Текст книги "Логово"

Внизу длинного спуска он вошел в просторное пещерообразное помещение, напоминающее ангар для самолетов. Когда-то, сообразно полностью лишенному воображения замыслу проектировщика парка аттракционов, здесь был воссоздан Ад, напичканный газовыми горелками, из которых шипя вырывались языки пламени, жадно лизавшие сделанные из бетона скалы.

Газ был давно отключен. Стены Ада были сплошь черными от копоти. Но ему они не казались такими.

Он медленно шагал по бетонному полу, рассеченному надвое змеившимся по нему углублением для еще одной цепной передачи. Благодаря ей гондолы плыли по озеру, вода которого за счет оригинальной подсветки и хитро расставленных клапанов, периодически испускавших струи воздуха, пучилась и кипела, изображая геенну огненную, в которой должны были заживо сгорать грешники.

Пройдя еще немного, он почуял устойчивый запах разложения, который с каждой секундой сладостно крепчал.

На специальных возвышениях раньше стояли двенадцать механических демонов, расправлявших свои огромные перепончатые, как у летучих мышей, крылья, пронзая проходящие внизу гондолы взглядами своих горящих глаз, периодически испускавших безобидные кроваво-красные лазерные лучи. Одиннадцать демонов были демонтированы и увезены то ли в другой парк аттракционов, то ли просто сданы в утиль. По непонятным причинам один был оставлен – молчаливое и неподвижное нагромождение ржавых металлических конструкций, побитой молью материи, ободранных кусков пластмассы и густо покрытых застывшим слоем смазки частей гидравлических механизмов. Он все еще торчал где-то под потолком на своем остроконечном пьедестале, вызывая скорее чувство жалости, чем страха.

Проходя под этой печальной фигурой, он подумал: «Я – единственный настоящий демон, когда-либо посетивший это место!» Мысль эта ему очень понравилась. Давным-давно он перестал называть себя данным ему при крещении именем, а предпочитал дьявола, о котором вычитал в книге о сатанизме. Вассаго. Имя одного из трех самых могущественных князей Ада, равных по силе самому Его Величеству Сатане. Вассаго. Он упивался звуком этого имени. Когда он произнес его вслух, оно так легко скатилось с его языка, что, казалось, он никогда не мог раньше отзываться на другое имя.

– Вассаго!

Глухое эхо, отразившись от бетонных скал, разнеслось по пещере:

– Вассаго!

– Восемьдесят градусов.

– Должно бы уже начаться, – заметил Кен.

Вглядываясь в экран мониторов, Кари сказала:

– Увы, линии абсолютно ровные.

Ее длинная лебединая шея была так нежна, что Джоунас без труда различал биение пульса в каротидной артерии.

Он перевел взгляд на шею покойника. Там пульса не было.

– Семьдесят пять минут, – объявила Джина.

– Если он оклемается, можно регистрировать официальный рекорд, – сказал Кен. – Придется отпраздновать, надеремся до чертиков, обрыгаем себе все ботинки, в общем, будем веселиться от души.

– Восемьдесят один градус.

Джоунас буквально онемел от расстройства, боясь, что, если произнесет какой-то звук, это будет либо грязное ругательство, либо низкий свирепый рев дикого зверя. Они ведь все сделали правильно, но все равно проиграли. А проигрывать он ненавидел. И ненавидел Смерть. И ненавидел ограниченные возможности медицины, и пределы человеческих знаний, и свою собственную ущербность.

– Восемьдесят два градуса.

Вдруг мертвец судорожно глотнул воздух.

Джоунас дернулся и быстро посмотрел на мониторы.

ЭКГ регистрировала спазматические сокращения сердца пациента.

– Поехали, – сказала Кари.

Фигуры-роботы грешников, числом более ста в лучшие времена Ада, исчезли вместе с одиннадцатью демонами, а с ними канули в небытие стенания и плачи, раздававшиеся из их динамиков-ртов. Покинутая ими пещера не осталась, однако, не заселенной пропащими душами. Но теперь они более, чем роботы, соответствовали своему назначению и были куда более реальны: коллекция Вассаго.

В центре помещения во всем своем величии восседал Сатана, огромный и страшный. Исполинская статуя Князя Тьмы покоилась в полу, в специальном углублении круглой формы диаметром от шестнадцати до восемнадцати футов. Статуя была поясная, но расстояние от пупка до кончиков торчащих в разные стороны рогов составляло ровно тридцать футов. Когда аттракцион действовал, гигантская статуя находилась в яме глубиной в тридцать пять футов, полностью скрытая под водой озера, периодически взмывая вверх, словно вырастая из-под земли, в каскадах брызг и потоках низвергающейся с нее воды, с горящими глазами, разинутой и ощеренной чудовищной пастью, с острыми, как клинки, клыками и раздвоенным, как у змеи, длинным и тонким языком. Скрежеща зубами, чудовище громовым голосом объявляло: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» – и сопровождало эти слова диким зловещим хохотом.

Еще мальчиком, когда он был одним из мира живых, еще до того, как стал обитателем приграничной полосы между жизнью и смертью, Вассаго несколько раз побывал в этом аттракционе и катался на гондолах, и в те дни дьявол, искусно сделанный рукой человека, заставлял его дрожать от страха. Но особенно страшился он сатанинского хохота куклы. Если бы каким-то чудесным образом механизмам, приводившим в действие статую, удалось уберечься от коррозии и снова вдохнуть жизнь в гоготавшее чудовище, Вассаго совершенно не испугался бы, так как был уже достаточно взрослым и по опыту знал, что Сатана никогда не смеется.

Он остановился подле возвышавшегося над ним, как башня, Люцифера и оглядел его со смешанным чувством презрения и восхищения. Конечно же, это была аттракционная липа, явно рассчитанная на мокрые от страха штанишки детей и на делано-испуганные повизгивания девиц, дающие им возможность теснее прижиматься, как бы в поисках защиты, к своим ухмыляющимся ухажерам. С другой стороны, он не мог не признать, что это было вдохновенное творение, так как создатель фигуры Сатаны не пошел традиционным путем, изобразив его эдаким худощавым, с ястребиным носом и тонкими губами Лотарио с прилизанными назад волосиками и остроконечной козлиной бородкой на выступающем вперед, суживающемся книзу подбородке. Вместо этого он сотворил настоящее чудовище, достойное своего титула: это было одновременно и пресмыкающееся, и насекомое, и человек, настолько отвратительный, что вызывал к себе невольное уважение, настолько узнаваемый, что казался почти реальным, и настолько чужеродный, что был действительно страшен. Время, пыль, влага и забвение смягчили кричащие карнавальные цвета и придали статуе степенность и величавость, сродни гигантским каменным изваяниям египетских богов, которые покоятся в занесенных песками пустынь древних храмах.

Не зная, как действительно выглядит Люцифер, и предполагая, что Отец Лжи во многие тысячи раз ужаснее и могущественнее, чем его аттракционное изображение, Вассаго тем не менее находил это сотворенное из пластика и пенопласта чудовище достаточно впечатляющим и величественным, чтобы сделать его центром своего тайного существования в этом забытом богом и людьми месте. У его подножия, прямо на сухом бетонном дне бывшего озера, он и расположил свою коллекцию, отчасти ради собственного удовольствия, но одновременно и как дар божеству ужаса и страданий.

Обнаженные гниющие трупы семи женщин и трех мужчин были выставлены там в самом выгодном, с точки зрения коллекционера, виде: словно десять скульптур, искусно выполненных для музея смерти неким погрязшим в пороке Микеланджело.

Маленький судорожный вздох, короткий всплеск сердечной мышцы и непроизвольное сокращение нервных волокон, заставившее разомкнуться и снова сомкнуться, словно лапки агонизирующего паука, пальцы, были единственными признаками жизни, которые проявились у пациента, прежде чем он снова застыл в неподвижной и молчаливой позе мертвеца.

– Восемьдесят три градуса, – сказала Хелга.

Кен Накамура вопросительно посмотрел на Джоунаса:

– Дефибрилляция?

Джоунас отрицательно покачал головой.

– Сердце пока не бьется. Подождем еще.

Кари протянула ему шприц.

– Может, добавим эпинефрина?

Взгляд Джоунаса был прикован к мониторам.

– Нет, подождем. Не воскрешать же его только ради того, чтобы затем вызвать у него сердечный приступ.

– Семьдесят шесть минут, – сказала Джина, и голос ее зазвенел, как туго натянутая тетива, дрожа от возбуждения и какого-то радостного предчувствия, словно она объявляла счет острейшего волейбольного матча.

– Восемьдесят четыре градуса.

Харрисон снова судорожно глотнул воздух. Сердце его забилось быстро-быстро, заполнив экран электрокардиографа целой серией острых всплесков-пиков. По всему телу прошла судорога. Но затем все линии на экранах снова стали ровными.

Схватившись за контакты дефибрилляционной установки, Кен вопросительно взглянул на Джоунаса.

– Восемьдесят пять градусов, – объявила Хелга. – Температурный режим в норме, и этот несчастный явно хочет вернуться к жизни.

С правого виска Джоунаса быстро, как сороконожка, шмыгнула горошина пота и скатилась вниз по щеке. Самое тяжелое было еще впереди, но сначала, перед тем как будут задействованы специальные средства стимуляции реанимационного процесса, необходимо было дать возможность сделать это самому пациенту.

В третий раз активность сердца проявилась в виде более короткого, чем предыдущий, всплеска пиков на экране, однако легкие не подключились. Не просматривались и непроизвольные сокращения мышц. Харрисон был все так же неподвижен и холоден.

– Ему самому не справиться, – проговорила Кари Доуэлл.

Кен согласился с ней:

– Так недолго и совсем потерять его.

– Семьдесят семь минут, – сказала Джина.

Это, конечно, не четыре дня в могиле, которые провел Лазарь, до того как Иисус воскресил его из мертвых, но все же довольно долго, мелькнуло в голове у Джоунаса.

– Эпинефрин, – коротко бросил он.

Кари подала Джоунасу шприц, и он быстро опорожнил его в одно из отверстий на трубке, через которую ранее вводил в кровь нейтрализаторы свободных радикалов.

Кен поднес к телу пациента контакты положительного и отрицательного зарядов дефибрилляционной установки, чтобы в любой момент, если понадобится, быть готовым воздействовать на сердце электротоком.

Но огромная доза эпинефрина, мощного гормона, получаемого из надпочечников овец и крупного рогатого скота, окрещенная некоторыми специалистами-реаниматорами «реанимационным соком», возымела на организм Харрисона тот же эффект, какой произвел бы на него электрошок Кена Накамуры. Затхлый дух могилы разом вырвался из его груди, и он судорожно втянул в себя воздух, словно все еще захлебывался в ледяных водах реки, тело его вздрогнуло, а сердце забилось, как у зайца, со всех ног улепетывающего от лисицы.

Вассаго тщательно продумал, каким образом расположить каждый экспонат своей леденящей душу коллекции. Это были не просто десять трупов, бесцеремонно разбросанных по бетонному полу. Смерть он не просто уважал, но и любил ее так же самоотверженно и так же глубоко, как Бетховен музыку, а Рембрандт живопись. Ведь смерть, в конце концов, была подарком, который Сатана преподнес обитателям Эдема, даром вечности, скрытым им под внешне притягательной оболочкой; он был Дарителем Смерти, и царство его было царством вечной смерти. Следовательно, к любой плоти, к которой прикоснулся перст смерти, необходимо относиться с таким же благоговением, с каким истинный католик относится к святому причастию. Ибо если, как они утверждают, просфора – это животворящая плоть господня, то любое гниение и любая кончина – это свидетельства присутствия неумолимого бога Вассаго.

Первым приобретением его коллекции, расположенной им у подножия тридцатифутовой статуи Сатаны, было тело Дженни Парселл, двадцатидвухлетней официантки, работавшей в ночную смену в ресторане-ретро, отделанном под вагон-ресторан пятидесятых годов, в котором музыкальный автомат исполнял Элвиса Пресли и Чака Берри, Ллойда Прайса и «Платтерз», Бадди Хоулли, Конни Фрэнсис и братьев Эверли. Когда Вассаго заглянул туда, чтобы перекусить и выпить кружку пива, он в своем черном наряде и темных очках, которые он даже и не подумал снять в этот довольно поздний час, показался ей парнем что надо. Красивое, почти ангельское лицо и резко контрастирующие с ним плотно сжатые челюсти, и жесткая складка у рта, и прядь густых черных волос, полностью скрывающая лоб, делали его чем-то похожим на молодого Элвиса. «Как тебя зовут?» – спросила Дженни, и он ответил: «Вассаго». И она сказала: «Я же спрашиваю твое имя, а не фамилию», и он проговорил: «А это сразу и имя и фамилия», чем, видимо, здорово заинтриговал девушку, дав волю ее воображению, потому что она спросила: «Это как у Шер, или Мадонны, или Стинга, да?» А он, глядя в упор на нее сквозь черные стекла своих очков, процедил сквозь зубы: «Примерно. А что, у тебя какие-то сомнения на этот счет?» Сомнений у нее не было никаких. Мало того, он ей явно нравился. Она сказала ему, что он «здорово отличается» от других, и только потом поняла, как здорово он отличался от других.

Все в Дженни свидетельствовало, с его точки зрения, о том, что она была обыкновенной шлюхой, и потому, убив ее ударом длинного стилета прямо в сердце, он придал ей позу развратницы. Сорвав с мертвой одежды, он усадил ее на пол, широко раздвинув ей бедра и согнув ноги в коленях. Чтобы тело сохраняло вертикальное положение, он привязал ее запястья к голеням. Потом с помощью тонкой крепкой бечевки сильно пригнул ее голову вперед и вниз, чего при жизни она никогда не смогла бы сделать: для этой цели ему пришлось переломить ей позвоночник. Затем он привязал бечевки к бедрам, и она навсегда осталась в этой позе, глядя себе промеж ног, созерцая орудие своего греха.

Дженни была первым экспонатом его коллекции. Убитая девять месяцев назад, связанная, как свинья, которую собираются разделать на окорока для копчения, она теперь сильно усохла и уже не представляла интереса для могильных червей и жуков. И не смердела, как раньше.

Из-за своеобразной позы, загнивая и усыхая, она постепенно приняла вид бесформенного шара и теперь так мало походила на жившего когда-то человека, что и подумать о ней как о мертвой уже было просто невозможно. Казалось, что смерть навсегда покинула ее останки. Перестав быть трупом, она превратилась для Вассаго в некий курьез, безликую неодушевленную вещь. В результате чего, положив начало его коллекции, она сейчас почти совершенно перестала его интересовать.

Все, что было связано со смертью и мертвыми, беспредельно восхищало Вассаго. Живые интересовали его только как предметы, носившие в себе предвидение смерти.

Сердце пациента из слабой тахикардии то и дело перескакивало на сильную, от ста двадцати ударов в минуту до ста тридцати и выше, что могло быть результатом воздействия эпинефрина и гипотермии. Только в данной ситуации это не являлось следствием ни того ни другого. Теперь всякий раз, когда частота пульса падала, она не снижалась так резко, как раньше, а с каждым новым ее увеличением ЭКГ регистрировала усиливающуюся аритмию, которая могла привести к полной остановке сердца.

Теперь, когда решение дать бой смерти было принято и прогремели первые залпы, Джоунас успокоился и перестал потеть.

– Ну-ка, врежь ему под дых.

Никто не сомневался, кому были адресованы эти слова, и Кен Накамура тотчас приставил к сердцу Харрисона холодные электроды дефибриллятора. Электрический разряд буквально подбросил пациента на столе, и в комнате раздался такой звук, словно тяжелой кувалдой ударили по мягкому кожаному дивану.

Джоунас взглянул на экран электрокардиографа как раз в тот момент, когда Кари начала вслух считывать с него информацию:

– Все еще двести ударов в минуту, но теперь ритм как будто бы выравнивается… да, явно выравнивается.

Электроэнцефалограф, в свою очередь, регистрировал альфа– и бета-волны мозга в пределах нормы для человека, находящегося в бессознательном состоянии.

– Дыхание самостоятельное, – сказал Кен.

– Вот что, – решил Джоунас, – надо помочь ему продышаться, чтобы мозг получил как можно больше кислорода.

Джина тотчас поднесла к лицу пациента кислородную маску.

– Температура тела около девяноста градусов, – сообщила Хелга.

Губы Харрисона все еще сохраняли синюшный оттенок, но он уже почти исчез с ногтей.

Частично восстановился и его мышечный тонус. Тело уже было не обмякшим, как у мертвеца. По мере того как к обмороженным конечностям Харрисона возвращалась жизнь, они стали нервно подергиваться и судорожно сгибаться и разгибаться.

Глаза его под закрытыми веками вращались и перекатывались с места на место – явный признак поверхностного сна. В мозгу его проносились видения.

– Сто двадцать ударов в минуту, – сказала Кари, – и пульс явно идет на понижение… ритмичность в пределах нормы.

Джина посмотрела на свои часы и пораженно воскликнула:

– Восемьдесят минут!

– Во дает парень! – восхищенно воскликнул Кен. – На десять минут побил рекорд!

Джоунас, чуть помедлив, взглянул на часы, висевшие на стене, и официально, для записи на магнитофон, провозгласил:

– Время двадцать один час тридцать минут, понедельник, четвертое марта, – пациент успешно реанимирован.

Шепотом высказанные друг другу поздравления и сопровождавшие их улыбки только отдаленно напоминали тот радостный вопль, который вырвался бы у них, находись они не в операционной, а на реальном поле битвы. Но не врожденная застенчивость сдерживала проявление их эмоций, просто они ясно понимали, что положение Харрисона все еще оставалось критическим. Смерть-то они сумели одолеть, но привести пациента в полное сознание еще не успели. Пока он не проснется и не придет в себя, когда станет возможно досконально проверить, как функционирует его мозг, всегда оставалась опасность, что они воскресили его к жизни, полной страданий и несбыточных надежд, трагически ограниченной неизлечимой травмой головного мозга.

Упоенный пряным запахом смерти, чувствуя себя в кромешной тьме подземелья как рыба в воде, Вассаго горделиво шагал мимо своей коллекции. Она занимала третью часть пьедестала громадного Люцифера.

Из мужских экспонатов одного он приобрел, когда тот вылезал из своей машины поздним вечером на безлюдном шоссе, чтобы сменить колесо. Другого, когда тот уснул за рулем припаркованной на стоянке возле пляжа машины. Третьего, когда тот полез на Вассаго с кулаками в баре Дана Пойнта. Правда, от бара там было одно только название – обыкновенная забегаловка, – и парень тот был вдрызг пьян, ему было худо, он был одинок, и море ему было по колено.

Ничто не приводило Вассаго в такую ярость, как сексуальные потребности и вызываемое ими возбуждение у других людей. Его самого секс уже не привлекал, и он никогда не насиловал убитых им женщин. Приступы отвращения и злобы к сексуальности других порождались у него не завистью к ним и не чувством, что его импотентность была для него проклятием и тяжким бременем. Нет, он был счастлив, что больше не испытывает сексуальных влечений и страстей. Став жителем приграничной полосы и вняв призыву могилы, он не сожалел об этой своей утрате. Хотя и не совсем понимал, почему даже сама мысль о сексе вызывала у него столь сильную ярость, почему игривый взгляд, или короткая юбка, или туго обтягивающий полную грудь свитер возбуждали в нем острое желание истязать и убивать. Видимо, потому, размышлял он, что секс и жизнь были воедино связаны между собой. Ведь недаром же говорят, что после инстинкта самосохранения самым сильным чувством, движущим поступками человека, является сексуальное влечение. Ибо благодаря сексу жизнь самовозрождается. А так как он ненавидел жизнь во всех ее разнородных проявлениях, ненавидел так сильно, как ничто другое, вполне естественно, что ненависть эта распространялась и на секс.

Он предпочитал убивать женщин, потому что общество больше, чем мужчин, поощряло их выставлять свою сексуальность напоказ, что они и делали с помощью косметики, губной помады, соблазнительных духов, короткой или туго обтягивающей тело одежды и кокетливого поведения. К тому же именно в чреве женщины зарождалась новая жизнь, а Вассаго дал клятву всегда и везде уничтожать ее. От женщин исходило то, что он ненавидел и в себе самом: огонь жизни, еще теплившийся в нем и мешавший ему сойти на обетованную землю мертвых.

Из шести женских экспонатов его коллекции две были домохозяйками, одна молодым адвокатом, одна секретарем в больнице и две студентками колледжа. Хотя он расположил каждый труп в соответствии с присущими той или иной жертве индивидуальными наклонностями, духом и слабостями, которыми они отличались при жизни, и несмотря на то, что обладал истинным талантом в искусстве аранжировки трупов и особенно преуспел в придумывании различных средств, позволявших фиксировать мертвые тела в том или ином положении, больше всего его самого восхищал эффект, которого ему удалось достичь при работе с трупом одной из студенток. Эффект этот, по его мнению, во много раз превосходил результаты так же тщательно продуманных аранжировок всех остальных экспонатов, вместе взятых.

Когда он дошел до нее, то остановился.

И, гордясь достигнутым, молча, в кромешной тьме, стал ее разглядывать…

Маргарет…

Впервые он увидел ее во время одной из своих беспокойных ночных вылазок в скупо освещенном баре, располагавшемся неподалеку от университетского городка, в котором она сидела и мирно потягивала свою кока-колу, то ли оттого, что еще была слишком молода, чтобы, как и ее друзья, пить пиво, то ли оттого, что вообще не употребляла алкоголь. Скорее всего, подумал он, верным было последнее.

Выглядела она абсолютно здоровой и цветущей и чувствовала себя явно не в своей тарелке в дыму и чаду этой забегаловки. Едва войдя туда и увидев ее, Вассаго, судя по реакции Маргарет на реплики ее друзей и по тому, как она неловко ерзала на своем месте, понял, что под внешней бравадой скрывалась робкая и застенчивая душа, всеми силами стремившаяся ничем не выделяться из той среды, в которой она вращалась, но ясно сознающая, что никогда не сможет принадлежать ей всецело. Разгоряченная крепкими напитками речь, дзиньканье рюмок и бокалов, грохот посуды, громовые раскаты и завывания Мадонны, Майкла Джексона и Майкла Болтона, изрыгаемые колонками стереопроигрывателя, удушливый сигаретный дым, тяжелый, кисловатый запах пива, потные и распаленные молодые лица будущих бизнесменов – ничто не трогало ее. Она сидела тут, вместе с ними, но неприкасаемая, наполненная внутренней энергией, перед которой спасовал бы любой из присутствующих в баре, да, пожалуй, и все эти молодые люди и девушки, вместе взятые, существовала как бы отдельно от них, сама по себе.

Энергия эта, казалось, заставляла ее светиться изнутри. Вассаго не в силах был поверить, что в жилах ее текла обыкновенная человеческая кровь. О нет, сердце ее разносило по телу очищенную от всяких ненужных примесей эссенцию самой жизни.

Кипучая жизнеспособность девушки неодолимо влекла к себе. До чего же сладостно будет загасить это ярко трепещущее пламя жизни!

Вассаго пошел за ней следом, чтобы узнать, где она живет. Два последующих дня он рыскал по студенческому городку, по крупицам собирая данные о ней. Он делал это с таким рвением и тщанием, с каким студент готовится к сдаче своей семестровой работы.

Звали ее Маргарет Анна Кампион. Она была студенткой старшего курса, двадцати лет, специализировалась в музыке. Играла на пианино, флейте, кларнете, гитаре и, если бы пожелала, легко могла бы выучиться играть на любом другом инструменте. Одна из самых известных и почитаемых товарищами по учебе студенток музыкального отделения, она была еще и талантливым композитором. От природы застенчивая, Маргарет делала все, чтобы ничем не выделяться из своей среды, и потому музыка была для нее не единственным увлечением в жизни. Она входила в сборную колледжа по легкой атлетике, была второй среди девушек по бегу, всегда боролась до конца; писала заметки о кино и музыке в студенческую газету; активно участвовала в деятельности местной баптистской церкви.

Ее кипучая жизненная энергия проявлялась не только в радости, которую она испытывала, играя на различных музыкальных инструментах или сочиняя музыку, не только в том сиянии, которое подметил в ней Вассаго в баре, но и в ее внешности. Она была на удивление хороша собой, с фигурой киноэкранной богини секса и лицом ангела. Чистая нежная кожа. Четкие контуры лица. Полные губы, чувственный рот, прелестная улыбка. Влажные голубые глаза. Одевалась она скромно, стремясь за складками одежды скрыть сладостную полноту груди, тонкую талию, ладную попку и длинные стройные ноги. Но он знал: стоит содрать с нее одежды, и она предстанет перед ним такой, какой он в самом начале мысленно вообразил ее себе: самкой-производительницей, бурлящим биологическим котлом, из которого будет возникать все новая и новая жизнь, не превзойденная по яркости и дарованию.

Он не хотел, чтобы она жила.

Он хотел остановить ее сердце и затем прижать к себе ее холодеющее тело, чтобы почувствовать, как огонь жизни постепенно угасает в нем.

Ему казалось, что одно это убийство откроет перед ним врата смерти и поможет покинуть приграничную полосу, где он сейчас обитает, и уйти в мир мертвых, к которому стремился всем свои существом и к которому по праву принадлежал.

Маргарет имела неосторожность пойти одна в одиннадцать часов вечера в прачечную самообслуживания, располагавшуюся прямо на территории их жилого комплекса. Квартиры комплекса сдавались внаем финансово независимым престарелым людям, а так как к тому же находились неподалеку от Калифорнийского университета в Ирвине, то и парам и тройкам студентов, плативших за проживание в складчину. Скорее всего, разношерстный состав квартиросъемщиков, прекрасные отношения между соседями, обилие света на территории комплекса – вместе взятые – создавали у нее иллюзию полной безопасности.

Когда Вассаго вошел в прачечную, Маргарет как раз закладывала в барабан стиральной машины последнюю порцию грязного белья. Она взглянула на него с легкой улыбкой удивления, но совершенно без страха, хотя он и был одет во все черное и не снимал темных очков в ночное время.

Очевидно, она приняла его за одного из студентов университета, пытавшегося своим эксцентричным видом подчеркнуть свое неприязненное отношение к условностям жизни и тем самым доказать свое интеллектуальное превосходство над остальными людьми. В любом студенческом городке всегда отыщется подобный «бунтарь», так как всегда легче казаться интеллектуалом, чем в действительности быть им.

– Ради бога, простите, мисс, – сказал он, – я думал, здесь никого нет.

– К чему извинения? Мне нужна только одна машина, – улыбнулась она. – Две другие совершенно свободны.

– Нет, я уже выстирал белье, но, когда пришел домой и вынул его из корзины, увидел, что одного носка не хватает – оставил его то ли в машине, то ли в сушилке. Простите, что помешал вам.

Она улыбнулась еще шире, так как ей показалось смешным, что этот будущий Джеймс Дин, этот бунтарь-одиночка, затянутый во все черное, оказывается на поверку таким супервежливым и предупредительным джентльменом, не чурающимся стирать свое собственное белье и охотящимся за утерянным носком.

К этому времени он уже подошел к ней совсем близко. Два коротких резких удара в лицо – и она потеряла сознание и, как груда белья, повалилась на выложенный виниловой плиткой пол.

Позже, в демонтированном Аду заброшенного парка аттракционов, когда Маргарет пришла в себя и обнаружила, что голая, связанная по рукам и ногам лежит на бетонном полу, ослепшая от непроглядной тьмы, окружающей ее со всех сторон, она даже и не пыталась выторговать себе жизнь, как это делали другие. Она не предлагала ему свое тело, не делала вид, что ее возбуждают его жестокость и власть над ней. Не пыталась откупиться от него деньгами, не убеждала его, что понимает и сочувствует ему, пытаясь из Немезиды[4]4
  В греческой мифологии богиня мести. – Прим. ред.


[Закрыть] превратить его в друга. Она не кричала, не плакала, не молила о пощаде и не осыпала его грязными проклятиями. Она совершенно не походила на других, так как нашла утешение в возвышенной тихой молитве, которую самозабвенно, не останавливаясь ни на миг, произносила едва слышным голосом, почти шепотом. Но молилась она не об избавлении от своего палача и не о возвращении в мир, из которого была насильно вырвана, – словно знала, что смерть неминуема. Вместо этого она молилась, чтобы бог дал ее семье достаточно мужества и сил пережить потерю, чтобы не оставил на произвол судьбы двух ее младших сестер и даже чтобы Он не обошел своей милостью и отпустил грехи ее убийце.

Вассаго тотчас возненавидел ее. Он знал, что ни любви, ни милосердия на свете не существует, что это все пустые слова. Сам он никого не любил, ни когда был среди живых, ни сейчас в пограничной между жизнью и смертью полосе. Он часто, правда, прикидывался, что кого-то любит – отца, мать, девушку, – но только ради того, чтобы получить от них что хотел, и они верили ему. Вера в то, что любовь существует в других, когда наверняка знаешь, что в самом тебе она отсутствует, это явный признак душевной слабости. Человеческие взаимоотношения не что иное, как искусная игра, и умение разглядеть обман – единственное, что отличает хороших игроков от плохих.

Чтобы доказать ей, что обмануть его невозможно и что ее бог бессилен, Вассаго вознаградил ее негромкие молитвы долгой и мучительной смертью. Она все же закричала в конце. Но крик ее не удовлетворил его, так как в крике том прозвучало только физическое страдание, но не было в нем ни ужаса, ни ярости, ни отчаяния.

Он надеялся, что полюбит ее, когда она будет мертвой, но и тогда его ненависть к ней так и не ушла. Некоторое время он прижимал ее тело к себе, чувствуя, как жизнь покидает его и как оно холодеет. Но холодное прикосновение смерти к ее плоти не вызвало в нем того трепетного возбуждения, на которое он рассчитывал. Она умерла с непокоренной верой в вечную загробную жизнь и тем самым лишила Вассаго радости от сознания, что в затухающих глазах жертвы ему удастся прочесть страх смерти. С омерзением оттолкнул он от себя ее обмякшее тело.

Теперь, через две недели после того, как Вассаго покончил с ней, Маргарет Кампион застыла в вечной коленопреклоненной молитве на бетонном полу демонтированного Ада. В вертикальном положении ее тело удерживал стальной штырь, воткнутый им в специально для этой цели просверленное в бетоне отверстие. К нему она и была притянута бечевками. Ее обнаженное тело располагалось спиной к поддельному дьяволу-гиганту. Хотя в жизни Маргарет была баптисткой, в ее мертвые руки Вассаго втиснул распятие, так как оно нравилось ему больше, чем простой крест; распятие было повернуто головой вниз, и терновый венок Христа указывал в землю. Голова Маргарет была отрезана, а затем с маниакальной точностью заново пришита к телу, и, хотя само тело было повернуто спиной к Сатане, лицо девушки смотрело прямо на него, символически отвергая распятие, неуважительно, ногами вверх, зажатое в руках. Поза ее воплощала лицемерие и ханжество, высмеивая ее религиозные убеждения, ее веру в любовь и вечную загробную жизнь.