Текст книги "Сумеречный Взгляд"

Дин Кунц
Сумеречный Взгляд

Рожденное однажды зло не исчезает само по себе.

Веками оно способно терпеливо копить силы, чтобы в удобный момент вырваться на свободу и начать свою кровавую жатву. И кажется, ничто в мире не способно противостоять ему.

Но, к счастью, это не так. Ведь не зря семнадцатилетний юноша Слим Маккензи наделен необычным даром – Сумеречным Взглядом – особым зрением, позволяющим ему разглядеть под человеческим обличьем воплощение сил зла.

Станет ли Слим мессией, который спасет человечество от нависшей угрозы?

Эта книга посвящается

ТИМУ И СЕРИНЕ ПАУЭРЗ И ДЖИМУ И ВИКИ БЛЕЙЛОК,

потому что мы вместе работаем на виноградниках и потому что будет правильно, что такая странная история будет посвящена странным людям.

Мне пришло в голову, что некоторые из подмастерьев природы сделали человека, и сделали его плохо, потому что они с таким отвращением имитировали человечность.

Шекспир

Надежда – это колонна, на которой держится мир. Надежда – сон человека, который вот-вот проснется.

Плиний Старший

Я – на стороне того нераскаявшегося грешника, который провозглашает ценность жизни самой по себе.

Оливер Венделл Холмс-младший

Часть первая
Сумеречный взгляд

…тихая скорбная музыка человечности.

Уильям Вордсворт

Глава 1
Ярмарка

Это был год, когда они убили в Далласе нашего президента. Это был конец невинности. Исчез определенный жизненный уклад и образ мысли, и многие, впав в уныние, говорили, что умерла и надежда. Но хотя осенью облетающие листья обнажают ветви, как кости скелета, весна вновь наряжает деревья; умирает любимая бабушка, но, возмещая эту утрату, в мир входит ее внук, любознательный и полный сил; когда заканчивается один день, начинается другой, потому что в этой бесконечной вселенной ничто не имеет конца, в том числе и надежда. Из пепла прошедшей эпохи рождается новая эпоха, ее рождение и есть надежда. Следующий после убийства президента год принесет нам «Битлз», новые течения в современном искусстве, что заставит нас по-иному взглянуть на окружающий мир, и освежающее недоверие к правительству. А то, что он принесет также ростки войны, должно стать нам уроком, показав, что страх, боль и безысходность, как и надежда, – наши постоянные спутники в этой жизни, а такой урок всегда на пользу.

Я появился на ярмарке, когда шел шестой месяц моего семнадцатого года, в четверг, в самый темный час августовской ночи, больше чем за три месяца до той смерти в Далласе. То, что случилось в течение следующей недели, изменило мою жизнь так же резко, как убийство президента изменило будущее целой нации, хотя, когда я прибыл, перегороженный темный проезд ярмарки казался не лучшим залом ожидания судьбы.

В четыре утра ярмарочная площадь округа была закрыта уже в течение четырех часов. Балаганщики отключили чертово колесо, «бомбардировщик», карусель «с сюрпризом» и остальные карусели, закрыли все аттракционы и игровые площадки, потушили огни, вырубили музыку – «свернули» волшебство. Убрав все, они отправились в свои трейлеры, припаркованные на лугу, недалеко от дороги. И теперь татуированный человек, лилипуты и карлики, зазывалы, женщины из шоу, торговцы, распорядители аттракционов, мужчина, кормившийся изготовлением сахарной ваты, женщина, что вымачивает яблоки в карамели, бородатая женщина, мужчина с тремя глазами и все прочие спали, боролись с бессонницей, занимались любовью как заурядные обыватели, которыми они и были в этом мире.

Ущербная луна скользила к краю небосвода, но была еще достаточно высоко, чтобы озарять все бледным, по-зимнему холодным светом, казавшимся таким неуместным в теплоте и кладбищенской сырости августовской ночи в Пенсильвании. Бредя через автостоянку и осматриваясь вокруг, я заметил, как странно белеют мои руки в этом морозном свечении – точно руки мертвеца или призрака. В этот момент я в первый раз ощутил скрытое присутствие Смерти среди каруселей и аттракционов и подумал, что на ярмарке будут убийство и кровь.

Над моей головой, в сыром воздухе слабо трепетали ряды пластиковых вымпелов. На солнце или в ослепительном свете десяти тысяч ярмарочных лампочек это были яркие треугольники, но сейчас они казались бесцветными силуэтами спящих летучих мышей, висящих над площадкой, посыпанной опилками. Я прошел мимо неподвижной карусели – кавалькада лошадей застыла в полугалопе. Черные жеребцы, белые кобылы, пегие мустанги устремились вперед, но не двигались с мест, точно река времени обтекала их. Блики лунного света лежали на медных шестах, к которым были прикреплены лошади, и казались брызгами металлической краски, но при этом жутковатом свете сами шесты отливали холодным серебром.

Когда я приехал, ворота были закрыты, и мне пришлось перелезать через высокую ограду, окружавшую ярмарочную площадь. Теперь мне было как-то неловко, я чувствовал себя вором, забравшимся в поисках поживы. Странно, потому что вором я никогда не был и не затевал ничего плохого против кого бы то ни было на этой ярмарке.

Правда, я был убийцей, которого разыскивала полиция Орегона, но не чувствовал на себе греха за кровь, пролитую на другом конце континента. Я убил моего дядю Дентона – зарубил топором, потому что не смог бы разделаться с ним голыми руками. Ни угрызения совести, ни чувство вины не терзали меня, потому что дядя Дентон был одним из них.

Однако полиция охотилась за мной, и я не был уверен, что бегство за три тысячи километров давало гарантию безопасности. Я больше не называл себя своим настоящим именем – Карл Станфеусс. Сначала я стал Дэном Джонсом, потом Джо Дэнном, потом Гарри Мерфи. Теперь я был Слим Маккензи и рассчитывал пробыть им еще некоторое время – имя мне нравилось: Слим Маккензи. Так мог бы зваться лучший друг Джона Уэйна в каком-нибудь вестерне. Я отпустил волосы, но сохранил их природный цвет – я был шатен. Больше я ничего не мог сделать для изменения внешности; оставалось надеяться, что я пробуду на свободе достаточно долго, чтобы время сделало из меня другого человека.

Чего я ждал от ярмарки? Убежища, анонимности, сытной еды три раза в день, места для сна, карманных денег – все это я был намерен заработать. Хоть я и был убийцей, я был самым безобидным головорезом, когда-либо приезжавшим с Запада.

И все же в ту первую ночь я чувствовал себя вором и все ждал, что кто-то поднимет тревогу и кинется ко мне через путаницу каруселей, лотков для гамбургеров и палаток с сахарной ватой. Охрана, видимо, объезжала ярмарку, но, подойдя к воротам, я никого не увидел. Прислушиваясь к шуму их машины, я продолжал свой путь по центральной аллее ярмарки братьев Сомбра – второй по величине разъездной ярмарки в стране.

Наконец я остановился возле гигантского чертова колеса. Темнота жутким образом преобразила его – в этот мертвый час, при свете луны, колесо казалось не увеселительной машиной, а скелетом гигантского доисторического чудовища. Балки, брусы, перекрытия из дерева и металла были точно кости с наростами кальция и других минералов, жалкие останки разложившегося левиафана, размываемые волнами древнего моря на пустынном пляже.

Стоя в причудливой лунной тени, отбрасываемой этим воображаемым ископаемым, и глядя на неподвижно висящие двухместные кабинки, я вдруг почувствовал, что это колесо сыграет самую важную роль в моей жизни. Я не знал, как, когда, но твердо знал, что здесь произойдет что-то важное и ужасное. Я знал.

Верные предчувствия – часть моего дара. Не самая важная часть. Не самая полезная, поразительная или ужасная. У меня есть и другие таланты, которыми я пользуюсь, но сути которых не понимаю. Эти способности и определили мою жизнь, но я не могу контролировать их или применять, когда захочу. У меня Сумеречный Взгляд.

Глядя на чертово колесо, я не мог разглядеть всех деталей грядущего страшного события, но меня окатила волна дурных предчувствий – предчувствий страха, боли и смерти. Я пошатнулся, чуть не упав на колени. Дыхание перехватило, сердце отчаянно забилось, мошонка напряглась – на какой-то миг мне показалось, что в меня ударила молния.

Наконец шквал улегся, последние потоки психической энергии прошли через меня, и не осталось ничего, кроме слабых, едва уловимых колебаний, исходящих от колеса. Лишь немногие, вроде меня, смогли бы различить это зловещее излучение гибельной энергии, скрытой внутри его. Так сумрачное небо разливает в воздухе тревожное предчувствие грозы задолго до первого разряда молнии и удара грома.

Вскоре дыхание восстановилось, сердце успокоилось. Из-за жаркой, душной августовской ночи у меня появилась липкая испарина еще до того, как я ступил в аллею, но сейчас я весь обливался потом. Сняв футболку, я вытер ею лицо.

Отчасти в надежде, что удастся как-то прояснить туманные предчувствия опасности и разглядеть грядущее зло, отчасти потому, что твердо решил не дать ауре зла, окружавшей машину, запугать себя, я сбросил рюкзак, раскатал спальный мешок и собрался провести остаток ночи прямо здесь, под призрачным одеялом из лоскутов пурпурно-черных тканей и пепельно-серого лунного света, возле смутных очертаний чертова колеса. Воздух был таким тяжелым и горячим, что я просто подложил мешок как матрац. Лежа на спине, я всматривался то в высоченную карусель, то в звезды над ней. Как я ни пытался, я не мог увидеть будущего. Небо было настолько усыпано звездами, что это заставило меня задуматься о необъятности космоса, и от этой мысли я ощутил себя еще более одиноким, чем раньше.

Не прошло и четверти часа, как я начал засыпать, и, когда мои глаза уже были готовы сомкнуться, я услышал какие-то звуки на пустынной аллее, невдалеке от меня. Это было четкое потрескивание, точно кто-то наступал на смятые конфетные обертки. Я поднялся и прислушался. Потрескивание прекратилось, но тут же послышались тяжелые шаги по утрамбованной земле.

Через секунду из-за тента, под которым был один из аттракционов, появилась неясная широкоплечая фигура, торопливо пересекла площадь, нырнула в темноту у дальнего края чертова колеса, всего лишь футах в двадцати от меня, вновь появилась в лунном свете возле «гусеницы». Это был мужчина – крупный, если, конечно, развевающийся плащ тени не исказил его формы, обманчиво увеличив их. Он спешил и не заметил меня. Так как я видел его всего несколько секунд, я даже не успел рассмотреть его лица, но и этих мгновений было достаточно, чтобы я оказался стоящим на коленях, трясущимся от холода в августовскую жару, и волна страха прокатилась по моему позвоночнику.

Это был один из них.

Я вытащил из башмака спрятанный там нож и вынул лезвие. Блики лунного света заиграли на стали.

Я заколебался. Я велел себе собираться и сматываться отсюда, поискать убежище в другом месте.

Но я так устал убегать, и мне необходимо было место, которое я мог бы назвать домом. Я устал – слишком много дорог, слишком много городов, слишком много чужаков, слишком большие перемены. За последние несколько месяцев я сменил с полдюжины бродячих трупп и шапито – самое дно ярмарочного мира, и я слышал, как здорово, когда тебе удается устроиться в компанию типа «И. Джеймс Стрейтс», «Братья Вивона», «Ройал Америкэн» или «Шоу братьев Сомбра». И теперь, после того как я прошел по этой темной аллее, подавленный и психически и физически, я уже не хотел никуда убегать. Несмотря на дурную ауру, окружающую чертово колесо, невзирая на предчувствия, что в последующие дни совершится убийство и прольется кровь, ярмарка Сомбра вызывала во мне и другие, хорошие ощущения. Я чувствовал, что могу найти здесь свое счастье. Острое желание остаться, охватившее меня, преобладало над всем, что я когда-либо испытывал.

Мне нужен был дом и друзья.

Мне было только семнадцать.

Но если я остаюсь, он должен умереть. Вряд ли бы я смог жить на ярмарке, зная, что один из них находится здесь же.

Я прижал нож к себе.

Я последовал за ним – мимо «гусеницы», обходя сзади карусель, переступая через толстые силовые кабели, избегая пятен света, которые могли выдать меня ему, как выдали его мне. Мы двигались в темный, спокойный центр ярмарки.

Глава 2
Гоблин

Он пришел не с добром, но таково все их племя. Он торопливо пробирался по архипелагу ночи, не задерживаясь на островках лунного света, предпочитая глубины темноты; останавливаясь, только чтобы осмотреться, но то и дело оглядываясь назад, он ни разу не заметил и не почувствовал меня.

Я бесшумно следовал за ним – не по одному из параллельных проходов, а через карусели, задами мимо игровых стендов и будок для прохладительных напитков, мимо «кнута», между «тип-топом» и «ураганом», наблюдая за ним из-за укрытий – бензиновых генераторов, бездействующих в этот час, грузовиков и прочего добра, разбросанного тут и там. Его целью оказался открытый павильон электромобилей. Там он в последний раз огляделся вокруг, поднялся по ступенькам, повозился у входа и, шагнув внутрь павильона, стал пробираться между автомобильчиками, в беспорядке покинутыми последними пассажирами, к дальнему концу деревянного помоста.

Я мог бы укрыться в тени и понаблюдать за ним, пока не пойму, что ему надо. Это было бы самое умное, потому что в те дни я знал о противнике куда меньше, чем сейчас, и при моих скудных знаниях даже самый малый пустяк мог быть мне полезен. Но мою ненависть к гоблинам – другого названия для них я не знал – превозмогал только страх, и я боялся, что чем дольше буду оттягивать схватку, тем меньше у меня останется мужества. Совершенно бесшумно – это не был особый дар, просто сказывались мои семнадцать лет, гибкость и превосходная физическая форма – я достиг павильона и последовал внутрь вслед за гоблином.

Двухместные машинки были совсем маленькими, чуть выше моих коленей. От задней части каждой из них поднимался шест, соединявшийся с сетью электрокабелей под потолком, откуда машины получали энергию, достаточную, чтобы водитель мог бешено врезаться в машины таких же бешеных водителей. Когда аллею заполняли простаки[1]1
  Автор использует американский сленг. Mark (амер. сленг) – легкая добыча, жертва, доверчивый человек, простак. (Примеч. ред.)


[Закрыть], этот павильон был одним из самых шумных мест на ярмарке, вопли и боевые кличи сотрясали воздух. Но сейчас здесь царила та же сверхъестественная тишина, что и на карусели с окаменевшими лошадьми. Низенькие машины не могли служить укрытием, а под деревянным помостом была пустота, и каждый шаг гулко раздавался в спокойном ночном воздухе, так что подобраться незамеченным было отнюдь нелегко.

Мой враг невольно помог мне – он был слишком поглощен задачей, которая привела его на ярмарку в эту лунную ночь. Вся его осторожность была истрачена на дорогу. Он стоял на коленях позади одной из машин, склонив голову над лучом света от фонарика.

Когда я подкрался поближе, янтарный отсвет помог разглядеть его: это был действительно крупный экземпляр, широкоплечий и с крепкой шеей. На спине, под туго натянутой желтой в коричневую клетку рубашкой, отчетливо выделялись мышцы.

Кроме фонаря, он принес с собой сверток с инструментами, который развернул и положил на пол рядом с собой. Инструменты, покоящиеся в кармашках, тускло поблескивали, когда случайный лучик отражался от их полированных поверхностей. Он работал быстро и почти без шума, но тихий скрежет металла, трущегося о металл, успешно заглушал мои быстрые шаги.

Я рассчитывал подобраться к нему футов на шесть, наброситься и вонзить нож в шею, чтобы лезвие дошло до яремной вены прежде, чем он сообразит, что он не один. Он был полностью сосредоточен на работе, а я крался, как кошка – но, несмотря на это, когда я был еще футах в двенадцати-пятнадцати от него, он вдруг понял, что за ним наблюдают. Оторвавшись от своего загадочного занятия, он полуобернулся и уставился на меня снизу вверх, по-совиному широко открыв изумленные глаза.

Его фонарик лежал на толстом резиновом бампере, и свет, неравномерно освещавший лицо снизу, искажал его черты. Под высокими скулами пролегли странные тени, светлые глаза казались запавшими. Без гротесковой подсветки его лицо выглядело бы жестоким – костистый лоб, брови, сросшиеся над крупным носом, выдающаяся вперед челюсть и узкая щель рта, казавшаяся еще более узкой на этом лице с крупными чертами.

Я стоял так, что он не видел ножа и не понимал грозящей ему опасности. С наглостью, порожденной самодовольным чувством превосходства, отличавшим всех встреченных мною гоблинов, он попытался запугать меня.

– Э, в чем дело? – резко спросил он. – Ты что здесь делаешь? Ты работаешь тут? Что-то я тебя раньше не встречал? Ты зачем пришел?

Мое сердце громко стучало, я ослабел от страха. Глядя на него сверху вниз, я видел то, что было скрыто от прочих. Я видел гоблина – там внутри, подо всей маскировкой.

Вот этого-то и не объяснишь – эту способность разглядеть чудовище. Не то чтобы я мог мысленным взором сорвать человеческую оболочку и открыть спрятанный под ней ужас или развеять иллюзию внешнего человеческого облика и увидеть без помех злобного колдуна, решившего, что обманул меня. Нет, я могу видеть обоих сразу, и человека, и монстра, человека поверх монстра. Я лучше объясню это на примере керамики. Однажды в галерее Кармел, в Калифорнии, мне довелось видеть вазу, покрытую потрясающе прозрачной красной глазурью. Она светилась, точно воздух, вырывающийся из какого-нибудь мощного горнила, и казалось, что под гладкой глиняной поверхностью таятся фантастические глубины, неведомые края, огромные просторы. Это очень похоже на то, что я вижу, когда смотрю на гоблина. Человеческий облик по-своему целен и реален, но через покрытие можно увидеть другую реальность.

В павильоне электромобилей я смотрел на гоблина сквозь маскарадный костюм ночного механика.

– Ну, что молчишь? – нетерпеливо спросил гоблин, даже не позаботившись о том, чтобы подняться. Он не боялся людей – они никогда не причиняли ему вреда. Но он не знал, что я – не обычный человек.

– Ты работаешь в шоу? Работаешь на братьев Сомбра? Или ты просто глупый щенок, сующий свой нос в чужие дела?

В крупном человеческом теле таилось чудовище, соединявшее в себе облик свиньи и собаки. Толстая, темная, в пятнах кожа выглядела, как старая медь, череп, как у немецкой овчарки, пасть полна страшных острых зубов и загнутых клыков, похожих не на свиные или собачьи, а скорее на зубы ящера. Рыло больше кабанье, чем собачье, с трепещущими мясистыми ноздрями. Пупырчатая желтая кожа вокруг красных, налитых злобой глаз-бусинок тупого борова темнела к краям, становясь зеленой, как крылья жука. Когда оно говорило, я видел, как в пасти извивается язык. Пятипалые руки как человеческие, но по одному лишнему суставу в пальцах, и костяшки крупнее и костистее. Что еще хуже, у него были когти – черные, изогнутые и очень острые, как заточенные. Все тело было как у собаки, эволюционировавшей до того, чтобы стоять прямо, подражая человеку. Оно было даже не лишено соразмерности, только плечи и узловатые руки казались слишком набитыми бесформенными костями, чтобы они могли двигаться.

Секунду-другую я молчал – от страха и от отвращения перед кровавой задачей, вставшей передо мной. Он, как видно, принял мое колебание за стыд и смущение и собрался поорать еще, но был изумлен, когда, вместо того чтобы убежать или промямлить извинение, я кинулся на него.

– Монстр. Демон. Я знаю, кто ты есть, – произнес я сквозь сжатые зубы, вонзив в него нож.

Я метил в трепещущую артерию на шее, но промахнулся. Нож вошел в плечо, в мышцы и хрящи, между костей.

Он тихо замычал от боли, но сдержал вой или крик. Мои слова ошеломили его. Лишние свидетели были ему нужны не больше, чем мне.

Я вытащил нож, когда он упал на помост, и, воспользовавшись его шоком, ударил снова.

Будь это обычный человек – страх и мое яростное нападение парализовали бы его. Но это был гоблин, и, хотя человеческая плоть сковывала его, человеческие рефлексы ему не мешали. Он среагировал нечеловечески быстро – закрылся своей мясистой рукой, поднял плечи и по-черепашьи втянул голову, чтобы уйти от удара. Лезвие полоснуло его по руке и скользнуло по черепу, содрав кусок скальпа, но не причинив особого вреда.

Когда нож срезал кожу и волосы, он перешел в наступательную позицию, и я понял, что мне придется туго. Прижимая его к корпусу автомобильчика, я попытался двинуть ему коленом в пах, чтобы успеть еще раз ударить ножом. Но он заблокировал удар и ухватил меня за футболку. Поняв, что сейчас он ткнет меня в глаза, я отшатнулся, оттолкнувшись ногой от его груди. Футболка разорвалась, но я был на свободе и кубарем покатился по полу между автомобилей.

Благодаря великой генетической лотерее, которая помогает богу хорошо делать свое дело, я имел не только психические способности, но и природную силу и быстроту. Не будь у меня этих даров, я вряд ли бы выжил в первой моей схватке с гоблином (моим дядей Дентоном), не говоря уже об этой кошмарной битве среди электромобилей.

В пылу схватки мы сбросили фонарик с резинового бампера, он упал на пол и погас. Мы должны были драться в темноте, видя друг друга лишь в неясном бледном свете луны. Я откатился назад, встал на четвереньки, он кинулся ко мне – на черном пятне лица мерцал лишь бледный диск катаракты на одном глазу.

Когда он набросился на меня, я взмахнул ножом, но он вовремя отпрянул. Лезвие промелькнуло меньше чем в четверти дюйма от его носа, и он поймал мою руку с ножом за запястье. Он был не только крупнее, но и сильнее меня и крепко держал мою правую руку у меня над головой.

Замахнувшись справа, он обрушил кулак на мое горло. Этот страшный удар сломал бы мне гортань, достигни он своей цели. Но я успел нагнуть голову и увернуться, частично приняв удар на шею. Но это все равно не спасло меня. От удара у меня перехватило дыхание. Перед моими слезящимися глазами поднималась пелена более темная, чем ночь вокруг нас.

Отчаяние, паника и адреналин придали мне силы. Когда он вновь приготовился ударить, я не стал отбиваться. Я обхватил его руками и прижался к нему, чтобы он не смог ударить меня со всей своей силой. Сорвав его контратаку, я обрел надежду и восстановил дыхание.

Мы топтались на помосте, извиваясь, тяжело дыша. Он по-прежнему сжимал за запястье мою правую руку, поднятую над головой. Мы, должно быть, выглядели, как пара неуклюжих апашей-танцоров – не хватало музыки.

Возле деревянных перил, окружавших павильон, там, где пепельный свет луны был ярче всего, я с неожиданной пугающей ясностью заглянул под человеческий покров – не из-за луны, а потому что моя психическая сила на миг возросла. Его ложные черты почти исчезли, превратившись в едва заметные линии и поверхности стеклянной маски. Под этим прозрачным одеянием виднелись адские детали, тошнотворные черты помеси пса и свиньи – более живые и настоящие, чем я видел или желал увидеть раньше. Длинный, раздвоенный, как у змеи, язык, весь в пупырышках и наростах, высовывался из-за неровных зубов. Между верхней губой и рылом было что-то, что я принял за засохшую слизь – ряд крупных родинок, наростов и бородавок с пучками волос. Толстые раздваивающиеся ноздри трепетали. Пятнистая кожа на лице выглядела нездоровой – даже гниющей.

И глаза.

Глаза.

Красные, с черной дробящейся радужной оболочкой, похожей на битое стекло, они уставились в мои глаза, и во время борьбы у перил мне на миг показалось, что я проваливаюсь в них, как в бездонные колодцы, наполненные огнем. Они обожгли меня ненавистью, но я увидел в этих глазах не только ярость и отвращение. В них таилось зло более древнее, чем все человечество, зло чистое, как газовое пламя. От него стыла кровь в жилах – так взгляд Медузы обращал в камень самых храбрых воинов. Но еще хуже было ощутимое безумие, сумасшествие, которое человек не сумел бы понять или описать – только ощутить. И глядя в эти глаза, я ощутил: ненависть этого создания к людям – не одна из сторон его безумия, но его сердцевина. Все порывы, все бредовые идеи его воспаленного сознания были направлены лишь на то, чтобы заставить страдать, чтобы уничтожить всех мужчин, женщин, детей, с которыми сталкивалось это чудовище.

Страх и отвращение вызвало во мне то, что я прочел в его глазах, то, что я вступил с тварью в такой тесный психический контакт. Но я не разжал объятий – это означало бы для меня смерть. Я обхватил его еще крепче, мы врезались в перила и отлетели на несколько шагов. Его левая рука тисками сжимала мое запястье, чтобы раздробить кости в крошево и кальциевую пыль или, по крайней мере, заставить меня бросить нож. Боль была мучительной, но я не выпустил оружие из онемевшей руки. Я укусил его в лицо, в щеку, затем ухитрился откусить ему ухо.

Он задохнулся, но не издал ни звука, выказав тем самым еще большее нежелание быть обнаруженным, чем я, и такую стоическую решимость, с которой я никак не ожидал столкнуться. Он подавил крик, когда я выплюнул его ухо, но все же он не был приучен к боли и страху до такой степени, чтобы упорно продолжать схватку. Он зашатался, качнулся назад, врезавшись в столб, подпиравший крышу, схватился рукой за окровавленную щеку, отчаянно ища ухо, которого там больше не было. Он все еще держал мою руку, но хватка ослабла, и я вывернулся.

Это был самый подходящий момент, чтобы всадить нож в его кишки, но моя онемевшая рука еле-еле удерживала нож. Нападать было бы безрассудно – пальцы, утратившие чувствительность, могли выпустить нож в критический момент.

От вкуса крови у меня перехватило дыхание, едва сдерживая рвоту, я отступил. Переложив оружие в левую руку, я лихорадочно начал разрабатывать правую, сжимая и разжимая ее, чтобы восстановить кровоток. Руку начало покалывать, скоро она отойдет.

Но он и в мыслях не держал предоставить мне эту отсрочку. Вспышка его ярости могла бы озарить ночь, когда он атаковал меня, вынуждая петлять между автомобильчиками, перепрыгивая через них. С того момента, как я проскользнул в проход, наши роли переменились. Теперь он был кошкой – одноухой, но не устрашенной, а я мышью с онемевшей лапкой. Мысль об уязвимости придала мне быстроты и ловкости, но игра в кошки-мышки шла к своему обычному концу – несмотря на все мои увертки, он сокращал расстояние между нами.

Это медленное преследование было странно безмолвным – только звук шагов по гулкому помосту, сухой скрип подошв по дереву, грохотанье автомобильчиков, когда мы придерживались за них, скользя и огибая их, да тяжелое дыхание. Ни слова ярости или угрозы, мольбы или обращения к здравому смыслу, ни единого крика о помощи. Ни один из нас не желал доставить другому радость услышать стон боли.

Мало-помалу кровообращение в моей правой руке восстановилось. Кровь стучала в распухшем запястье, но я прикинул, что оправился достаточно, чтобы прибегнуть к тому, чему научился от человека по имени Нервз Макферсон на другой, не такой веселой ярмарке в Мичигане, где провел несколько недель в начале лета, после бегства из Орегона. Нервз Макферсон, мудрец, учитель, по которому я очень скучал, был превосходным метателем ножей.

Нервз много поведал мне из теории и практики метания ножа. И после того, как мы расстались и я покинул шоу, с которым мы странствовали вместе, я продолжал постигать это мастерство, в течение долгих часов оттачивая навыки. И все равно я еще слишком плохо метал нож, чтобы всецело положиться на него, учитывая превосходство гоблина в размерах и силе. Если я смогу лишь слегка ранить его или вовсе промахнусь, то окажусь фактически беззащитен.

Но после рукопашной схватки стало ясно, что я ему не соперник и единственная моя надежда на спасение – точный бросок ножа. Он, видимо, не заметил, что левой рукой я держал нож не за рукоять, а за лезвие; поэтому, когда я повернулся и побежал в угол павильона, где автомобильчики не путались под ногами, он решил, что страх одолел меня и я убегаю от схватки. Не беспокоясь о своей безопасности, он торжествующе погнался за мной. Услышав топот его ног по доскам за своей спиной, я остановился, развернулся, мгновенно принял нужную позицию и метнул нож.

Сам Айвенго точнейшим выстрелом из лука не сделал бы того, что сделал я, метнув лезвие. Крутанувшись в воздухе ровно столько раз, сколько нужно, оно по всем правилам вонзилось ему по рукоять в горло. Острие шестидюймового лезвия, должно быть, торчало с другой стороны. Он резко дернулся и остановился, открыв рот. Слабого света вокруг него было достаточно, чтобы разглядеть изумление и в глазах человека, и в глазах демона. Изо рта выплеснулась струйка черной маслянистой крови, он издал каркающий звук.

Он тщетно, с шипением и свистом, ловил воздух.

Он выглядел оторопевшим.

Он схватился за нож.

Он рухнул на колени.

Но он не умирал.

С неимоверным, как мне показалось, усилием гоблин начал сбрасывать человеческую оболочку. Если быть более точным, он ничего не сбрасывал, просто очертания человеческого тела стали расплываться. Лицо и тело начали менять форму. Казалось, он агонизирует, расходуя себя в этом перевоплощении. Он упал на четвереньки, и человеческое обличье вновь начало брать верх. Отталкивающее свиное рыло исчезло, возникло и вновь исчезло, и так повторилось несколько раз. Точно так же и череп, сначала приобретя очертания собачьего, начал возвращаться к человеческому, затем вновь возник собачий, еще более отчетливый, со стремительно проявляющимися смертоносными зубами.

Я отступил назад, к перилам, готовый перемахнуть через них и броситься в аллею, если в этой отвратительной метаморфозе гоблин непостижимым образом обретет новую силу и ножевое ранение будет ему не страшно. Может быть, в обличье гоблина ему было легче исцелять себя, чем в человеческом облике. Это казалось невозможным, фантастическим – не более фантастическим, однако, чем сам факт его существования.

В конце концов он почти полностью преобразился – одежда нелепо болталась на исказившихся очертаниях тела, когти прорвали кожу на ботинках. Раскрывая громадные челюсти, скрежеща зубами, он пополз в мою сторону. Бесформенные плечи, руки, бедра, перегруженные бесполезно разросшимися костями, двигались с огромным трудом, но я чувствовал, с какой непостижимой легкостью бросили бы они тело чудовища вперед, не будь оно раненым и ослабевшим. Человеческие черты больше не заслоняли его облик. Красные глаза светились – не отраженным светом, как у кошки, но внутренним, сочившимся наружу кровавым сиянием, мерцавшим в темноте и отбрасывавшим багровые блики на помост.

В какой-то миг я был твердо уверен, что метаморфоза и в самом деле вдохнула во врага новые силы, обновила его – поэтому он так и изменился. В ловушке человеческого тела он стремительно умирал, но в образе гоблина он мог воспользоваться чуждой нам силой, которая помогла бы ему если не спастись, то хотя бы догнать и убить меня в последней яростной попытке. Он рискнул стать самим собой, потому что мы были здесь одни и никто не видел его. Я уже наблюдал подобное однажды, при таких же обстоятельствах, у другого гоблина в небольшом городке к югу от Милуоки. Второй раз это зрелище было не менее ужасающим. Жизненные силы еще бурлили в гоблине. Сжав когтистой рукой нож, он вырвал его из глотки и отшвырнул в сторону. Истекая слюной и кровью, ухмыляясь, как дьявол, поднявшийся из преисподней, он затрусил ко мне на всех четырех лапах.