Текст книги "Холодный огонь"

В полумиле от города Джим съехал в русло пересохшего ручья, уложил «харлей» на бок и присыпал его рыхлым песком с берега. Он решил, что легко преодолеет остаток пути пешком, но переоценил свои силы. Перед глазами все плыло, губы обгорели на солнце, сухой язык прилипал к нёбу, а в горле першило, как будто он подхватил злую лихорадку. Мышцы в ногах сводило судорогами, он шагал словно в бетонных ботинках.

По всей видимости, Джим отключился на ходу, потому что, оказавшись на кирпичных ступенях обшитой белыми досками церкви, он совершенно не помнил, как преодолел последние сотни ярдов. Рядом с двойными дверьми была привинчена медная табличка: «Святая Дева пустыни».

Когда-то он исповедовал католицизм и где-то в душе еще оставался католиком. В своей жизни Джим побывал методистом, иудеем, буддистом, баптистом, мусульманином, индуистом, даосистом и, хотя больше не отправлял обряды, все еще чувствовал связь со всеми этими религиями.

Дверь, казалось, была тяжелее, чем камень, отваленный от гроба Господня, но Джим все же смог ее открыть и вошел внутрь.

В церкви было ненамного прохладнее, чем снаружи в сумерках Мохаве. В воздухе витал сладковатый запах свечей, миро и благовоний. На Джима нахлынули воспоминания о временах, когда он был католиком. Он словно вернулся домой.

Джим окунул пальцы в кропильницу и перекрестился, потом зачерпнул прохладную воду и поднес ко рту. У воды был привкус крови. Джим в ужасе посмотрел в белую мраморную чашу, ожидая обнаружить на ее краях запекшиеся пятна, но увидел только воду и свое подрагивающее отражение. Он облизал обожженные солнцем, потрескавшиеся губы. Кровь была его.

Спустя еще какое-то время Джим осознал, что стоит на коленях, припав к ограде алтаря, и молится. Он не помнил, как туда добрался, – наверное, опять отключился.

Ветер сдул остатки дня, словно налет серой пыли, и горячая ночь навалилась на окна. Церковь освещали только лампочка в притворе, дюжина мерцающих в красных блюдцах свечей и небольшой, направленный на распятие растровый светильник.

Джим посмотрел на распятие и увидел свое лицо. Поморгал и посмотрел снова: теперь ему мерещился мертвец из универсала. Потом святой лик обрел черты его матери, отца, девочки по имени Сузи, Лизы… А затем лицо исчезло и превратилось в черный овал – точно лицо головореза, когда тот развернулся в полумраке «роадкинга», чтобы выстрелить в Джима.

Христос исчез, на кресте появился убийца. Он открыл глаза, посмотрел на Джима и улыбнулся. Затем оторвал от дерева приколоченные ноги – из одной стопы еще торчал гвоздь, во второй зияла черная дыра. Извиваясь, высвободил руки. Гвозди так и остались в ладонях. Он плавно опускался вниз – будто не под действием гравитации, а по собственной воле. Он двинулся через ограду алтаря прямо на Джима.

У того сердце выскакивало из груди, но он внушал себе, что это галлюцинация, плод воспаленного сознания, не больше.

Убийца опустился ниже и прикоснулся к его лицу мягкой, как разлагающееся мясо, и холодной, как сжиженный газ, рукой.

Джим задрожал и потерял сознание, как всякий истинно верующий после прикосновения проповедника в молельном шатре.

4

Комната с белеными стенами.

Узкая кровать.

Скромная и даже убогая обстановка.

За окнами ночь.

Джим приходил в себя и снова впадал в беспамятство. И всякий раз, возвращаясь на минуту, от силы на две, в сознание, он видел лицо склонившегося над ним человека. Это был мужчина лет пятидесяти, лысеющий, полноватый, с густыми бровями и приплюснутым носом.

Иногда незнакомец аккуратно смазывал лицо Джима какой-то мазью, иногда прикладывал к его лбу компресс с ледяной водой. Он приподнимал голову Джима над подушкой и поил его через соломинку. Джим не противился, потому что знал: мужчина желает ему добра.

Да у него и не было ни голоса, ни сил сопротивляться. Руку он не мог поднять над простыней выше чем на дюйм, а горло саднило так, будто он хлебнул керосина, а потом поднес ко рту горящую спичку.

– Просто отдыхайте, – сказал незнакомец. – Вы перенесли тяжелый тепловой удар и обгорели на солнце.

«Ветровой удар, так будет точнее», – подумал Джим, припомнив езду на «харлее» без плексигласового обтекателя.

За окном светло. Новый день.

У Джима воспалились глаза и жутко распухло лицо. Он заметил на шее у незнакомца пасторский воротничок.

– Святой отец, – прохрипел Джим и не узнал своего голоса.

– Я нашел вас в церкви. Вы были без сознания.

– Святая Дева пустыни.

Пастор снова приподнял голову Джима над подушками.

– Да, верно. А я отец Гиэри. Лео Гиэри.

В этот раз Джим смог самостоятельно сделать пару глотков воды. Она показалась сладкой на вкус.

– Что вы делали в пустыне? – спросил отец Гиэри.

– Просто катался.

– Зачем?

Джим не ответил.

– Как вас зовут?

– Джим.

– При вас не было никаких документов.

– Да, в этот раз не взял.

– Что вы хотите этим сказать?

Джим промолчал.

– У вас в карманах было три тысячи долларов, – сказал священник.

– Возьмите, сколько вам нужно.

Отец Гиэри пристально посмотрел на Джима и улыбнулся:

– Будьте осторожнее с такого рода предложениями, сын мой. Это бедная церковь, мы нуждаемся в любой помощи.

Джим снова отключился, а когда пришел в себя, священника в комнате не было. В доме стояла тишина, только поскрипывали стропильные балки да стекла в окнах дребезжали от ветра.

В комнату вернулся священник.

– Могу я задать вам один вопрос? – спросил Джим.

– Можете, какой?

Голос у Джима все еще был хриплым, но уже не таким чужим.

– Если Господь существует, почему он допускает страшные муки?

– Вам стало хуже? – встревожился пастор.

– Нет-нет, мне уже лучше. Я не о себе. Просто… Почему он вообще допускает мучения?

– Чтобы нас испытать.

– Но зачем ему нас испытывать?

– Чтобы понять, кто достоин.

– Достоин чего?

– Спасения, естественно. Вечной жизни.

– Но почему Он не сотворил нас достойными?

– Он нас такими и сотворил. Сотворил совершенными, но потом мы согрешили и впали в немилость.

– Но как мы могли согрешить, будучи совершенны?

– Могли, потому что Он даровал нам свободу воли.

– Я не понимаю.

Отец Гиэри нахмурился:

– Меня не назовешь искушенным в богословии. Я обычный священник. Могу лишь сказать, что это божественная тайна. Мы лишились милости Божьей и теперь должны ее заслужить.

– Мне надо помочиться.

– Хорошо.

– Только в этот раз без судна. Думаю, с вашей помощью доберусь до туалета.

– Я тоже так думаю. Вам заметно лучше, слава Богу.

– Свобода воли, – заметил Джим.

Священник нахмурился.

Ближе к вечеру, через двадцать четыре часа после того, как Джим, едва держась на ногах, вошел в церковь, температура у него спала на три градуса, мышцы перестала сводить судорога, прошла ломота в суставах, в голове прояснилось, а грудь уже не болела при каждом вдохе. Но с лицом дела еще были плохи. При разговоре Джим старался не напрягать мимические мышцы, потому что, несмотря на кортизоновый крем, которым отец Гиэри смазывал ему лицо каждые несколько часов, губы и уголки рта постоянно трескались.

Теперь он мог самостоятельно садиться на кровати и передвигался по комнате, только слегка опираясь на руку священника. Когда вернулся аппетит, отец Гиэри накормил его куриным супом, а потом дал ванильного мороженого. Джим помнил о трещинах на губах, поэтому ел аккуратно, чтобы не приправлять еду собственной кровью.

– Я бы еще чего-нибудь съел, – признался Джим, покончив с порцией.

– Давайте сначала убедимся, что ваш организм готов усвоить суп с мороженым.

– Я в порядке. У меня всего-то был солнечный удар и обезвоживание.

– Солнечный удар может убить, сын мой. Вам нужен отдых.

Спустя некоторое время священник смягчился и принес еще немного мороженого.

– Почему люди убивают? – спросил Джим, почти не разжимая похолодевшие от мороженого губы. – Я не про копов. И не про солдат. И не про тех, кто убивает ради самозащиты. Я про других. Про отморозков. Почему они убивают?

Отец Гиэри устроился в кресле-качалке с прямой спинкой возле кровати и, приподняв одну бровь, посмотрел на Джима.

– Это очень непростой вопрос.

– Думаете? Возможно. У вас есть ответ?

– Могу ответить просто: они убивают, потому что в них поселилось зло.

С минуту они сидели молча. Джим ел мороженое, а священник покачивался в кресле. За окнами спускались сумерки.

Джим первым нарушил молчание:

– Убийства, несчастные случаи, болезни, старость… Почему господь вообще создал нас смертными? Почему мы должны умирать?

– Смерть – это не конец. По крайней мере, я в это верю. Смерть – это только переход, поезд, который доставит нас к воздаянию.

– Вы хотите сказать – на небеса?

– Или куда похуже, – немного поколебавшись, ответил священник.

Джим проспал еще два часа, а когда проснулся, увидел, что отец Гиэри стоит в ногах кровати и очень внимательно на него смотрит.

– Вы говорили во сне, – произнес священник.

Джим сел.

– Да? И что я говорил?

– Говорили, что враг близко.

– И все?

– Потом вы сказали, что он идет и скоро убьет всех нас.

Джима бросило в дрожь, но не оттого, что в словах священника была заключена некая сила, а потому, что подсознательно очень хорошо понимал, что они значат.

– Это все сон, – сказал Джим. – Просто дурной сон.

Внезапно проснувшись в три часа ночи в доме приходского священника, Джим резко сел на постели и услышал собственный голос:

– Он всех нас убьет.

В комнате было темно.

Джим на ощупь включил прикроватную лампу.

Никого. За окнами темнота.

Его охватило странное, но неотступное чувство, что где-то совсем рядом притаилось нечто гораздо чудовищнее того, с чем когда-либо приходилось сталкиваться простым смертным, или того, о чем когда-нибудь упоминала история.

У Джима мурашки побежали по коже. Он встал с кровати, надел пижаму священника, которая явно была ему не по размеру, и замер, не понимая, что делать дальше. Потом выключил лампу и босиком прошел к одному окну, а затем ко второму. Комната помещалась на втором этаже. Ночь стояла темная и тихая. Если там что-то и было, оно уже ушло.

5

На следующее утро Джим уже в своей одежде, выстиранной для него отцом Гиэри, вышел в гостиную и провел там большую часть дня, сидя в кресле и положив ноги на пуфик. Обветренное и обожженное солнцем лицо ощущалось как маска. Он читал журналы и дремал, а священник тем временем занимался делами прихода.

В тот вечер они решили поужинать вместе. Отец Гиэри мыл в раковине на кухне латук, сельдерей и томаты для салата. Джим, сидя за столом, открыл бутылку «Кьянти» и дал вину подышать, а потом нарезал тонкими ломтиками консервированные грибы для соуса к спагетти.

Они не разговаривали, но молчание не напрягало. Джим удивлялся странной связи, установившейся между ним и священником. Последние два дня он провел, словно во сне, как будто нашел убежище не просто в маленьком городке, а где-то за пределами реального мира, в сумеречной зоне. Священник перестал задавать вопросы, да и вообще не проявлял и половины того любопытства, какого требовала ситуация. Джим подозревал, что обычно христианское гостеприимство отца Гиэри не распространяется на разных подозрительных типов, пострадавших при подозрительных обстоятельствах. Почему святой отец выхаживал его с такой заботой, оставалось для Джима загадкой. Но каков бы ни оказался ответ, он был ему благодарен.

Нарезав половину грибов из банки, Джим вдруг выпрямился и сказал:

– Спасательный круг.

Отец Гиэри с пучком сельдерея в руке отвернулся от раковины и посмотрел на Джима:

– Что, простите?

Джим похолодел и чуть не уронил нож в кастрюлю, но потом медленно положил его на стол.

– Что вы сказали? – переспросил священник.

Джима начало трясти от холода, он повернулся к отцу Гиэри и сказал:

– Мне надо в аэропорт.

– В аэропорт?

– Да, святой отец, прямо сейчас.

Священник явно был озадачен. Он приподнял брови, и по его лбу к залысине поползли горизонтальные морщины.

– Но у нас здесь нет аэропорта.

– Где ближайший? – с напором спросил Джим.

– Ну… Часа два ехать. До самого Лас-Вегаса.

– Вы должны меня отвезти.

– Что? Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– Но…

– Мне нужно в Бостон.

– Но вы нездоровы…

– Мне уже лучше.

– Ваше лицо…

– Да, оно болит и выглядит хуже некуда, но это не смертельно. Отец, мне нужно в Бостон.

– Господи, зачем?

Джим немного поколебался и решил приоткрыть священнику правду.

– Если я не попаду в Бостон, погибнет человек. Тот, кто не должен погибнуть.

– Кто? Кто не должен погибнуть?

Джим облизал сухие губы.

– Я не знаю.

– Не знаете?

– Но узнаю, когда буду там.

Отец Гиэри долго и пристально смотрел на Джима, а потом наконец сказал:

– В жизни не встречал такого странного человека.

– Я тоже, – кивнул Джим.

Они вышли из дома и сели в шестилетнюю «тойоту» священника. Долгий августовский день клонился к закату, солнце пряталось за тучами цвета свежих гематом.

Спустя всего полчаса молнии раскололи блеклое небо и принялись отплясывать пьяный танец на мрачном горизонте пустыни. Одна вспышка следовала за другой, и каждая была ярче предыдущих. Таких молний, как в пустыне Мохаве, Джим никогда не видел. Спустя еще десять минут небо потемнело и опустилось, на землю обрушились серебряные потоки воды, сравнимые разве только с теми, что видел старик Ной, когда достраивал свой ковчег.

– Летом такие грозы в наших краях большая редкость, – заметил отец Гиэри и включил стеклоочистители.

– Гроза не должна нас задержать, – с тревогой в голосе сказал Джим.

– Я этого не допущу, – заверил его священник.

– Ночью из Вегаса на восток мало рейсов. Большинство летит днем. Я не могу ждать до утра. Я должен быть в Бостоне завтра.

Сухой песок впитывал влагу, но там, где почва была каменистой или затвердела за долгие месяцы засухи, вода стекала во все самые мелкие трещины, канавки и превращалась в ручейки. Ручейки превращались в быстрые реки, а реки – в бурлящие потоки, которые быстро заполняли пересохшие русла и увлекали за собой пучки вырванной с корнем пустынной травы, клубки перекати-поля и сломанные ветки деревьев.

Отец Гиэри держал в машине две кассеты с любимыми аудиозаписями: золотую коллекцию рок-н-ролла и лучшие песни Элтона Джона. Он поставил Элтона. Они ехали через грозовые сумерки, а потом и сквозь вечерний ливень под «Funeral for a Friend», «Daniel» и «Benny and the Jets».

Лужи сверкали на черном асфальте, как разлитая ртуть. Водные миражи, которые Джим видел на автостраде всего пару дней назад, стали реальностью, и это было жутковато. Напряжение внутри нарастало с каждой минутой, Бостон звал его. До цели еще далеко, а на свете есть вещи темнее и опаснее, чем автострада под проливным дождем в пустыне. Например, человеческое сердце.

Священник сутулился над рулем, напряженно смотрел вперед и подпевал Элтону Джону.

– Отец, а разве у вас в городе нет доктора?

– Есть.

– Но вы его не вызвали.

– Я сходил к нему и взял рецепт на кортизол.

– Я видел тюбик, святой отец. Рецепт был выписан на ваше имя три месяца назад.

– Ну… Я уже имел дело с солнечными ударами и знал, что сам смогу вам помочь.

– А мне показалось, сначала вы были очень встревожены.

Несколько миль священник ехал молча, а потом сказал:

– Я понятия не имею, кто вы, откуда и зачем на самом деле стремитесь в Бостон. Но я вижу, что вы попали в переделку, причем в очень и очень серьезную. И я знаю, что в душе вы хороший человек. Как бы там ни было, любой, кто попал в переплет, не захочет привлекать к себе лишнее внимание.

– Спасибо. Все так и есть.

Еще через пару миль дождь ливанул с такой силой, что отцу Гиэри пришлось сбросить скорость.

– Это вы спасли женщину с маленькой девочкой, – сказал он.

Джим напрягся, но не ответил.

– По телевизору передавали описание. Вы подходите.

Священник помолчал еще немного и заговорил снова:

– Я не слишком верю в чудеса.

Это признание удивило Джима.

Святой отец выключил кассету с Элтоном Джоном. Тишину нарушали только шорох шин по мокрому асфальту и размеренный стук стеклоочистителей.

– Да, я верю в библейские чудеса и отношусь к ним как к реальным событиям, – говорил святой отец, не отрывая взгляда от дороги. – Но я отказываюсь верить, что после игры в «бинго» в среду вечером где-то в Цинциннати, Пеории или Тинеке в церкви статуя Девы Марии заплакала настоящими слезами, а свидетелями тому были два подростка и приходская уборщица. И я не готов верить, что тень, похожая на силуэт Иисуса, упавшая на стену гаража от желтой лампы, знаменует грядущий апокалипсис. У Господа имеется множество неподвластных нашему пониманию инструментов, и противомоскитная лампа явно не из их числа.

Священник замолчал, а Джим терпеливо ждал продолжения.

– Когда я нашел вас в церкви у алтарной ограды, – было заметно, что каждое слово дается отцу Гиэри с большим трудом, – у вас были стигматы Христа, дыры от гвоздей на ладонях…

Джим посмотрел на свои руки, но ничего подобного не увидел.

– …и ваш лоб был оцарапан, словно терновым венцом.

Обветренное и обожженное солнцем лицо еще не зажило, так что высматривать в зеркале заднего вида царапины, о которых говорил священник, не имело смысла.

– Я испугался… – признался отец Гиэри. – Да, я определенно испугался, но в то же время был потрясен и даже зачарован.

Они подъехали к сорокафутовому бетонному мосту через некогда пересохшее русло реки. Теперь вода вышла из берегов и залила переправу. Гиэри упрямо ехал вперед. Вода, сверкая в свете фар, вздымалась по бокам от машины, словно огромные белые крылья.

– Я в жизни не видел стигматов, – признался святой отец, когда они переехали затопленный мост, – но слышал о подобном феномене. Я расстегнул вашу рубашку, осмотрел бок… А там рана, как от копья.

За последние месяцы в жизни Джима произошло столько странностей, что он постепенно терял способность удивляться, но рассказ священника – это было слишком, его даже в дрожь бросило.

Отец Гиэри понизил голос до шепота:

– К тому времени, когда я перетащил вас в дом и уложил в постель, раны и царапины исчезли. Но я знал, что они мне не померещились. Я видел их собственными глазами и понял, что вы – особенный.

Молнии давно перестали сверкать, и небо почернело без их подсветки. Дождь стих, и отец Гиэри уменьшил скорость работы стеклоочистителей и выжал педаль газа своей старушки-«тойоты».

Какое-то время они оба не знали, что сказать.

Наконец священник откашлялся и спросил:

– С вами такое уже случалось? Я про стигматы.

– Нет. Никогда ничего такого не замечал. С другой стороны, если бы не вы, я бы о них так никогда и не узнал.

– А вы заметили раны на ладонях до того, как потеряли сознание у алтаря?

– Нет.

– Но это не первый странный случай, который приключился с вами в последнее время?

Джим тихо рассмеялся, но не потому, что ему было весело.

– Определенно не первый.

– Не хотите со мной поделиться?

Джим подумал немного и ответил:

– Хочу, но не могу.

– Я священник и уважаю тайну исповеди. Даже полиция не в силах принудить меня раскрыть чужую тайну.

– О, я верю вам, святой отец. И полиция меня не особо беспокоит.

– Тогда почему нет?

– Если я вам расскажу… Придет враг.

Джим нахмурился: казалось, эти слова произнес не он сам, а кто-то другой транслировал их через него.

– Что за враг? – попытался уточнить священник.

– Я не знаю, – ответил Джим, глядя на бесконечную, погруженную во мрак пустыню.

– Тот враг, о котором вы твердили во сне прошлой ночью?

– Возможно.

– Вы говорили, что он убьет всех нас.

– Так и будет.

Джиму их разговор был интересен даже больше, чем священнику, потому что он понятия не имел, какие слова произнесет.

– Если он обо мне узнает, если узнает, что я спасаю жизни, жизни особенных людей, он придет, чтобы остановить меня.

Священник мельком глянул на Джима.

– Особенных людей? Что вы хотите этим сказать?

– Не знаю.

– Если расскажете мне о себе, я не передам ваши слова ни одной живой душе. Кем бы ни был этот враг, он не узнает о вас только потому, что вы мне исповедовались.

– Я ничего о нем не знаю.

– Не знаете?

– Именно так.

Священник тяжело вздохнул.

– Святой отец, я не играю с вами и не пытаюсь вас запутать.

Джим заерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее, и поправил ремень безопасности, хотя ощущение дискомфорта на самом деле исходило изнутри, а не извне.

– Вам знаком термин «автоматическое письмо»? – спросил он.

– Да, телепаты и медиумы любят о таком болтать. Дешевые фокусы для суеверных. Дух якобы водит рукой медиума, пока тот в трансе, и пишет сообщения из потустороннего мира. – Отец Гиэри презрительно фыркнул. – Те, кто поднимает на смех саму мысль о том, что Господь может говорить с нами, те, кто саму идею существования бога на смех поднимает, готовы броситься в объятия любому мошеннику, который заявляет, будто может организовать сеанс связи с душами умерших.

– И тем не менее то, что порой происходит со мной, очень похоже на «автоматическое письмо», только в устной форме. Будто кто-то говорит через меня. В такие моменты я сам не знаю, что скажу, пока не услышу собственный голос.

– Но при этом вы не впадаете в транс.

– Нет.

– Хотите сказать, что вы медиум?

– Нет. Я определенно не медиум.

– Думаете, посредством вас говорят умершие?

– Нет. Это не они.

– Тогда кто?

– Я не знаю.

– Господь?

– Возможно.

– Но вы не знаете, – в отчаянии сказал отец Гиэри.

– Не знаю.

– Нет, вы не просто самый странный человек в моей жизни. Вы загоняете меня в тупик.

В международный аэропорт Маккаран они приехали около десяти вечера. На подъезде к терминалу им попалось всего пара такси. Дождь перестал. Пальмы слегка покачивались на ветру, и всё вокруг будто отмыли до блеска.

Джим открыл дверь «тойоты» ровно в ту секунду, когда отец Гиэри нажал на тормоза, вышел из машины и обернулся сказать на прощание пару слов:

– Спасибо вам, святой отец. Возможно, вы спасли мне жизнь.

– Не стоит драматизировать.

– Как вы заметили, у меня с собой три тысячи долларов, и я с удовольствием отдал бы их вашей церкви, вот только боюсь, они могут мне понадобиться. Ведь я не знаю, что готовит мне Бостон.

– Я не жду от вас пожертвований, – покачал головой священник.

– По возвращении домой я пришлю вам некую сумму. Наличными и в конверте без обратного адреса. Уверяю вас, эти деньги чистые, можете принять их со спокойной душой.

– Не стоит, Джим. Мне достаточно того, что нас свела судьба… Наверное, не лишним будет признаться, что знакомство с вами привнесло в жизнь скромного священника ощущение божественной тайны… Этот священник уже начал терять веру в свое призвание, но теперь она его никогда не покинет.

В этот момент они почувствовали такое тепло по отношению друг к другу, что обоим стало неловко. Джим наклонился и протянул руку в окно. Они обменялись рукопожатием.

Рука священника была сухой и крепкой.

– Да поможет вам Бог, – сказал он.

– Надеюсь, поможет, – ответил Джим.

24–26 августа

1

Стрелки часов только-только перевалили за полночь. Наступила пятница. Холли сидела за своим столом в отделе новостей «Портленд пресс» и тупо смотрела на темный экран компьютера. Она настолько вымоталась, что хотела лишь одного: вернуться домой, забраться в постель, укрыться с головой одеялом и проспать несколько дней кряду. Холли всегда презирала нытиков и пыталась мысленно пристыдить себя за такой настрой, но вместо этого стала еще больше себя жалеть. Да, забавный поворот, однако Холли даже улыбку не могла из себя выдавить: такой глупой и нелепой она себе казалась.

К счастью, утренний выпуск уже сдали в печать, и в новостном отделе не осталось никого, кто мог бы увидеть ее в столь плачевном состоянии, не считая долговязого уборщика Томми Викса и еще журналиста Джорджа Финтела, который отвечал за связь с городским правительством. Томми вытряхивал корзины с мусором и тер шваброй пол, а Джордж в дальнем конце комнаты спал за своим столом, положив голову на руки. Временами он громко всхрапывал. Когда ближайшие бары закрывались, Джордж порой возвращался не в свою квартиру, а в редакцию, словно старая лошадь, которая, если отпустить поводья, потащит телегу по знакомому маршруту туда, где, по ее разумению, находится дом. Джордж мог проснуться среди ночи и, поняв, где он, потащиться досыпать домой.

«Политики, – часто повторял Джордж, – низшая форма жизни, они деградировали с тех пор, как первая склизкая тварь выползла на сушу».

К пятидесяти семи годам Джордж выгорел, начинать все сначала не видел смысла, поэтому продолжал писать о госслужащих, которых поносил за глаза. Он возненавидел себя и находил утешение в водке с мартини, причем употреблял самыми что ни на есть лошадиными дозами.

Будь у Холли тяга к спиртному, она, может, и побоялась бы скатится на уровень Джорджа, но после первого бокала она чувствовала легкий кайф, после второго хмелела, а после третьего укладывалась спать.

«Ненавижу свою жизнь», – подумала Холли, а вслух произнесла:

– Ты жалкая тварь.

«Ну и что, плевать, жизнь дерьмо».

– Меня тошнит от твоего нытья, – тихо, но с чувством сказала Холли.

– Вы со мной говорите? – спросил уборщик, подметая пол в проходе возле ее стола.

– Нет, Томми, это я сама с собой.

– Да? И что же вас так расстроило?

– Моя жизнь.

Томми остановился, облокотился на швабру и выставил вперед ногу. У него было широкое конопатое лицо, оттопыренные уши и копна рыжих волос. В общем, он казался милым, наивным и добрым.

– Все пошло наперекосяк?

Холли взяла полупустой пакетик «Эм-эн-эмс», вытряхнула несколько драже в рот и откинулась на спинку стула.

– После защиты диплома журналиста в университете Миссури у меня были грандиозные планы. Я верила, что смогу встряхнуть этот мир, буду писать судьбоносные статьи и подпирать Пулицеровскими премиями двери, чтобы не хлопали. А теперь посмотри на меня. Знаешь, чем я занималась сегодня вечером?

– Чем бы вы ни занимались, вам это не слишком понравилось.

– Я ошивалась в «Хилтоне» на ежегодном банкете Ассоциации лесопромышленников Портленда. Брала интервью у производителей модульных домов, торговцев шпоном и дистрибьюторов декора из красного дерева. Вручали «Бревно», как они называют главный приз лучшему торговцу года. У него я тоже интервью взяла. Примчалась сюда вся в мыле, чтобы вовремя написать материал для утреннего выпуска. Еще бы, новость-то горячая, того и гляди ловкачи из «Нью-Йорк таймс» перехватят.

– А я думал, вы пишете об искусстве и досуге.

– Надоело до тошноты и то и другое. Открою тебе секрет, Томми: один бездарный поэт способен отвратить тебя от искусства лет на десять минимум.

Холли закинула в рот еще парочку шоколадных драже. Вообще, она не ела сладости, потому что не хотела таких же проблем с лишним весом, какие были у ее матери, но сейчас глотала конфеты, просто чтобы убедиться в собственном ничтожестве. Жизнь шла под откос.

– В кино и на телевидении журналистику преподносят как нечто гламурное и захватывающее. Ничего подобного, это все вранье.

– Да уж, я в жизни тоже свернул не туда, – признался Томми. – Думаете, я мечтал о славе уборщика «Портленд пресс»?

– Это вряд ли, – сказала Холли.

Она вдруг почувствовала себя конченой эгоисткой из-за того, что жаловалась на жизнь парню, который на деле мог ей позавидовать.

– Черта с два! Мальцом я был уверен, что, когда вырасту, буду водить один из этих огромных мусоровозов. Хотел сидеть в высокой кабине и жать на кнопки, управляя гидравлическим компактором. – Томми с тоской посмотрел в потолок. – Хотел глядеть на мир сверху вниз и рулить всемогущей техникой. Такая была у меня мечта. И я стремился к ней, но не прошел медосмотр. Сказали, у меня с почками непорядок. Ничего серьезного, но городские страховщики меня забраковали.

Томми облокотился на швабру и посмотрел в несуществующую даль. Он улыбался, наверное представляя, как сидит на водительском месте мусоровоза, словно на троне.

Глядя на парня во все глаза, Холли решила, что его широкое лицо не такое уж милое и доброе. Она неверно считала картинку – у него просто глупое лицо.

Ей захотелось сказать: «Ты идиот! Я мечтала получить Пулицеровскую премию, а стала наемной писакой, которая строчит репортажи о вручении долбаного «Бревна»! Вот это настоящая трагедия! А ты метешь пол, вместо того чтобы водить мусоровоз, и думаешь, что мы похожи?»

Но она промолчала, потому что поняла: да, они похожи. Несбывшаяся мечта, возвышенная или скромная, всегда несчастье для потерявшего надежду мечтателя. И Пулицеровская премия, которую ты так и не получил, и мусоровоз, в кабину которого ты так и не сел, в равной степени способны лишить тебя сна и погрузить в отчаяние. Более депрессивная мысль в жизни не приходила ей в голову.

Взгляд Томми снова сфокусировался.

– Не стоит вам нырять во все это с головой, мисс Торн. Жизнь… она как маффин с черникой, который тебе приносят в кофейне вместо заказанного маффина с абрикосом и орехами. В ней нет ни абрикосов, ни орехов. Вы можете психовать из-за того, чего вам не досталось. Но умнее будет просто понять, что маффин с черникой тоже очень даже вкусный.

В другом конце комнаты пернул Джордж Финтел. Причем так громко, что, как говорится, аж стекла зазвенели. Если бы «Портленд пресс» была крупной газетой и в редакции толкались только что вернувшиеся из Бейрута репортеры, они бы под столы попрятались.

«Господи, – подумала Холли, – моя жизнь в точности какой-нибудь рассказ Деймона Раньона. Убогая новостная редакция после полуночи. Недоделанный философ-уборщик. Репортер-пропойца храпит за столом. Только в этот рассказ внесли свои поправки писатель-абсурдист в соавторстве с унылым экзистенциалистом».

– Спасибо, Томми, мне правда полегчало после нашего разговора, – соврала Холли.

– Всегда к вашим услугам, мисс Торн.

Томми стал дальше мести проход между столами, а Холли закинула в рот еще парочку драже и прикинула, получится ли у нее пройти медкомиссию на водителя мусоровоза. У этой работы было одно неоспоримое преимущество – собирать мусор лучше, чем его производить. И потом, всегда приятно сознавать, что хотя бы один человек в Портленде уж точно тебе завидует.

Холли посмотрела на настенные часы: час тридцать, а сна ни в одном глазу. Прийти домой, завалиться в кровать, уставиться в потолок и копаться в себе несчастной совсем не хотелось. Впрочем… На самом деле именно этого Холли и хотелось, потому что она увязла в депрессии. Она понимала, что это нездорово. Выбора особого не было – в будни в Портленде ночная жизнь походила на круглосуточную пышечную.

До отпуска оставался всего день, но Холли казалось, что он никогда не наступит. Она ничего не планировала, просто хотела отдохнуть, потусить и забыть о существовании газет. В кино, может, сходить. Прочитать пару-тройку книг. Или съездить в реабилитационный центр Бетти Форд и пройти курс, очищающий от жалости к себе.

Холли достигла опасной стадии, когда начинаешь размышлять о собственном имени. Холли Торн – колючка остролиста. Красота! Просто красота! Господи, что подвигло родителей так ее наградить? Станет Пулицеровский комитет присуждать премию женщине с таким мультяшным имечком? Нет, конечно! Иногда (естественно, среди ночи) ей хотелось позвонить родителям и спросить: у вас совсем нет вкуса или вы просто неудачно пошутили? Или это была осознанная жестокость по отношению к собственному ребенку?