Текст книги "Путешественница. Книга 2. В плену стихий"

– А…

– Погодите, дайте доскажу, – Томпкинс вошел в раж, и не стоило его перебивать. – Сэр Персиваль сообразил, на кого вышел, но не мог придумать, где найти доказательства причастности Фрэзера ко всем тем делишкам, которые он проворачивал. Контрабанда – это одно, бунтарская писанина – другое, а вот то, что малый был якобитом, отбывавшим наказание, – это совсем другая песня! Если бы повезло привлечь его к ответственности, судебный процесс над ним был бы крайне поучителен и полезен для сэра Персиваля Тернера.

Теперь ясно, что задумал хитрый лис Тернер: убить таможенника и обвинить в этом преступлении Джейми – лучше нельзя было выдумать! Во-первых, само по себе убийство служителя короны, да еще исполняющего обязанности по поимке контрабандистов, карается смертной казнью. А во-вторых, против Джейми можно очень легко настроить общественное мнение: шутка ли, помилованный бунтовщик не раскаялся и продолжает свою гнусную деятельность! Контрабандист еще мог вызвать симпатию, но не бессердечный убийца.

– Сэр Персиваль – тот еще сукин сын… – констатировала я.

«Человек с косичкой» согласился со мной.

– Вы правы, миссис Фрэзер. Я того же мнения.

– Но убитый получил по заслугам, не так ли?

Томпкинс махнул рукой, и из чашки пролился бренди. Он плохо ориентировался в пространстве и не рассчитал силы.

– И здесь вы правы, мэм! Том Оуки вполне заслужил петли! Мы все были рады этому висельнику и прежде всего сэр Персиваль. Чертям будет чем заняться в аду, уж поверьте.

– Не сомневаюсь.

Повязка была готова, я завязала ее. Пора было возвращаться в лазарет.

– Вы бы попросили, чтобы кто-нибудь помог вам. Сами до гамака не дойдете, – добавила я, видя, что содержимое бутылки опорожнилось. – Ногу сейчас беспокоить нельзя, пока рана не заживет, поэтому предупредите начальство. Если не поверят, пришлите ко мне – я скажу, что наложила вам швы.

– Спасибо, мэм. Я очень, очень благодарен вам, – пролепетал Томпкинс заплетающимся языком.

Он встал было на ноги, но они не послушались, тогда я схватила его и потащила к выходу. Моряк упирался изо всех сил и бодро обещал:

– Ну что вы, миссис Фрэзер! Гарри Томпкинс сам дойдет, уж поверьте моему слову. – Он шатался, но ни в какую не хотел покидать мою каюту. – Со мной все было в порядке, и так будет впредь, – подмигнул моряк с косичкой, восставший из пепла печатной мастерской.

Красный нос и карий глаз отчего-то заставили меня задать ему, может быть, не совсем уместный вопрос:

– Эээ… мистер Томпкинс, а можно узнать год, когда вы родились?

Он заморгал, но был слишком пьян, чтобы хорохориться, и просто ответил:

– В лето Господне тысяча семьсот тринадцатое.

– А-а, понятно. Спасибо.

Я думала, что он упадет по дороге, но Томпкинс честно доплелся до конца коридора и плюхнулся куда-то вниз. Будучи небольшим знатоком восточного календаря, я в то же время была уверена, что год его рождения был годом Крысы[8]8
  На самом деле это год Змеи. Годом Крысы был 1720-й.


[Закрыть], не иначе.

Глава 48
Миг милосердия

Спустя пару дней борьба с эпидемией приняла рутинный характер, то есть, как и всегда в подобных случаях, отчаяние первых часов битвы сменилось тупым упорством ежедневного боя. Поначалу помощь нужно предоставлять незамедлительно, поскольку от оперативных действий врача зависит, будет ли исход болезни летальным либо пациента можно спасти. Но это справедливо в случае, например, повреждения конечности, когда остановка кровотечения и правильная обработка раны спасают жизни и части тела. Тогда врач должен проявить героизм и неустанно оказывать помощь в любое время суток. При массовых заражениях типа тифа все обстоит несколько иначе.

Бдить денно и нощно, сражаясь с микробами и бактериями без антибиотиков – бесполезное дело. Я рассчитывала только на то, что болезнь отступит сама, а смерть повременит, что организм моряков справится сам и что больные выдюжат и это испытание. В таких условиях нужно было делать то, что следовало, и я поступала именно так.

Против всякой хвори имеются или должны иметься лекарства, как каждый яд имеет противоядие. У меня не было лекарств, и тьма и смерть поглощали меня и моих больных: за девять дней умерло сорок четыре человека.

Все, что у меня имелось, так это бочонок спирта. Каждое утро я должна была заставить себя и тех, кто помогал мне, встать и снова отправиться на битву с невидимым врагом, пока еще не встало солнце и пока нарождающийся день не забрал новые жертвы.

Кое-какие подвижки были, но слишком уж скромные: некто Ховард, бывший канонир, мог быть источником заразы. Как я установила, полтора месяца назад он повредил руку и был переведен на камбуз, где обслуживал кают-компанию.

Судовой хирург также вел журнал, из которого удалось установить, что первым зафиксированным заболеванием была болезнь морского пехотинца из кают-компании, как и последующие четыре случая. После инфекция распространилась по кораблю – ее перенесли те, кто не чувствовал себя заболевшим, но уже находился в инкубационном периоде. Сам Ховард в разговоре со мной признался, что встречал подобную болезнь и на других кораблях, где служил раньше. В то же время он продолжал работать на кухне, и кок ни за что не хотел отпускать его, считая ценным помощником, а «чертову бабу», то есть меня, принимал за полоумную, выдумавшую невесть что такое.

Вызвавшийся мне помочь Элиас Паунд тоже не смог ничего сделать, и я была вынуждена побеспокоить самого капитана Леонарда, приславшего мне на всякий случай вооруженных морских пехотинцев.

Когда капитан и пехотинцы ворвались на камбуз, вышла сцена: ничего не понимающего Ховарда отправили в арестантский трюм, послуживший нам на время карантинным боксом.

Это случилось вечером, так что пока я закончила дела в камбузе и поднялась наверх, солнце садилось в океан, выложив золотыми плитками западную его часть. Я вновь почувствовала то пронзительное и странное ощущение покоя, какое испытывала уже не раз.

Врачи по роду своей работы часто утопают в горе и отчаянии, не надеясь уже помочь ни одному больному выкарабкаться и сгорая от нервного напряжения и истощения сил. Но мне почему-то в такие дни хватало какой-то мелочи – сценки за окошком, происшествия за дверью, чьего-нибудь лица, – чтобы успокоиться и вновь вернуть себе надежду, впрочем, это случалось всегда неожиданно.

«Дельфин» резво бежал вперед, оправдывая свое название и неся на борту жертв кровавой жатвы смерти, но солнце омывало его своими лучами, обещая радость там, за горизонтом, давая свет как залог будущего покоя. В этот короткий миг я забыла о страшной болезни, образы которой вставали перед моими глазами даже ночью.

Никогда не придумывая названия этому дару покоя и не стремясь к нему, я всегда безошибочно узнала его и была рада ему. Удивительно было, что это произошло здесь, на корабле посреди океана, но я чувствовала и благодарность за то, что это произошло здесь.

Мои невидимые доспехи целителя совсем потускнели к тому времени, когда я выбралась на палубу, но сейчас я вновь была готова сражаться и дать бой, не имея в своем распоряжении даже необходимого. Перекрестившись, я пошла навстречу смерти.

Курчавый мальчик Элиас тоже умер, через четыре дня после того как я увидела заходящее солнце. Его убила вирулентная инфекция, заставив лихорадить и щуриться даже от света фонаря, а затем и бредить. Делирий развился через шесть часов после начала заболевания, а на рассвете он скончался, прижавшись ко мне и назвав меня мамой.

По сути, этот день отличался от всех других только тем, что на закате я хоронила моего мальчика, а так борьба с тифом забрала все мое время, не дав мне ни о чем подумать. Капитан Леонард провел обряд погребения, Элиаса Паунда завернули в гамак и бросили в пучину. Хотя капитан звал пообедать, я предпочла провести время в одиночестве, забившись в уголок возле здоровенной пушки.

Океан уже темнел ночным бархатом, солнце отсияло. Я не видела в окружающей меня роскоши природы ничего, что могло бы успокоить мою больную душу. С наступлением темноты команда прекращала свою деятельность, и жизнь на «Дельфине» замирала. Вокруг не было ни души, разве пробежал запоздалый матрос. Пушка холодила металлом мою щеку; я задумалась.

Боль разрывала меня на куски, но это была не только физическая боль, хотя в голове гудело, ноги распухли, а спина затекла.

Любой врач призван бороться со смертью. Врач обязан спасать человека, делая для этого все возможное, а подчас и невозможное, а когда приходится отдавать черному ангелу пациента, чье земное время истекло, любой лекарь все равно чувствует вину за свою неумелость, за свое бессилие и слабоволие. Целителя в его деятельности сопровождают сострадание к больному, страх перед возможной смертью, желание избежать во что бы то ни стало страшной мучительной кончины, а когда это не удается, то еще и ярость.

Элиас открыл вереницу смертей в этот день: за ним последовали еще двадцать три человека.

Кто-то из них умер, пока я обтирала их или щупала пульс, кто-то не успел получить от меня даже этого – я физически не могла успеть ко всем – и был вынужден уйти в мир иной в одиночестве. Мне нужно бы понять, что я не смогу спасти всех, если даже не успеваю обойти их утром, понять, что я сделала все возможное, что сделал бы любой врач восемнадцатого века, но понимать, что пенициллин мог бы спасти и Элиаса, и десятки других, и ничего не делать – это было выше моих сил.

Шприцы и чудодейственные ампулы я оставила в сменной юбке на «Артемиде». Я давала себе отчет в том, что навряд ли имела бы возможность совершать инъекции в том количестве, в каком это требовалось, но если бы и так, вряд ли смогла бы воспользоваться ею. Один, много два, три, пять спасенных – и десятки умирающих, десятки уже умерших! Обстоятельства были выше меня, бесспорно, но облегчения это не приносило: я ненавидела себя, ненавидела сами обстоятельства, мою душу разъедала язва – «Я могла бы спасти их! Могла…» – у меня болели зубы от постоянно стиснутых челюстей, наконец, против тифа, косящего моряков, у меня было только кипяченое молоко и печенье. И две беспомощные руки. Уже не шесть, как раньше, до смерти Элиаса.

Весь день я металась от койки к койке, видя, как на лицах матросов появляются гримасы боли или как лицевые мышцы разглаживаются, расслабляясь после смерти. И все взгляды тех, кто еще мог что-то видеть, были направлены на меня. На меня, черт возьми!

Бортовое ограждение затряслось от моих ударов. Моих криков никто не мог слышать, и я дала себе волю, ударяя что есть сил по бортику, так, будто это могло что-то решить. По крайней мере это приносило облегчение, а если и нет, то все равно я не чувствовала боли.

– Хватит! – вскричал кто-то, хватая мою руку.

– В чем дело? Пустите меня!

Вырваться я не смогла, хотя и хотела: державший был слишком силен.

– Перестаньте, вы разобьете себе руки, – увещевал меня незнакомец, оттаскивая от бортика.

– А хоть бы и так, какая вам, к черту, разница?

Я попыталась было высвободиться, но мои силы быстро иссякли. Все равно: что так, что так я не могу ничего сделать. Для моряков. К чему же тогда думать о себе?

Когда незнакомец отпустил меня, поняв, что я не буду больше протестовать, я смогла рассмотреть его. Кто это был, я не могла сказать, но явно не моряк – об этом свидетельствовала дорогая изысканная, пусть и измятая, одежда: жилет, например, равно как и камзол, сидели как влитые, а брюссельские кружева стоили недешево, даже я это знала.

– Вы кто такой? Я вас раньше не видела, – задала я вопрос, одновременно пытаясь причесаться пятерней, вытереть слезы и высморкаться.

Перед таким джентльменом негоже было представать в том виде, в каком предстала я, но я по крайней мере надеялась, что ночью меня плохо видно.

Он, заулыбавшись, дал мне чистый носовой платок, правда, слегка помятый.

– Меня зовут Грей. – Он изысканно поклонился. – Вы… дайте догадаюсь: вы – миссис Малкольм? Та самая, которой так восхищается капитан Леонард?

Меня передернуло, и он умолк.

– Мадам, я обидел вас? Простите, если сказал что-то не так. Я не хотел причинить вам боль.

Грей был испуган, и я решила объясниться.

– Нечем восхищаться. Я ежедневно вижу смерть десятков людей, – платок у носа и недавний плач изменили мой голос. – И ничего не могу для них сделать. Я торчу здесь безвылазно и бесполезно. Спасибо.

Я хотела вернуть ему платок, но не решилась: все-таки он был уже использован. Но и спрятать в свой карман тоже было бы некультурно. Грей махнул рукой, позволяя мне забрать этот кусочек полотна.

– Что я еще могу сделать для вас? – предложил он. – Может, принести вам воды? Или лучше бренди?

Из-за пазухи Грей достал небольшую фляжку, сделанную из серебра и имевшую гравировку – герб.

Я глотнула слишком много, поэтому закашлялась. Бренди был крепок, но то была приятная крепость, заставившая меня почувствовать, как разливается тепло по телу. Я глотнула еще.

– Благодарю вас.

Одного слова, по-видимому, было мало, так что я продолжила:

– Бренди – алкогольный напиток, но я уже забыла об этом. Мы обмываем им больных в лазарете.

Все произошедшее за день навалилось на меня снова, и под тяжестью воспоминаний я осела на ящик с порохом.

– Люди все так же болеют?

В наступившей темноте Грея было видно не очень хорошо, но светлые волосы я смогла рассмотреть.

– Болеют, но я бы не сказала, что так же, – закрывая глаза, оповестила я. – Сегодня, например, заболел всего один. Уже хорошо. Ведь вчера заболело четверо, позавчера – шестеро.

– Вы делаете успехи. Болезнь должна отступить.

– Вряд ли это можно назвать успехами. Судите сами: я могу только остановить начавшуюся эпидемию, но не предотвратить ее. К тому же заболевшие имеют небольшие шансы на выздоровление. Я не гарантирую, что они вылечатся.

– Да?

Он внезапно взял мою ладонь, и я не успела отстраниться. Грей потрогал костяшки моих пальцев, красных и сухих от того, что я постоянно работала со спиртом, провел по волдырю, вскочившему на руке от прикосновения кипящего молока.

– Знаете, мадам, глядя на ваши руки, я бы не сказал, что вы можете так мало, как говорите. Я думаю, вы делаете очень много, а сделали еще больше.

– Я делаю! – вырвала я руку. – Я делаю, но это не приносит пользы, понимаете, о чем я?

– Даю руку на отсечение, что…

– Да полно, вы шутите! Что вы там можете кому давать? – Я снова ударила пушку, словно она была виновата в моих бедах и бедах десятков больных моряков. – Знаете ли вы, сколько сегодня скончалось? Двадцать три моряка! Люди в расцвете сил, полные жизни! Я бегаю, мечусь, суечусь вокруг них, но все, все без толку! В грязи по уши, в рвоте, в кровище, в поту, но они все равно болеют и умирают! Я заставила здоровых моряков помогать мне, но они заражаются от больных и тоже умирают! Боже мой… Вокруг меня столько всего, но если бы этот шум приносил хотя малую пользу!

Грей был не виден во тьме, но он заметно напрягся – это чувствовалось на расстоянии.

– Я не шучу и не изволю шутить впредь, мадам, – сухо заметил он. – Ваши слова заставили меня покраснеть. Капитан Леонард приказал мне не покидать мою каюту, и я послушно сидел подобно курице в курятнике. Мне не было известно, что болезнь приобрела такой масштаб. Вы говорите, что половина людей больны… Я готов прийти на помощь. Скажите, что требуется сделать?

– Сделать вам, простите? Но зачем вам что-либо делать? Вы гость на корабле.

– Вы тоже гостья.

Свет от фонаря попал на его лицо. Грею было около сорока, но его тонкое лицо хранило привлекательность.

– Я врач.

Он наморщил лоб и с готовностью кивнул.

– Разумеется. Это все объясняет.

– Нет, это не тот случай, когда можно все объяснить профессией. Но отчасти можно и ею, если угодно.

Вспомнив, на какие точки советовал нажимать мистер Уиллоби для облегчения боли, я проделала это к вящему удивлению Грея.

– Вы должны выполнять приказ капитана, я же выполняю лишь его просьбу. Спасибо за готовность помочь, но я пока не нуждаюсь в ваших услугах, поверьте. Если бы в лазарете было некому помогать, я бы непременно подключила вас к своему делу. Но пока достаточно людей. Однако и они мало что могут. Болезнь пока сильнее нас, хотя мы делаем все возможное, – заключила я со вздохом.

Он отвернулся и пошел смотреть на ночной океан, где отражался свет звезд, больших и сияющих, словно бриллианты.

– Разумеется. – Грей намеренно избегал смотреть мне в глаза. – Я думал, что вы в расстроенных чувствах, потому крушите все вокруг. Простите меня. Вы врач, и это объясняет очень многое.

Его силуэт вырисовывался во тьме черным пятном.

– Я офицер, точнее, был им. И я прекрасно понимаю, что это такое – нести ответственность, а после потерять вверенного тебе человека.

Мы умолкли. Ночь доносила до нас только негромкие звуки движущегося корабля.

Грей обернулся:

– Тогда-то ты понимаешь, что не являешься Богом и не можешь определять судьбы людей так, как тебе хочется. К сожалению.

Я понимала, о чем он говорит, – я сама это чувствовала. Напряжение ушло, и постепенно я успокаивалась. Ветерок бросил несколько локонов мне на лицо.

– Вы правы, – сказала я Грею.

Он не ответил, а вместо этого поцеловал мою ладонь, спокойно, без ложного пафоса и аффектации.

– Всего хорошего, миссис Малкольм. Спокойной ночи.

Грей уже уходил, и между мной и им было уже несколько ярдов, но появился стюард Джонс и заметил нас.

– Милорд, что вы делаете, ради бога! Сэр, умоляю, вернитесь в каюту! Вам нельзя выходить оттуда. Капитан приказал оберегать вас, мы не можем так рисковать. Сейчас ветер, он может принести заразу сюда. Пожалуйста, вернитесь. Ситуация еще очень опасная, вы можете заболеть.

Грей поспешно закивал:

– Спасибо, я знаю. Мне действительно не следовало быть здесь, но я бы задохнулся в спертом воздухе каюты.

– Простите, милорд, но как по мне лучше так, нежели захлебываться рвотой и страдать от кровавого поноса, – справедливо заметил Джонс.

Бормотание милорда должно было послужить ему защитой, однако Грей честно проследовал к себе в каюту.

Джонс отправился за ним и испугался, когда я дернула его за рукав.

– Миссис! Простите. Я так напугался. Подумал уже, что это призрак какой. Вас в темноте совсем не видно, верите? – Он даже приложил ладонь к груди.

– Извините, Джонс. Я слышала ваш разговор. Кто этот джентльмен?

– Это?

Грей уже ушел и не мог слышать нас, однако Джонс все же обернулся посмотреть, нет ли милорда рядом.

– Как, мэм, вы не знаете? Это лорд Джон Грей, новый губернатор, которого мы везем на Ямайку. Капитан отдал строжайший приказ – беречь его как зеницу ока. Быть со всеми ему нельзя – вдруг заразится? Лечить-то его нечем, как и всех, впрочем. Но вы, мадам, делаете все, что в ваших силах, нужно отдать вам должное. Без вас было бы хуже, куда хуже.

Он мотнул головой и предложил:

– Хотите чаю? Или печенья? Я принесу, если пожелаете. Вы ведь к себе сейчас?

– Спасибо, милый Джонс, я ни в чем не нуждаюсь. Я хочу снова зайти в лазарет, поглядеть, как ночуют больные.

– Ох, мэм, вам нужно, и вы сказали об этом сейчас. Обращайтесь, если захотите чаю. Всего хорошего.

Он ушел.

Я направилась к больным, но прежде постояла еще у борта. Ночной воздух приятно холодил легкие, наполняя их свежестью. Рассвет должен был быть еще не скоро – звезды были ясно видны на небе, не скраденные нарождавшейся зарей. Выходит, встреча с новым губернатором и была тем мгновением милосердия, которого я так страстно желала.

– Да, одного заката сейчас было бы мало, – послала я благодарность морю и небу, подарившим мне этот счастливый миг. – Спасибо вам.

Теперь можно было идти вниз с легкой душой.

Глава 49
Земля!

Это правда, что плывущий на корабле чувствует землю уже тогда, когда она появляется за горизонтом, но еще не видна невооруженным глазом.

Аннеке Йохансен старалась изо всех сил, чтобы козы содержались в чистоте за долгое время путешествия. К примеру, она сгребала навозные кучи в корзины по утрам и выбрасывала за борт, наполняла ясли свежим сеном и выкладывала им же палубу, пока запас соломы не вышел. Конечно, козы пахли, но вдыхать исходящий от них запах – животный запах – было намного приятнее, чем находиться среди смрадных больных.

– Глупый, иди же ко мне, – обратилась молодая женщина к козленку, приманивая его сеном.

Животное подобралось ближе, и Аннеке схватила его, желая что-то проделать над козленком.

– У него клещ? – предположила я.

Она не видела меня, но теперь подняла голову и улыбнулась.

– Миссис Клэр! Гутен морген! Да вот, можете сами видеть.

Шведка, удерживая маленькое годовалое животное, взяла в руку его ушко и повернула его так, чтобы я могла увидеть присосавшееся к нежной коже насекомое.

Клещ зашел уже довольно глубоко под кожу, но Аннеке удалось выдавить его, проделав процедуру подобно той, какую производят при выдавливании гнойника. Козленок отчаянно протестовал, оглашая блеянием все вокруг, и брыкался, но, удержанный сильной женской рукой, остался стоять на месте.

– Не отпускай его, – предостерегла я, видя, как выступает кровь из ранки, образовавшейся на том месте, откуда был вытащен клещ.

Аннеке с интересом глядела на бутыль со спиртом, привязанную на манер шпаги к моему поясу, я же накапала жидкости на ранку козленка. Животное возмутилось еще больше, почувствовав щипание спирта на своем мягком ушке, где на свету были видны прожилки.

– Быстрее заживет. – Шведка согласно кивнула.

Отпущенный на свободу козленок направился к остальным козам – требовать молока у матери в качестве компенсации за страдания, причиненные ему людьми. Клещ лежал неподалеку на палубе, шевеля лапками. Конечно, он не мог уже самостоятельно передвигаться, и Аннеке раздавила его.

То, что на корабле появился клещ, тоже свидетельствовало о близости земли. Женщина поглядела на люк, закрывавший загончик от света: там виднелось солнце.

– Видите? Слышите? Там земля и трава. Вода. Замечательно!

– Я должна попасть на берег, – произнесла я и решилась просить о помощи. – Могу я рассчитывать на вас? Поможете мне добраться до земли?

С надеждой смотрела я на нее, ведь от ее решения зависело сейчас так много. Сама шведка напоминала добродушную козу, чувствующую себя уверенно на борту корабля, где качает, темно и нет земли, но все же имеется солома и довольно тепло.

Аннеке думала недолго и подняла голову, отвечая:

– Хорошо.

Мы причалили к острову Уайтлинга – так назвал его гардемарин – около полудня.

Раньше остров носил название Сан-Сальвадор и был именно той землей Нового Света, где бросил якорь Колумб. Значит, конквистадоры увидели именно этот белый песок и небольшие пальмы плоского острова. Затем остров переименовали, и теперь он называется в честь удачливого пирата-англичанина.

Я знала, как называется эта земля и где приблизительно она находится, но все же радовалась ей так, как, наверное, радовались испанцы с «Пинты». Шутка ли: деревянная посудина преодолела такой путь и наконец можно ступить на твердь земную!

То, что корабль постоянно качается, приучает людей, находящихся на судне, изменить походку – приобрести так называемые морские ноги, как выражаются моряки. Ходить вразвалочку намного удобнее, и, в общем-то, это единственное средство удерживать равновесие, особенно в качку. Человек становится моряком, меняя походку, словно перейдя на другой уровень развития, живя в других условиях, как головастик учится новому, становясь лягушкой. Но когда на горизонте появляется земля или она еще не видна, но все чувствуют ее, все стремятся попасть на землю, свою естественную среду обитания, пусть даже отвыкли ходить по ней.

Я должна была высадиться на сушу, а это было проблемой, поскольку остров Уайтлинг служил вынужденной остановкой для пополнения имевшихся у нас запасов воды, и остановкой недолгой: «Дельфину» предстояло следовать морем до Ямайки через Наветренные острова еще по крайней мере неделю. Сан-Сальвадор был небольшим островом, но больные моряки поведали мне, что через него пролегают оживленные морские пути и что главный порт острова Кокбурн никогда не пустует. У меня не было другого выбора, а шанс нельзя было упускать. Это лучше, чем ничего. Я отдавала себе отчет в том, что британский флот непременно воспользуется возможностью и использует меня в качестве наживки для Джейми, а все время, пока «Артемида» не дойдет до Ямайки, я буду пленницей, с которой, впрочем, будут обходиться учтиво. Этого нельзя было допустить.

Сойти на берег смогли далеко не все – капитан приказал команде смотреть на сушу с корабля, а спустились вниз только те, кто шел за водой, то есть несколько человек с бочками на слегах. Они отправились вдоль берега Голубиного залива, а «Дельфин» стоял у горловины залива. Матросы высыпали на палубу, созерцая недоступный остров, беседуя или скаля зубы, новый губернатор Ямайки мистер Грей покинул свою каюту и тоже стоял на палубе, позволяя ветру развевать свои длинные волосы. Никто не мог самовольно покинуть корабль, даже если бы и хотел: у трапа стоял часовой.

Мы с Аннеке уговорились, что она подойдет к часовому с козленком и таким образом отвлечет его. Я видела, что она уже спустилась в трюм к своим козам, значит, времени на разговор с губернатором не осталось. Вытирая вспотевшие руки о юбку, я размышляла: пальмы с густым подлеском от берега отделяет двести ярдов или даже меньше. Сбежать вниз и успеть скрыться среди тропической растительности – и дело сделано. Вряд ли капитан будет тратить драгоценное время, чтобы найти беглянку, к тому же лишние разговоры о причинах задержки военного корабля с губернатором на борту никому не нужны. С другой стороны, если все-таки мне не удастся добежать до пальм и я буду схвачена, то я нахожусь на «Дельфине» добровольно – по крайней мере официально об аресте меня никто не оповещал, – а значит, могу покинуть корабль когда заблагорассудится. Если же капитан Леонард и решился бы подвергнуть меня наказанию, то и здесь была лазейка: я не являюсь членом команды. Возможно, губернатор мог бы заступиться за меня, если бы удалось попросить его о помощи.

Светлая голова Аннеке виднелась уже у часового. Женщина подошла к нему, неся козленка – уж не того ли, которого мы спасли от клеща-кровопийцы? – прижав его к груди. Она видела, что я стою в условленном месте, и завела беседу с часовым. Не очень понятно, мог ли он что-то уразуметь из произнесенного на смеси шведского с английским, но главное было ясно: шведка просит позволения снести животное, захотевшее порезвиться на воле, вниз, на берег. Нужно сказать, что предусмотрительная Аннеке взяла для этой цели годовалого козленка и не прогадала: вид блеющего малыша разжалобил караульного, правда, не настолько, чтобы он позволил спуститься.

– Мэм, нельзя, не знаете разве! – настаивал он. – Капитан приказали. На берег никому нельзя. Я не могу пустить вас, извините.

Я находилась за пределами видимости часового, но сама прекрасно могла видеть, как Аннеке с козленком на руках наступает на мужчину и тем самым теснит его – это нужно было для того, чтобы я смогла прошмыгнуть мимо гардемарина. Мы договорились, что она оттеснит часового от верхушки трапа, а затем будто бы случайно выронит животное и поднимет шум. Пока козленка будут ловить – скорее всего один или несколько матросов вместе с Аннеке сойдут на берег, – у меня будет достаточно времени, чтобы ринуться вниз и отбежать на приличное расстояние от корабля, пока меня не заметят.

Я заранее разулась, чтобы ничто не отвлекало меня, и уже ждала условного сигнала, то есть того момента, когда часовой отойдет от трапа. Вот-вот у меня будет возможность сбежать отсюда в прямом и в переносном смысле: на «Дельфине» я сделала все, что могла и что должна была сделать, а благодарности в виде отпускной от капитана Леонарда ждать не приходилось. Красный мундир уже поворотился спиной. Наконец-то я смогу обрести свободу и найти Джейми!

«Остался последний фут! Ну же, поворачивайся! Еще немного…»

– Миссис Малкольм, сегодня чудесный день, не правда ли?

Вот это поворот судьбы!

– Ваша правда, капитан, – процедила я вслух, а про себя добавила: «Чудесный день для побега».

Сердце выскакивало у меня из груди, а я-то думала, что оно больше не застучит! Юный капитан Леонард мечтательно глядел на новые, должно быть, доселе невиданные им земли. Он сиял, как мог сиять Колумб, когда открыл Америку. Во мне боролись два желания: увидеть его барахтающимся в воде и порадоваться от души за этого мальчика, которому удалось довести корабль до берега, но раз уж я сама не могла броситься с борта, нечего было и думать бросить капитана через бортик, поэтому я любезно улыбнулась ему, внутренне закипая.

– Миссис Малкольм, я хотел сказать вам… Не будь вас на корабле, мы бы сейчас не смотрели на песок и пальмы. Вы понимаете, что я хочу сказать? Увидеть землю – это победа для нас, в такой же степени ваша, как и моя.

Он попытался дотронуться до моей ладони; я не забрала руки и одарила его страдальческой улыбкой.

– Я не сомневалась в ваших силах, капитан. Вы разбираетесь в морском деле довольно хорошо, сколько я могу судить.

Капитан Леонард был гладко выбрит – как же, он справился с управлением и вот она, суша! – и теперь залился довольным румянцем.

– Это благодаря матросам. Вот они действительно разбираются, а я многому выучился у них. А кабы не вы, мы бы не победили болезнь. Вот кому мы обязаны.

Он рассыпался передо мной в любезностях, а я скрежетала зубами.

– Ваше уникальное умение все успевать и помогать всем… Вы поистине спасли нас! Сказать, что мы премного благодарны вам – ничего не сказать. Губернатор и сэр Гренвилль, королевский комиссар на островах Антигуа, непременно узнают о ваших добродетелях. Я подам им рапорт, и, как знать… Может быть, он поспособствует успешному разрешению вашего вопроса.

– Какого вопроса?

Я почувствовала, что это может иметь отношение к судьбе Джейми, и не ошиблась.

Капитан запнулся и отвел глаза:

– Мне не следовало ничего говорить вам. Я не хотел, но… Мне кажется, что хранить молчание было бы бесчестно с моей стороны после всего того, что вы для нас сделали. Мне известно, кто вы и кто ваш муж.

– Да? И кто же я и мой муж? – повторила я как можно спокойнее.

Леонард, казалось, не ожидал такой реакции.

– Как же… ваш муж – преступник, – нетвердо проговорил он. – Вы настаиваете, что это не так? Или вам неизвестен этот факт?

– Ну разумеется, мне известен этот факт, как и многие другие. Недаром я его жена. Но для чего вы говорите мне это сейчас? – Мой голос был сух.

На этот раз юноша смотрел мне прямо в глаза.

– Когда я узнал из своих источников, кем является ваш муж, я записал это в судовой журнал, как это следует делать в таких случаях. Журнал – это официальный документ, его обязан вести капитан или тот, кто выполняет обязанности капитана. Таким образом, я зафиксировал эту информацию и ее смогут использовать против вас. Сожалею. Сейчас бы я так не сделал. – Его взгляд блеснул упрямым вызовом. – Но теперь мне придется выдать имя и местопребывание вашего мужа ямайским королевским властям. Также об этом должно узнать командование флота на Антигуа, ведь ваш муж находится на корабле в водах, контролируемых среди прочего и английской короной. Когда «Артемида» бросит якорь, его арестуют, скорее всего, даже будут ждать швартовки корабля на берегу. А когда это произойдет…