Текст книги "Осужденные души"

Он был совершенно прав. Фани опять подумала, что эти переговоры, несмотря на уважение противников к ее британскому подданству, могли тянуться так только в Испании. Вместе с тем она ясно видела, что анархисты, как и Росабланка, не очень-то склонны считаться с британским авторитетом. Казалось, всеми ими овладела какая-то мрачная решимость, и только рыцарство по отношению к женщинам еще удерживало их от действий.

Что-то необычайное происходило этой ночью, что-то драматическое и жестокое, но торжественное, и это сказывалось равно в словах анархиста, иезуита и поручика Росабланки. Даже внешний вид офицера – Фани только сейчас заметила это – был необычайным и торжественным для такого позднего часа и для такой обстановки. Он был в небесно-голубом мундире, высоком парадном гусарском шлеме, на котором развевалась грива. Через плечо у него был перевязан шелковый шарф, свисавший до колен, желтого цвета – одного из цветов испанской империи, которая владела Южной Америкой, Кубой и Филиппинами, – а на груди сверкал усыпанный бриллиантами орден Изабеллы. Он выглядел как человек, который возвращается с бала или со званого ужина, может быть с того самого, с которого вернулись страстная донья Инес и Мюрье. Но неужели он еще не успел переодеться? А может быть, он явился с бриджа или покера, затянувшегося до рассвета? Но тут ей пришло в голову, что аристократы одевались так с незапамятных времен, уходя на войну или на дуэль, что, может быть, эта традиция все еще держится в полку, где служит Росабланка, и что сейчас шелковый шарф и орден Изабеллы означает торжественное – в Испании все мрачно и торжественно – провозглашение войны, революции или бог его знает чего еще. Оказавшись между двумя враждебными лагерями, Фани воочию наблюдала вечную драму этой страны. С одной стороны были голодные рабочие с фабрик Бильбао, вооруженные современными автоматами, с другой – наваррский взвод заклятых роялистов, ведомых аристократом Росабланкой и вооруженных старинным оружием времен кубинской войны. И Фани стояла между этими людьми, которые только и ждали, когда она отойдет, чтобы броситься друг на друга. Да, она действительно злоупотребляла терпением испанцев. И это терпение иссякло сначала у аристократа Роса-бланки.

– Ребята!.. – гаркнул он торжественно и властно, взмахнув обнаженной саблей. – Именем нового правительства я вас арестую!

И тогда Фани поняла, что этой ночью в Пенья-Ронде вспыхнул роялистский бунт, но это ее ничуть не взволновало, потому что сейчас она думала только о том, как спасти Эредиа. Может быть, Росабланка рассчитывал на численное превосходство своего взвода наваррцев, или на то, что анархисты, зажатые тем временем в кольцо, сдадутся, иди, наконец, он был до такой степени упоен миражем реставрации монархии, что забыл всякую осторожность и не сознавал, что делает. Реакция анархистов последовала мгновенно. Автоматы зловеще затрещали, а потом два раза прогремели старые винтовки наваррцев. Росабланка выронил саблю, голова его, увенчанная гусарским шлемом, упала на грудь, а потом весь он стал медленно клониться и, как подрубленный тополь, рухнул на землю. Фани увидела, как шарф императорской Испании скользнул в пыль, а бриллианты на ордене Изабеллы холодно и жестоко блеснули в лунном свете. На голубом мундире во многих местах проступили темные кровяные пятна.

Вожак анархистов тоже был сражен. Пока он лежал на животе, прижимая к себе автомат, его чахоточную грудь сдавило, и он непрестанно кашлял и харкал; поэтому, чтобы вести переговоры, он приподнялся на локтях и оказался удобной мишенью для солдат. Две меткие пули, выпущенные искусными наваррскими стрелками, ударили без промаха. Было убито и несколько наваррских гусар, чьи деды и прадеды в прошлом веке так же славно умирали за дона Карлоса и дона Альфонса, неуемных претендентов на испанский престол.

– Сержант Ибаньес!.. – громко крикнул монах. – Не стреляйте больше!

Снова наступило молчание, напряженней и страшней прежнего, потому что теперь кругом валялись трупы. Из слов монаха всем стало ясно, что он участвует в заговоре роялистов. Он даже знал по именам сержантов мятежного наваррского полка.

– Эй, сержант, и ты с кровопийцами? – спросил один из анархистов.

– Я за бога и за Испанию, – ответил сержант Ибаньес, и гортанная речь выдала в нем арагонца.

Самого сержанта не было видно – он залег где-то среди своих солдат, но слова его означали, что он не роялист, а только ревностный католик – ведь ответил-то он: «за бога и за Испанию», а не за бога, короля и Испанию.

– Братья! – снова прозвучал сильный голос иезуита. Теперь монах обращался к анархистам. – Отведите меня куда вам угодно, но пощадите жизнь этих иностранцев. – А потом к Ибаньесу: – Сержант, возвращайтесь в казармы и ждите там распоряжений полковника Хила!

Фани и Кармен еще крепче впились в плечи монаха. Никакая земная сила не оторвала бы их от него, а тем более этого не могли сделать солдаты или анархисты, потому что все они лежали, прижавшись к земле, и ни один из них не смел двинуться с места. Иезуит делал отчаянные усилия высвободиться из рук женщин и не подвергать больше опасности их жизнь. Но у Кармен были мускулы пантеры, да и Фани ей не уступала. И все его усилия пропадали впустую. Мюрье попытался было ему помочь, но Фани оттолкнула его и крикнула:

– Убирайся, Жак!

Но Мюрье не отошел и не оставил ее, а лишь засмеялся горько, и Фани опять показалось странным, что он может смеяться в такую минуту. И ей пришло в голову, что таков его характер, что он не страдает, не радуется, не испытывает страха, не в состоянии волноваться из-за чего бы то ни было, что ему просто все до смерти надоело – и любовь доньи Инес, и вакцина Эредиа, и схоластика Оливареса, и ужины у роялистов, и анархисты, и Росабланка, и всеобщее безумие этой ночи. Потому он так и смеялся, что все казались ему безумцами, и он не сознавал, что здесь, в лагере, его поразило самое страшное безумие в мире – равнодушие ко всему и в то же время желание глумиться надо всем. Но может быть, именно поэтому теперь его мозг работал трезво и он увидел возможность спасти Эредиа, не замеченную другими.

– Испанцы! – крикнул он сердито, точно ругал непослушных детей. – Вы в лагере для больных сыпным тифом. Здесь больше двухсот больных. Отец Эредиа и я – единственные врачи, а женщины, которых вы видите, – единственные сестры… Чего вы хотите? Чтобы все больные разбежались? Чтобы некому было их собрать? Чтобы во всей округе вспыхнул сыпной тиф? Вы этого хотите?… Где ваш разум, испанцы?… Разрешите монаху и нам уйти, а потом деритесь друг с другом, сколько вам угодно!..

– Ладно, иностранец, – ответил один из анархистов, тот, что взял на себя роль вожака. – Забирай попа и женщин. А мы будем драться, потому что нам так нравится.

Понял?

Все, за исключением Мюрье, почувствовали пронизывающую иронию этих слов.

– Вынесите раненых! – приказал монах. А потом обратился к сержанту. – Ибаньес, вернитесь в казарму!

– Не могу, отец, – ответил сержант. – Я получил приказ от дона Бартоломео арестовать этих ребят.

– Скорей, монах, скорей! – нетерпеливо сказал анархист. – Удирай с иностранцами и займись больными.

Монахи и шоферы стали переносить раненых в одну из палаток на противоположном конце лагеря. В палатке Мюрье занялся умирающим анархистом, а Эредиа склонился над поручиком Росабланкой. И анархист и офицер еще показывали признаки жизни, но агония уже началась, руки их холодели. Живот и грудь Росабланки были продырявлены, как решето. На миг под действием уколов он пришел в сознание. Отец Оливарес поднес ему распятие, и офицер поцеловал его. А потом, думая, наверно, что он окружен своими солдатами, выговорил хрипло:

– Солдаты!.. За бога, за короля и Испанию!

Пальцы его скрючились, лицо застыло.

А в это время Фани видела, как умирал анархист. Он был ранен в легкие и живот и съежился, как лопнувший мех. Изо рта у него текла кровь, на желтом туберкулезном лице выступил холодный пот. Он тоже пришел в сознание от уколов, но отказался поцеловать распятие Оливареса. Вдруг веки его приподнялись, на лице появилась улыбка. Его товарищи на другом конце лагеря запели. Это была протяжная и печальная русская песня, в ней говорилось о Волге, о свободе и о смерти, они пели ее по-испански, и, наверное, то была их боевая песня, потому она и вызвала улыбку на лице умирающего.

– Viva!.. Viva la libertad!..[49]49
  Да здравствует!.. Да здравствует свобода!.. (исп.)


[Закрыть]– прошептал он.

Когда он умер, на лице его застыло такое выражение, точно он знал, зачем жил и умер, хотя то, ради чего он жил и умер, могло быть реальностью, но могло быть и миражем.

Умерли и двое наваррцев, но они были не в силах ни поцеловать распятие, ни повторить слова своего начальника – смерть их задушила сразу. А третий, тяжело раненный, спросил Эредиа:

– Отец, с кем гражданская гвардия?

– Не знаю, брат, сдается мне, что она будет против нас.

Профессор схоластики стал закрывать глаза убитым и складывать им руки на груди, чтобы придать им обычную позу мертвецов, но он не успел закрыть глаза всем, потому что на другом конце лагеря затрещали выстрелы, послышались разрывы гранат. Все повалились на землю, чтобы спастись от шальных пуль, засвистевших вокруг палатки. Фани была рядом с Мюрье, и, так как ее била дрожь – чувство страха проснулось в ней лишь тогда, когда они очутились в безопасности, – она инстинктивно ухватилась за его руку. В сплошном треске ружейной стрельбы и разрывов гранат громыхнули два сильных взрыва, я тотчас желто-красный свет залил лагерь, словно зарево пожара.

– Что это? – спросила она и задрожала сильней.

– Огнемет, – ответил Мюрье. – Солдаты притащили с собой огнемет… Боюсь, как бы они не подожгли палатку с медикаментами.

Зарево погасло, но последовали новые глухие взрывы и новые вспышки. Вскоре живые отсветы пламени слились в равномерное трепещущее сияние, запахло гарью, а выстрелы стали реже, пока наконец не прекратились совсем. Бой продолжался всего несколько минут. Эредиа и Мюрье поднялись первыми и, схватив медицинские сумки, бросились к месту боя. Остальные последовали за ними с носилками. Весь лагерь был окутан густыми облаками черного дыма, сквозь которые просвечивал медно-красный диск луны. И тогда все увидели, что в самом лагере произошло нечто еще более страшное и непредвиденное. Больные повыскакивали из своих палаток и в панике бегали по лагерю, а многие уже, вероятно, разбежались по окрестностям, разнося эпидемию. Те, у кого была высокая температура и нервное расстройство, метались, падали, бредили и с искаженными от ужаса лицами дико вопили или хохотали. По приказу Эредиа Оливарес, Гонсало и Доминго с монахинями кинулись ловить и загонять в палатки больных, а Фани и шоферы с носилками отправились дальше. Но загнать больных, особенно тех, кто бредил и ничего не понимал, было нелегко. Даже те, кто не потерял рассудка, настолько обезумели от дыма, выстрелов и вспышек, что ничто не могло привести их в чувство. Началась погоня, бессмысленная беготня между палатками, причем преследуемые и преследователи то и дело натыкались на носилки и мешали Эредиа и его спутникам продвигаться вперед. Энергичный и смекалистый брат Доминго бил обезумевших кулаками, валил на землю, а потом тащил по двое и забрасывал в палатки. Разумеется, при этом больные, страдавшие сердечной слабостью, могли умереть, и все-таки было лучше, чтоб они умерли, чем чтобы сбежали и разносили эпидемию за пределами лагеря. Брат Гонсало и здесь показал убожество духа: вой больных приводил его в ужас, все происходящее напоминало ему картину второго пришествия, и, не в силах совладать со своими нервами, он бегал, стуча зубами, в большем страхе, чем те, кого он ловил.

Отец Эредиа, Мюрье, Фани и шоферы добрались наконец до места боя и увидели трупы и много раненых, которые валялись в лужах крови и стонали. Под лунным светом кровь казалась черной, а широко раскрытые глаза убитых таинственно светились. Палатка с медикаментами горела, но без пламени, из нее выползали только густые клубы дыма. Они споткнулись о трупы солдат, разорванных гранатами, а дальше, где лежали анархисты, увидели человеческие тела, которые были облиты горючей смесью из огнемета – единственного современного оружия поручика Росабланки – и горели. Горело человечье мясо и человечья одежда. А самым ужасным, самым неописуемым было то, что одно из этих подожженных тел металось и корчилось. Эредиа и Мюрье тотчас сорвали полотнище со входа в соседнюю палатку, закатали в него тело несчастного и так погасили жестокий огонь. Когда они развернули страдальца, его руки и ноги были похожи на обгорелые головни, а голова представляла собой ужасный раздутый шар, в котором не было ничего человеческого. Но этот шар, – увидела Фани с ужасом, – этот шар все еще оставался головой живого человека, в которой не совсем угасло сознание, ибо она продолжала стонать…

От внезапной слабости у Фани подкосились ноги. Все вокруг завертелось. Она почувствовала, что теряет сознание и падает. Сотрясение от удара о землю на миг привело ее в себя, и тут она почувствовала, что попала рукой во что-то студенистое и липкое – в кровь убитого солдата.

Когда она пришла в чувство, возле нее был Мюрье.

– Ну?… – прошептал он. – Теперь ты сыта Испанией?

Фани осталась лежать в палатке в полном изнеможении после пережитого ужаса, а Эредиа и Мюрье ушли оперировать и перевязывать раненых. Все анархисты были убиты (обгоревший умер на рассвете), но и взвод наваррцев понес потери, которые не оправдывали его подвиг.

Она начала рассуждать. В глазах ее все еще стояла ужасная гекатомба, свидетелем которой она только что была. Она старалась открыть какой-то смысл в происшедшем, что-нибудь способное хотя бы после революции принести лучшие дни этой несчастной и вечно бунтующей стране. Все выводы, к которым она приходила, были абсурдными. Роялисты и фалангисты хотят свергнуть республику. Зачем?… Кто может избавить Испанию от несчастий? Король, аристократы, фалангисты, иезуиты? Но они, в сущности, хотят вернуть мракобесие и фанатизм и потому вызовут новую, еще более страшную революцию!.. Как запутанно, как ужасно непонятно все это! Она продолжала размышлять, упрямо допытываться, потому что все пережитое ею в эту ночь было неописуемо и страшно, потому что только дикари и животные принимают ужас и страдания, не задумываясь, не спрашивая, откуда они идут. И когда восток уже алел, когда вставала заря кровавого дня и со стороны Пенья-Ронды долетели отзвуки выстрелов начавшейся гражданской войны – вероятно, там сражались, – Фани наконец поняла причину всего этого, дошла до истины, простой истины, которую ни ученый-археолог Мериме, ни Дюма, ни Готье, ни Моклер, ни все дипломаты и праздные зеваки, ни пошлые певцы-романтики и тонкие стилисты, объезжавшие Испанию, как ярмарку, не видели или видели, но сознательно скрывали. А истина заключалась в том, что в основе всех кровавых испанских революций лежал конфликт самой жизни, безумие, с каким эгоизм и человеческая жадность разделяли людей на сытых и голодных, на меньшинство, которое имело в изобилии все, и на большинство, которое не имело ничего; что в Испании сытые более сыты, а голодные более голодны, чем где бы то ни было, и что, наконец, во время революций голодные атакуют тем яростнее, чем они голоднее, а сытые подавляют их тем беспощаднее, чем яснее видят, что под натиском их голода они могут потерять свои богатства. Да, вот в чем истина!.. А все остальное, что Фани видела в эту ночь, над чем ломали голову романтики, зеваки и писатели и что называли загадкой испанского характера, – то, как погибали анархисты, наваррцы и поручик Росабланка, – проистекало из отчаянной решимости обеих сторон, горячей крови и солнца, но не было первопричиной всех исступлений. Первопричина их – голод, потому что сытые не желают поступаться своим спокойствием и идут на это, лишь когда им угрожают или когда они хотят вернуть себе свои привилегии.

Но где место Эредиа в этой начавшейся резне? Не ставит ли его на сторону сытых его безумная мечта о католической империи, его фанатизм и подрывные действия его ордена? Сознает ли он, что заблуждается? Или он лицемер? Фани почувствовала, что в любом случае что-то надломилось в ее любви, что-то исчезло из загадочного образа Эредиа, что-то бросило тень на его личность. Может быть, он – мрачный призрак прошлого, который сгорит в пламени гражданской войны? И она почувствовала внезапно, что во всем том, что произошло этой ночью, есть какой-то смысл, что жизнь развивается по непреложным законам, что из разрушения и смерти старого, из боли и страданий рождается новый мир…

На другой день Фани проснулась поздно, потому что на рассвете приняла снотворное брата Гонсало. Голова была тяжелой, веки набрякли. Кармен принесла завтрак. Фани выпила кофе, не притронувшись к сухарям, потом велела девушке откинуть полотнище у входа в палатку. Перед ее глазами блеснуло неизменное синее испанское небо с огненным солнцем, которое немилосердно палило.

– Ужасная была ночь, сеньора… – промолвила Кармен.

– Да, ужасная, – подтвердила Фани машинально. Она еще не пришла в себя после люминала. – Ты не боишься оставаться здесь?

– Нет, не боюсь, сеньора! – ответила девушка.

В голосе ее прозвучало что-то от ночных голосов – особая, мрачная решимость, которая с этих пор будет слышаться Фани во всех испанских голосах.

– Кармен! – сказала Фани немного погодя. – Это тебе!

Она подала ей несколько крупных банкнотов – сумму, достаточную для того, чтобы простая девушка и рабочий парень могли создать семейный очаг где-нибудь в предместьях Бильбао. Девушка взглянула на нее смущенно.

– Возьми!.. Эти деньги пригодятся тебе, когда ты выйдешь замуж.

– Я не выйду замуж, сеньора!

– Как так?

– Сейчас девушке очень трудно решиться на это.

– Почему?

– Потому что настали плохие времена.

– Не хватает денег?

– Нет. Когда есть работа, мужчины зарабатывают достаточно.

– Что же тогда?… К тебе никто не сватался?

Кармен улыбнулась горько.

– Был один парень в Чамартине, который сватался ко мне. Он работал на ткацкой фабрике. Все думали, что мы поженимся. И я его любила, но отказала…

– Почему?

– Потому что он анархист.

– Ну и что из того?

– О, сеньора… я не могла решиться. Однажды он мне сказал…

Кармен умолкла, точно то, что она хотела сообщить, вдруг всколыхнуло в ней тоску, стыд и негодование.

– Он мне часто рассказывал про свои идеи… очень чудные… а то и страшные… Однажды он мне сказал, – продолжала она приглушенным, негодующим голосом, – что если мы поженимся и я заведу другого… и даже если у меня будут дети от этого другого, он меня не убьет… потому что… такие уж новые идеи.

– О, это он перехватил, – сочувственно отозвалась Фани. – Очевидно, он пошутил!.. А что было потом?

– С тех пор мы не виделись, сеньора.

– А ты знаешь, где он теперь?

– Думаю, где-нибудь на ткацкой фабрике, в Бехаре… или Бильбао. Не знаю.

– Как его зовут?

– Хиасинто.

– Хорошо. Возьми эти деньги. Они тебе пригодятся, когда ты выйдешь замуж за Хиасинто.

Но вместо радости это имя вызвало у девушки слезы.

– Сеньора… Может быть, и его убили прошлой ночью, как собаку… и перед смертью он не захотел поцеловать распятие.

«О!.. – подумала Фани. – Ты жалеешь его потому, что он не поцеловал распятия?» И она чуть не рассмеялась, но вдруг вспомнила, как погибали анархисты в эту страшную ночь и как они пели о свободе, прежде чем сгореть заживо. А может быть, и Хиасинто сейчас лежит мертвый на мостовой где-нибудь в Бильбао или его труп бросили в яму.

Фани насильно сунула деньги в руку девушке. Кармен не умела выражать свои чувства в словах, рассыпаться в благодарностях. Она была молчалива и сдержанна. В знак признательности она только опустила глаза и положила деньги за пазуху в полотняный мешочек, который висел на бечевке и куда она каждый месяц складывала свое жалованье, полученное за честный муравьиный труд.

Фани вышла из палатки и отправилась разыскивать Мюрье. Проходя через лагерь, она заметила, что некоторые палатки, накануне вечером полные больных, теперь пустовали. Только агонизирующие да те, кого брат Доминго поймал и бросил в палатки, лежали на своих койках.

Она нашла Мюрье у Оливареса и Эредиа. Они втроем обсуждали, каким образом вернуть сбежавших больных. Глаза монахов лихорадочно горели в предчувствии новых событий, а Мюрье показался ей хмурым и сварливым. Фани подошла к ним. Эредиа пожал ей руку.

– Спасибо, миссис Хорн!.. Вы спасли мне жизнь. Вы храбрая женщина.

Он сказал только это. Разве мог он сейчас почувствовать или сказать что-то еще?… Он был опьянен успехом заговора, победой роялистов. Он думал о доне Луисе де Ковадонге, о восстановлении монархии, о могуществе своего ордена и католической империи, о боге… Да, бог, бог превыше всего!.. Но Фани уже знала, что во славу этого ненасытного и жестокого католического бога в это утро по всей Испании валялись тысячи трупов и безводная земля жадно впивала потоки горячей человеческой крови.