Текст книги "Наши дети. Азбука семьи"

Глава 5
Больница

Наша жизнь продолжалась. Я все больше уходила в диссертацию. Мир зарубежной литературы – работа на стыке эстетических взаимодействий двух поэтов, Алджернона Суинберна и Шарля Бодлера, – затягивал меня. Я и без того с детства жила только книгами: читать и писать научилась с четырех лет, с тех пор ни разу не прерывалась, за исключением беременности и нескольких месяцев после родов. А теперь творчество стало единственным надежным источником вдохновения и восторга. Возвращение в любимый мир удерживало от того, чтобы провалиться в бездну.

Скоро на кафедре состоялась защита первой главы, а потом – второй. Не знаю, как именно, но я справлялась. «Прекрасный язык», – отмечала заведующая кафедрой. «Крепкая работа», – говорили профессора. Можно было двигаться дальше – к третьей главе и предзащите.

А вот семья наша крепостью, напротив, не отличалась.

Отношения с Денисом оставались вынужденными и больше не приносили радости. Если до беременности мы еще время от времени впадали в чувственные безумства, то теперь между нами не было никакой близости – ни душевной, ни физической. Первые шесть месяцев после родов мне даже подумать было страшно о супружеском долге. Я не ждала от этого действия ничего, кроме адской боли. Ужас был такой силы, что стоило Денису прикоснуться ко мне, как в голове вспыхивали лампы родового зала, лязгали инструменты, возвращались тошнота и жар в ушах. Мы жили практически как соседи: каждый выполнял свои функции в семье и был обижен на другого за то, что тот не замечает усилий. Восторженная юношеская любовь исчезла, казалось, навсегда. А ведь когда-то она была для меня стержнем и основой жизни.

Помню, я тогда горько усмехалась над фразой «дети укрепляют семью». Мне она казалась циничной издевкой.

Денис по-прежнему пропадал на работе, а когда появлялся дома, ругал меня за то, что я плохая мать. Я охотно с ним соглашалась. Да, я плохая мать. Никто не спорит. И доказательств тому – вагон. Я не получаю должной радости от материнства двадцать четыре часа в сутки. Постоянно «сбегаю» в свою диссертацию и мысли о ней. Не люблю заниматься домашним хозяйством. Ну и в качестве вишенки на торте – учу ребенка дурному.

– Таю мать! – сказала Нэлла, случайно смахнув со стола чашку и глядя вопросительно на осколки: плакать заранее или все обойдется.

Мое любимое ругательство звучало из ее уст так забавно и мило, что я едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Пока соображала, можно хохотать или это будет непедагогично, Денис вдруг начал орать на нас обеих.

– Так нельзя говорить! – досталось Нэлле: она сидела теперь, опустив голову и глядя исподлобья, готовилась заплакать. – Это все твои словечки, – переключился муж на меня, – ты вообще не контролируешь свою речь! На днях я лично слышал от Нэллы слово «бять».

Оправдываться было бессмысленно: да, все именно так. Это мои слова. Какая жизнь, такая речь. Бытие определяет сознание. Не было у меня другого способа выразить то, что я чувствовала в своем капкане.

– Чья бы корова мычала, – огрызнулась я, – тебя вообще дома никогда нет!

Конечно, мы поругались. А Нэлла смотрела на нас и плакала. Я потом еле-еле сумела ее утешить. Стоила эта очередная травма – бурные конфликты у нас случались нередко – нескольких матерных слов? Не знаю.

Семья для маленького ребенка – это весь мир. Конфликты между родителями всегда угрожают целостности его мира. Зато добрые отношения между родителями становятся основой уверенности и спокойствия. Безразличие между мамой и папой, взаимное раздражение, агрессия негативно сказываются на общем состоянии и благополучии ребенка.

Дома стало невыносимо. Игра в жену, хозяйку и мать под вечную критику Дениса и мамы разрушала меня изнутри. Я не могла быть собой и говорить все, что думаю – мне казалось, близкие тогда упекут меня в психушку. Если уж от пары невинных слов начинают яриться. Как скажешь им, что мне не нравится быть дома с ребенком одной?! Как произнести, что я не готова была рожать?! Как вслух озвучить, что устала от нищеты?! Нельзя ничего подобного говорить. Все так детей растили, и ничего. Ни у кого денег не было. Никому няньки не помогали. У всех мужья с утра до ночи на работе. Ишь, какая нежная! А раньше в поле рожали. В окопах, во время войны. И ничего, поднимали своих детей. Все вырастали людьми. Замуж выходить они, видишь ли, научились, а детей воспитывать – нет. Эгоисты!

«Подумаешь, нет денег! – вела я внутренний монолог. – У всей страны их сейчас нет. Ты теперь мать, что-нибудь придумай! Опять на три дня до зарплаты в доме остался один гребаный куриный окорочок? Ничего. Отделим мясо от костей, приготовим плов – риса побольше. Из костей сварим бульон: что в доме осталось, туда сгодится. Пусть будет суп. Все так живут. Тебе еще повезло, что Денис новую работу нашел, на которой ему теперь каждый месяц платят». До этого – он в НИИ, я в аспирантуре – сидели совсем без еды, на продуктовых наборах от родителей. Отказывались для виду, а на самом деле только и ждали выходных, чтобы поехать к одной бабушке или к другой. Наесться на неделю вперед и получить гостинцы с собой. Было стыдно. Невыносимо стыдно! Взрослые люди, оба с высшим образованием, а побирались словно нищие.

Бедность – один из серьезных факторов риска для благополучия ребенка. Если родители, оставаясь в стрессе из-за постоянной нехватки денег, не находят в себе сил пересмотреть собственную жизнь и начать решать материальный вопрос, велика угроза развития кризиса семьи. Именно поэтому важнейший вектор приложения усилий государства и общества – это семьи с маленькими детьми.

Были такие периоды, когда на весь месяц у нас оставались лишь продуктовые талоны – их мне выдавали в университете как малоимущей семье. На талоны можно было купить в магазине продукты. Но только в одном, конкретном, и там никогда не продавали ни мяса, ни фруктов. Но крупы, макароны и, самое важное, – детское питание там, к счастью, были. Если приходилось покупать молочные смеси на деньги, то моей аспирантской стипендии – пятьсот рублей – хватало ровно на две банки. Нэлле нужна была особенная, гипоаллергенная, без коровьего молока. Две банки – это всего три дня кормлений. Грудное молоко у меня давно пропало: еще когда Нэлле было четыре месяца. Чего только не делала, чтобы его вернуть! Сейчас думаю, причиной был постоянный стресс, который нарушал многие функции организма. О том, что не все в порядке, говорили и вялые, но настойчивые кровотечения, которые длились по нескольку недель кряду.

Я старалась внушить себе, что ничего ужасного не происходит. У многих нищета, усталость, болезни, да еще и квартиры своей нет в отличие от нас – приходится угол искать. А мне сказочно повезло, спасибо дедушке с бабушкой за наследство! И если уж неплохая жизнь – муж, ребенок, квартира, аспирантура – вызывает у меня депрессию, то это вопрос к моему внутреннему устройству. К его абсолютной неправильности. Нужно было рождаться нормальной женщиной, а не эфемерным существом, которому нужна только литература.

В нашей стране отсутствует культура запроса на помощь. Большинство людей не умеют просить о поддержке: боятся выглядеть глупыми, неумелыми, неполноценными. И это высокая зона риска, особенно для семей с маленькими детьми. Культуру помощи – а не осуждения – и запроса на нее необходимо всеми силами развивать.

Нэлла тем временем подрастала, и с каждым месяцем мне становилось все легче. Жизнь по-прежнему вертелась по заведенному расписанию: подъем, завтрак, уборка, прогулка, обед. Но с дочкой становилось все интереснее, она взрослела на глазах. Едва научившись говорить, болтала без умолку, при этом по-своему переделывая любую услышанную от взрослых фразу. Мои наставления за обедом: «Когда я ем, я глух и нем» наш словоохотливый ребенок тут же превращал в нравоучения Денису или бабушке: «Когда я гухо ем, я не агаваиваю».

Нэлла росла наблюдательной, умной, и без устали комментировала все, что наблюдала вокруг себя.

– Дети во дворе дужат за кофеты, – глубокомысленно изрекала она.

– Да? – мне было интересно услышать ее мнение. – И как ты это поняла?

– Им дашь кофету, – объясняла дочка, – они пока жуют, с тобой игают.

– А-а-а-а, – я улыбалась, – интересное наблюдение!

– Мама, купи сосатейных!

Помню и другой разговор. Однажды Нэлла не хотела возвращаться с прогулки домой и приводила мне в пример бегающего вокруг детской площадки дворового щенка.

– Щенек маенький, а куяет! – возмущалась она.

Домой мы все-таки ушли – по расписанию был обед и сон, а у меня два часа работы над диссертацией – но Нэлла еще долго не могла успокоиться и смириться с тем, что ее, уже большую, увели, а маленький щенок остался играть во дворе. Пока я разогревала суп, она подтащила к окну табурет, взобралась на него и долго смотрела на улицу, восклицая с укором:

– Щенек куяет и куяет! Один куяет. Какой!

Чем старше становилась моя ненаглядная малышка, тем больше она походила на юлу. Ни минуты не могла усидеть на месте. Ей всюду нужно было залезть, все достать. Стоило, например, зазвонить телефону – тогда еще были проводные аппараты с крутящимися дисками – как она, понимая, что я минимум несколько минут буду занята разговором, стремглав неслась в кухню. Там подставляла к обеденному столу табурет, залезала на него, со стола перемещалась на холодильник и так дотягивалась до полочки под самым потолком, на которой стояли маленькие стеклянные игрушки – часть моего наследства. Их собирали еще бабушка с дедушкой. Конечно, брать их было строго запрещено. Разумеется, залазить в полтора годика на холодильник опасно. Понятное дело, все мои разговоры при таком раскладе укладывались в тридцать секунд. А потом я бежала снимать Нэллу с верхотуры. И так было во всем. Дочка умела улучить момент, когда я занята, и сотворить что-нибудь выдающееся: выпотрошить все полки с книгами и кассетами. Вытянуть из кассет пленку. Открыть коробки с дисками и достать все до одного. Хорошенько все это перемешать и изучать в ей одной известном ключе и порядке.

От непонимания, что ребенок именно так познает мир – сначала пробуя на вкус, потом разбирая на части, щупая, перекладывая, доискиваясь до сути – я страшно уставала. Мне казалось, Нэлла делает все это лишь потому, что я плохая мать и не сумела воспитать послушную дочку, которая целый день ходит в чистом платьишке с аккуратными забавными «хвостиками» и ничего не трогает. Мне и в голову не приходило, что ни один ребенок не может сидеть тихо в уголке на радость взрослым.

Нормальное развитие ребенка движется любопытством и тягой к исследованию всего, до чего малыш может дотянуться. Большая ошибка не позволять ему изучать окружающий мир. Лучшая развивающая среда – это доступность значимого взрослого. И манипуляции с предметами вокруг.

Единственным настоящим лекарством, которое помогало мне справиться с семейными трудностями, была диссертация. Чтобы продвигаться в работе, мне нужно было снова ехать в Москву. Для Дениса я делала вид, что для меня эта поездка – тяжелая обязанность, вынужденная работа, что я не хочу отрываться от ребенка. Но на самом деле была снова счастлива на пару дней погрузиться в свободу. Библиотека имени Рудомино стала моим убежищем. Тихой, спокойной гаванью и воплощением мечты. В предыдущую поездку благодаря сыну московских друзей моих родителей я познакомилась с интересной компанией молодых людей – большинство из них тоже учились в аспирантуре – и теперь рвалась не только к работе над диссертацией, но и к новым встречам.

Как и в прошлый раз, Москва меня оживила. Библиотека, книги, литература, вечерами общение с ребятами, у которых те же задачи – кандидатский минимум, предзащита, защита. Мы говорили на одном языке. Это был маленький рай!

А потом – снова домой.

В тот раз Нэлла приехала вместе с Денисом встречать меня на вокзал. Я увидела ее на перроне – тоненькую, напуганную шумом и суетой, в промокшем под дождем плаще. Такого печального, ищущего и серьезного взгляда, я у своего ребенка не видела раньше никогда. Ком застрял в горле, все внутри болезненно сжалось. Я соскочила на платформу и побежала к ней, широко расставив руки. Она увидела меня, засияла счастливой, немного смущенной, улыбкой, и рванула навстречу. У меня чуть сердце не разорвалось. Я с разбегу присела перед ней на корточки, поймала в объятия и долго не отпускала. Мы сидели посреди платформы, обнявшись, и чуть заметно покачивались. Как ласково она обнимала меня! Как сильно я любила ее!

А через несколько месяцев мы с Нэллой попали в больницу.

Обычная простуда. Ничего страшного на первый взгляд. С годика дочка довольно часто болела: то нос забит, то горло красное. Тогда я не понимала взаимосвязи иммунитета ребенка с прочностью и надежностью его привязанности к маме. Зато теперь прекрасно осознаю прямую причинно-следственную связь.

В тот раз все оказалось хуже – у моей малышки началось воспаление легких. Заложенность носа обернулась сухим кашлем, потом он стал влажным. Вот только участковый педиатр никак не мог разглядеть причины. Страх за жизнь ребенка накатил новой волной – в кашле Нэллы я отчетливо слышала опасность. Попросила знакомую девушку-педиатра, с которой до беременности занималась английским языком, приехать и послушать.

Нас тут же госпитализировали.

Уже с порога детской больницы меня стало трясти. Те же крашеные коридоры. Те же люминесцентные лампы, потрескивающие как в роддоме. Те же убогие палаты с одной железной кроватью на двоих – сетка до пола. С каждым днем лечения Нэлле становилось все хуже. Антибиотики действовали на желудок, ее постоянно тошнило, она не могла ничего есть. Я не останавливаясь носила ее на руках – как в первые дни, в роддоме – и чувствовала, что ребенок становится все легче и легче. А врачи только отмахивались от нас. Как и тогда.

– Она третий день ничего не ест! Ее постоянно рвет!

– Может, – глубокомысленно предположила врач, – она у вас земли из горшка с цветком наелась? Вон фикус в коридоре стоит рядом с палатой.

– Вы что говорите?! – от наглости и абсурда у меня потемнело в глазах. – Я три дня ее с рук не спускаю! Полуторагодовалый ребенок голову не может поднять, у нее нет сил. Какая земля?! Она ничего не ест!

– Кормите! – возмутилась врачиха, как будто и не слышала того, что я говорю, – наше дело лечить!

Я снова была во всем виновата. Плохая мать. На кого мне было пенять, кроме самой себя?

Ревела дни напролет, вышагивая с Нэллой на руках от окна до двери палаты. Мне было жалко ее. Я умирала от любви к своему ребенку и страха за ее жизнь. Шептала дочке на ушко все ласковые слова, которые только приходили в голову.

Нас мучили две недели в стационаре: никто не слышал и не хотел понимать, что происходит. Мы обе превратились в полуживых скелетов. У меня снова открылось кровотечение. И только после этого врачи решили отпустить нас долечиваться домой – от греха подальше.

Если бы кто-то подсказал мне тогда, как нужно разговаривать с врачами. Если бы кто-то убедил, что нужно слушать только себя, когда дело касается ребенка. Никто лучше мамы не знает, что нужно малышу. Никто не смеет указывать, что ей делать! Но ничего из этого мне в голову не приходило. Я боялась врачей и обвиняла во всем себя – плохую мать.

Материнству не учат в школе. Далеко не всем мамам оно передается в наследство. Отсутствие осознанности, понимания истинных потребностей и нужд ребенка – источник серьезных проблем. Учиться быть мамой и папой, получать знания о детской и семейной психологии нужно каждому родителю.

Глава 6
Киндидак ку-ку

Шел последний, третий, год аспирантуры. Нэлле к тому времени исполнилось два годика. Мы с ней жили прежней жизнью – вставали, завтракали, готовили, играли, читали, учили первые буквы. Новшеством было то, что у нас появилась няня на несколько часов в день – для прогулок. Нэлла отказывалась спать по два часа подряд, а мне нужно было дописывать последнюю главу диссертации и готовиться к защите.

Дочка на удивление легко пошла на контакт с незнакомым взрослым и быстро привыкла к няне. Потом первую женщину по не зависящим от нас обстоятельствам сменила вторая, чуть позже третья. Нэлле, казалось, было все равно. Она спокойно уходила на прогулку с каждой новой няней и весело щебетала с ней. Тогда мне все это не казалось тревожным знаком. Даже наоборот. Я восхищалась общительностью своей дочки. И хотела для нее самого лучшего: как понимала это сама.

За полгода до защиты я заявила мужу, что наша девочка растет и ей теперь нужна отдельная комната. Сколько можно спать в детской кроватке рядом с родителями?

– Денис, давай поменяем квартиру, – завела я опасный разговор.

– Денег нет.

– Нам уже тесно здесь.

– Тебе надо, ты и меняй! – разозлился он.

И я это сделала. Заняла у своего дяди огромную кучу денег в надежде на то, что сразу после защиты начну зарабатывать и стану отдавать долг. Нашла трехкомнатную квартиру неподалеку от наших с Денисом мам – в итоге мы оказались в соседних домах, еще и детский сад во дворе, все прекрасно – придумала схему размена для хозяев трехкомнатной, отыскала нужные варианты и оформила сделку. Мы переехали в ноябре.

Защита диссертации была назначена на февраль.

Утро того дня выдалось нервным. Нэллу отвели к маме Дениса, а моя мама вместе с мужем, оставив меня наедине с докладом – последний прогон перед защитой, стали упаковывать продукты для банкета. Стол планировалось накрыть на кафедре. Денег на кафе или даже столовую у нас не было. К тому же пришлось оплачивать билеты из Москвы в Казань двум приглашенным профессорам: провести защиту силами профессорско-преподавательского состава родной кафедры считалось несолидным.

Первые минуты на защите я дрожала от страха перед почтенной публикой. Однако вид засыпающих профессоров быстро привел меня в чувство. Голос окреп. Появилась сила. Я осмелела, увлеклась, стала шутить. И разбудила аудиторию. За те десять минут, что длилось выступление, я впервые за долгое время почувствовала уверенность в себе. Все, что способно затронуть человеческую душу, помочь ей переродиться, как мне казалось, было сосредоточено в литературе. Я снова ощущала себя живой, умела передавать аудитории вдохновенный настрой. Профессора встрепенулись, расцвели множеством ярких комментариев и интересных вопросов. Нам с героями диссертации – Бодлером и Суинберном – удалось растревожить, вовлечь. И это было прекрасно!

Мне хлопали в конце защиты, а я стояла за кафедрой и думала о том, что диссертация стала для меня терапией. Как бы ни было трудно, я справилась. Лечилась с помощью искусства от обид, унижения, боли.

Забеременев, боялась, что с литературой будет покончено. Я мечтала стать писателем с шести лет, хотела защитить блестящую диссертацию по зарубежной литературе, а жизнь внесла свои коррективы. Но теперь мне снова казалось, что не все еще потеряно. Даже с ребенком на руках можно чего-то желать и идти вперед.

Почему в моей больной голове долгие годы было иначе?!

Установка «дети обуза» и «жизнь заканчивается с появлением детей» причиняет материнству огромный вред. Откуда она берется? Из отношения нашего общества к детям. Из тех посылов, которые транслируют девочке в период взросления.

Банкет после защиты прошел как нельзя лучше. Возбужденные и раскрасневшиеся профессора говорили охотно и много. С повышением градуса за столом росло число комплиментов. Мне прочили большое научное будущее, утверждали, что такая кандидатская «является серьезным заделом для докторской». И я размечталась, что, может быть, когда-нибудь смогу решить материальные проблемы – стану обеспеченной дамой – и тогда вернусь в науку. Успею посвятить остаток жизни литературе и тем великим чувствам, которые она способна внушить.

Но только не сейчас. Сейчас мне нужно было выбраться из нищеты. Решение к моменту защиты было принято: в университет я не вернусь. На зарплату преподавателя, ассистента кафедры, просто не выжить. А мне предстоит отдавать долги и ставить на ноги ребенка. Я не исключала, что придется делать это одной – на поддержку Дениса, с которым мы расходились во всем, включая вопросы воспитания, в тот период жизни надеяться было бессмысленно…

Вечером мы вернулись домой, и Нэлла тут же забралась ко мне на колени – едва я успела плюхнуться в кресло и вытянуть ноги. Она с любовью заглянула в глаза, хитро прищурилась и спросила.

– Мама, ты теперь киндидак ку-ку?

– Да, – произнесла я, давясь от смеха, – кандидат наук.

– А давай, – она заливисто захохотала, – тогда напишем тебе на лбу «мооозьгиии»!

И мы с ней, счастливые, рассмеялись. Нам теперь было так хорошо вместе! Моя умница, мое сокровище. Неземная любовь. Болезненная и трудная, но самая важная в жизни.

Окрыленная, я начала искать работу в Казани. Составила резюме. Написала текст на русском и на английском. Все, как положено: высшее образование, степень кандидата наук, свободный английский, испанский, французский. Владение компьютером. Навыки коммуникаций. Презентабельная внешность.

И начала обивать пороги крупных компаний Татарстана в надежде найти денежное место.

– А что вы делать-то умеете? – спрашивали меня в отделах кадров с неизменным татарским акцентом.

Я перечисляла.

– Значит, ничего, – задумчиво тянули солидные дамы, – татарский язык хоть знаете в совершенстве?

– Нет, – я боролась с обидой и стыдом одновременно.

Татарский язык, значит, обязателен, а кандидатская степень это ничего.

– Тогда только на должность секретаря.

– Какая зарплата? – каждый раз я падала духом.

– Сто долларов, – отвечали мне и понижали голос до шепота, – только учтите, интим включен.

Чем дольше я ходила по «собеседованиям», тем яснее понимала: будущего у меня в Казани нет. Могу быть преподавателем за двадцать пять долларов в месяц. Могу секретарем с функцией «все включено» за сто. Ради этого нужно было столько лет учиться? Ради такого унижения, несмотря на все препятствия, стоило идти к защите?

Мысль о Москве начала складываться постепенно. Сначала ее подкинул один из новых московских знакомых. Потом другой – как раз сын друзей моих родителей – сказал, что я могу жить у них с женой в квартире первое время. Третий приятель подтвердил, что работа в столице найдется для всех, кто знает, что такое ответственность и дружит с головой. В довершение ко всему я встретила на улице старого друга, всемирно известного сегодня ювелира Ильгиза Фазулзянова, который, едва мы успели поздороваться, радостно сообщил: «Мы с женой скоро переезжаем в Москву!». Они ехали вдвоем, чтобы обосноваться на новом месте, а маленького сына – он был немногим старше моей Нэллы – оставляли ненадолго с бабушкой в Казани. Как только снимут жилье, решат основные вопросы, планировали сразу его забрать.

Я подумала тогда, что это и мой вариант.

После всех разговоров забросила походы по компаниям и агентствам Казани. В них не было смысла. Выгадав спокойный вечер, когда муж пришел с работы пораньше, а Нэлла вовремя легла спать, я решилась на тяжелый разговор.

– Денис, что ты думаешь о Москве?

– Ничего, – муж безразлично пожал плечами, – мне там не нравится.

– Почему?

– По всему, – он поморщился, – шумно, людно, противно.

– А если там найдется хорошая работа? С перспективами роста?

– Мне это зачем? – он с подозрением посмотрел на меня. – Что ты опять придумала?!

– Ничего, – я виновато опустила голову, – мне нужно найти работу. В Казани не получается…

– И что?! – он вытаращил на меня глаза.

– Я хочу поехать в Москву. Попытаться устроиться там. Ты поедешь со мной?

– Ты совсем больная? – он уже не сдерживал чувств. – Мы только что поменяли квартиру!

– Я помню…

– У тебя здесь ребенок, семья, – он говорил так, словно я ничего не понимала, – родители, наконец.

– Я все это знаю, – слезы уже катились из глаз, – но мне надо найти работу! Надо вылезти из долгов и начать нормальную жизнь!

– Тебя никто не просил залезать в долги! Тебе надо, – он зло сверкнул глазами, – ты и езжай!

Денис встал так резко, что стул за его спиной упал, и, в бешенстве долбанув кулаком в стену, скрылся в спальне. А я еще долго сидела в кухне. Потом тихо вошла в комнату Нэллы и села на пол рядом с ее кроваткой. Подтянула колени к подбородку и взяла в свою ладонь ее крошечную теплую ручку. Так мы и встречали рассвет – она, тихо посапывая и морща лобик во сне, а я, сдерживая рвущиеся наружу всхлипы и поливая слезами собственные колени.

Через несколько дней мы с Денисом вернулись к тому разговору. Он по-прежнему не хотел никуда ехать. Я понимала, что мне – такой уж характер – не отступить. Тогда и решили вместе с ним, что это развод. Оформим документы потом, сейчас не до этого. Хотя по факту и так давно уже все с нами ясно. Нет никакой семьи. Никаких общих целей. Мы оба можем быть с этой минуты свободны. Я была благодарна Денису за то, что он услышал меня: не стал стыдить, унижать. Понял, что для меня это важно.

– С жиру бесишься! – высказывала мне мама на следующий день. – Решила оставить ребенка при живой матери сиротой?!

– У тебя тут муж, ребенок, квартира, – пыталась урезонить свекровь, – в Москве, сколько ни получай, все равно не хватит!

Я слушала, кивала и старалась не разреветься при них. Мне было нечем крыть. Да, я ужасная мать. Да, я все равно хочу уехать. Что бы они ни говорили.

Все дни, оставшиеся до отъезда, я проводила с Нэллой. Мы играли, разговаривали, гуляли, и я с трудом сдерживала слезы. Ночами, когда она засыпала, ложилась у ее кроватки на полу и гладила маленькие шелковистые ручки. Смотрела на нежное личико, бархатный лобик, который то морщился, то разглаживался во сне. Слезы текли у меня из глаз бесконечными ручьями. Мне казалось, что утром я увижу в зеркале две глубокие борозды на своих щеках. Но нет. Вода не оставляла следов. Только веки становились припухшими.

Я думала, думала, думала. Бесконечно. И все яснее приближалась к самому смелому и тяжелому решению в своей жизни – оставить собственного ребенка, пусть и на короткое время, чтобы попытаться стать в этой жизни кем-то. «Такой ценой?» – спрашивал внутренний голос. И я заходилась в новом приступе отчаяния и истерических слез. Конечно, собиралась приезжать каждые выходные, конечно, планировала как можно быстрее найти денежную работу, чтобы снять жилье и забрать Нэллу с собой. Но при этом понимала, что это минимум несколько месяцев. Как пережить их в разлуке?!

Дочка чувствовала, что со мной что-то не так. Льнула и ласкалась как никогда раньше. Все время моя нежная красавица двух с половиной лет от роду просилась на ручки, требовала, чтобы я покачала ее перед сном, как младенца, и тихонечко спела колыбельную. Так мы и дожили, снова слепившись в единое целое, до апреля. Я старалась подготовить Нэллу к своему отъезду, пыталась заранее все объяснить. Работала над тем, чтобы у них с няней сложились хорошие отношения – наконец, мне удалось найти чудесную девушку с проживанием, студентку педагогического вуза.

А потом настал решающий день.

Нэлла вышла проводить меня в коридор и прислонилась щекой к дверному косяку. У нее в глазах была печаль, которая пронзала насквозь.

– Мама, не уезжай! – сказала она четко.

– Малыш, – я встала перед ней на колени и прижала к себе, – я скоро вернусь за тобой! Буду приезжать каждые выходные. Я люблю тебя больше жизни! Ты слышишь?

– Да, – она серьезно кивнула и снова попросила: – Мама, не уезжай!

За ночь в поезде я ни на миг не сомкнула глаз. Лежала в вонючем плацкартном вагоне, уткнувшись носом в грязную стену, и обливалась слезами. «Киндидак ку-ку, киндидак ку-ку», – шептала солеными губами в такт стуку колес. И ругала себя, ругала, ругала…

Разлука матери и ребенка до трех лет, пусть даже на короткое время, это несправедливое и страшное наказание для обоих. У решения расстаться масса последствий, которые после будет трудно преодолеть.