Текст книги "Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном"

8

Дора выворачивала карманы сыновней одежды, готовя ее к стирке. В прежнее время там чаще всего попадались разные камешки и карандаши, но теперь ее обычный «карманный улов» включал перочинный нож и прочие мелкие инструменты, которые могли пригодиться для высвобождения пряжи, запутавшейся в станке, или для откручивания болтов. А в этот раз вместе с носовым платком на свет явились скомканные полоски красной материи. Иные потолще, иные потоньше, разные по плотности, фактуре и оттенкам – от уныло-бледного до чересчур темного. Большинство было окрашено ровно, хотя попадались и такие, где краска пошла пятнами. Полоски эти, длиной в несколько дюймов, были отхвачены небрежно, как будто в спешке. Каким бы ни было их назначение, Уилл теперь не работал на фабрике и, значит, больше в них не нуждался.

В ожидании, когда сын вернется домой, она присела у окна, ловя последний час дневного света. Из клочков материи она вырезала лепестки и прихватывала каждый парой стежков, чтобы придать им нужный изгиб. Затем начала сшивать лепестки друг с другом – самые маленькие в центре, а дальше все более и более крупные.

Эта работа напомнила ей о давнем прошлом. Юной девчонкой она нередко делала цветы из кусочков ткани, чтобы украсить ими пальто или шляпку. И в тот день, когда она впервые встретила Филлипа, к ее платью была приколота золотистая роза, сделанная из старого фартука и окрашенная экстрактом из корня куркумы. Филлип заметил и похвалил цветок, с чего и началось их знакомство.

За все прошедшие годы никто не слышал от Доры ни слова осуждения в адрес мужа – как, впрочем, и ни единого доброго слова о нем. Она просто не желала говорить на эту тему, приняв такое решение сразу же после его бегства. Стоит хоть раз обмолвиться, и слова твои будут многократно пересказаны со всевозможными вариациями, пока не осядут накрепко в соседских головах уже в сильно искаженном виде. Так что лучше не говорить ничего. Пусть все считают, что Дора и думать забыла о Филлипе Беллмене, хотя в действительности все это время ее чувства не ослабевали – они просто становились другими. В первые дни она была вне себя от беспокойства, полагая причиной исчезновения мужа какую-нибудь травму или несчастный случай. Только месяц спустя, когда все предпринятые Полом розыски не дали результата, она осознала себя покинутой женой.

Вот когда пришло время горевать. Каждый день с утра до вечера она занималась сыном, окружая его заботой и любовью, открывая ему этот мир и оберегая его от бед; а он, в свою очередь, давал ей повод радоваться, так что она почти забывала о своем горе, но, когда он засыпал, вновь не могла сдержать рыданий. Она и сейчас порой содрогалась при воспоминании о тех долгих бессонных ночах, когда она горевала по утраченному семейному счастью. Ни до, ни после того ей не доводилось испытывать такой боли. Когда же на смену ей пришел гнев? Этого она не помнила. Должно быть, все происходило постепенно. Какое-то время два этих чувства сосуществовали в ее сердце, но гнев набирал силу и наконец взял верх.

Сначала она гневалась на родных своего мужа, а главным виновником случившегося ей виделся мистер Беллмен, подвергший сына наказанию, которое тот не смог вынести. Филлипа угнетала жизнь в крошечном коттедже, он не привык вести хозяйство без слуг, а бытовые тяготы усугублялись унижением. Дора злилась и на его мать, которая лишила сына не денег, но своей любви. Лишь позднее гнев ее направился на самого Филлипа. В конце концов, ведь это он их бросил. Да разве может обида и злость на родителей оправдать человека, оставившего на произвол судьбы свое новорожденное дитя?

Она уже было решила, что смены эмоций на этом завершатся, но еще через какое-то время вдруг обнаружила, что гнев исчез, как ранее и горечь, а превалирующим чувством стала грусть. Грусть от сознания того, что лучшие и счастливейшие дни ее жизни оказались фальшивкой. Причем ненастоящей была не только любовь Филлипа, но и ее собственная любовь к нему. На деле то было всего лишь ослепление – его красивым лицом, его комплиментами и, как ни стыдно это признать, его деньгами. Прежде ни один мужчина не называл ее красавицей; ошеломленная его страстными речами и непривычным сознанием своей власти над поклонником, она согласилась бежать из дома и обвенчаться без родительского согласия. Новое для нее чувство было необычайно ярким, и тогда ей даже в голову не пришло, что это может быть не любовь.

Так что единственным существенным различием между «нелюбящими супругами» стало их отношение к сыну. Дора изо всех сил старалась быть хорошей матерью – в надежде, что ее усилия не пропадут втуне и Уильям Беллмен вырастет более достойным человеком, чем его отец. Для нее это стало своего рода искуплением.

Но сейчас, когда Уильям мучительно переживал свой вынужденный уход с фабрики, Дора не могла даже привычно утешиться размышлениями о его счастливом и успешном будущем. Сын был для нее всем, и ее собственные печали из-за несостоявшегося счастья не шли ни в какое сравнение с одной лишь мыслью о бедах Уилла. Сам он вслух ни разу не посетовал на решение Пола и уже на следующее утро отправился к своему прежнему нанимателю, мистеру Дэвису, не потеряв впустую ни одного рабочего дня. Однако он скучал по фабрике. Там он успел прижиться и почувствовать себя в своей стихии, и теперь ему очень этого не хватало.

Она уже заканчивала розу, когда объявился Уильям:

– Как ты можешь шить при таком слабом свете, мама? Красивая вещица! Что это?

– Роза. Но она не годится для женщины моего возраста. Пусть полежит в комоде до того дня, когда ты приведешь в дом невесту.

Увидев, что для цветка она изрезала образцы тканей, он досадливо скривился, но тут же превратил эту гримасу в улыбку, чтобы ее не огорчать. Нависнув над ней в сумерках, красивый и статный, как его отец, он взял розу и приложил ее к маминым волосам.

– Носи ее. Прикрепи к своей шляпке, когда пойдем на свадьбу Фреда, и я буду рад идти под руку с самой красивой мамой в Уиттингфорде.

Дора была тронута его попыткой скрыть от нее свои душевные муки. После стольких лет самоотверженной заботы о сыне она никак не могла привыкнуть к тому, что он вырос и теперь сам готов заботиться о ней.

– Позволь мне поговорить с Полом, – попросила она. – Я скажу, что ты сделал это от избытка энтузиазма, но теперь усвоил полученный урок…

Он быстро отвернулся, но мать успела заметить, как исказилось его лицо.

– Конечно, попробуй… – пробормотал он.

«Еще немного, и я расплачусь», – подумала она и в попытке отвлечься сняла с вешалки свою шляпку, однако было уже слишком темно для шитья.

По звукам за спиной она поняла, что Уилл повернулся, а через секунду он сдавил ее плечи в коротком, жестком объятии. И сразу же покинул дом.

Вот только усвоил ли он урок? На беду, энтузиазм Уилла не ведал границ. Если он что-то задумывал, остановить его было невозможно, уж она-то знала – кому, как не матери, это знать.

9

Пол свернул от берега Виндраша на главную улицу городка. Хотелось немного побыть среди людской суеты, отвлечься от малоприятных мыслей.

Поравнявшись с церковью, он вдруг увидел стоявшего на паперти Уильяма в облачении хориста. В церковном дворе толпились люди, и среди них была Дора – с красной розой на шляпке.

Нет, еще не время с ними встречаться, решил Пол. Все равно он не сможет сказать им ничего определенного.

А денек выдался погожий, для свадьбы лучше не придумаешь. Помнится, кто-то говорил ему, что нынче женится сын пекаря. Девушку Пол видел впервые, но успел заметить, что она весьма недурна собой. Ее улыбка сияла беспрестанно, а на щеках играл яркий румянец, когда молодой супруг пожимал руку Уильяму, которого она в свой черед обняла – и, надо сказать, с недюжинным пылом. После этого Уильям, улыбаясь, поклонился им обоим, а Пол испытал подобие родительской гордости. Он знал, что Уильям мечтает вернуться на фабрику, знал о его переживаниях из-за допущенных промахов. Однако сегодня, на свадьбе своего друга, он держался молодцом; и никто из присутствующих, кроме Пола (и Доры, конечно), даже представить себе не мог, каких усилий стоила ему эта улыбка.

Да и Полу очень недоставало на фабрике Уильяма. За год совместной работы он привык полагаться на племянника. Если вдруг что-то шло не так – в техническом, административном или сугубо человеческом плане, – Уильям быстро вникал в суть проблемы и подключался к ее решению, не жалея для этого ни времени, ни сил. Он одинаково успешно справлялся с поломками механизмов, запутавшейся пряжей, личными конфликтами, арифметическими расчетами и канцелярской работой. Его ловкие руки, физическая сила и коммуникабельность оказывались к месту в самых разных ситуациях, что не могло не удивлять, учитывая его юный возраст. «Это задача для Уилла, – сотню раз на дню походя отмечал про себя Пол. – Уилл с этим разберется». И всякий раз с опозданием вспоминал, что теперь должен обходиться без его помощи.

Но парень сам загнал себя в угол.

Пол не питал особой любви к мистеру Лоу. Его привлек на фабрику Беллмен-старший, при котором Лоу сделался фактически никому не подконтрольным главой красильного производства. «В этой истории вообще многовато отцовского», – мрачно размышлял Пол. Мистер Лоу выпускал отличную синюю ткань только потому, что его отец научился выпускать отличную синюю ткань; а он, Пол Беллмен, никогда не вмешивался в работу красильни только потому, что его отец никогда не вмешивался в работу красильни, – таким вот образом, передаваясь от отца к сыну, и формируются неписаные правила и традиции.

А как же Уильям? Выросший без отца, который также не знал своего настоящего отца, Уильям был свободен от всего этого. Он не зависел от правил и традиций, принимая все вещи такими, какие они есть. Над ним не довлело прошлое. Быть может, именно поэтому он лучше многих прозревал будущее. Когда прошлое не накрывает тебя своей длинной тенью, будущее должно видеться яснее, разве нет? В этой связи не грех было ему и позавидовать.

Пола заметили. Отделившись от толпы, к нему приблизилась Дора.

– Какая красивая роза у тебя на шляпке.

– О розах в другой раз, Пол. Хоть Уилл сейчас и кажется веселым, но он очень несчастен. Неужели нет способа все это уладить?

Он сделал глубокий вдох:

– Возможно, способ есть.

Дора встрепенулась.

– Дай-ка мне свою розу.

Озадаченная, она поднесла руку к шляпке:

– Эту? Но она пришита.

– Тогда позволь…

И она позволила ему срезать цветок перочинным ножом.

– Теперь зови сюда Уильяма.

Дора призывно помахала сыну.

– Как я понимаю, это все те же образцы из красильни? – спросил его Пол, дотрагиваясь кончиком ножа до лепестков.

– Да.

Пол нашел самый яркий из лепестков, через лупу осмотрел край среза, проверяя, как прокрасилась материя, и остался доволен: краска пропитала шерсть насквозь. Аналогичное обследование других лепестков выявило белую сердцевину в срезах нитей.

Дальнейший разговор между Полом и Уильямом состоял из быстрого обмена фразами, плохо понятными Доре из-за обилия специальных терминов. Однако она хорошо улавливала их взволнованные интонации. Энни Роупер и ее слабо закрученные нити… закупка свежей марены у Харриса, а не у Чентри… сушка под открытым небом… двухванное крашение… и все операции должны быть четко расписаны…

– Если мы это сделаем, – заключил Уильям, – можно будет всякий раз получать первоклассную ткань, такую же мягкую и такую же яркую, как эта.

Дора переводила взгляд с лица своего сына на лицо Пола. Она не вполне уяснила, что происходит и почему ее бедная роза была столь безжалостно и непоправимо растерзана, однако, судя по их лицам, появился шанс вернуть все в прежнее, благополучное состояние.

– А мистер Лоу…

Дора задержала дыхание, молясь, чтобы Уильям придержал свой язык.

Улыбка Пола поблекла.

– Что еще?

– Может, устроим все так, чтобы он посчитал это своей собственной идеей?

Пол взял Уильяма за руку и крепко ее пожал:

– Мистера Лоу я возьму на себя, хорошо?

10

– В другой раз предупреждайте заранее! – С этими словами мистер Радж ворвался в кабинет Пола.

– Предупреждать о чем?

– Да об этой ярко-красной! Прямо высверливает мозг, скажу я вам! Ее наверняка видать аж с другого конца долины. У меня начинается резь в глазах – как бы они не лопнули.

Пришлось Полу покинуть контору, чтобы разобраться с проблемой на месте.

Погода была идеальной для сушки. Солнце грело, но не припекало, дул легкий и теплый бриз. Привычный грохот фабрики ничуть не мешал удовольствию, получаемому от вида голубого неба и дальних полей, разбитых на неровные зеленые и желтые прямоугольники.

Когда он обогнул угол красильни и взгляду открылся сушильный двор, Пол замер от неожиданности. Влево и вправо простирались длинные ряды рам с натянутыми на них ярдами и ярдами ткани разительно яркого, сочно-красного цвета – как только что пролитая кровь. Несколько мгновений Пол не видел ничего, кроме этого цвета, и понял, что Радж не так уж преувеличил, говоря о своих глазах. Он ощутил приятное волнение, пульс забился чаще, губы сами собой раскрылись в улыбке. И лишь минуту-другую спустя он заметил, что находится здесь не один.

Через двор в его сторону двигался мистер Крейс, начальник сушильного цеха, то и дело останавливаясь и нагибаясь над рамами якобы с целью проверить натяжение ткани, хотя было очевидно, что эта пантомима предназначена исключительно для глаз босса, тогда как в действительности мастер находится здесь только по одной причине – дабы насладиться зрелищем.

Пол его поприветствовал:

– Случалось вам видеть красную ткань лучше этой, мистер Крейс?

– Такого сказать не могу.

– И я тоже. Ни здесь, ни где-либо еще.

В дверях красильни, плечом к косяку, стоял сам мистер Лоу, наблюдая за тем, как сохнет окрашенная им ткань.

– Как вам этот цвет, мистер Беллмен, достаточно ярок? – спросил он.

– Потрясающе, мистер Лоу!

Лоу кивнул и исчез в глубине помещения.

Появление Пола заставило дюжину любопытных работников из других цехов поспешно вернуться к своим обязанностям, но в течение дня на фабрике только и было разговоров что о новой красной ткани, и всякий имевший такую возможность приходил на сушильный двор, чтобы удостовериться воочию. Интерес проявляли не только фабричные. У дальней ограды собирались кучки зевак, а проезжавшие мимо всадники и повозки замедляли ход; никто не упускал случая полюбоваться этим пламенеющим великолепием.

– Ну и как оно там? – нетерпеливо спросил Уильям.

– Поздравляю, – сказал Пол. – Можно рассчитывать на хорошие продажи.

Его племянник облегченно вздохнул.

– Ты правильно сделал, что не пошел туда сейчас. Лоу делает вид, что его ничуть не трогают похвалы, а на деле наслаждается каждой минутой своей славы. Ты еще что-то задумал, Уилл?

– Рамы.

– Сушильные рамы? А что с ними?

– У нас достаточно места еще для одного ряда рам по дальнему краю двора, но там их будет накрывать тенью соседняя роща. А мистер Грегори ни за что не согласится продать нам часть восточного поля, хоть золотые горы ему сули.

Пол рассмеялся:

– И что с того? Нынешних рам вполне достаточно, мы и пятый-то ряд задействуем нечасто.

– Это верно, но когда пойдут заказы на новую красную…

– Попридержи коней, Уильям. Мы пока еще не знаем, как будет расходиться эта партия.

Но Уильям его уже не слышал:

– Тут я вижу два варианта. Можно прикупить участок земли с другой стороны, где ничто не будет его затенять. То поле принадлежит мистеру Дриффилду, он не будет слишком упрямиться и запрашивать сверх меры. А можно построить еще один сушильный ангар – сушка под кровлей не сильно скажется на качестве цвета при нынешней глубине прокрашивания, зато ткань будет более мягкой, и мы сможем поднять цену. Лично я предпочел бы второй вариант, но строительство – это дело долгое. Вот если бы мистер Дриффилд сдал нам в аренду свой участок на то время, пока строится ангар…

– Да погоди ты. К чему такая спешка?

– Сколько сейчас времени?

Пол сверился со своими часами:

– Без десяти три.

– Он скоро появится.

Оптовый торговец должен был прибыть на фабрику к трем часам. И по пути, с открытого пространства вдоль Берфорд-роуд, он мог добрых десять минут любоваться свежеокрашенными полотнами.

Уже к пяти часам Пол имел заказы на тысячу ярдов красной материи с поставкой до конца сентября и еще на такую же партию в следующем месяце.

По дороге домой он завернул к мистеру Дриффилду и договорился об аренде земельного участка, примыкающего к фабрике.

Один год. Всего лишь год потребовался юнцу, чтобы произвести такие перемены. А что будет, если ему предоставить свободу действий?

11

Уильям понятия не имел о спорах, которые все это время велись за его спиной.

– Отец, ты назначил меня управляющим фабрикой. Так позволь же мне ею управлять. Я хочу сделать Уильяма своим секретарем.

– Но унаследовать фабрику должен Чарльз! Твой родной сын!

– Чарльза нисколько не интересует управление фабрикой. Мне это ясно точно так же, как должно быть ясно и тебе. Если мы взвалим на него работу, которая ему неинтересна и, скажем прямо, не по плечу, результат может быть только один – разорение фирмы. Уильям член нашей семьи. У него есть желание работать, а способностей – хоть отбавляй. После двух лет, проведенных на фабрике, он знает об управлении ею намного больше, чем Чарльз, которого после окончания школы туда и пряником не заманишь.

– В нужное время у Чарльза появится стимул. Когда он унаследует…

– Чарльза привлекают только путешествия и живопись. Он не умеет общаться с рабочими и вести переговоры с клиентами. Деньги навевают на него скуку. Унаследовав бизнес, он первым же делом наймет управляющего. Лучшее, что мы можем сделать и для фабрики, и для Чарльза, – это заранее подготовить такого человека. Чарльз не хочет заниматься фабрикой. Уильям только этого и хочет. Почему не позволить тому и другому вести жизнь, которая им по душе? Это будет во благо обоим. И во благо семейному бизнесу.

Старый мистер Беллмен оставался неколебим в своем мнении, Пол также отступать не собирался. Возникла тупиковая ситуация. В конечном счете согласились на том, что Чарльз на двенадцать месяцев отправится в столь желанное ему путешествие, а Уильям на тот же срок займет место секретаря при Поле. А по истечении года…

Старик дал свое согласие только потому, что дальнейшее виделось ему как на ладони.

– Когда Чарльз вернется, он уже созреет для дела. А когда мальчишка Уильям увидит, что стоит на кону, он пойдет на попятную. Вкладывать столько труда в предприятие, которое тебе не принадлежит? Нет уж, извините, скажет он. Помяни мое слово!

Через двенадцать месяцев Чарльз, донельзя проникшийся духом итальянских палаццо и базилик, вообще отказался возвращаться домой, тогда как Уильям, далекий от «попятных» намерений, затевал все новые проекты и преобразования, в результате чего Беллменская фабрика процветала, как никогда прежде.

Но еще до истечения отмеренного срока произошло одно событие.

Старый мистер Беллмен подхватил насморк, перешедший в кашель. Летняя простуда – вещь не такая уж редкая, однако болезнь затянулась, приобретая все более серьезный характер. В его спальне на первом этаже постоянно топился камин, а сам он целые дни проводил в кресле с укутанными пледом коленями, глядя из окна на соседнее поле, которое заполонили грачи, без устали долбившие землю крепкими клювами.

Там служанка его и нашла.

Если в предсмертные минуты перед его мысленным взором и промелькнула вся прожитая жизнь – несчастливый брак, неверность жены, мщение за это ее второму сыну – и если в самый последний миг он раскаялся, осознав, что его семейные беды во многом стали следствием его же нетерпимости, то никаких признаков этого раскаяния на застывшем лице не проявилось. Жесткое, суровое и насупленное, оно настолько соответствовало прижизненному облику Беллмена-старшего, что служанка трижды повторила свой вопрос, прежде чем поняла, что хозяин мертв.

В это время Уильям находился в Лондоне, ведя переговоры с агентами Индийской общеторговой компании. «Доверь эту сделку мне, – перед тем упрашивал он дядю. – Они решат, что я еще совсем зелен, и это усыпит их внимание». Вернувшись домой с приличным пакетом заказов, он узнал, что старый мистер Беллмен – Уилл никогда не думал о нем как о своем деде – уже покоится в гробу и гроб этот уже в могиле.

– Мне очень жаль, дядя.

– Покажи заказы. – Пол быстро просмотрел бумаги и кивнул. – Ты все сделал правильно. И сроки не пересекаются с портсмутскими контрактами… Скажи, Уилл, ты хоть изредка вспоминаешь о своем отце?

Уилл помотал головой.

– И тебе никогда не хотелось узнать, где он? Жив он или мертв?

Уилл задумался, как будто пытаясь отыскать в глубинах памяти хоть один случай проявления им подобного любопытства, и снова качнул головой:

– Никогда.