Текст книги "Воспоминания. Победы и страсти, ошибки и поражения великосветской львицы, приближенной к европейским монархам в канун Первой мировой войны"

V

В первый раз я увидела моего будущего мужа, князя Генриха фон Плесс, на балу. Хотя он служил в германском дипломатическом корпусе и недавно стал секретарем посольства Германии в Великобритании, в то время он еще не идеально говорил по-английски. Я была застенчива и почти ничего не понимала из того, что он говорил. Один глупый молодой пэр, который хотел на мне жениться, начал хихикать. Тот человек еще жив; надеюсь, он прочтет эти строки и поймет, как сильно я тогда рассердилась. Несмотря на свою молодость, я почувствовала, что он очень грубо ведет себя с иностранцем, что мне не понравилось. Насмешник совсем не возвысился в моих глазах; наоборот, я пожалела князя Генриха и отнеслась к нему добрее, чем было бы в ином случае.

У нас был сосед, очаровательный пэр, владелец красивой усадьбы, за которого, как считалось, я могу выйти замуж и которого, наверное, я бы без труда могла полюбить. К сожалению, в ту пору все знали, что он влюблен в замужнюю даму. Помню, в то самое утро, когда муж сделал мне предложение, мы ехали верхом по улице; тот сосед галопом подскакал к нам на большом гнедом жеребце и задал вопрос, который не доставил мне радости. Несколько лет спустя он женился; у него появились дети, но спустя какое-то время они с женой разъехались, а теперь он умер. Какая странная штука жизнь! Однако я рада, что сохранила его рыцарственную дружбу до самого конца; как и многие из нас, он просто промахнулся.

Муж сделал мне предложение на бале-маскараде в «Голландском доме». Я понятия не имела, как нужно отвечать и что нужно делать. Я поняла, что моя мать очень хочет этого брака. В те странные времена мать гордилась, если могла выдать дочь замуж в течение ее первого сезона. «Выдать дочь» – отвратительные слова! Я сказала Гансу, что не люблю его. Он ответил, что это не важно; любовь придет после свадьбы. Может быть, иногда так и бывает, но, боюсь, нечасто.

В Германии все невесты, независимо от звания и положения, обеспечивают мужу мебель, белье, приданое – словом, все. Часто невеста предоставляет и сам дом. Во Франции такой же обычай, хотя, наверное, так принято не везде. У меня не было ничего; мои родные не могли даже дать мне подходящее приданое. Зная это, князь Генрих поражал мое воображение, описывая жизнь в Силезии. У меня, говорил он, будут охотничьи собаки, украшения, замки, две камеристки, я буду каждый год ездить в Англию… и многое другое. Его слова звучали великолепно и романтично. Хотя тогда я этого не понимала, но меня просто покупали. И все же по прошествии многих лет я должна быть совершенно честна по отношению к мужу. Он не смотрел и никогда не мог смотреть на происходящее с моей точки зрения. Вместо жены, которая могла бы увеличить богатство его семьи, он женился на девушке без гроша. Бросив вызов освященным временем обычаям своей родины, он был готов все сделать сам, даже заплатить за приданое! Ничто не могло превзойти щедрости, с которой он обращался с членами моей семьи вплоть до конца войны и даже после нее. Снова и снова он приходил на помощь то одному, то другому моему родственнику. Об этом нельзя забывать. Даже когда его доходы значительно уменьшились из-за непомерных послевоенных налогов в Германии и конфискаций правительства Польши, он не позволял мне испытывать нужды ни в чем. Но я забегаю вперед, что, боюсь, свойственно всем женщинам.

На завтрак в день моей свадьбы я ела колбаски и бекон и гадала, есть ли что-то такое же вкусное в Германии – или там едят только овсянку. Свадебный прием устроила жена князя Алексея Долгорукого в своем доме на Портмен-сквер. Урожденная Флитвуд Уилсон, она была близкой подругой моей матери. Дом, конечно, был перевернут вверх дном, поэтому я рано вышла и гуляла в сквере в центре площади. Я надела старые туфли, смешную старую шляпку в форме тюрбана и грязные перчатки. В год мне выдавали всего двенадцать фунтов на туфли и перчатки; я научилась быть экономной. Помню, мне даже хотелось, чтобы Ганс, увидев меня таким пугалом, расхотел на мне жениться и вернулся в Германию без меня.

Нас обвенчали в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, но от волнения я почти ничего не запомнила, кроме того, что пришлось надеть бриллиантовую тиару, которую прислал мне в качестве свадебного подарка свекор. Выйдя замуж, я стала фюрстиной – владетельной княгиней Священной Римской империи, и моя тиара была копией тиары, которую в прежние времена надевали носительницы этого титула. На церемонии присутствовали принц и принцесса Уэльские; они расписались в книге свидетелей. Замуж меня выдавал отец, который выглядел очень гордым и красивым. Помню, я гадала, как чувствует себя малышка Шила в своем первом полудлинном платье – а платья в те дни были по-настоящему длинными. Сестра казалась мне совсем ребенком: ведь она на три года моложе меня. Больше я почти ничего не помню, кроме того, что, когда мы выходили из церкви, добрые английские кокни со свойственным им остроумием называли меня «княгиней фон Блеск». На приеме мне было очень приятно, когда слуги обращались ко мне «ваша светлость».

Очень жалею о том, что не до конца прислушалась к дружескому совету, который дал мне при прощании король Эдуард: учить немецкий и стать хорошей подданной моей новой родины. Надеюсь, я стала хорошей и верной подданной, но выучить как следует язык мне так и не удалось.

Поговаривали, что моего мужа, который не хотел жениться на немке, послали в Лондон в надежде, что он женится на юной английской принцессе, которая позже стала королевой Англии. Говорили, что герцог и герцогиня Текские не были против такой мысли. Может быть, это правда, ведь герцог, сын принца Вюртембергского, был совсем не богат. Хохберги часто женились на представительницах королевских семей; и замок Плесс достался им после брака тогдашнего главы семьи с принцессой одного из последних старинных польских правящих домов. По иронии судьбы этот факт приобрел во время войны большое политическое значение; более того, в прежние времена Хохберги становились королями Венгрии и Богемии.

Однако Ганс познакомился со мной и не колебался ни секунды. Наверное, он любил меня. Конечно, я была польщена оттого, что он выбрал меня: положение моего мужа и его огромное богатство позволяли ему искать себе невесту в самых высших кругах. Но в те дни я придавала мало значения таким соображениям, а сейчас и того меньше.

После того как мы поженились, муж оставил дипломатическую службу. По его словам, тогдашний германский министр иностранных дел не разрешал молодым дипломатам вступать в брак. Даже тогда подобный запрет меня покоробил: разве каждому не хочется получить очаровательную, покладистую и достаточно умную жену, которая будет прислушиваться ко всему и помалкивать, когда обсуждают серьезные вопросы? Тот запрет стал неудачным в другом смысле. Он лишил моего мужа регулярного занятия при жизни свекра, а меня – разнообразной и интересной жизни, какую я, наверное, вела бы, останься муж дипломатом. Такая жизнь наверняка возмещала бы отсутствие любви и уважения, без которых ни один брак (хотя и подходящий в других отношениях) не может считаться успешным.

На медовый месяц мы поехали в Париж, поскольку муж служил там и в Брюсселе перед тем, как его перевели в посольство Германии в Лондоне. Поэтому он неплохо знал континентальную Европу.

Я начала семейную жизнь совершенно неподготовленной к ее переживаниям, обязанностям и ответственности. Я буквально не знала ничего. Незадолго до свадьбы я подслушала, как мать говорит одной подруге: «Такой-то был влюблен в Дейзи». Я все гадала, что значит «влюблен».

Мой опыт ни в коем случае не является необычным. Многие девушки, мои современницы, испытывали то же самое или даже хуже. Но обычаи, предписывавшие такой порядок вещей, были ужасными и жестокими. Хотя мои родители нежно любили меня, они совершенно не подготовили меня к жизни и ее испытаниям. Что-то, наверное, я знала, но лишь очень смутно и неотчетливо. У меня не было твердых принципов; не было ясных ведущих мыслей. Я очутилась в открытом море без руля и ветрил. Отец и мать сделали бы для меня все что угодно – но не сказали мне правды.

Многие ошибки и несчастья моей жизни я объясняю тем, что не только вышла за совершенно незнакомого мужчину, но и понятия не имела, как узнать его лучше, тем более руководить им и влиять на него.

Думаю, все женщины поймут, какой неопытной во всех отношениях я была; какой небрежной и короткой была моя подготовка для жизни в обществе. Так, я даже не знала, как следует носить мое красивое французское прощальное платье, и надела его задом наперед. Мой муж, который очень внимательно следил за женской модой, и развеселился, и рассердился, когда увидел меня. Он отругал меня.

Пришлось поспешно переодеваться, и я поехала на медовый месяц, поглощенная горем, унижением и ужасом перед неизвестностью.

Глава 2
1892–1900 годы

I

Приехав в Плесс, я увидела большой белый дворец, который на месте старого выстроил около 1870 года мой свекор. Стиль Плесса был французский, как и у большинства немецких дворцов того периода. Внутри дворец был набит очень плохой, тяжеловесной позолоченной мебелью, которая тоже считалась французской, но на самом деле представляла уродливый немецкий стиль. Я увидела огромные террасы и парки с множеством посредственных скульптур. Обилие тяжеловесной роскоши сочеталось с полным отсутствием уюта. Во дворце не было ни одной ванной! По приказу моего мужа в Фюрстенштайне для меня пристроили богато украшенную мозаичную ванную комнату; она ужасна, но лучше такая, чем никакой.

К моему приезду у входа собрались все постоянно живущие и приходящие слуги в парадной форме или ливреях. И в Плессе, и в Фюрстенштайне домашнее хозяйство было устроено строго по-военному, и каждый слуга обязан был ежедневно упражняться. Женская прислуга была одета в одинаковые силезские национальные костюмы в цветах дома Хохбергов: темно-малиновый с серебром. На парадной лестнице выстроились слуги в синих куртках, белых гетрах и перчатках – их форма показалась мне ужасной. Да и само количество слуг озадачило и испугало меня; хорошее впечатление производили только молодые горничные в коротких малиновых платьях, белых фартуках, кружевных косынках и чулках, в белых батистовых чепцах на головах. Волосы, заплетенные в косы, были заброшены за спины – они выглядели забавно.

Вскоре я столкнулась с невероятно утомительными правилами этикета. Я не говорила по-немецки и не могла объяснить, что мне нужно. Когда я хотела перейти из одной комнаты в другую, надо было позвонить, и тогда дверь распахивал слуга. Куда бы я ни направлялась, передо мною шел лакей. Мне же больше всего хотелось куда-нибудь ускользнуть или, может быть, подождать почты из Англии. Мне пришлось выучить немецкий, по крайней мере в таком объеме, чтобы уметь сказать, что в таких церемониях нет необходимости, что я умею сама открывать двери и хочу ложиться спать самостоятельно. Муж не одобрял моих желаний, а поскольку мы жили вместе, у нас постоянно возникали недоразумения: он требовал, чтобы я «не мешала слугам». Помню, во время войны, когда всех более молодых слуг-мужчин призвали в армию, он рассердился, потому что я попросила включить отопление его камердинера. Оказывается, надо было вызвать специального человека, без чьей непосредственной помощи надлежало либо задыхаться от жары, либо замерзать! Ганс – типичный представитель нации, которая придает нелепо большое значение мелочам.

Однако меня неизменно утешал свекор, Ганс Генрих XI. Вся семья называла его «отец», и я стала поступать так же. Подобно моему родному отцу, свекор был настоящим джентльменом. Он встретил меня очень тепло и всегда оставался моим милым и верным другом и защитником. По-моему, он меня понимал. Самое главное, он верил в меня. Когда кто-то из новых устрашающих немецких родственников сурово со мной обходился, он, бывало, говорил:

– Оставьте девочку в покое; она в свое время окажется выше вас всех.

Его слова придавали мне смелости, и я изо всех сил старалась угодить ему, проявляя такт и обучаясь всему, что следовало. Но в моей английской – а может, ирландской или валлийской? – натуре было нечто необузданное и дикое, и я часто противилась его старомодным представлениям о том, как должна вести себя настоящая леди; тогда даже мы с ним ненадолго бывали недовольны друг другом, и мне не раз приходилось глотать слезы. Упрямая английская гордость всегда заставляла меня скрывать боль или разочарование.

Плесс никогда мне не нравился, но свекор его любил. По его мнению, одним из главных преимуществ замка был знаменитый конный завод, где разводили великолепных чистокровных лошадей. Его любимой мастью была чало-гнедая; я и сейчас вижу перед своим мысленным взором великолепного жеребца по кличке Ураган. Пожилой конюший был очень славный, как и его жена-итальянка. Когда он показывал нам денники или манеж, всегда надевал серый цилиндр и держался так, словно показывал нам некое святилище, где неприлично даже говорить. Как и в Англии, осмотр конюшен обычно происходил утром по воскресеньям после церкви и длился до обеда; обход конюшен считался самой важной и внушительной церемонией за целый день. Кажется, однажды свекор даже участвовал в дерби и едва не победил.

Чтобы угодить свекру, я старательно учила родословные самых знаменитых жеребцов и кобыл. Я говорила: «Какой славный жеребенок! Не сомневаюсь, что его отец – Ураган, а мать – Краса Плесса». Иногда, по удачному совпадению, я оказывалась права; тогда все улыбались и говорили: «Да, ваша светлость». Я люблю лошадей, как люблю людей, но никогда не понимала ценности родословных. Для меня пытаться запомнить предков и родственников – как людей, так и скаковых лошадей – не менее трудно, чем попытка понять Афанасьевский Символ веры. Так, при написании воспоминаний мне труднее всего было запомнить, кем именно были мои прадеды и прабабки. К счастью, мне необходимо все помнить только до тех пор, пока имена не появляются на странице книги. Потом я, как и мои читатели, сразу обо всем забываю.

Рождество мы почти всегда встречали в Плессе, что было совсем не похоже на Рождество дома. Мы пели красивые немецкие рождественские песни, но у нас не было ни хлопушек, ни сладких пирожков, ни рождественского пудинга. Позже я обычно выписывала все необходимое из Англии и устраивала небольшой, «камерный» праздник у себя в комнатах, приглашая свою горничную-англичанку и камердинера мужа – англичанина. Если бы я попробовала сделать так при немецкой родне, они бы подумали, что я пытаюсь подорвать прусскую государственность.

В Плессе служили многочисленные Oberförster, или старшие лесничие; они носили красивую зеленую форму. В определенные дни их приглашали к обеду, который накрывали в огромной большой столовой. Никогда не забуду первый раз, когда стала тому свидетельницей. Я любовалась живописными костюмами лесничих, но муж предупредил меня:

– Не показывай удивления, дорогая девочка, когда увидишь, как они сплевывают в миски для ополаскивания пальцев!

Я подумала, что он, как говорят мои сыновья, морочит мне голову, но потом, к своему ужасу, увидела, как они отпивают воду с мятой, которую подают в специальных мисках для полоскания пальцев, полощут горло и сплевывают жидкость назад; меня едва не стошнило! Мне показалось, что этот отвратительный обычай существовал по всей Германии. Сейчас дело обстоит гораздо лучше, но даже в чистом Мюнхене еще можно видеть объявления о запрете плеваться в общественных местах. Соответствующие распоряжения местных властей висят во всех магазинах: Nicht auf dem Boden spucken[3]3
  На пол не плевать (нем.).


[Закрыть]. Наверное, это неплохо, но при виде подобного объявления в кафе, молочной или продуктовом магазине как-то пропадает аппетит.

Мой второй сын Лексель, которому сейчас двадцать два года, напоминает: когда ему было пятнадцать, из-за этой отвратительной привычки его почти каждый вечер мутило, если приходилось оставаться в загородном доме его дяди Болько, Ронштоке, в Силезии. Там господствовали старинные обычаи. Перед каждым гостем ставили уродливую миску из синего стекла, внутри которой стояла синяя стеклянная же стопка. В конце трапезы гости и хозяева добросовестно и шумно следовали традиции. Затем все переходили в гостиную и, перед тем как подавали кофе, родственники шумно и смачно целовались, в то же время желая друг другу:

– Mahlzeit![4]4
  Приятного аппетита (нем.).


[Закрыть]

Отвратительная привычка целоваться, к счастью, почти отмерла, но во многих семьях среднего класса она еще в ходу. Особенно она распространена, если кто-то входит в комнату, где едят, или встает из-за стола до окончания трапезы и желает всем приятного аппетита. Такой же обычай есть у датчан; там не сказать в таких обстоятельствах Vel bekomme считается очень грубым.

Лексель добавляет, что, каким бы ужасным ни было полоскание горла в столовой, по крайней мере оно немного смягчало ужасный обычай целовать людей, чьи губы и бороды пахнут обедом! Правда, Лекселю никогда не нравились многочисленные объятия; еще в детстве он однажды наотрез отказался целовать руку даже императора.

II

Куда больше мне нравились те редкие годы, когда мы праздновали Рождество в Фюрстенштайне. Праздники проходили очень радостно и казались почти священнодействием: вместе с нами Рождество встречали все наши охранники, слуги и их домочадцы. Мы готовили подарки для всех и с особой радостью подбирали каждому то, что ему подходило. К нам часто приезжали мои друзья из Англии и помогали нам; в то время все были свободны и счастливы. Вот одна из самых приятных сторон жизни в Германии: по праздникам соблюдается полное равенство между князем и крестьянином.

Замок Фюрстенштайн занимает великолепное положение: он стоит на большой остроконечной заросшей соснами скале высотой в двести с лишним футов с юго-западной и северной сторон. Оттуда открывается вид на огромные просторы, занятые лесами, озерами и широкими полосами равнин, которые уходят вдаль, к Силезским горам. Некоторые комнаты в самом старом крыле дворца буквально вырублены в скале. Чтобы попасть в замок, к нему следует подъезжать с востока и пересечь большой каменный мост, переброшенный через реку. Река течет далеко внизу, на дне глубокого оврага. Дорога, ведущая в замок, вьется по склону; после каждого поворота путешественникам открываются завораживающие виды, от которых захватывает дух.

Замок находится вблизи западной границы Силезии, где она соприкасается с прежней границей с Богемией, в живописной горной стране, которую в Германии называют Судеты. Изначально на том месте располагалась крепость, окруженная рвом с водой, и Burgwarte[5]5
  Дозорная башня замка (нем.).


[Закрыть]; ее примерно в 1292 году воздвиг с целью защиты границ герцог Болько I Лёвенберг-Швайдниц. Но в те дни крепости часто переходили из рук в руки; спустя какое-то время замок перешел во владение рыцаря Конрада I фон Хохберг-Гирсдорфа, основателя династии Фюрстенштайн; по сей день замок находится во владении его потомков.

От главных парковых ворот открывается превосходный вид на липовую аллею, которая ведет к башням по обе стороны моста; гости проходят внешние и внутренние дворики, засаженные пестрыми цветами, и подходят к главному входу в замок.

Фюрстенштайн нельзя назвать уединенным местом; там невозможно гулять по зеленой траве вдали от слуг. Приходится постоянно проходить мимо охранников с мушкетами, а на крутых террасах почти всегда трудятся пожилые работники; они поддерживают безукоризненный, хотя, на мой взгляд, слишком строгий порядок. Там не найти уголков, заросших розами не вполне определенного сорта, над которыми порхают бабочки и жужжат пчелы. Если не считать лесов, деревья и кусты в Германии высажены ровно, как по линейке: и клены, и сирень, и все остальное. В конце зимы, когда бедняжки думают, будто всем все равно, они начинают расцветать, но все дрожащие зеленые веточки безжалостно срезают. Им приходится расти, жить и цвести по правилам. Многие немецкие сады и парки напоминают чопорную маленькую Гретхен в накрахмаленном фартуке, с опущенными глазами, в белых чулках и черных сапожках, с множеством косичек на голове. Такие сады напоминают папоротники, которые всегда кажутся мне очень правильным растением: ни цвета, ни запаха, ни тайны – настоящие ханжи растительного мира! В Фюрстенштайне мне всегда было особенно одиноко – наверное, во многом из-за того, что замок находился в чужой стране. Если бы только там были симпатичные, простые сельские соседи, а не завистливые и узколобые сплетники и сплетницы, я чувствовала бы себя там совсем по-другому. В лунные ночи я любила бродить по террасам одна; потом поднималась по ступенькам, слушая звучание немецкой речи и вдыхая запах сигар… Журчание реки в долине отдаленно напоминало прибой на озере в Ньюлендсе, когда волны вечно набегают на берег, одна за другой!

Повторяю, раздражала меня и тамошняя парадность. Много лет мне не разрешали ездить в автомобиле; на вокзале меня всегда ждала парадная карета с форейторами и егерями на запятках. В Плессе и Фюрстенштайне у парадного входа всегда дежурил нарядный лакей в заломленной на затылок шляпе, с высоким серебряным посохом. Он подавал знак слугам о чьем-то приближении, взмахивал своим посохом и салютовал, как заправский тамбурмажор. Про себя я называла его Гаем Фоксом.

Я всегда была в некотором смысле социалисткой; терпеть не могла ливреи, расшитые серебром, и многочисленных слуг, которым по-настоящему нечем было заняться. На парадных ужинах за столом прислуживали не менее тридцати человек. По-моему, неправильно выставлять напоказ богатство и власть. Куда лучше тихо и с достоинством делать добрые дела. Можно любоваться нарядной дамой в красивых туфлях и красивом нижнем белье – но ей совсем не нужно задирать юбку и кричать: «Полюбуйтесь моими валансьенскими кружевами!» Вся эта показная пышность заставляла меня чувствовать себя нуворишем; в конце концов я убедила мужа кое-что урезать.

Однажды я совершила поистине безумный поступок: я попыталась научиться скакать на месте форейтора. Конечно, пришлось взять дамское седло; в те дни ничто иное в Германии не допускалось. Да, я училась скакать на месте форейтора в дамском седле! Представьте, как это неудобно. Разумеется, я не показывалась на глаза соседям, иначе дома меня ждал бы безобразный семейный скандал. Такую дикую вольность никто бы не потерпел. Почему мужчинам позволено все, а женщинам – ничего? В наши дни, напротив, женщинам позволено много – по-моему, иногда даже слишком много. Я предпочла бы, чтобы они больше сидели дома, рожали больше детей и сами за ними смотрели.

Прекрасно помню, как однажды в воскресенье вскоре после моей свадьбы Плесс посетил император; он и мои свекор, свекровь и невестка проследовали вперед. Мне нужно было переодеться, и я сказала, что скоро их догоню. Я поспешно переоделась в короткое красно-коричневое уличное платье и шляпку. Свекровь и невестка после церкви оставались в длинных платьях; они переодеваться не стали. Кайзер оглядел меня с головы до ног и похвалил: «Вот что я называю нормальной одеждой: короткая юбка и прочные башмаки». Я очень смутилась и ничего не ответила.

Вечерами мы сидели вокруг стола, посередине которого стояла лампа; женщины держали в руках вышивание. По утрам я обычно вставала в бесхитростном и радостном настроении; мы сидели под тюльпанными деревьями, писали письма или шили. Ничего другого не позволялось.

В Промнице, главном охотничьем доме в Плессе, дамам не разрешалось носить вечерние платья и украшения. Поэтому, хвала небесам, там было уютнее. И вот однажды вечером, чтобы подразнить милого свекра, я спустилась к столу в платье, сшитом из двух мешков, которые я взяла в конюшне. В одном я проделала дыры для рук, а из обрезков получились рукава. Из другого мешка я соорудила юбку и надела красный галстук, а на запястья – поясок и банты. Я молча села рядом со свекром за ужином. Посередине трапезы милый старый джентльмен удивился: «Не могу понять, почему рядом со мной так сильно пахнет лошадью и сеном» – и развернулся, чтобы спросить у слуги. Конечно, слуги знали, в чем дело. Наконец он наклонил ко мне голову и прошептал по-немецки:

– Простите, дитя, но боюсь, что запах исходит от вас!

Я прыснула, не сдержавшись, и ответила, также по-немецки:

– Вы совершенно правы, я взяла два новеньких мешка у вас в конюшне – вам не кажется, что я прекрасно выгляжу? На мне, как видите, нет украшений. Жалко будет выбрасывать такое милое и полезное платьице.

Сразу после замужества меня предупредили, что дружеское общение с прислугой в Фюрстенштайне и Плессе – не fürstlich, то есть занятие, не достойное княгини. Впрочем, через несколько лет я взяла власть в свои руки, часто приказывала заложить карету и ехала, куда хотела. Помню, в начале моей семейной жизни мы поехали осмотреть новую больницу в Швайднице. Врача, который показывал нам больницу, я сочла очень грубым и жестоким. Мне не хотелось видеть все ужасы, которые он мне показывал, и беспокоить несчастных больных. От некоторых зрелищ меня замутило. После муж сказал мне: доктор, скорее всего, поступил так нарочно, чтобы вызвать у меня отвращение и мне не хотелось бы туда возвращаться. Представители среднего класса, дорвавшись до власти, предпочитали сами править в своих курятниках, чтобы их не критиковали «сверху» и не подмечали их недостатки. Позже мне предстояло встретить немало таких людей: они ожесточенно противились нашим попыткам очистить грязную реку, куда многие городки сливали свои отходы и потому смертность среди тамошних жителей была чудовищной. К моим английским идеям оздоровления санитарных условий отнеслись с возмущением, и я много лет боролась за то, чтобы исправить это позорное положение дел, о чем я расскажу позже.

Бреслау – ближайший к Фюрстенштайну более или менее крупный город. Он находится в пятидесяти милях от замка; конечно, мы часто ездили туда. Помню, в 1892 году, когда я впервые ночевала в городе – Бреслау был древней столицей Силезии и содержит много любопытных исторических зданий и мест, – маленькая старая гостиница показалась мне невероятно убогой. Никаких ковров, никаких удобств. В главном общем зале стоял лишь длинный узкий стол с войлочными подставками для пивных стаканов; там приходилось сидеть в обществе чужих кучеров и лакеев! Мне было всего девятнадцать лет; к вечеру я так ужасно проголодалась, что Ганс сходил в клуб и добыл мне хлеб, масло и ветчину.

Впрочем, тогда вся Германия была убогой. Помню, приехав из Англии с ее красотой и идеальными условиями (кое-что с тех пор до некоторой степени переняли в Германии), я думала: «Неужели в самом деле должна здесь жить? Неужели эта нецивилизованная и грубая страна станет моим домом?» Но я научилась относиться ко всему как к забавной шутке. Сначала мне хотелось плакать. Можно себе представить, как чувствуешь себя, когда нельзя плакать и надо смеяться… а если смеяться не нужно, прикусываешь губу – не до крови, чуть-чуть, чтобы губы не дрожали.

Мне трудно объяснить, насколько жизнь в Германии отличалась от жизни в Англии. Помню, как-то под вечер мы с компанией гостей верхом поехали к так называемой Alte Burg[6]6
  Букв. «Старая крепость» (нем.).


[Закрыть], скале или, точнее, невысокой горе в окрестностях Фюрстенштайна. Поскольку день был будний, я не думала кого-то там застать. Но, к моему ужасу, там собралось Gesangverein[7]7
  Певческое общество, певческий кружок (нем.).


[Закрыть] из одного окрестного городка и множество туристов. Подойдя к нам на мосту, они выстроились в ряд и запели. Я заговорила с ними, поблагодарила их и пригласила прийти и спеть под окнами садового дома, где мы с сыновьями и гостями пили чай. Моя просьба им очень понравилась; они пришли и исполнили немало немецких хоровых песен – неспешных и умиротворяющих. Я старалась держаться с достоинством, несмотря на разгоряченное лицо и юбку для верховой езды. В Германии, как известно, любят петь и чаще всего поют хорошо. Впрочем, некоторые певцы вопят так, словно кричат в пустые металлические горшки, – слышится гулкое эхо, и в ноты они не попадают.

Я в самом деле старалась последовать прощальному совету короля Эдуарда, но безуспешно. Никто больше меня самой не может обвинить меня в том, что я не выучила немецкий язык как следует. В качестве оправдания скажу, что дома у нас все говорили по-английски. К нам часто приезжали мои друзья из Австрии и Венгрии; у многих из них жены были американки или англичанки. Дело не в том, что я не старалась; просто сама мысль о том, что я вдруг заговорю по-немецки, очень смешила моих друзей. Как-то я даже начала брать уроки; из ближайшей деревни в половине одиннадцатого приходила милая старушка. Начинался урок, и почти сразу же открывалась дверь, выходил кто-то из гостей и швырял мне в голову подушку, а затем в нее летели еще три или четыре со словами: «Ради всего святого, пойдем с нами, мы не знаем, что делать, никто ничего нам не рассказывает и ничего не показывает. Пойдем! Жизнь коротка, а на следующей неделе мы уезжаем». И в голову мне летела последняя подушка, которая падала на стол, на чернильницу или на голову старой учительницы.

Я умею неплохо говорить на медицинском немецком, который освоила во время войны, когда работала в Красном Кресте и разговаривала с врачами и сестрами милосердия.

Постараюсь вспомнить дальнейшие впечатления о первых годах моей семейной жизни, когда я была очень молодой и застенчивой Prinzessin[8]8
  Конечно, до смерти моего свекра в 1907 г. меня не называли Fürstin, или владетельной княгиней. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Вскоре после того, как я впервые приехала в Берлин, очень, очень напуганная, меня увезли во Фридрихсхоф, в окрестностях Кронберга, к императрице Виктории Саксен-Кобург-Готской, супруге императора Фридриха III, матери императора Вильгельма II и старшей сестре короля Эдуарда.

Я не встречала более великодушной и доброй дамы, чем императрица. Такая доброта, как у нее, встречалась редко; мне показалось, что в глубине души она очень одинока. В первый день после обеда я не помнила, да и вообще не знала, куда идти. Увидев, что императрица сидит одна на балконе, я подошла к пианино, открыла крышку и запела наизусть «Дом, милый дом». Может, подумала я, ей приятно будет вспомнить об Англии? Не навязываясь с разговором, я осторожно закрыла пианино и ушла; думаю, после того случая императрица стала моим другом. Мы с ней часто гуляли в ее розовом саду, где было очень красиво. Я не скрыла восхищения, и она ответила: «Выбери себе цветок, дорогая, ведь ты – самая красивая роза в моем саду».

Милейший генерал Олифант всегда называл моего мужа «напыщенным Гансом». Императрица дала мне расписаться в журнале для гостей, и я подписалась: «Дейзи фон Плесс», употребив имя, под которым меня все знали и которым всегда называли; но перед отъездом муж сурово велел, чтобы я исправила подпись на «Мария Тереза фон Плесс», чего я никогда в жизни не делала: я чувствовала себя полной идиоткой, как будто называюсь чужим именем или изображаю очень старую великосветскую даму.