Текст книги "Осужденные души"

Фани знала, что он не курит, а, подобно многим другим монахам, употребляет нюхательный табак. Но сейчас, вероятно, он не мог позволить своему аскетическому телу даже эту единственную роскошь, потому что не позаботился сделать достаточный запас табака в Мадриде.

Фани предложила ему свои сигареты.

– Я пришел попросить об одной услуге, – сказал он и, сделав смешную гримасу, закашлялся от крепкого вирджинского табака. – Врач из Пенья-Бравы сообщил мне по телефону, что у них девять новых заболеваний. Наша санитарная машина ушла утром в Досфуэнтес и еще не вернулась.

– Я пошлю кого-нибудь из моих людей, – быстро сказала Фани. – Впрочем, вы можете располагать ими полностью в любое время. Посылайте их куда хотите, не спрашивая меня.

Иезуит улыбнулся горько.

– Ваши люди мне не подчиняются, – сказал он.

– Как так? – нервно спросила Фани.

– Волна анархии заливает всю страну, – продолжал он мрачно. – Вчера вечером в Эскуриале убили трех августинцев и еще двух в Авиле. Убит наш супериор в Гранаде.

Фани посмотрела на него растерянно.

– Почему все это происходит?

– Потому что мы всегда искупаем грехи правящих классов. Это судьба, против которой мы не ропщем.

«А разве вы сами не правящий класс?» – невольно подумала Фани, но в тот же миг сердце ее заныло от беспокойства за Эредиа.

– Похоже, что будет революция, – сказала она.

– Да, будет, – подтвердил он.

– Какая? Правая?

Эредиа не ответил. В глубине его взгляда Фани прочла оскорбительное недоверие. И эта его замкнутость, это недоверие отозвались в ней болью.

– Я велю моим людям подчиняться вам, – сказала она сухо.

– Вам не следует раздражать их сейчас.

– Почему?

– Потому что это опасно. Я пришел попросить у вас только Робинзона. Если мы поедем на санитарной машине, к вечеру мы будем обратно.

– Робинзон мне не нужен. Поезжайте с ним.

– Благодарю вас, – сказал иезуит с признательностью, которая показалась ей чем-то противной. – Я должен во что бы то ни стало попасть в Пенья-Браву. Эпидемия разрастается, а моя вакцина, как видно, не дает хороших результатов. Сколь тщетны наши человеческие усилия!.. – добавил он со скорбной улыбкой.

– Я надеюсь, что вторая модификация даст лучшие результаты.

– Вряд ли!.. Я возлагал самые большие надежды на вирус, обработанный сульфамидами. У вас нет запасных коек? – спросил он как бы рассеянно и между прочим.

– Есть, двадцать. Мы можем немедля удвоить это количество.

– О нет!.. Нет!.. – энергично воспротивился он. – Вы ни в коем случае не должны тратиться на новые койки, входить в новые расходы… Вы разоритесь, миссис Хорн!

– Я не разорюсь, – сказала она презрительно.

– Que Dios se lo pague!..[45]45
  Да вознаградят вас господь!.. (исп.)


[Закрыть]– произнес он.

Это была традиционная фраза, которой с незапамятных времен пользовались испанские монахи, собирая милостыню для бедных. Фани показалось, что сейчас она прозвучала фальшиво и угодливо. И она сказала:

– Я ничего не жду от бога.

Глаза Эредиа сверкнули мрачно. Слова Фани были слишком колючими, чтобы не задеть его. Что-то встало менаду ними – то была твердость, с какой Фани отметала любую двусмысленность, и, может быть, она и заставила Эредиа вдруг заговорить откровенно.

– Миссис Хоры! – произнес он, и шелковый голос, суливший ей воздаяние бога, стал суровым. – Мы с вами привыкли уважать друг друга. Вы хотите, чтобы так продолжалось до конца? – Он дождался, пока она молча кивнула головой, и опять заговорил, еще резче, с металлическими нотками в голосе: – Моя душа в руках бога. Я посвятил ее ему. Понимайте это как хотите. Я смотрю на мир иначе, у меня другая цель и другие радости в жизни… Может быть, фанатизм – эта испанская болезнь, которая убивает и мучит, но я вас предупреждаю, таким я буду всегда, пока вы здесь…

– Знаю, – сказала Фани.

– Нет!.. Вы знаете не все! – продолжал он. – Наша совместная работа диктуется интересами ордена. Все, что я допускаю, – он подчеркнул слово «допускаю», – между нами, определяется интересами ордена. Вы отдаете себе в этом отчет? – В его голосе послышалась ирония. – Я мог бы действовать с помощью казуистики, формалистических приемов, reservatio mentalis[46]46
  Ложь путем умолчания (лат.).


[Закрыть] – всеми теми методами, которые вам знакомы по черной легенде о нашем ордене и которые для нас – обычное средство для достижения той цели, к которой мы стремимся. Мы не выбираем средств, потому что цель дает нам достаточно нравственных сил. Но с вами я не поступаю так или по крайней мере решил впредь не поступать так… Вы понимаете меня?

– Да, – сказала Фани.

– Откуда вы знаете, что я делаю это опять-таки не в интересах ордена? – спросил он с неожиданной жестокой и циничной улыбкой.

– Хоть этого вы бы не говорили!

– Я должен был сказать вам и это. Нам необходимо было объясниться, дойти до последней возможной черты.

– Мы уже дошли до нее.

– Да, так удобнее.

– И как ловко вы это проделали!

Из груди его вырвался резкий смех.

– Теперь я могу вам сказать, что, пока вы здесь, я буду все время использовать вас и выжимать из вас все, что только можно, в целях ордена. Сегодня вечером в Пенья-Браве собрание монархистов, на котором я выступаю. Вот почему я попросил санитарную машину.

– Значит, больница – это ширма? Она нужна, чтобы прикрывать вашу агитацию в пользу дона Луиса де Ковадонги?

– Да, и для этого, – сухо сказал иезуит.

– Монархия? Уж не это ли цель ордена?

– И монархия только средство.

– На пути к чему?

– К мировой католической империи, к Христу, к богу!.. – произнес он, и в первый раз Фани уловила в его голосе волнение.

А в глазах у него загорелся лихорадочный огонь, как в глазах человека, который увидел далекий, но жгучий и заманчивый мираж. Несколько минут он глядел так в пространство, потом вытащил громадный грубый платок, какие носят бедняки, и вытер лоб, вспотевший в душной палатке. И Фани заметила, что рукав его рясы обтрепан, – рукав этой ужасной, толстой и грубой рясы, в которой он мучался в самую адскую жару, ибо строгие правила ордена запрещали ее снимать точно для того, чтоб совсем уж наверняка умертвить его плоть. И еще ей пришло в голову, что он происходит из рода графов Пухол, что у его родителей, конечно, были имения и ренты, что он еще молод и, если бы захотел, мог бы вести блестящую жизнь патриция, играть в поло, носить шелковые рубашки, иметь любовниц, но вместо этого он стал монахом Христова воинства, носит черную, грубую рясу, саднящую кожу, и приехал в Пенья-Ронду лечить больных сыпным тифом и агитировать за дона Луиса, гнаться за далеким, безумным миражем мировой католической империи Христа и бога, миражем, который воспламенял его сердце, который был неудавшимся опытом прошлого и неосуществимой фикцией настоящего. Но он был заворожен этим видением и стремился к нему всеми силами… Не был ли он безумцем, безнадежным безумцем? Дон-Кихотом в рясе, черным, пламенным, фанатичным?…

Немного погодя Эредиа вышел из палатки и направился к своей больнице. Он шел слегка сутулясь, сложив на груди руки, по-прежнему сжимавшие молитвенник. Его высокая фигура в рясе и широкополой шляпе фантастическим силуэтом вырисовывалась на кроваво-красном закатном небе, а колокол все звонил по покойнику.

Фани простила ему все и в это мгновение поняла, что любит его еще сильнее.

Она продолжала работать в больнице Христова воинства с удвоенным усердием. Больные прибывали непрерывным потоком, их было гораздо больше, чем тех, что поправились или умерли. Палатки переполнились. Фани оборудовала еще сорок коек, причем сумма на ее счете в Банке иностранного кредита значительно уменьшилась. Скоро и эти деньги иссякли. Адвокат, который вел денежные дела праздношатающихся членов семьи Хорн, перевел в Испанию новые суммы. Одновременно брат-бухгалтер, который заведовал финансами иезуитов в провинции Толедо, тайно сократил на три четверти расходы ордена на содержание больницы в Пенья-Ронде. В конце концов больница иезуитов и больница Фани вместе с персоналом полностью слились. Уже больше не мог возникнуть вопрос, работает ли Фани с Мюрье или с Эредиа. Она была нужна везде. Старый очаг эпидемии и смерти быстро разгорался в этой самой дикой, самой бесплодной и самой фанатичной части Кастилии, в то время как реакционный переворот приближался и агитаторы роялистов неустанно сновали повсюду, распространяя призывы к свержению республики, восстановлению императорской Испании и поддержке дона Луиса де Ковадонги. То, что Испания могла снова стать империей, было сомнительно, но неужто господь не поможет хотя бы избавиться от коммунистов? Беспорядки, инспирируемые храбрыми идальго, поклявшимися умереть за бога и короля, все учащались. Однажды после полудня местная фаланга попыталась устроить демонстрацию, но была рассеяна вооруженными коммунистами. Взвод гражданской гвардии, посланный водворить порядок, внезапно взбунтовался против своего командира, так что понадобилось вмешательство воинских частей.

Во время этих волнений отец Эредиа в течение трех дней где-то пропадал. Когда он вернулся, одна его рука была забинтована, а лицо разукрашено синяками и ссадинами. Эредиа коротко объяснил, что упал с мула, пробираясь по крутым горным тропам. О цели своего путешествия он не сказал ничего. Впрочем, это было совершенно излишним.

После короткого отдыха он снова исчез еще на два дня. Опять вернулся вместе со своим мулом, на этот раз целый и невредимый. Вечером Фани попросила Мюрье пойти с ней к нему в палатку. Ей хотелось порадовать монаха первыми, еще не вполне проверенными, но благоприятными статистическими данными о его усовершенствованной вакцине, полученными в Пенья-Браве.

Перед палаткой Эредиа они увидели брата Гонсало, фармацевта. Этот монах обладал всеми качествами, которые требуются от примерного иезуита: для своих духовных опусов он всегда выбирал тему Страшного суда и был скрытен до непроницаемости. Он вечно сжимал в руках молитвенник, постоянно говорил о величии бога и своем ничтожестве и здоровался, отвешивая глубокий поклон, полуопустив веки, как того требовали правила ордена, составленные самим Лойолой. Причиной всего этого была отчасти его порочная натура, отчасти же особый вид умственного расстройства, полученного им во время усиленных духовных упражнений при вступлении в орден.

Завидев Фани и Мюрье, брат Гонсало принял свой обычный кроткий, униженный вид.

– Отец Эредиа здоров? – спросила Фани с беспокойством.

– Да, сеньора. Он в часовне, читает молитвы.

– Давно?

– Около двух часов.

– Скоро он кончит?

– Не знаю, сеньора… Утром больные из Досфуэнтеса помешали ему молиться, и теперь он должен дочитать все молитвы, назначенные на сегодня.

– Я вижу, вы порядком загружены молитвами! – сказал Мюрье.

– Да, сеньор!.. В молитвеннике на летние месяцы, предписанном нашим отцом Лойолой, шестьсот семьдесят две страницы.

Фани как-то листала молитвенник Оливареса и сейчас представила себе эти страницы, густо унизанные красными и черными буковками латыни на отличной рисовой бумаге.

– Сколько раз в день вы молитесь? – спросил Мюрье.

– По два часа на рассвете, и еще полчаса в обед, и полчаса вечером. Но супериор разрешил нам молиться только утром и вечером, потому что днем у нас много работы с больными. – И брат Гонсало добавил смиренно: – Молитвы имеют для нас большое значение.

– Бесспорно, братец!.. – согласился Мюрье. – А брат Доминго читает их регулярно?

Всему лагерю было известно, что брат Доминго, который изучает медицину, явно пренебрегает правилами ордена. Он злоупотреблял табаком, не отказывался, когда фани предлагала ему виски, и даже заигрывал с Долорес.

– Не знаю, сеньор!.. – сухо ответил брат Гонсало. – Каждый отвечает перед богом только за самого себя.

– Передайте отцу, чтобы он зашел к нам утром, – сказал Мюрье. – Мы хотим сообщить ему кое-что о вакцине.

Фани и Мюрье повернули обратно к своим палаткам. Солнце заходило, и бесплодная степь, залитая красным светом заката, пылала огромным пожаром. Они шли медленно. Лагерь затих, и только время от времени за полотнищами палаток раздавались глухие стоны, безнадежно замиравшие.

– Madrecita! – проплакал детский голосок. – Madrecita!

– Estoy aqui, hijo!.. Estoy aquí![47]47
  Я здесь, сынок!.. Я здесь! (исп.)


[Закрыть] – ответил немощный голос больной матери, а потом все потонуло в безбрежной мучительной тишине.

– До каких пор ты будешь покупать новые койки? – внезапно спросил Мюрье.

– До тех пор, пока это будет нужно.

– А ты знаешь, что в банке у тебя больше нет денег?

– Знаю. Я запрошу новый перевод от Брентона и Моррея.

– Не забывай, что у тебя в запасе нет миллионов. Ты не Клара Саутдаун!

За ужином он ничего не ел и изучал Фани с молчаливым сочувствием, как изучал бы безнадежно больного пациента, с которым не знает, как поступить.

– Почему ты не ешь? – спросила Фани удивленно.

– Я ужинаю у маркиза Досфуэнтеса.

– О, значит, ты опять выходишь в свет!

– А что мне делать? Глотать снотворное? – спросил он.

– Там есть молодые дамы?

– Разумеется!.. Но есть и симпатичные господа.

– Роялисты, наверное!.. Забавно!

– Эредиа тоже роялист, – насмешливо сказал Мюрье.

– Откуда ты знаешь?

– От маркиза Досфуэнтеса, который приходится ему кузеном. Эредиа ездит в горы, чтобы агитировать за дона Луиса де Ковадонгу. Эредиа и Ковадонга – друзья детства. Если претендент займет престол, Эредиа поднимет крестовый поход против коммунистов… Испания всегда была мечом христианства.

Фани поднялась. С Мюрье просто невозможно разговаривать серьезно.

– Хочешь пойти со мной? – спросил он.

– Нет! – отрезала она.

– Что ты будешь делать здесь?

– Лягу и буду спать.

Мюрье, не дожидаясь приглашения, пошел за ней в ее палатку. Он закурил и стал перебирать книги, сложенные на тумбочке возле кровати, громко и важно читая их названия. Почти все они были подарены Фани Оливаресом. «Святая инквизиция», «Жизнь доблестного дворянина, благородного Лойолы», «Миссии иезуитов в Западной Индии и на Тихом океане» и много других, все в том же роде. В них были исполненные пафоса страницы, оправдывавшие инквизицию и воспевавшие возрожденный Лойолой католицизм, были и ужасные страницы, повествовавшие о тех монахах, что умирали в мучениях, распевая псалмы, что погибали от чумы и малярии, врачуя больных, что падали с крестом в руке, пронзенные копьями дикарей. Но в этих книгах забыли упомянуть о том, сколько живых людей сожгла святая инквизиция в Европе и сколько дикарей было перерезано набожными католиками в Южной Америке.

– Ты в самом деле будешь спать? – спросил Мюрье с ноткой сомнения в голосе. Потом взял с тумбочки пузырек с таблетками люминала, посмотрел на этикетку и сунул его в карман. – Не завидую этому сну. До какой дозы ты дошла?

– Я вообще его не принимаю, – солгала Фани.

В чемодане у нее был другой пузырек, добытый у брата Гонсало.

– Спокойной ночи!.. – сказал Мюрье.

Он поцеловал ей руку, и этот жест заставил ее вспомнить без сожаления прошлую, уже забытую жизнь.

Мюрье пошел побриться и надеть смокинг, чтобы отправиться на ужин к роялистам. Фани погасила лампу. Кармен давно уже спала, потому что утром она рано вставала.

Фани решила не принимать в этот вечер люминал и терпеливо дожидаться прихода нормального сна.

VI

Но сон не шел, и Фани бодрствовала.

В палатке было слышно только равномерное дыхание Кармен и далекий вой шакалов. Красноватый диск луны показался в просвете между полотнищами палатки. Со Сьерра-Дивисории потянуло ветерком, и листья ближней маслины зашелестели. Несколько выстрелов и далекий отчаянный вопль – вопль гибнущего существа – смутили молчание испанской ночи. И опять все затихло, опять погрузилось в тишину, нарушаемую лишь слабыми порывами ветра и шелестом маслины, которая будто рассказывала о вечном страдании этой бесплодной кастильской земли и о грядущих эпидемиях, голоде и революции. И тогда в полумраке, в этой тишине, под этот печальный шелест перед Фани встал кошмарный призрак монаха, его красивое неземной красотой лицо святого и языческого бога, и она опять посреди этой глухой ночи испытала безумное желание увидеть его аскетические губы, сведенные судорогой сладострастия.

Она услышала, как Робинзон вошел в палатку Мюрье – принес отутюженный смокинг. Потом, приглушенно шумя и чуть поскрипывая, подъехала легковая машина и остановилась метрах в десяти от их палаток, находившихся на краю лагеря. Фани с удивлением услышала незнакомый женский голос. Любопытство заставило ее встать и выглянуть из-за полотнища. За рулем спортивной машины сидела очень красивая, но не первой молодости женщина с профилем Тициановой мадонны. Волосы ее покрывала черная вуаль.

– Ах… Донья Инес!.. – растерянно сказал Мюрье.

– Я приехала за вами прямо сюда, чтобы вырвать вас у этой ужасной миссис Хорн, доктор!.. – быстро проговорила женщина по-французски.

– Тише!.. – сказал Мюрье, показав пальцем на палатку Фани.

– Она спит здесь? – спросила донья Инес шепотом. И добавила: – Откуда такое ужасное зловоние?

– От палаток больных, мадам.

– Фи-и! – протянула аристократка с отвращением. – И миссис Хорн терпит все это ради моего безумного кузена-иезуита? Что она за человек, эта женщина?

– Она? Влюбленная Клеопатра, – рассеянно пояснил Мюрье.

Он сел рядом с испанкой, и машина унесла их в городок. Фани снова легла, тихо смеясь про себя. Донья Инес привезла Мюрье в лагерь на своей машине далеко за полночь. Теперь разговор между ними шел по-испански и был очень интимным. Фани не захотела вставать, чтобы посмотреть на них, но слышала их поцелуи. Она слышала, как Мюрье вернулся к себе в палатку, а потом, полупьяный, пресыщенный всем на свете, запел какой-то глупый французский куплет. Его желчный голос повторил куплет несколько раз, точно он надеялся в его глупости найти облегчение. Потом Мюрье умолк и заснул.

А Фани все бодрствовала и слушала, как воют шакалы в степи да под жалобными порывами ветра со Сьерра-Дивисории шелестят листья маслины. Когда призрак Эредиа, сладкий и мучительный, вымотал ей нервы до такой степени, что она, обессилев, уже почти засыпала, со стороны городка опять послышался шум автомобиля. Ей показалось, что машина остановилась близко, только с другой стороны лагеря, где были палатки иезуитов. Фани не придала этому никакого значения. Машины доставляли больных и ночью. Однако вдруг послышался топот ног и возбужденные голоса. Разнесся женский вопль. Ей почудилось, что это голос Долорес. Немного погодя она услышала приближающиеся шаги бегущего человека. Шаги замерли перед палаткой Мюрье.

– Сеньор!.. – позвал человек тревожно. – Сеньор!..

Фани узнала голос брата Гонсало.

Мюрье не просыпался.

– Сеньор!.. – в третий раз крикнул брат Гонсало, и в его голосе Фани уловила ужас.

– Кто там?… Что случилось? – сонно спросил Мюрье.

– Сеньор!.. Анархисты уводят отца Эредиа!

Фани вскочила как ужаленная. Надела пеньюар, а на него накинула плащ. Сунула ноги в ночные туфли и опрометью бросилась к палатке Мюрье. Луна все еще светила. Фани увидела брата Гонсало, дрожащего от ужаса. Мюрье поспешно натягивал одежду поверх пижамы.

– Скорей, Жак!.. Скорей! – крикнула Фани как безумная.

Сама не вполне сознавая, что делает, она кинулась обратно в свою палатку, достала из чемодана маленький браунинг и сунула его в карман плаща. Когда она вышла, Мюрье был уже одет. Они втроем пустились бежать на другой конец лагеря, где горели фары автомобиля.

– Робинзон!.. – звала Фани на бегу. – Робинзон!..

– Иду, миссис! – откликнулся шофер.

Из палаток выглядывали землистые лица с запавшими глазами. При лунном свете больные были похожи на мертвецов, поднявшихся из могил.

– Все по своим койкам! – сонно и сердито кричал Мюрье. – Все в палатки!

К ним присоединились Робинзон и два испанских шофера. Брат Гонсало, стуча зубами, рассказывал всем по очереди, что отца Эредиа уводят, и тем усиливал панику. Они бежали на свет автомобильных фар, в котором мелькали фигуры людей, вооруженных карабинами. Когда они, запыхавшись, достигли машины, Фани увидела классическую сцену любой испанской революции: несколько разъяренных оборванцев волокли иезуита. Они тащили его за руки к машине, а еще двое безжалостно били его прикладами по спине. Тут же метался отец Оливарес и, повисая у них на руках, пытался защитить Эредиа от ударов.

– Muchachos!.. – твердил профессор схоластики умоляюще. – Muchachos…

Позади шли Долорес и две престарелые кармелитки. Они отчаянно вопили и призывали на помощь богородицу. Хотя Фани была в таком же ужасе, как и они, ей показалось, что все происходящее в какой-то мере естественно, что, в сущности, это должно было случиться, как уже случалось не раз в истории Испании. В этой стране иезуиты, по традиции, тоже пользовались властью, они тоже владели неисчислимыми богатствами и распоряжались многими душами, тоже готовили низвержение республики и то гневными заклинаниями, то медовыми речами увещевали народ снова пролить свою кровь и вернуть на престол бесценного претендента бесценной бурбонской династии дона Луиса Де Ковадонгу. И, наверпое, поэтому оборванцы, защищавшие республику, были так озлоблены.

– Оливарес! – крикнул Мюрье по-английски. – Свяжитесь по телефону с полковником Хилом… Просите помощи из казарм!

– Я говорил с Хилом, – отозвался иезуит. – Он уже послал кавалеристов.

– Тогда спокойствие, мы отобьемся!

Фани с ужасом заметила, что лицо Эредиа окровавлено, и эта кровь, и все остальное напомнили ей две апокалипсические картины Гойи в Прадо. Монах под градом ударов упирался и отталкивал парней, державших его за руки. Он едва успел надеть рясу. На его голой груди болталось простое железное распятие. Фани не заметила на его лице и тени страха, а только упорство и гнев.

– Перестань, брат!.. – обратился он к тому из двух, кто наносил особенно сильные удары. А потом к остальным: – Muchachos!.. Я вам не подчинюсь. Только законная власть может меня арестовать.

– Мы и есть законная власть! – сказал иронически тот парень, который подгонял его ударами в спину.

– Что вы хотите от него? – крикнул Мюрье, бросаясь на рьяного республиканца и отталкивая его в сторону.

– Назад, иностранец!.. Не вмешивайся в наши дела!

– Испанцы! – с чувством воскликнул Мюрье. – Зачем вы мучаете беззащитного монаха?

– Мы его не мучаем, сеньор! Мы просто хотим его арестовать.

– Зачем он вам?

– Чтобы предать его народному суду. Он в заговоре против республики.

– Это неправда, ребята! Он только лечит больных!

Вся эта сцена – и действия и слова – развернулась перед глазами Фани в течение нескольких секунд. Она все еще стояла в остолбенении. Пока она старалась придумать что-нибудь разумное, откуда-то налетел брат Доминго, и положение сразу осложнилось. С решимостью, похожей на решимость Джека Уинки, но куда более благородной, потому что за спиной у монаха не стояло никакое посольство, он бросился вперед и несколькими ловкими ударами повалил двух нападавших.

– Стреляйте!.. – крикнул кто-то из анархистов. – Стреляйте!

Поднялась суматоха. Брат Доминго, не очень-то по-христиански орудуя кулаками, опрокинул наземь еще одного защитника республики, но сам в свою очередь свалился от удара прикладом в голову. Женщины душераздирающе вопили. Подчиняясь вековому монашескому обычаю, кармелитки повалились на колени и опять стали призывать богородицу. Они не успели надеть чепцы, и подстриженные седые космы их зловеще развевались в темноте. Храбрая и молчаливая Кармен – только она и Фани не вопили – отвесила звонкую пощечину одному из нападавших.

– Девушка!.. – восхищенно воскликнул тот. – Ты рождена для баррикад! – А потом дал своим товарищам разумный совет: – Будьте осторожны, camaradas,[48]48
  Товарищи (исп.).


[Закрыть] чтобы не пострадали невинные!

– Оттащите чернорясника в сторону! – крикнул другой.

Двое анархистов – а всего их было семеро – отделились от группы и стали щелкать затворами карабинов. Один из тех, кого оглушил Доминго, внезапно вскочил на ноги и толкнул Эредиа к анархистам, которые щелкали затворами. Но и монах был не менее проворен. Ловким и быстрым движением, говорившим о его поразительном самообладании, он кинулся на них, чтобы отвести дула карабинов. В течение десяти секунд он удерживал их, сам не нанося ударов – вероятно, это было запрещено ему правилами ордена, с которыми брат Доминго, как видно, всегда был не в ладах, – пока наконец анархистам не удалось оторвать его от себя и изготовиться стрелять, не опасаясь попасть в других. Смертоносные дула смотрели на монаха. Еще секунда, две – и Эредиа был бы мертв. Фани показалось, что в этот напряженный момент он понял всю бесполезность своей пассивной защиты и, прекратив всякое сопротивление, встал гордо и неподвижно. По лицу его разлилось выражение отрешенного спокойствия. Никогда Фани не видела более мужественного и прекрасного лица, более бесстрашной и в то же время театральной встречи со смертью, которая была для монаха переходом в другую жизнь. Рука его инстинктивно схватилась за железное распятие, висевшее у него на груди.

И тогда – до этого момента она наблюдала схватку с молчаливым ужасом, не зная, что предпринять, – тогда она с криком бросилась вперед. Она выронила револьвер, но успела вцепиться в плечи монаха и прикрыть его своим телом.

– Опустите винтовки, товарищи!.. – крикнул один из анархистов. – Не стреляйте в женщин!.. Вы испанка, сеньора?… – обратился он к Фани.

Он был одет в рваную блузу и штаны, запачканные машинным маслом. У него было тонкое и болезненное лицо интеллигента, которого гноили в тюрьмах, а в черных как угли глазах горел мрачный пламень революции.

– Я англичанка!.. – выкрикнула Фани дико. – Стреляйте, но завтра вас вздернут!..

– Мы не боимся виселиц, сеньора! – насмешливо заметил анархист. – Оттащите попа, ребята!

Фани еще сильнее впилась в Эредиа. Кармен прикрыла его с другой стороны, а престарелые монахини, глядя на них, осмелели и вцепились костлявыми руками в полы его рясы. Чтобы отнять его у женщин, нападавшие должны были бить и пинать их, а они – испанские анархисты – не хотели бить и пинать женщин. На миг наступило молчание. Возня прекратилась. Нападавшие не знали, что предпринять. И тогда в тишине все услышали цокот конских копыт. Солдаты полковника Хила скакали к лагерю.

– Уходите, ребята, – предупредил Оливарес. – Это солдаты. Не проливайте кровь.

Но никто его не слушал.

– Приготовиться к бою! – скомандовал черноглазый анархист.

Его товарищи тотчас рассыпались в круг и залегли. Фани заметила, что карабины у них автоматические. Эредиа и все, кто хотел его спасти, остались в середине этого круга. Один из анархистов достал из машины гранаты, роздал их товарищам и залег, направив свой карабин на окруженных. Он приказал им не двигаться с места. Фани поняла, что его угроза относится главным образом к Оливаресу и брату Доминго, который уже пришел в себя. Все застыли на своих местах и не шевелились. Фани не отпускала Эредиа, конвульсивно сжимая его плечи, а старые кармелитки и Кармен вцепились в его рясу. Монах старался высвободиться, точно эта защита женщин его унижала. Но Фани не обращала на это внимание, потому что хотела своим телом прикрыть его от пуль, если бы человек с карабином, лежавший позади них, стал стрелять, и потому что в ее самопожертвовании под дулами, среди опасностей этой зловещей испанской ночи было что-то причинявшее ей сладостную боль.

Кавалеристы полковника Хила, подскакав к группе, спешились и цепью пошли на нее. Перед цепью с саблей наголо и пистолетом в руке шагал высокий офицер.

– Кто вы? – тихо спросил вожак анархистов.

– Поручик Росабланка, – ответил офицер, – двоюродный брат маркиза.

Фани подумала, что, если бы такая драма в подобной обстановке развертывалась в другой стране, все было бы кончено сразу, с молниеносной и немой жестокостью. Анархисты могли несколькими меткими залпами покончить с солдатами полковника Хила, но они этого не сделали. Они не хотели стрелять, потому что знали, что солдаты ответят им, и тогда пули могут поразить женщин.

– Осторожно, сеньор! – крикнул вожак анархистов офицеру. – Здесь женщины!

– Тогда отведите женщин в сторону! – спокойно ответил офицер, точно речь шла об условиях обычной дуэли.

– Всем отойти! – обратился анархист к окруженным. – За исключением отца Эредиа.

Фани видела, как проявили себя сильные и слабые натуры: Оливарес, Мюрье, Робинзон, Кармен и она сама не тронулись с места. Брат Доминго и кармелитки тоже не шелохнулись. Малодушный брат Гонсало сделал было несколько шагов, чтобы спасти свое тело, погубив душу, но тут же вернулся и покаянно перекрестился. Долорес и испанские шоферы один за другим отделились от группы.

– Отойдите прочь! – еще раз приказал анархист. Наступило затишье. Анархисты терпеливо ждали, хотя это ожидание было отнюдь не в их пользу, потому что солдаты Росабланки, не теряя времени, окружили группу и занимали удобные позиции. И еще раз Фани увидела, как в этих оборванных рабочих из Бильбао, горевших местью к королевской и императорской Испании, проявилось рыцарство презираемого аристократами голого и бедного испанского народа.

Внезапно Фани услышала голос Эредиа:

– Оливарес!.. Уведи монахинь и останься с ними!

– Я не могу тебя бросить, отец! – тихо сказал Оливарес.

– Я тебе приказываю! – громко повторил иезуит. -

Именем ордена!

И тогда Фани поняла, что Эредиа, хотя он и очень молод, стоит на более высокой ступени в иерархии ордена, так что профессор схоластики должен ему подчиняться, ^а увидела, как эта иерархия, вековая и неумолимая дисциплина ордена, победила дружбу и готовность к самопожертвованию. Оливарес подхватил монахинь и, не обращая внимания на их вопли, повел их в сторону. И не вернулся, потому что так приказал его начальник и потому что, наверное, он был необходим Христову воинству для других целей.

– Доминго и Гонсало!.. – гремел голос Эредиа. – Миссис Хорн!

Братья выполнили приказ.

– Мюрье, Кармен, Робинзон! – крикнула Фани. – Отойдите!

– И ты начала командовать? – спросил Мюрье со смехом, а Фани показалось страшным, что он может смеяться в такой момент.

– Робинзон, Кармен! – повторила она резко.

После недолгих колебаний Робинзон отошел. Девушка из Чамбери не тронулась с места.

– Отойдите и вы, сеньора! – сказал поручик Росабланка.

– Не отойду! – заявила Фани смело. – Я – англичанка, а этот господин – француз. Никто не имеет права нас тронуть.

Опять наступило неопределенное молчание, и в эти минуты Фани осознала, что значит быть британской подданной. Ее слова, видимо, произвели глубокое впечатление как на анархистов, так и на офицера. Попробуй оттащи силой – а иначе как ее оттащишь – иностранную подданную, и уж совсем невозможно оставлять ее под пулями, хотя бы и предназначенными для другого.

– Говорите, никто? – насмешливо спросил вожак анархистов. – Сеньора, мне кажется, вы злоупотребляете испанским терпением.