетелем сцены или разговора, где реальность и его предположения начинали уничтожать друг друга? Сталкивались два миропонимания, один способ существования пытался поглотить другой, и каждый из них при этом оборачивался всем худшим, что в нем было. В Симле, например, Морган пережил то, что впоследствии стало основой его весьма пессимистичного представления о будущем Индии.

Во время своего пребывания в стране он уже совершил несколько поездок. Была экскурсия в Алигаре, в Лахоре он участвовал в вялом чаепитии с образованными индийцами, ведущими светскую беседу ни о чем. В последние годы стали популярны интернациональные встречи за карточным столом, поощряемые в качестве средства против растущего индийского национализма. И, вероятно, из подобных же соображений Морган был приглашен на церемонию, самым оптимистическим образом охарактеризованную как «передовая» магометанская свадьба.

Воспоминание об этом событии всякий раз вызывало спазм в его сердце. Рационалистический компонент был внедрен в плоть ритуала, вероятно, ради приглашенных европейцев. Сами же магометане чувствовали себя не в своей тарелке, бормоча о том, что все происходящее находится в противоречии с законами ислама. Невеста с открытым лицом сидела рядом с женихом на диване, установленном на возвышении. Имам, совершающий обряд, невнятно читал что-то из Корана, после чего местный поэт принялся декламировать выспренные стихи о Разуме, который, подобно соловью, поет в некоем метафорическом саду. Но самая нелепая вещь произошла совершенно непреднамеренно – в то время как на одном конце сада граммофон завел песенку про Лиззи, с которой так приятно провести время, на другом его конце собрание правоверных мусульман совершало свою вечернюю молитву.

Воздетые руки, коленопреклоненная поза, лоб, прижатый к земле, – сколько раз Морган видел, как Масуд совершает подобные ритуальные действия, и находил их трогательными – быть может, оттого, что они имели такое значение для его друга. Но сегодня, кроме ужаса, он не испытывал ничего. И все потому, что молитва, совершаемая верующими, и песня, льющаяся из граммофона, – совершенно случайно – закончились одновременно. Для Моргана вся прелесть ритуала заключалась как раз в присутствии этих молящихся, которые без всякой суеты возвращались теперь к гудящей толпе.

Свадьбу посчитали вполне успешной, хотя и говорили об этом с некоторой долей отчаяния в голосе. На следующее утро жених обошел всех гостей и поблагодарил их, особо отметив, что тех, кто возражал против такой свадьбы, успокоила речь имама. Но для Моргана более убедительными были слова англичанки, некоей мисс Мастерс, с которой он как-то утром пошел на прогулку в холмы, окружавшие Симлу. О свадьбе она не распространялась, поскольку, вероятно, даже не присутствовала на ней, но без всякой преамбулы стала вдруг говорить Моргану о том, насколько она ненавидит индийцев.

– Раньше я относилась к ним очень хорошо, – сказала она. – Когда я приехала сюда, у меня против них ничего не было. Но сейчас я терпеть их не могу! И все – по их вине. А вы не испытываете к ним недобрых чувств, мистер Форстер?

Морган признался, что ничего подобного не испытывает.

– О, поверьте мне, со временем это придет. В моем случае изменения наступили не слишком быстро. Говорят, все англичане, но особенно женщины, меняют свое отношение к ним за шесть месяцев. И мне кажется, это справедливо.

Морган не ответил. Симла была построена на гребне холма, с которого по обе стороны открывался живописный вид, и Морган скользил взглядом по далеким горам, вздымающимся поодаль.

– Но мы же нуждаемся в прислуге, – добавила быстро мисс Мастерс. – У меня, к примеру, ее предостаточно. У вас есть слуги, мистер Форстер?